Сергей КАЗНАЧЕЕВ. МЕСТО И ПОЗИЦИЯ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА В ПИСАТЕЛЬСКОМ МИРЕ. Юрий Кузнецов и Владимир Маяковский (из материалов XI Кузнецовской конференции)

 

Сергей КАЗНАЧЕЕВ

МЕСТО И ПОЗИЦИЯ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА В ПИСАТЕЛЬСКОМ МИРЕ

Юрий Кузнецов и Владимир Маяковский (из материалов XI Кузнецовской конференции)

 

Вероятно, сопоставление двух этих имён многим покажется неожиданным и даже произвольным. Во всей массе исследований, посвящённых Ю.Кузнецову, практически нет случаев, когда поэты ставились бы рядом, когда проводился бы сопоставительный анализ их личностей и творчества. Мне удалось обнаружить лишь одну публикацию, где есть подобное сопоставление. 23 января 1987 года в газете «Литературная Россия» была опубликована статья Ларисы Васильевой «Парадоксы Юрия Кузнецова», в которой она весьма доброжелательно отзывается о собрате по перу, прекрасно зная, как тот относится к поэтессам. Помимо прочего Л.Н. Васильева писала тогда:

«Знаю в поэзии двадцатого века лишь один такой темперамент, клокочущий от всей бури чувств, порождённых любовью. Это Владимир Маяковский, сравнение с которым вряд ли понравится Юрию Кузнецову, существу весьма предубеждённому, но в том-то и парадокс, что мы сами себя не видим, а в чужом глазу соломинка видна. Хотя то, о чём я сейчас скажу, далеко не соломинка: у Маяковского и у Кузнецова очень схожие темпераменты. На первый взгляд они направлены вроде бы в разные стороны, но это лишь на первый взгляд, и разность их касается лишь литературной политики, что немаловажно, но для поэта не самое главное.

Мироощущение – связь земли и неба, женского и мужского начал, то есть физиология поэтического чувства, – у них близко».

Впрочем, легко заметить, что поэтесса обратила внимание лишь на один локальный аспект сходства, тогда как точек сближения тут, как представляется, намного больше.

Странно, что никто не обращает внимания на множество пунктов психологической и эстетической близости. Даже во внешнем облике поэтов, в их портретах, в их телесной мужественной стати, в тембре голоса видится поразительно много общего. Хотя, конечно, есть и принципиальные различия. Всё-таки Маяковский во многом вёл себя как трибун, «горлан, главарь», в нём было немало позы, – он был примерно такой, каким его образ увековечили в знаменитом памятнике работы Александра Кибальникова на Триумфальной площади.

Кузнецов, конечно, являл собою более созерцательный, сосредоточенный, сдержанный человеческий тип. Но так ли уж различны их психологические темпераменты.

Для любого писателя очень важны обстоятельства вступления в литературу. Краснодарский период творчества Кузнецова отличается приверженностью традиционным формам и смыслам поэзии. Он ещё не стал тогда тем Кузнецовым, которого мы знаем и ценим. Маяковский вроде бы пропускает эту стадию развития, но всё-таки она у него была. Он откровенно признаётся в этом в автобиографии «Я сам». Он сторонится модных тогда символистов и ориентируется скорее на XIX век: «Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое – нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво. Что-то вроде:

В золото, в пурпур, леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней.

 

Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б ещё напечатал!».

Судя по всему, и Маяковский, и Кузнецов по жизни были страшно одиноки. Эта отъединённость от писательского сообщества их не радовала, а тяготила, и они, каждый по-своему, старались преодолеть пугающую психологическую пропасть. Отсюда у Маяковского и участие в «Окнах РОСТА», и активное сотрудничество с ЛЕФом. Более того, редко у кого из поэтов в стихах и поэмах в таком изобилии встречаются имена современных литераторов. Н.Асеев, Д.Бедный, Д.Бурлюк, И.Вардин, Н.Доронин, С.Есенин, А.Жаров, П.Коган, Ю.Стеклов, Р.Якобсон… всех не перечислить. Разумеется, нередко они снабжаются поэтом довольно негативными характеристиками:

Дорогойченко,

        Герасимов,

             Кириллов,

                     Родов –

Какой

        однообразный пейзаж!

но говорить о том, что он их не замечал или игнорировал, было бы неверно. Он чувствовал себя внутри литературного процесса и далеко не последней шестерёнкой.

Юрий Кузнецов постоянно работает редактором в издательствах «Современник» и «Советский (Современный) писатель», возглавляет отдел поэзии журнала «Наш современник», становится преподавателем Литературного института и руководителем творческого объединения московских поэтов. К своим обязанностям относится ревностно, но чувство отделённости от писательской среды не проходит.

Но это в зрелом возрасте, а в молодые годы и тот, и другой ещё более остро ощущали свою избранность и в силу этого – некую изолированность от писательского сообщества. Маяковский в жёлтой футуристической кофте проходил по жизни «красивый, двадцатидвухлетний» и с искренним неприятием относился к большинству собратьев по перу, а тем более – к людям, чуждым литературе, публике буржуазной и мещанской:

Все вы на бабочку поэтиного сердца

взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.

Толпа озвереет, будет тереться,

ощетинит ножки стоглавая вошь.

 

А если сегодня мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется – и вот

я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам

я – бесценных слов транжир и мот.

 

Кузнецов так же бескомпромиссен и жёсток по отношению к авторам, лишённым вдохновения:

«Как он смеет? Да кто он такой?

Почему не считается с нами?» –

Это зависть скрежещет зубами,

Это злоба и морок людской.

 

Хоть они проживут до седин,

Но сметёт их минутная стрелка.

Звать меня Кузнецов. Я один,

Остальные – обман и подделка.

 

В другом месте (поэма «Золотая гора») Кузнецов более детально формулирует свои претензии к собратьям по поэтическому цеху:

Толклись различно у ворот

Певцы своей узды,

И шифровальщики пустот,

И общих мест дрозды.

 

Это отношение, многим казавшееся оскорбительным и высокомерным (хотя на самом деле Юрий Кузнецов просто реально оценивал своё место в поэзии и говорил простую правду), проявлялось не только в текстах, но и в ментальном поведении. В конце семидесятых годов мой сосед по общежитию белорусский поэт Леонид Дранько-Майсюк рассказывал, как наблюдал за Кузнецовым на годовщине Пушкина. Рядом с его памятником кучкой собрались стихотворцы, ожидавшие выступления. Вероятно, читали стихи, сплетничали или травили анекдоты. А чуть в стороне в гордом одиночестве стоял Юрий Кузнецов в костюме и рубашке с расстёгнутым воротом и неспешно покуривал. Время от времени от компании литераторов отделялся один из собеседников, едва ли не на цирлах приближался к Кузнецову, что-то говорил тому и, получив односложный ответ, отбегал обратно. Эта позиция позднее вылилась в предельно жёсткие строки:

Плащ поэта бросаю – ловите!

Он согнёт вас до самой земли.

Волочите его, волочите,

У Олимпа сшибая рубли.

 

Вон отсель поперечно-продольно,

Проходимцы души и дорог.

Не хочу. Презираю. Довольно

Обивать мой высокий порог.

                                       («Отповедь»)

Оба поэта по молодости лет были, надо признать, не чужды некоторой эпатажности, что, разумеется, дразнило критиков и вызывало неприязнь у недоброжелателей, не желавших понимать, что к словам поэта порой нельзя подходить чересчур серьёзно и тем более – понимать их буквально. Маяковский допустил отдающее цинизмом высказывание: «Я люблю смотреть, как умирают дети…», но, во-первых, это было в 1913 году, когда ему было всего двадцать лет, а во-вторых, элитарная публика и в Европе и у нас тогда нередко позволяла себе такие экстравагантные пассажи (ср. у Блока: «Всё чаще я по городу брожу. Всё чаще вижу смерть – и улыбаюсь…»; Гиппиус за ужином могла позволить себе возмущаться тем, что снова подают жареного поросёнка, а ей хотелось бы зажаренного ребёнка; не менее цинично выражался герой Чехова Солёный).

У Кузнецова тоже неоднократно встречаются образы, приводившие в бешенство литературную общественность:

Я пил из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле.

 

Вставали солнце и луна

И чокались со мной.

И повторял я имена,

Забытые землёй.

 

И в этом случае буквоеды от литературы воспринимали художественный образ на горизонтальном, можно сказать, растительном уровне, не чувствуя глубинного смысла слов лирического героя, лишённого возможности общаться с погибшим на войне отцом и пытающимся установить с ним сакральный мистический контакт.

Визитной карточкой Кузнецова-поэта многие считают его «Атомную сказку», настолько широко известную, что нет смысла её цитировать. Но любопытно, что в поэтическом наследии Маяковского мы находим менее популярное, но удивительно созвучное ей сочинение «Гимн учёному», датированное ещё 1915 годом, где есть следующие строки:

Сердце девушки, вываренное в иоде.

Окаменелый обломок позапрошлого лета.

И еще на булавке что-то вроде

засушенного хвоста небольшой кометы.

 

Сидит все ночи. Солнце из-за домишки

опять осклабилось на людские безобразия,

и внизу по тротуарам опять приготовишки

деятельно ходят в гимназии.

 

Проходят, красноухие, а ему не нудно,

что растёт человек, глуп и покорен;

ведь зато он может ежесекундно

извлекать квадратный корень.

 

Невозможно избавиться от ощущения, что пытливый герой Маяковского – родной брат кузнецовского Иванушки с его идиотской «улыбкой познанья».

Лариса Васильева прежде всего обратила внимание на сходство темпераментов. И это действительно так, причём этот мужской темперамент в состоянии проявляться в самых различных плоскостях: в политике, в идеологии, в публицистике, в любви. В любви, пожалуй, сильнее всего. Оба поэта обладали ярко выраженным, можно сказать, гипертрофированным лирическим началом.

Сходство выражения лирических состояний, в частности, непреодолимого, яростного любовного томления у Маяковского и Кузнецова просто поразительны. Чувства, переживаемые их альтер-эго, обострены до предела и удивительно созвучны. Трагизм отношений между мужчиной и женщиной в поэзии того и другого настолько накалён, обнажён и близок по выражению, что нередко возникает ощущение, что слова одного поэта можно продолжить цитатой из другого.

У Маяковского неразделённая, мучительная любовь в наибольшей степени выражена в поэмах. «Облако в штанах», например, включает в себя пассаж, ставший крылатым выражением:

Allo!

     Кто говорит?

                      Мама?

                             Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

                                     Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, –

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

                          даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

 

Отчаяние, обращённое к матери, ждёт адекватного ответа, и по ассоциации всплывают строки из стихотворения Кузнецова:

Я помню, как в дом возвратился

И пыль завивалась винтом.

– Родимый, на ком ты женился?

– А чёрт её знает на ком!

 

Любовь отнюдь не приносит счастья и герою «Флейты-позвоночника» Маяковского:

Губы дала.

                Как ты груба ими.

Прикоснулся и остыл.

Будто целую покаянными губами

в холодных скалах высеченный монастырь.

 

Ему вторит лирический герой Кузнецова, для которого взаимоотношения такой же неизбывный кошмар и ужас, что продолжается и за пределом земного существования:

Закрой себя руками: ненавижу!

Вот Бог, а вот Россия. Уходи!

Три дня прошло. Я ничего не слышу

И ничего не вижу впереди.

 

Зачем? Кого пытался удержать?

Как будто душу прищемило дверью.

Прислала почту – ничему не верю!

Собакам брошу письма – растерзать!

 

Я кину дом и молодость сгублю,

Пойду один по родине шататься.

Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться

Над тем, что говорил тебе: люблю.

 

Три дня, три года, тридцать лет судьбы

Когда-нибудь сотрут чужое имя.

Дыханий наших встретятся клубы –

И молния ударит между ними!

 

Не менее темпераментны оба поэта и при обсуждении политических и публицистических проблем. Например, оба самым решительным образом выступали против ужасов войны:

Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющим ванную и теплый клозет!

Как вам не стыдно о представленных к Георгию

вычитывать из столбцов газет?

 

Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие нажраться лучше как, –

может быть, сейчас бомбой ноги

выдрало у Петрова поручика?..

 

В схожей тональности высказывается сын офицера Красной Армии, погибшего на Великой Отечественной и превратившегося в «клубящийся дым» («Возвращение», «Гимнастёрка», «Четыреста» и т.п.).

Удивительным образом они соотносятся между собой и в отношении к Родине, к России. На первый взгляд, их взгляды на неё – небо и земля. «Я не твой, снеговая уродина», – выкрикнул в зимнее небо лирический герой «России» (1916); таких слов, конечно, Кузнецов не мог написать физически. Но если разобраться, по модулю их позиции почти одинаковы: они неистовы в своём приятии или неприятии нашей таинственной страны, о которой тот же Маяковский в зрелые годы выдохнул совсем другие строки:

Я хочу быть понят родной страной,

а не буду понят –

                           что ж?!

По родной стране

                      пройду стороной,

как проходит

                   косой дождь,

а за тем, путешествуя по Франции, без тени сомнения заявил:

Я хотел бы

              жить

              и умереть в Париже,

если 6 не было

           такой земли –

                                   Москва.

 

Кстати о Париже. Прощаясь с этим городом, Маяковский приглашает в гости к нам его знаменитый символ:

Решайтесь, башня,–

          нынче же вставайте все,

разворотив Париж с верхушки и до низу!

Идемте!

             К нам, в СССР!

Идемте к нам –

                          я

                         вам достану визу!

                                («Париж. Разговорчики с Эйфелевой башней», 1923)

 

Кузнецов отвечает прямо противоположным призывом: наделённый опытом ХХ века он уже не очаровывается европейскими ценностями, но как синхронно звучит его голос:

Для того, кто по-прежнему молод,

Я во сне напоил лошадей.

Мы поскачем во Францию-город

На руины великих идей.

 

Ещё более показательно отношение Маяковского и Кузнецова к советской власти. Маяковский, вступивший в РСДРП ещё в 1908 году и отсидевший одиннадцать месяцев в бутырской одиночке, принимает её сразу и беспрекословно: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось». Путь Юрия Кузнецова к социалистическому выбору был более сложным и извилистым, что и понятно: другие времена, иные веяния. Но уже в 1987 году появляются стихи, свидетельствующие о мучительных размышлениях на тему вождя:

Я в Мавзолей встал в очередь за Лениным, –

Да, я его и со спины узнал.

Вошли мы с ним. Он пред своим успением

Повёл плечами. – Холодно! – сказал.

Шла очередь, как в те года за хлебушком,

И вышла вся. Закрылся Мавзолей.

– Куда теперь? – спросил его под небушком.

– В народ, – ответил, – к людям, где теплей.

                                                                            (1987)

Очевидно, он не мог разделить восторженных слов своего старшего собрата по перу, заклинавшего советских читателей-современников:

Ленин –

           жил.

Ленин –

               жив.

Ленин –

            будет жить.

                        («Комсомольская», 1924)

Однако когда Кузнецов воочию увидел, к каким последствиям приводит перестройка и антинародные реформы, он совершенно твёрдо и обдуманно вступает в КПСС именно тогда, когда многие «крысы» предусмотрительно бегут с этого «титаника».

И Маяковский, и Кузнецов хорошо знали себе цену. «Мне бы памятник при жизни полагается по чину…» – без тени сомнений утверждал первый; «Звать меня Кузнецов. Я – один», – шокировал либерально-поэтическую публику второй. Но кто сегодня скажет, что они ошиблись? Памятники пролетарскому поэту стоят не только в Москве, но и в других городах и весях. Достойное увековечение памяти певца «Золотой горы» – всего лишь вопрос времени.

Именно поэтому тот и другой позволяли себе «по старинному праву поэта» на равных обращаться к классикам. «Александр Сергеевич, разрешите представиться», – писал Маяковский; «Пушкин отхлебнул глоток…» – отмечал Кузнецов. И не было в том ни панибратства, ни амикошонства, как полагала чуткая литературная общественность.

О сходствах и внутреннем родстве, кажется, можно говорить бесконечно. Сама образная система двух авторов поразительно сходится на многих страницах их наследия. И метафора поэта начала ХХ века:

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

      ноктюрн сыграть

                                  могли бы

на флейте водосточных труб?

                                («А вы могли бы?», 1913)

настолько свежа, что невозможно избавиться от ощущения, что она могла бы принадлежать человеку, творившему на рубеже миллениума.

При этом у нас нет никаких оснований говорить о подражательстве, следовании творческой линии и тем более о художественных заимствованиях со стороны более младшего по времени жизни стихотворца. Кузнецов никогда не помышлял об этой близости и, вероятно, удивился бы такой постановке вопроса. Речь идёт о том, что творческие системы при всём их внешнем различии в глубине своей удивительно близки, так же как и место в литературном процессе, которое тот и другой занимали. Несомненно, существует масса эстетических факторов, которые разводят поэтов по разным углам литературного ринга, но сегодня была поставлена задача и предпринята попытка указать на те элементы, которые роднят две оригинальные творческие системы.