ПОЭЗИЯ / Владимир ПОДЛУЗСКИЙ. МЫ НЕ СКИФЫ И НЕ ФИННО-УГРЫ… Стихи
Владимир ПОДЛУЗСКИЙ

Владимир ПОДЛУЗСКИЙ. МЫ НЕ СКИФЫ И НЕ ФИННО-УГРЫ… Стихи

 

Владимир ПОДЛУЗСКИЙ

МЫ НЕ СКИФЫ И НЕ ФИННО-УГРЫ…

 

СИРИН И ГАМАЮН

1.

Всё скажут птицы о России:

Ты только верь и не горюй.

Над градом русским вьётся Сирин,

А над деревней – Гамаюн.

 

Смущает благом полубаба

В венце рогатой полумглы.

Отрада рыжего завлаба

И кучерявого оглы.

 

Поп-дива крашеного мира,

Обмана сладостного кисть.

Вдова чеченского эмира,

Так полюбившего корысть.

 

Она витает над Москвою,

В когтях зажала Петербург.

Над городскою толокою –

И не кура и не петух.

 

Сам леший чует эту силу

На крепких шпорах куцых лап.

Поёт над Русью птица Сирин,

Замучив волю и этап.

2.

Зато село спасают гимны

Иной вещуньи, знатока,

Что Русь отводит от могилы

И устремляет в облака.

 

Непознаваемый глашатай,

Всю правду зная на корню,

Сливает будто из ушата

Её лачуге и Кремлю.

 

Сказ про героев и чудовищ,

Церковный чин и ворожбу,

Личину тайную сокровищ,

Зарытых чёртом под избу.

 

Гнев зарождает у гаранта,

Улыбку злую у бояр

Небесность русского таланта,

На торг не вынесшего дар.

 

Певунью сказочную, знамо,

Среди проспектов не сыскать.

Пока сказительница с нами,

Крестьяне могут вековать.

3.

Те полубабы-полуптицы

Поют, аж дуется скула,

Обеим каменным столицам,

Церквам и капищам села.

 

Расскажут перья о России,

Ты только верь и не горюй.

Тьмой убаюкивает Сирин,

И светом будит Гамаюн.

 

МАСЛЕНИЦА

А вы видали масленицу блинную

С горячими от страсти кушаками?

Разгульную, весёлую, невинную,

Ощупанную глазом и руками.

Хохочущую, сладкую, дородную,

Как многие тут ряженые бабы.

Казалось бы, доступную, свободную,

С мужицкою ухмылкою, мол, кабы…

Гуляй себе весь день до измождения,

Зря не мечтай, свой локоть не укусишь.

Лишь иностранцы без предубеждения

Покачивают головами – руссиш!

А руссиш – это тройки наши белые,

Ведь чёрные – от дьявола ночного.

Все пьют чаи, а где же осовелые

И пьяные от ласки и хмельного.

Таких немного, и они не пьяные;

Ну, разве по привычке – для блезира.

На масленицу гости все желанные,

Хозяевам желающие мира.

Все сарафаны грезятся мне сватьями,

Тулупы все мне грезятся сватами.

Грохочет праздник будущими свадьбами,

Над весями Руси и городами.

Не скрыть от взоров масленицу блинную,

На сковородке пляшущую лихо.

Народную, весёлую, старинную,

Не соблазнённую ту повариху.

 

ДЖОКОНДА

Красивая, смущённая, шальная,

Прикрывшая со смыслом телеса,

Проносит по перрону, пожиная,

Дрожание от близости овса.

 

Не жеребцов породистых и злака,

Хотя по образу и сути так.

Ровесница любовницы Бальзака,

С какой и Пушкин был бы не дурак.

 

В селе одном и я знаком с такою,

А что ж тут эта делает лиса?

Плетёною в три круга запятою

Уложена остистая коса.

 

Куда несёшь шелка свои, притвора,

Уверенная, что не по зубам

Рассыпчатая звонкая оторва

Увешанным баулами горбам.

 

Та то ж была такая же Джоконда;

Улыбкой взбаламучивала взвесь

Районного женатого бомонда,

Имеющего вольный интерес.

 

То не она. А вдруг я ошибаюсь,

Лет через двадцать всех не угадать.

И я, на всякий случай, улыбаюсь,

Как все, с собой не в силах совладать.

 

ТЯЖЁЛЫЙ КРЕСТ

Ах, сколько же замужних и невест

Замучилось от вздохов и усталости.

Красивой женщине тяжёлый крест

Нести, коря себя, до самой старости.

 

И как молитва наша ни крепка,

И ни сжимают золотые обручи.

Век соблазняет баба мужика

Под видом благоденствия и помочи.

 

И тянет нас на запад и восток,

Или, горячих, в ледяную Арктику.

Сам рок нас проверяет на зубок,

Вручая по железному калачику.

 

И никакое русское кино

Не может быть сильнее русской шалости.

И не идёт в сравнение вино

С возлюбленною женщиной до старости.

 

Сокрыт какой-то недоступный толк

Пройти в страданиях всю жизнь красивыми

И выплакать судьбу свою в платок,

Что на воде написана лишь вилами.

 

Ах, сколько же замужних и невест

Имеют соблазнительные прелести.

Красивой женщине тяжёлый крест

Навечно дан для испытанья верности.

 

ГРИГОРИЙ

Сто лет назад, как будто бы вчера,

Мне жизнь свою рассказывал Григорий,

С которым лихо на коне с бугра

Въезжали в лужу, радуя глаголы.

 

Тележный гром будил хмельной колхоз

Отвагой ямщика и агронома.

Ходил по спинам ситцевый мороз,

Колючий и румяный, как солома.

 

Задор ошеломлял, как нашатырь,

Оглохшее от солнышка селенье.

Григорий, деревенский богатырь,

Без памяти любил преодоленье.

 

Тьму девок перещупал – ипостась,

Достойная раздольного буяна.

На голом месте загоралась страсть

От первого же встречного саяна.

 

Прошёл Сибирь и полосатый град

У звонкого от ядер полигона.

Предпочитал сиянию наград

Зелёную бутылку самогона.

 

Разгульная широкая душа

Не раз крутила как в насмешку дулю:

Уверенный, что в ночь поймал ужа,

Он мог за пазухой таскать козулю.

 

И с криком в танцевальную избу

Метнуть её, ошеломив полклуба.

И снова, как в солдатах на губу,

Трястись в район до полного отруба.

 

Как обознался Гришка-богатырь,

Пригревший ядовитую змеину.

Таким был мой ямщик и поводырь

По нашему разбуженному миру.

 

БУХГАЛТЕР

Хромой потомственный бухгалтер

С конторской спесью хитрована

Имеет в старости характер,

Достойный дерзкого романа.

 

Зовёт по праздникам прослойку

Из сельсовета и района.

За всё былое неустойку

Он платит чаркой самогона.

 

Вслед угощает фолианта

Полууставными шрифтами.

Не дом, а книжная палата

С резными буквами-вратами.

 

Под заговорною обложкой

Махрой пропитанные листья

Времён, густых и заполошных,

Не получающих амнистий.

 

В шкатулке терпкие страницы

Со стылым запахом лучины.

Хозяин хочет до больницы

Понять во всём первопричины.

 

Имён губернских одиссея,

Подобна древу дворянина.

Такая книга для музея

Почти икона для помина.

 

И, провожая до колодца

Гостей, как делал председатель,

Глядит из окон «Запорожца»

Многозначительно бухгалтер.

 

ГОРОДСКИЕ БЕРЁЗЫ

Мчатся бесконечные обозы

В сторону неонового ада.

У меня под окнами берёзы

Светятся в корзине палисада.

 

Не пойму, кто их тут озаряет;

Вроде город равнодушен к свету.

Неужели тот, что точно знает

Про мою рохмановскую мету.

 

В том селе я не считал занозы;

В юности они так часто ныли.

По-соседски сока мне берёзы

Наливали целые бутыли.

 

Самого весёлого напитка;

Нет ему там ни конца, ни края.

И скрипела по ночам калитка,

Несказанным чувствам потакая.

 

Никогда берёзу на осину

Не заменит родина святая.

Хорошо учительскому сыну

Жить среди ухабистого рая.

 

Мой народ и даже наши кони,

Чьи я знал и прозвища, и клички,

Помогали очень благосклонно

Мне искать к поэзии отмычки.

 

Что скрывать, бывали и вопросы

Тут и там от горького разлада.

До чего же белые берёзы

Светятся в корзине палисада.

 

ХРИЗАНТЕМА

На душе столько лет неспокойно;

Ждёт Россия поэта-героя.

Да зловредная антиикона

Ополчилась на лучшего гоя.

 

Хочет мир обокрасть, есть сноровка;

За спиной изуверская треба.

Жаль, что рифма, как божья коровка,

От греха улетела на небо.

 

У самой ни ума и ни фразы,

Ни привычного русским глагола.

Не смогла от заморской заразы

Уберечь ни стихов, ни подола.

 

Обещала, как в сказке синица,

С перепугу поджечь сине море.

Отыскалась иная Жар-птица

И сердца возожгла на просторе.

 

А старуха из бывших проказниц

Обменяла на зелье причуды.

На неделе у бабы семь пятниц

И одни заповедные кудри.

 

Мир святой никогда не обманешь;

Местечковая дурость и внешность

Выжимает ночами из клавиш

Показушную дружбу и нежность.

 

Продала и отца, и супруга,

И щебечет невинно, как птаха.

И во власти нечистого духа

Осмеяла при всех иерарха.

 

Бога нет для неё и закона;

Кровью русской живёт, молодея.

Сумасшедшая антиикона,

Затаённый вампир и Медея.

 

Тянет к вечному губы и руку

С постаревшей улыбкой шалавы.

Как освоила баба науку

Незаслуженной воли и славы.

 

Как, прикинувшись русской, в ту тему

Заболтала своих барабашек.

Ядовитую враг хризантему

Средь целебных засунул ромашек.

 

Потому на душе неспокойно,

Что весь век, щебеча про героя,

Всем завидуя, антиикона

Ополчилась на лучшего гоя.

 

КОРАБЛИ

За Волгою, за Северной Двиною,

Откуда на луне не видно вил,

Живу я с музой не разлей-водою,

Как сам себе и автор, и зоил.

 

Печатаюсь в Москве и в Петербурге;

Приняв дары небесного гонца,

Я на воду спускаю, будто струги,

Поэмы с изумрудного крыльца.

 

Их не понять обветренному люду,

Привыкшему глушить любовь и спирт,

И принимать эскадру за посуду,

Что на бегу горит да не сгорит.

 

Стою один, и не нужны зеваки.

Плывут мои цветные корабли.

И только лишь бездомные собаки

Меня тут чтят, как улиц короли.

 

Склоняют ниц ушастые короны

И не боятся выразить восторг.

Базарные драчливые вороны

Из-за стихов устраивают торг.

 

Иное здесь великое пространство,

Где тыщи мрут за водку и за кость.

Кто в мире ищет силу и богатство,

Тот на себя затаивает злость.

 

За Волгою, за Северной Двиною

С весёлых изумрудных стапелей

Спускаю я в столицу чередою

Флотилию курносых кораблей.

 

РОДНИЧОК

(Из романа в стихах «Тарас и Прасковья)

Цилиндр носили Пушкин и Есенин,

В дым щеголяли гении в бобрах.

А кровный принц поэзии Онегин

Скучал главой кудрявой на балах.

Не в шляпе дело, а в чистописанье

И в управлении заветных слов,

Впряжённых рифмой в розовые сани

Земных молитв и неземных стихов.

Их в сенокос – цветочные охапки,

Вот только б корень белый не завял.

Потяжелее царских будут шапки

У тех, кто лиру с вечностью связал.

Списал холсты с неведомой шпаргалки,

Блистающей на крыльях голубей.

И лишь кукушки знают, как гадалки,

Что слово вещее – не воробей!

В свет выпуская доброго героя,

Я ратую за честь степных станиц.

В папахе заповедного покроя

Мне покровительствует новый принц.

Как дворянин советского пошиба,

В веках прославит он казачий род.

А ну, зозуля, царственная цыпа,

Продолжи свой пророческий отсчёт!

Не важно, что носить – цилиндр иль кивер,

Рубцов у речки лысиной блистал,

Но до сих пор Россию не покинул,

Взойдя в пальто сыром на пьедестал.

У классиков особые уборы,

Какие именно – пока молчок.

А тот, о ком не утихают споры,

Глядит поэту прямо в родничок.

 

ВЫСШИЕ ДАРЫ

Волнистые небесные пороги

Крестом дрожащий лайнер осенял.

Среди степей блистали руки Волги,

И храм в каком-то городе сиял.

 

С утра зелёным меченая дымка

Носилась над горбатою землёй.

Хотел понять я сущность поединка

Меж красною и белою зарёй.

 

Не раз цветами небо обменялось,

Турбины в тень вгоняли самолёт.

И всё, что на сердце, вдруг обострялось,

Хотя хотелось бы – наоборот.

 

У каждого тому свои причины:

Сосед мой проверял намордник пса.

И примеряли маски и личины –

Кому какая ближе полоса?

 

Трудяга «ТУ» болтался меж мирами,

А грешники вкушали лимонад.

Борт одарял нас высшими дарами,

Хоть каждый был тут в чём-то виноват.

 

Земные измельчавшие чертоги

Я, тем не менее, отсюда прославлял.

Среди степей блистали руки Волги,

И храм, как глаз Отечества, сиял.

 

МОНОЛОГ «АГРЕССОРА»

Я в Херсоне менял караул,

Разгружал эшелон под Одессой.

Словом, не был я в армии нуль

И тем более не был агрессор.

 

В Запорожье стоял под ружьём,

Пока туш возносился над кручей,

И ворочал турбины царём

Трёх народов гремящий Славутич.

 

Русский Днепр, чей папаша Смоленск,

А мамаша кудрявая Орша.

Был от них этот огненный блеск

В чёрных зенках казацкого коша.

 

Ну, а Киев – он только свояк,

Породнённый судьбою с хазаркой.

Не удержится, вижу, никак,

Чтоб на предков беду не накаркать.

 

Хорошо, признаю казаков,

Воевавших с султаном и ляхом.

Но не тех же, что русскую кровь,

Проливая, усыпали прахом.

Я любил украинцев всегда,

Несмотря на излишек гордыни

И на жадность, с какой города

Унесли из России, как дыни.

 

Я в Херсоне менял караул,

Разгружал эшелон под Одессой.

И не думала тысяча дул,

Что служил я, как враг и агрессор.

 

ДЕМБЕЛЯ

В Шевченковском районе тополя

Сияли гоголевской позолотой.

Как бляхами литыми дембеля,

В последний раз прощавшиеся с ротой.

 

Казалось, вечным был круговорот,

Расписанный тут с точностью до часа,

Гармонии духоподъёмных нот

И внутреннего русского экстаза.

 

Литавры в три колена гнули песнь,

Пронзающую душу без устава.

Был к месту весь военный политес

Зелёного сержантского состава.

 

Всё Запорожье замедляло бег

От медного «Прощания славянки».

Ронял слезу усатый зампотех,

Что брал Берлин от имени Диканьки.

 

В свой срок меня вот так же на вокзал

Везли под расторопные фанфары.

Мне было грустно, я как будто знал

Про агнцев, загоняемых в отары.

 

Глядит насмешливо теперь Тарас,

У кобзы струны-жизни обрывая.

И с чоботами вместе «Adidas»

Вытаптывает имя Николая.

 

В Шевченковском районе тополя

Стоят, как будто иереи, в рясе.

Уходят подчистую дембеля

Со штемпелем, полученным в Донбассе.

 

НЕ СКИФЫ

Мы не скифы и не финно-угры.

Если честно и не азиаты.

Поколений жертвенные угли

Греют избы русские и хаты.

Мы с Днепра, Прикаспия и Дона;

Сладкого от грунта междуречья,

Как жрецы былого Фаэтона

На холмах планетного оплечья.

Герб с орлом над русскими распластан

Во поле меж звёзд и в грустном поле.

Самая рентгеновская паства

Собирает камни на просторе.

Мы, конечно, далеки от прежних.

Приголубив не одну народность,

Неземную сохранили нежность

И к заветному свою пригодность.

Не в полон мы брали, а в собратья,

Утирая слёзы и ленивость.

Их обида, если разобраться,

На заступу Божию и милость.

Мы текли по Азии, Европе,

Пропахав оралом по санскриту.

Пусть враги при будущем потопе

Вспоминают русскую молитву.

Шли волнами, но не для скитаний,

А несли космическую сущность.

В сагах всех германий и британий

Наша зашифрована радушность.

Не пора ли нам порыться толком

В ворохе духовных наслоений.

Трудно будет согласиться с Блоком

После всех великих потрясений.

Никакие мы не самоеды,

На себя острящие враждебность.

Мы жрецы рассыпанной планеты,

Сжавшие иконками рубежность.

Как бы не было в России любо,

Отпадают пьявки от титана.

Обжигает русская халупа

Посильней гранёного стакана.

Мы не скифы и не финно-угры.

И по всем статьям не азиаты.

Словно несгораемые угли,

Светят избы русские и хаты.

 

ГИПЕРБОРЕЯ

Россия – новая Гиперборея

С блаженным ощущением границы

Едва-едва понятного пробела

Великой ненаписанной страницы.

 

Вся эта смесь народов и сокровищ.

Раздор пустой и лёгкая спесивость –

Набросок чудный мастера, и то лишь

До тех эпох, покуда не свершилось.

 

Преображение людское; то есть,

Всего того, что всяк переболело.

Генплан, как фантастическую повесть,

Век сочиняем для Гипербореи

 

На разных языках; задуман конкурс

На лучший гимн и на бессмертный эпос.

Чего же друг на друга смотрим косо,

Доказывая формулы про этнос.

 

Да все мы мазаны одним елеем

И благодарны Господу и Ною.

Согласные с Лукою и Матфеем,

Мы не согласны сами лишь с собою.

 

Россия – новая Гиперборея,

Где вольный свет старинной пирамиды

Под флагом Первозванного Андрея

От Арктики горит до Антарктиды.

 

 

Комментарии

Комментарий #4003 26.02.2017 в 08:07

Очень хорошо здесь написано в комментарии, что тут можно добавить. Разве то, что Владимир Подлузский - поэт большой и знаковый, с собственным своебразным почерком, абсолютно музыкальным слухом, умеющий чувствовать и тонко, и многогранно. К тому же великолепный критик и публицист. Неоспоримое впечатление, что мастерство его на подъёме и впереди - новые заснеженные пики. И, конечно же, поражающие красотой и таинственностью. Здоровья Вам, Владимир!

Комментарий #3998 25.02.2017 в 14:52

Валентин Смигоржевский.
Согласен с поэтом, что мы не финны. И уж точно не финно-угры!
В чём не упрекнёшь русского, так это в богатой полноценности генофонда, не смотря на то, что приголубили не одну народность, многие из которых в названном плане блещут не очень-то. При том расфуфыриваются друг перед дружкой, мол не нужны нам эти радушные русские, у нас и своих гениев в достатке. И принцесс полно и поэтесс. И приватов, и лауреатов. Вот бы культуры побольше, образованности и талантливости. А то ведь не поймёшь, на чём и держится всё. Впрочем, читая такие стихи, что даны в предлагаемой нам подборке, успокаиваешься. Настоящее-то всё же есть. Да и как не быть-то? Иначе планеты не станет. Спасибо автору за полноценную русскую поэзию.