Николай БЕСЕДИН. А РЯДОМ ПУШКИН, ГОЛОВУ СКЛОНИВ… Стихи

 

Николай БЕСЕДИН

А РЯДОМ ПУШКИН, ГОЛОВУ СКЛОНИВ…

 

* * *

...Впервые на земле, отец, дороги наши

Сплелись одна с другой, как будто пальцы рук.

Ты здесь прошел в войну к передовой на марше.

Сюда я, наконец, пришел из тьмы разлук.

Что помню о тебе?

                      Несовершенна память.

И лишь душа одна забытое хранит.

В Карелии весна. Летит черемух заметь

И раненым крылом сметает глянец плит.

У Свири на юру гранит испорчен болью.

Царит столетний бор над маревом болот.

Отец, я прожил жизнь твоей в два раза доле,

Но так и не достиг любви твоей высот.

Я женщин забывал и предавал немало.

Теперь на склоне лет нет рядом ни одной.

Ты женщину любил, что матерью мне стала,

Не предав ни на миг любви своей большой.

Я Отчину любя, не избежал сравнений,

Что лучшей на земле Господь не сотворил.

Казалось мне не раз, что жизнь ко мне жестока.

И обращал я к ней о милости мольбу.

Ты жизнь боготворил, не высказав упрёка

Ни разу за свою нелёгкую судьбу.

На счастье я считал порой свои затраты

И меньшее всегда из меньших выбирал.

Отец, когда судьба потребовала плату

За торжество любви, ты жизнь свою отдал.

...Подлесок вдоль шоссе и мостик у оврага.

Доверчиво глядит на небеса листва.

Здесь был последний бой, последняя атака,

Последние твои заветные слова.

О чем они? Теперь никто мне не расскажет.

Нигде не прочитать – на камне и траве...

Но верности твоей в любви и вере жаждет

Сиротская душа, скитаясь по земле.

И только, может быть, в молчанье белой птицы,

Что медленно кружит всё время надо мной,

Послышится порой и снова растворится

В высоких облаках знакомый голос твой.

 

ЕРМАК

Ермаку не спалось. И накинув на плечи

Атаманский кафтан о семи жемчугах

Вышел в степь он. И мягкий по-летнему вечер

Лёг росой на высоких его сапогах.

Поднималась трава. И знакомые запахи

Атаманскую душу взмутили до дна.

И взыграла в тот вечер станичника-пахаря

Неспокойная кровь, как донская волна.

И велел он соху изготовить!

А в полдень,

                  боевые доспехи сложив в стороне,

Первый пласт отогнул,

                                 и комочек растёр на ладони,

И причмокнул: «Землица-то знатная в этой стране!».

И маячила долго над степью спина атамана,

И садились на плечи ему отдыхать облака,

И казалось дружинникам, что непонятная рана

Доконает недюжинных сил казака.

Но земля излечила.

                       А бранное дело привычное.

И бросало Кучума от русского воинства в дрожь.

А по осени, словно в помин атамана-станичника,

Тёмно-жёлтыми зёрнами

                                        плакала спелая рожь.

 

ЛОШАДЬ

Как стояла она! Как глазами водила!

Как ходила в ней волнами

                                      вольная стать!

Как бугрилась на мускулах яркая сила!

Не хозяин её, а она выводила

Мужика своего торгашам показать.

То ли стала кормилица

                                косточкой в глотке,

То ли леший какой в его душу проник,

То ли глаз положил на красивые шмотки...

А и взял-то всего тридцать шкаликов водки

За красу ненаглядную сивый мужик.

И её увели.

                    Сыромять поменяли.

И узду, и гужи, и супонь, и хомут

На заморскую упряжь.

                              И не заставляли

Ни пахать, ни возить. Даже стойло сломали.

Мол, живи, как мустанги на воле живут.

И она захирела.

                 То ль корм был не в лошадь,

То ль повадилась ласка пугать по ночам

До кровавого пота.

                           Но только всё тоще

Становились её неподвластные мощи

Конским знахарям, экспертам и колдунам.

И позвали тогда мужика.

                                  Он с похмелья

Посмотрел на родимую ладу свою,

Намешал из травы то ли пойла, то ль зелья,

И добавил словцо,

                      в переводе как шельма:

– Чем тебе... не потрафили

                                    в ихнем раю?

Лошадиная морда уткнулась в ладони,

Пробежала по коже

                            счастливая дрожь...

Торгаши улыбались мужицкой персоне:

– Ну теперь все о'кей!

                         Суперлайнер обгоним!

Но мужик озверел:

                          – Нет уж, дудки! Не трожь!                       

 

* * *

Мимо этих полей, мимо этих берёз

Я не раз проезжал в пассажирском вагоне.

Вот и речка и гулкий некрашеный мост

И у домика стрелочник на перегоне.

Так знакомо и всё же загадочно так,

Словно, это со мной колесит по России.

Или я заблудился в бессчётных верстах

И кружу в заколдованном круге в бессилье.

Те же люди, как будто, их водит слепой

Из деревни в деревню, из города в город,

То ли рай обещая за ближней горой,

То ль из мест уводя, где разруха и голод?

Эти лица угрюмые, эти глаза

Будто бродят за мной молчаливо, безвольно...

Снова те же овраги и те же леса

И от мёртвых окон мне тоскливо и больно.

Неужель мы в заложниках горькой судьбы?

Отрешённо гадает ноябрь на ромашке.

И бегут, и бегут верстовые столбы...

Вот опять этот стрелочник в старой фуражке.

 

* * *

                        Максу – внуку моему

Мы в войну не играли.

                  Мы жили войной,

Фронтовыми вестями,

              солдатскими письмами,

Материнскими плачами,

                  горькой нуждой

И ещё ожиданьем побед

                        над фашистами.

Жили взрослой заботой

                    и скудным пайком,

Отводили от взрослых

                    глаза горевые,

Похоронкам не веря,

                   писали тайком

Письма нашим отцам

                      в адреса полевые.

Мы на фронт убегали,

                   таясь в поездах,

Нас ловили и снова домой возвращали.

Полыхала война в наших детских сердцах,

И во сне мы по танкам

                            немецким стреляли.

Утром все возвращалось на горестный круг.

А потом – День Победы и слёзы, и  встречи…

…Бой прервав на компьютере

                           спросит мой внук:

– Как в войну вы играли?

                               И я не отвечу.

 

* * *

                                         Евг. Морозову

От вечных тем бегут, как от чумы.

Другое дело гаджики и лайки.

Под дулом кольта не признаем мы

Своё родство от щей и балалайки.

Морозный воздух душу веселил,

И радость встречи врачевала сердце.

Казалось, Пушкин сам благословил

Нас по обычью русскому согреться.

Под сенью инсталляций ледяных

Мы пили водку, ели чебуреки

И спорили о судьбах роковых

России и о русском человеке.

Так кто же он: ленивый раб, творец,

На ниве созидания работник?

Он то терял, то обретал венец

Величия державности угодник.

Во временах кто только ни судил

Его с апломбом непорочных судей.

Да, варвар! Ватник! Но как он любил,

Теперь в Европе так давно не любят.

С трибун, с экранов просвещают мир,

Как беден он, посконное отребье.

Да, не прикольный! Во дворе сортир.

Но первый в деле на земле и в небе.

Да, делать деньги – не его мечта.

Что золото? Прах пустоты и бренность.

Но для него добро и красота,

Как высшая, Божественная ценность.

Мы спорили, цедя аперитив,

И шли потом, почти в обнимку, вместе.

А рядом Пушкин, голову склонив

Ронял во тьму слова любви и чести.

 

РАНЕТКИ

В войну, в глуши, под Абаканом,

Где вызревал фруктовый сад,

Нас попросили, мальчуганов,

Собрать ранетки для солдат.

Мы ничего тогда не знали

О южных сладостных дарах

И только изредка мечтали

О райском мёде на губах.

И позабыли всё на свете,

Увидев яблоньки, подстать

По росту нам, десятилетним,

И по характеру, видать.

Они наверно понимали,

Что время – смерти и беды.

И силу жизни излучали

Их нежно-красные плоды.

В них зори тёплые светились,

Лесной шаманствовал родник,

Казалось нам: в них сердце билось

И разговаривал язык.

Нам разрешили есть ранетки

Пока работаем в саду.

– Но не ломайте только ветки.

Они так медленно растут.

 

Как странно вдруг соединились

Война и сад, и горечь бед,

Ранетки в пули обратились,

Их сладость – в радости побед,

Мы по одной лишь съели молча,

На миг не пожалев потом.

Мы бы отдали, это точно,

Всё для победы над врагом.

…Мне есть случалось всё на свете

Плоды из наших мест и тех…

Но вкус той маленькой ранетки

Так и остался слаще всех.