Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ПЕСНИ ГИПЕРБОРЕЯ В КВАДРАТЕ. К материалам XI Кузнецовской конференции

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ПЕСНИ ГИПЕРБОРЕЯ В КВАДРАТЕ

К материалам XI Кузнецовской конференции

 

Когда родился Юрий Кузнецов, звезда плыла,

и северным потоком

вдоль по реке он звался одиноким,

пронзительным без меры и числа…

Автор

 

Это было 11 февраля 1941 года. Или это виделось? Когда глядишь через туман, через преломлённые лучи заволокнутого облачками солнца, то невозможно разглядеть всю его фигуру. Лишь обрывки – белое пятно лица, зачёсанные на затылок волосы, крупные руки и ещё что-то такое, которое необходимо увидеть, выхватить из клочков тумана, из белёсых отражений, из запахов прогретого воздуха. Иногда мне кажется, что я вижу его глазами ребёнка, только что родившегося, когда сквозь мокрые ресницы просачивается космос. Иногда я думаю, что вижу его глазами старушки, идущей к храму, ибо праздник, масленица, улица пропахла изюмом, топлёным молоком с пенками, ванилью и сдобой. А вокруг народ! Вся улица заполонена им, ибо это страна древняя, энциклопедическая, живут здесь гипербореи по ту сторону северного ветра, разметавшемуся повдоль пещер, заросших мхами. Это райская страна, люди здесь юны, подвижны, пьют козье молоко, а по вечерам слушают песни своего сердца. Здесь нет ни войн, ни ссор, ни мора, нет мщения Немезиды, здесь за Рипейскими горами, за скифами, прячущими своё золото, которое будет всё равно украдено, живут тысячи лет. Именно там основа мира, крайние вращения светил, ибо солнце не садится за горизонт, а продолжает любоваться своим творением – людьми солнца! Не иначе, как область приполярья! И климат здесь – благодатный. И вино бродит в глубоких лунных кванторах! Подходи, пей, насыщайся! Купайся, входи по грудь! Становись одним из нас – солнечным человеком!

Я надевал счастливую сорочку,

Скитаясь между солнцем и луной,

И всё глядел в невидимую точку –

Она всегда была передо мной.

                                                    (Юрий Кузнецов. 2001 год)

Климат в Гиперборее был сравним со средиземноморским, здесь водилось много теплолюбивых животных. Они разгуливали по побережью, не боясь никого, вяло жуя левкои… Это была страна блаженства. А ледовый панцирь, который окутает призрачную страну, ещё не наполнился мерзлотой, не втянул ноздрями снега левкоевый запах цветочной страны. Тогда, в те времена, не было слова «гибель», как и самого понятия исчезновения, лишь возвышались невообразимо и сладко хребты Менделеева, Ломоносова и Геккеля, обратив свои взоры на северо-восток Гренландии. Гора Меру стояла, как башня на страже всей Гипербореи, одинокие орлы парили над ней, отбрасывая тени на гордые, цвета переспелых ягод лучи. Каменные лабиринты Соловецкого острова молча взбираются вверх, пытаясь дотянуться кончиками щупальцев до всего, что попадается на их пути. Но преград нет! Одинокая Тула – оконечность Арктиды – сладко млеет, забывая об опасности. Море, влажное, напоминающее студень, выбрасывает изредка на берег слюдянистых медуз. Они не смогут сохранить ни одной мысли, которая бы позже пригодилась человечеству, либо участвовать в реконструкции языка, либо передать те знания, которыми напичкана Гиперборея. Кто же может прочесть скрытый текст? Кто знает точный шифр?

Я износил счастливую сорочку,

Я проглядел чужое и своё.

И всё смотрел в невидимую точку,

Покамест мир не сдвинулся с неё.

                                                        

Вот он – взгляд Гиперборея, вот часть его песни, вот он левкоевый запах! Ибо корни давних и чутких связей уходят туда, в эту исчезнувшую страну, в её легковесно потонувшую цивилизацию. Но память осталась! Ибо везде и всюду чудится край земли! Его материковая зона. Её занебесная крепость! Именно здесь, как пишет Эсхил: "на краю земли", "в безлюдной пустыне диких скифов" – по приказу Зевса был прикован к скале непокорный Прометей: вопреки запрету богов он подарил людям огонь, открыл тайну движения звёзд и светил, научил искусству сложения букв, земледелию и плаванию под парусами. «Но край, где томился терзаемый драконоподобным коршуном Прометей, покуда его не освободил Геракл (получивший за это эпитет Гиперборейского), – не всегда был столь безлюдным и бесприютным. Все выглядело иначе, когда несколько раньше сюда, на край Ойкумены, к гиперборейцам приходил знаменитый герой древности – Персей, чтобы сразиться с Горгоной Медузой и получить здесь волшебные крылатые сандалии, за что он также был прозван Гиперборейским» (из статьи «Все круги»).

На том иль этом берегу

Она блеснула мне.

Я отыскал её в стогу

На отчей стороне.

Она звенит в руке моей

Залётным соловьём.

Уже толпится сто чертей

На кончике пустом.

 

– Скажи, игла, какой тщеты

Идёт твоя молва?

Каких одежд касалась ты?

Какого покрова?

Или скажи, в какой конец

Далёко-далеко

Скакал удалый молодец

Через твоё ушко?

 

– Я помню вечную швею

Среди низин и дыр.

В моё ушко продев змею,

Она чинила мир.

Я прошивала крест и круг

И тот и этот свет,

Меняя нитки, как подруг,

И заметая след.

                                        

Откуда это ощущение «вечной швеи», которая чудным образом продела змею, олицетворяющую мудрость, вместо нити чинит наш износившийся мир? Ибо это делать могли только жёны гипербореев! Эти чудные девы в ниспадающих одеждах, склонившие головы над пяльцами, вышивающие чудный, несгибающийся мир! Их проворные пальцы снуют в воздушном пространстве, их нежные тела настолько подвижны и неутомляемы, что невозможно найти тот поручень, который бы им пригодился для опоры. Ибо опора внутри них! Они – эти девы, умеющие совершать полёты по Аристею, не сходя с места, обозревая при этом мир, одним движением нити. Разметав золотую стрелу Аполлона Гиперборейского вдоль пространства. Не её ли вынул из своего лба Юрий Поликарпович?

Одинокий в столетье родном,

Я зову в собеседники время,

Свист свистит всё сильней за окном –

Вот уж буря ломает деревья.

 

И с тех пор я не помню себя:

Это он, это дух с небосклона!

Ночью вытащил я изо лба

Золотую стрелу Аполлона.

                                             

Пролетая над странами, над океанами и реками, покидая астральное тело, Аристей после записывал увиденное и услышанное. Этим же даром обладал и Кузнецов. Точнее, словно обладал. А ещё точнее, искал эти моменты обладания, они-то и придавали надежду нового образа, вырастающего из вселенной, из её тревожащего душу непокоя. Видения – тире стихи, появлялись за счёт умения покидать грешную землю, выхватывая во время полёта метафоры и ритмы. Недаром среди наскальных рисунков Онежского озера сохранились летательные шары, на которых, по-видимому, и перемещались наши герои-гиперборейцы. Не об этих ли способностях восклицал Лукиан? Когда Аполлон, будучи покровителем искусства, пролетал над Средиземным морем, отталкиваясь от своей крылатой платформы, расположенной на земле титанидов. Артемида – сестра Аполлона, слыла некой заступницей Гипербореев, не она ли передала тайные знания Юрию Поликарповичу, нашептала ему на ухо, чутко прислушивающееся ко всему вселенскому, находясь за полярным кругом, самого себя? Впитав всю Гиперборею своими лёгкими, вдохнув её, и уже не сумев ни выдохнуть, ни решиться на разлуку, ибо как отдать то, космическое с его звёздной ланью? с его дымом? с его мировой тягой? Отдать, как оживить…

Ты глядишь куда-то мимо-мимо.

Едким взглядом всё вокруг слепя.

Я курю и кашляю от дыма,

Осыпаю пепел на себя.

                                         

И вот оно – не отданное, не отъятое, безоглядно и по-детски осыпает свои ветви, отрясает листочки, мучая и благодаря поэта всей Дельфой, Малой Азией, Италией, Галлией и Пелепонесом, что всей жизнью связан с ней – Гипербореей, как и сын её, и созидатель, получив истоки мудрости Хирона и жрецов страны. Отсюда процветание морали, искусства, религиозность, пронзительная вера в Христа, в зарождение ремёсел, ткачество, золототканье, понимание сухопутных дорог, чудесное неизъяснимое чувство связи с единственным потомком гиперборейства – с Россией!

И драконы земного кольца

Соберутся по русскую душу.

Пусть тростинка ему запоёт

Про дыхание спящего тура,

Про печали Мазурских болот

И воздушных твердынь Порт-Артура...

 

Со всей историей русской, с её мужицкими повадками, с переполненным ожиданием отваги, ибо транспортное кольцо гипербореев проходит по дорогам России, по её родниковым хлябям, наполненным золотой, рыжей, древней водой. Иначе для чего эллины бы переселились в Грецию с Каспия четыре тысячи лет тому назад, эти люди, жившие у рек Хатанга и Аленок, соседствующие с аримапсами, скифами, любимыми нашему сердцу гипербореями! Иначе зачем был Асклепий, получивший знания в медицине, которые, увы, не дошли до наших дней, но они точно были, имелись, хотя затерялись в глубине веков, но об их существовании повествуют многочисленные источники. Знаний нет, а их адрес есть! Увы, мне! Увы! Но утерянные, не значит, не переданные! Ибо утонувшая Атлантида всё равно существует, она полярна, она заснежена, но её население спасается в многочисленных подземных пещерах! И Кузнецов – дитя этих знаний, этих потеряшек, ибо поиски настолько сладки и утончённы, что они намного ценней того, что исчезло! Ибо каждый раз с Репейских гор слетаются стаи белоснежных, раскидистых лебедей, облетая купол храма три раза, они несут вести о людях, чей рост размером в шесть локтей, о сынах Борее и Хироне, о зрелище полёта, о гармонии кифар, о поющей и огнедышащей красе иного мира. Лебедь – символ Гипербореи.

А птицы вашего пера –

Воображение и память.

 

Вообще прообразы – это не вещь в себе, а возвращение памяти через воображение. Это – гиперборейский приём, ибо горгоны и граи сначала были положительными, лишь позже прошла перекристаллизация и смена положительных знаков на отрицательные. Но произошло это не само по себе, а из-за того, что некая миграция, как способ перемещения, существовала ранее Гипербореи и её смыслов. Как и позже тоже. Но царствие переместится всё не могло, оно распалось на части и каждая крупинка ещё на более мелкие разлетелась, как после взрыва, как «Атомная сказка», как всеобщий прообраз распада.

Юрий Поликарпович, понимая, что перемещение это часть всеобщего выхода из Атлантиды, тоже вышагнул ввысь, но не расстался с тем, что любил. Когда я ему позвонила по телефону, жалуясь на то, что моей фамилии нет в списках студентов ВЛК при Литературном институте, он сказал: «Я им говорил, что надо взять Леонтьеву!». Кто такие «они»? Не противоположность ли гиперборейства? Не отрицание ли Зевса и его Золотого века? Антицари? И где находилась в то время сама Гиперборея, как резиденция Прометея, давшего людям письменность и счёт, как умение управлять огненными стихиями. Ибо она в тот момент не была в поле зрения Юрия Кузнецова, а иное, более драгоценное и важное он выпевал внутри самого себя.

– О, как сегодня холодно. Что же ты, Леонтьева, так долго? – спросил Юрий Поликарпович, сидя в своём кабинете в редакции «Нашего современника».

– Да, и вправду, морозно, – ответила я, пожав плечами, понимая, как Юрий Поликарпович озяб, кутаясь в пальто, находясь за столом, глядя в окно, разрисованное узорами русского подмороженного льда.

«Но ведь дождался!» – подумала я, зная, что Кузнецов сдержит обещание, и в то же время не веря, как в сказку, что дождётся, обожжённый холодом. Надо же! – думаю я сейчас, понимая, что эта глыба – человек слова. Сказал, что будет ждать, и выполнил обещание. А кто я? Песчинка, пылинка, какое я отношение имею к нему, ко всему гиперборейскому, запредельному и одновременно близкому, находящемуся на расстоянии руки. Лишь только протяни озябшие пальцы к его ладони с нагромождёнными линиями, словно картой дорог Гипербореи, моей любимой Атлантиды! Кровной, родной, которая вся внутри Юрия Поликарповича!

Выхода не было, хотя дорожная карта была передо мной, на его ладони, в его дружески протянутой руке. Мороз отхлынул на мгновение. Льдистые рисунки на окне растаяли. Растаяли и две сплетённые в объятьях фигурки. Одна из них – большого роста в шесть локтей, другая сплетённая из нитей, вытканных из перьев лебединых, из белого пуха, обронённого по пути над синими лесами. Но ощущение единения осталось, выдохнуть его невозможно, ибо вместе с ним можно выплеснуть Гиперборею, сжавшуюся в несколько граммов лёгкого пёрышка. Веса нет. Ощущение невесомости осталось. Лети, Светлана! Но есть большее, нежели полёт, объёмнее, хотя песчинка никуда не девалась!

В следующий раз, придя в редакцию «Нашего современника» я увидела Юрия Кузнецова в ином свете. Он был другом, отцом, учителем. Он перевоплотился, ибо письменность атлантов была важнее. И её надо было развивать, надо было искать её путь в витиеватых линиях дорожной карты. Её пирамидальную астральную вершину, её символ горы в недрах арктической постродины, её Россию, и веру русскую:

При грозном имени Христа,

Дрожа от ужаса и страха,

Монах раскрыл свои уста —

И превратился в тень монаха,

А тень осклабленного рта –

В свистящую воронку праха.

И смешаны во прахе том

Добро со злом и тьма со светом.

И ходит страшным ходуном

Свистящий прах перед поэтом.

Под ним сыра земля горит,

И гул расходится залесьем.

– Смотри, – поэту говорит, –

Как я качаю поднебесьем.

 

И вот они – наши дни! Эти качающиеся в небесах каменные глыбы, одновременно возвышающиеся над местностью и втекающие в неё. Эти глыбы называются останцами, они обладают магнетическим полем, необычайно накачены электричеством, но к ним можно прикоснуться. Это одно из сооружений гипербореев, они могут быть видимыми и невидимыми, они приобретают сущность сфинксов и пирамид. Говорят, что их контуры обнаружены в Мексике. В России подобие звезды Меру, она полярна и лучекрасна. Она на вершине горы, той золотой, Кузнецовкой. Её источники можно найти в индийских Махабхарате, Ригведе, Пураны, в Персидской Авесте. Ориентиром является Золотая гора Кузнецова. Ибо её местоположение не иначе как там, в глубинах миросотворения.

О нет, это не слововоспевание моё, а моё словоощущение, ибо понятие рая – оно так великодушно и цветасто, так близко и осязаемо, что уже первые цветы были расчувствованы и приняты Юрием Поликарповичем. Они могли сворачиваться в кокон, могли становиться каменными, металлическими, могли быть посланы свыше. Ибо это ощущение – сквозное, сверху вниз и справа, слева, могло иметь лётную площадку.

У меня весёлая натура,

У меня счастливая рука.

В чистом поле свищет пуля-дура.

Не меня ли ищет, дурака?

 

Вот она! Горячая и злая.

На лету поймал её в кулак.

– Здравствуй, дура! Радость-то какая!

И в ответ я слышу: – Сам дурак!

 

Я причину зла не понимаю...

Брошу пулю в пенистый бокал,

Выпью за того, кого не знаю,

За того, кто пулю мне послал.

 

И послана эта пуля могла быть как из глубин земли, так и с северного склона Молочного моря, с плато Путорано, с вершины высотой тысяча метров над уровнем моря. Из страны блаженства, оттуда, где вечно плутало сознание, находясь в бессознательном состоянии.

– Ты знаешь, Светлана, – как-то нахмурив брови, сжав губы, сказал мне Юрий Поликарпович, – тебе Москва ничего не дала (видимо, в эту минуту Кузнецов был как-то отчаянно раздражён на меня, что я ничего не понимаю из того, что он хотел донести до меня, либо ему не нравилось моё упорство)… Тогда я не понимала, в чём оно – моё недопонимание, откуда пришло и как от него избавиться. И надо ли избавляться? Ибо против природы не попрёшь!

– Хорошо, что она ничего не отобрала! – хохотнула я. Почему-то мне возле Кузнецова всегда было весело, я же такая молодая. Такая…

Лишь сейчас я догадалась – какая! А тогда нет. Тогда мне это было не нужно! Ибо казалось мне, что всё впереди. Что меня сломить невозможно. Что я выстою в этом мире. Ибо титан – он рядом. Он всегда здесь. И будет неразменен. Что его песни – это само собой разумеющееся понятие, что они тягучи и бесконечны. Что они будут всегда наполнять этот сосуд – эту книгу, его книгу! Ибо потомок гипербореев в духовном смысле этого слова передо мной. Наша последняя встреча произошла за десять дней до смерти Юрия Поликарповича. Я приехала в Москву и зашла на кафедру в Литинститут. Тогда поезда из Нижнего Новгорода ходили только по ночам.

– Светлана, ты видела публикацию своих стихов в мозаике? – спросил Юрий Поликарпович.

Тогда мне казалось, что я видела, да точно, я заходила в редакцию журнала. Но я просто кивнула головой. И отчего-то пожала плечами. Мне просто хотелось, чтобы этот мой визит был «не по делу», а так, как раньше по-дружески, как учитель с ученицей. Мне хотелось тянуть улыбку и растягивать время, переходящее в удовольствие. Но Кузнецов спешил. Когда мы вместе вышли из института, он сказал:

– Светлана, не иди за мной.

– Отчего так?

– Так надо…

Шёл снег, но не мелкими снежинками, а целыми клочками. Я послушно остановилась, потопталась возле калитки, сковырнула запёкшуюся, морозную льдинку. И отчего-то не могла, как раньше, безропотно повиноваться ему, моему учителю. Наоборот, я капризно топнула ногой и осталась стоять, пока фигура Кузнецова не исчезла из вида. Пока не исчез левкоевый запах. Пока Гиперборея не стала, ломая лёд, уходить под воду…