Андрей РУМЯНЦЕВ. ВОЗДУХ ВРЕМЕНИ. К 110-летию со дня рождения Дмитрия Кедрина

 

Андрей РУМЯНЦЕВ

ВОЗДУХ ВРЕМЕНИ

К 110-летию со дня рождения Дмитрия Кедрина

 

Дмитрий Кедрин – поэт с врождённым чувством историзма. Ощущение такое, что, задумав, например, поэму об эпохе Ивана Грозного, он волшебным образом вошёл в Москву шестнадцатого столетия, познакомился со своими героями, дотошно осмотрел их жилища, ощупал их одежды, попробовал на вкус их еду и напитки, послушал их разговоры, полюбовался на заповедные леса и луга, открывшиеся за городским валом. Так всё достоверно на страницах его стихов и поэм, посвящённых русской истории!

В повествовании о прошлом Дмитрий Кедрин не прибегал к стилизации, а пользовался всем – от языка до примет быта – подлинным, выверенным, кажется, не документами, а собственным чудесным знанием. Историческая правдивость достигается им не одной только языковой достоверностью (хотя речевой поток уносит нас в достославную Русь) – в произведениях поэта подлинны жизнь, характеры людей, сам воздух времени.

Уже снежок февральский плакал,

Трава пробилась кое-где,

И был посол московский на кол

Посажен крымцами в Орде.

Орёл-могильник, в небе рея,

Видал сквозь тучек синеву –

Внизу мурзы Давлет-Гирея

Вели ордынцев на Москву.

..............................................

И били в било на Пожаре,

Собраться ратникам веля,

И старцы с женами бежали

Сидеть под стенами Кремля.

А Кремль стоял, одетый в камень,

На невысоком берегу

И золотыми куполами

Грозил старинному врагу.

И бысть валы его толстенны,

Со стрельнями в любом зубце.

Поставил зодчий эти стены

На твороге и на яйце.

 

Это особый талант. Передо мной книга «Русская историческая поэма. Конец XVIII – начало XX вв.». В ней представлено более двух десятков авторов, писавших в жанре исторической поэмы: А.Пушкин и К.Рылеев, М.Лермонтов и Н.Языков, А.К. Толстой и Н.Некрасов, Л.Мей и Я.Полонский, В.Брюсов и В.Хлебников. Тут есть великие образцы названного жанра: пушкинская «Полтава» и лермонтовская «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» – произведения, давшие начало двум плодотворным направлениям русской исторической поэмы: строго реалистической и фольклорной, сказовой. О том и другом шедевре создана такая обширная литература, что не стоит говорить о них мимоходом и всуе: читатель, любящий оба произведения, сам изберёт в собеседники их толкователей.

Но многие другие произведения антологии – это всё же стихотворные рассказы о давних событиях, ведущиеся из нового времени, часто языком этой, современной автору, эпохи. Нет чудесного перево­площения в соучастника прошлых событий, в свидетеля каждой сцены, которая рисовалась бы зоркой и живой кистью.

Вот поэма Л.Мея «Александр Невский». Критики называли её лучшей среди произведений автора «по художественным достоинствам и этнографиче­ской глубине». В основу сюжета поэт положил рассказ о битве, в которой молодой князь новгородский Александр Ярославич с войском, уступавшим по численности шведам, разгромил северных врагов. Сеча происходила на реке Неве, и после этой битвы князь получил своё второе, бессмертное имя. Выпишу несколько строк, чтобы читатель увидел, каким слогом написана поэма:

И запомнил Пелгусий* святые слова.

И пришел с побледнелым от ужаса ликом

К Александру он князю,
                               в смущенье великом,

И поведал виденье своё он в ночи.

И сказал ему князь Александр: «Помолчи!».

А была накануне за полночь

                        у князь Александра беседа,

Потому бы, что в Новгород
                        прибыли три сановитые шведа,

Три посланника, – прямо от Магнуса,
                                                             их короля,

И такой их извет: «Весь ваш Новгород –
                                                    отчая наша земля!..

И теперь ополчаемся мы
                                        королевскою силою:

Али дайте нам дань,
           али будет ваш город – могилою...

А для стольного вашего князя
                                     с дружиною мы припасли

То цепей и веревок,
                        что вот только б шнеки **  снесли…».             

 

Увлекает ли вас это вялое повествование, не оживлённое ни красочной подробностью, ни самовитым, укоренённым в глубине веков словом?

А теперь ещё из Дмитрия Кедрина, из его знаменитой и широко известной поэмы «Зодчие»:

Лился свет в слюдяное оконце.

                            Дух тяжкий и спёртый.

Изразцовая печка.

                   Божница.

                                    Угар и жара.

И в посконных рубахах

               пред Иоанном Четвёртым,

Крепко за руки взявшись,

                                стояли сии мастера.

«Смерды! Можете ль церкву сложить

                                     иноземных пригожей?

Чтоб была благолепней

                  заморских церквей, говорю?».

И, тряхнув волосами, ответили зодчие:

                                                         «Можем!

Прикажи, государь!».

                              И ударились в ноги царю.

 

Поэмы Дмитрия Кедрина «Зодчие», «Набег», «Ермак», повесть в стихах «Конь» – это живые, писанные яркими многоцветными красками картины народной жизни, наподобие репинских «Запорожцев», суриковской «Боярыни Морозовой» или перовской «Тройки»; любое лицо на картине словно выхвачено из толпы стародавнего времени, любая деталь бережно перенесена из живой и трепещущей среды:

Хоть ещё на Москве

Не видать гололобых татар,

А недаром грачи

Раскричались в лесу над болотом

И по рыхлым дорогам

Посадский народ –

Мал и стар –

Потянулся со скарбом

К железным кремлевским воротам.

.........................................................

Катят дюжие ратники

Бочки по талому льду

Из глубоких подвалов,

Где порох с картечью хранится.

Тупорылая пушечка

На деревянном ходу

Вниз, на Красную площадь,

Глядится из тесной бойницы.

..................................................

Толстый дьяк отговеть

Перед смертью решил. А пока

Под шумок у народа

Мучицу скупил за спасибо.

Судьи в Тайном приказе

Пытают весь день «языка»:

То кидают на землю,

То вновь поднимают на дыбу.

 

Это из поэмы «Набег». Мне кажется, дай автор себе волю, он мог бы рисовать и рисовать эту текучую, тревожную жизнь средневековой Москвы: побывать и в цар­ских палатах, и в боярских домах, заглянуть в слепленные посадским ульем деревянные лачуги смердов. И всюду найти отмеченное заботой времени лицо, и всюду подсмотреть какую-нибудь житейскую особину. Но автор запрещает себе рассеянный, бездумный взгляд на всё что ни попадя; он отбирает характерное, то яркое и существенное, что может сразу дать представление о месте и времени происходящего события, о лицах, в нём участвующих. Эта лапидарность особенно поражает в поэме «Зодчие». Кажется, что ты прочитал длинную и трагическую повесть о мастерах, построивших храм Покрова на Красной площади и ослеплённых Иваном Грозным; между тем весь поэтиче­ский рассказ спрессован в три-четыре книжные страницы. И какая живописность, какое смелое сочетание «высокого» и «низкого» в увиденном:

Был диковинный храм

Богомазами весь размалёван,

В алтаре,

И при входах,

И в царском притворе самом.

Живописной артелью

Монаха Андрея Рублева

Изукрашен зело

Византийским суровым письмом...

......................................................

А в ногах у постройки

Торговая площадь жужжала,

Торовато кричала купцам:

«Покажи, чем живёшь!»

Ночью подлый народ

До креста пропивался в кружалах,

А утрами истошно вопил,

Становясь на правёж.

 

В этом мастерстве поэтического описания далёкого или близкого прошлого с Дмитрием Кедриным может сравниться разве что Павел Васильев, автор поэм, запечатлевших живую историю Сибири первой трети двадцатого века. Его произведения «Соляной бунт», «Кулаки», «Синицын и К°», «Принц Фома» тоже поэтически широкие по охвату событий, запоминающиеся по живым подробностям, изощрённо искусные по языковому складу. Но любая из поэм Павла Васильева имеет налёт сказовости, фольклорной гиперболизации.

Страна лежала,

В степи и леса

Закутанная глухо

Логовом гор

И студёных озёр,

И слушала,

Как разрастается

Возле самого ее уха

Рек монгольский, кочевничий

Разговор.

Ей ещё мерещились

Синие, в рябинах, дали,

Она еще вынюхивала

Золоченое слово «Русь»...

Из-под бровей её каменных вылетали

Стаями утица и серый гусь.

 

Так начинается поэма «Синицын и К°». Будто стремясь не уступить народной былине, сказке, исторической песне в их цветистых преувеличениях, Павел Васильев ищет поэтическую гиперболу, способную поразить воображение и запомниться с первого чтения: «разрастается возле... уха рек монгольский, кочевничий разговор», «из-под бровей её каменных вылетали стаями утица и серый гусь». Ту же смелую и живописную гиперболу употребляет автор для того, чтобы броско, единым мазком обозначить внешность или характер героя. В поэме «Кулаки» выкормыши хозяина Евстигнея Яркова выглядят так:

Сыновья – ладны и умелы –

Дверь с крюков посшибают лбом.

Сразу видимо, кто их делал:

Кулаки – полпуда в любом.

 

А у самого Евстигнея:

Голова спокойно сидела

Рыжим коршуном на плечах.

 

Эта сказочность, цветистая, усмешливая, неиссякаемая и всегда запоминающаяся, рассыпана в поэмах Павла Васильева повсюду: и в описании природы, и в картинах казачьего быта, и в сценах яростной сшибки героев. Не то у Дмитрия Кедрина. Его исторические картины реалистичней, ближе к документальной правде, лишены вымысла даже в мелких деталях, но – что удивительно – так же, как у Васильева, красочно наглядны, трепетно живы в своих подробностях, выписаны с тем же изощрённым творче­ским воображением:

Ещё и пену из корыта

Никто не выплеснул пока,

И лишь одна была открыта

Дверь у «Царёва кабака».

Над ней виднелся штоф в оправе

Да ёлок жидкие верхи.

У заведения в канаве

Валялись с ночи питухи.

И девка там валялась тоже,

Прикрыв передником лицо,

Что было в рябинах похоже

На воробьиное яйцо.

..........................................

Уже тащила сочни баба,

Из кузниц несся дальний гул.

Уже казенной песней: «Грабят!»

Был потревожен караул.

А сочней дух, и свеж, и сытен,

Дразня, летел во все концы.

Орали сбитенщики: «Сбитень!».

Псалом гундосили слепцы,

Просил колодник Бога ради:

«Подайте мне! Увечен аз!»

На Лобном месте из тетради

Дьячок вычитывал указ.

 

В русской прозе такой подлинности и живой наглядности в изображении исторического прошлого достигали многие авторы. Тут опыт и традиции нашей классики, от Александра Пушкина до Алексея Николаевича Толстого, имеют мировое значение. Но в поэзии нашей первоклассных мастеров исторического повествования всё же меньше. Да и в жанрах поэзии подробную и яркую картину давней эпохи нарисовать, наверно, трудней. Один из тех немногих, кому удавалось это, – Дмитрий Кедрин. Если уж здесь было названо имя Алексея Толстого, старшего современника Кедрина, то, пожалуй, к месту сказать, что два эти автора чем-то похожи друг на друга. Не тем ли свойством, которое отметила в своих воспоминаниях жена Алексея Николаевича Наталья Толстая-Крандиевская: автор романа «Петр I», по её словам, «умел чувствовать время «позади себя» реалистически, плотски, до зрительных галлюцинаций». Разве не так же чувствовал историю России, судя по его поэмам, Дмитрий Кедрин?

 

______________

 

*Пелгусий – старейшина Ижорской земли.

**Шнеки – парусно-гребные суда.