Иван ПРИВАЛОВ. КАМИН. Рассказ

 

Иван ПРИВАЛОВ

КАМИН

Рассказ

 

 А потом всё было хорошо. А тут ещё и квартиру получил. Пусть на бумаге, но уже! Тетка, получившая метры в другом доме, всё не хотела уезжать: то вещи не собрала, то в подвале что-то осталось. Цеплялась и не отпускала. «Ждал и терпел, значит, ещё немножко потерпишь-подождешь». И ждал, и терпел, с переполняемой сердцем радостью и ликованьем. Квартира!!! Бездомному псу будка, вместе с должностью: служить и защищать.

 Ну, вот и ключи в кармане. С треском и скрипом распахнута массивная немецкая дверь. В лицо дохнуло, ударило сыростью и затхлостью; запахом пустоты и хаоса; качнуло кусками свисающих со стен, полуоторванных, ещё советских обоев; гирляндами кранов разных размеров, пронзёнными хитросплетеньями полуржавых труб; грязным, мокрым, вонючим тряпьём. Перекошенной дверью, прикрывающей собой комнатёнку с чугунной, довоенной немецкой ванной, чёрно-коричневыми годовыми кольцами потёков по белой эмали отсчитывающей время. И унитазом, сиротливо застывшим в центре и горделиво кричащем о господстве над этой территорией. Двумя убитыми комнатами. Коридором с умывальником и плачущим в него медным старинным краном, за которым замызганными и заляпанными стёклами настороженно замерла полусгнившая дверь, прячущая свалку поколений – испорченных заготовок, вздутых консервов, ненужно-необходимой рухляди и хлама. Высокой комнатой с огромным проёмом вместо двери, красным газовым баллоном, грязной плитой, закопчённым котелком отопления. Океаном пространства и пустоты.

 Остановился и прислушался.

 Это ведь только кажется, что квартира пустая. Так могут говорить и думать те, кто совсем ничего не понимает в жизни. Приложи руку к двери, останови стук сердца. Слушай! Даже дети, нет – именно дети, остро чувствуют и слышат таинственный шёпот домов и квартир, заброшенных чердаков и зданий. Голоса стен зовут и увлекают. Слышат и разговаривают детством. И только.

 Через мгновенья нарушенной тишины старенький немецкий дом пустой квартирой оправился от внезапного вторжения. Расправил плечи, осторожно вслушиваясь в застывшего в комнате человека. Тихонько обнимая своей затхлостью. Трещинами стен и оторвавшейся побелкой заглядывая ему в глаза. Скрипом полов и грязными, внезапно запотевшими окнами слушая его дыхание. Вздыхая, жалуясь, смеясь и плача, делясь своим прошлым и его будущим.

 А чувство радости обладания жильём, пусть служебным, но своим, оглушали. Кружили голову. Делали недоступным для понимания. Отталкивали. Много ли слышишь вокруг, когда счастлив?!

 И дом, постонав – поохав, неуслышанным и непонятым забился в угол, облюбованный пылью и пауками. Обиделся.

 Теперь покой заснувшего, замершего дома нарушал лишь осторожный, тревожный шёпот и внезапный топот ног тараканов.

 Присел на корточки. Поймал одного. Усатого и недовольного. Посадил на ладонь, придерживая пальцем – дабы не сбежал. Покрутил, рассмотрел и рассмеялся:

 – Так, дорогой! Беги-ка к своим и передай, что у вас есть три дня, чтобы собрать вещи и уйти. Это теперь моя квартира. Не забудь.

 Поставил аккуратно на пол, не бросил, подтолкнул пальцем остолбеневшего и не раздавленного:

 – Беги, я сказал!

 Таракан, подняв свои усищи, не торопясь затопал в угол к своей щели. Там и скрылся.

 А сам: прошелся ещё раз по комнатам, переступая мечущихся тараканов; хлопнул входной дверью; навесил замок, и по бетонным ступенькам, окантованным латунными полосами, отполированным ногами до сияния золота, пошёл служить и защищать…

 Через три дня, вернувшись вооружённым веником, совком и шваброй, не застал ни одного таракана:

 – Вот и славненько!

 Тараканы-то попонятливей этой тетки оказались. Прочувствовали всё в секунды.

 А дом даже не взглянул в сторону хозяина. Поворчал для порядка и затих обидой под песню подметающего пол веника.

 Через три часа бесполезной борьбы с грязью присел на школьный стул перевести дыхание. Осмотрел сделанное и несделанное. Кинул веник и пошёл в ванную умываться. Воды не было. Так и ушёл. Грязный и злой. В другой город. В чужую, съёмную квартиру.

 А помощь пришла, как и квартира. Исполнением мысли поставленной задачи. Написал ведь в контракте: «с предоставлением в течение пяти лет квартиры». Года не прошло – должность, квартира: судьба – везуха. А здесь безысходности разрухи и недели не прошло.

 Чего туда понесло!? Выезжает из части машина, гружёная краской, стройматериалами: «Стоять Зорька!». Откуда?! Куда? Документы. Документов нет. Есть побелевший капитан, что-то пытающийся объяснить. И Иваныч, с левого плеча шепчущий: «Вот тебе и ремонт!». Подбежал прапорщик, который всё сразу понял. Взял ключ от замка, спросил адрес и, пожав руки, уехал. С материалами.

 Жизнь закипела восемью матросами, уместившими наследие прежних владельцев в трёх машинах хлама, мусора, оборванных обоев, отпавшей штукатурки, забытых и брошенных вещей. Да и вообще, прочей, непонятно откуда взявшейся и постоянно берущейся грязи. А после – заклеивание дешевыми бумажными обоями остатков ещё более дешевых, но ярких, несуразных, кричащих обрывков послевоенных лет. И масляной краски, устало пробивающейся местами, среди бумажных континентов, нанесённой ещё пленными солдатами великой Германии. Лабиринт труб был покрыт густым слоем жёлтой, противно пахнущей олифой, краски. Слоем другой, красной, – полы, и ключ от дома перекочевал от прапорщика назад, в его карман.

 Это уже потом, от этого непрекращающегося угара халявной олифы, дом несколько месяцев приходил в себя. Это уже потом он светился открытыми гнилыми створками окон, выплевывая из себя эти зловонные запахи. Но сейчас, дождавшись прихода воды плачем умывальника, предстояло заполнить эти свежеокрашенные трубы и древние немецкие батареи водой. Кран, пузырящийся многослойной краской и возвышающийся над унитазом дамокловым мечом возможного прорыва, как не странно, отвернулся. Вода, с клокотаньем и почему-то стуками, устремилась в шипящую пустоту труб. Устремилась, чтобы через минут пять вырваться в коридоре из какого-то аппендикса, смонтированного видимо для сброса избытка чувств. И вырвалась. Выстрелом едкой, грязной, оранжево-жёлтой детской неожиданности. Громким шлепком врезавшись в кусок гранитно-мраморной плиты, служившей немцам полом, оставляя ржавые кляксы на стенах. Еле успел перекрыть подачу воды. Поелозил тряпкой, смывая всю внутритрубную грязь в ванну. Нашел какой-то обрезок резиновой трубы, присобачил его, выведя конец в раковину, и включил воду снова. Ещё минут пять-десять труба, подпрыгивая и плюясь, изрыгала эту оранжевую слизь, всё больше и больше принимавшую свойства жидкости. Ещё чуть-чуть и раковина стала очищаться обычной, светлой, с желтоватым оттенком и ржавым запахом водой. Той самой, что текла обычно из крана.

 А из подвала: ведро остатков угля и грохот рубящихся досок, потревоживших размеренное дыхание дома. Ненадолго. Сложены шалашиком щепки. Спичка и живой огонёк робко и жадно запрыгал по сухим щепкам, постепенно набирая силу. Котелок загудел, подрагивая нетерпеливым ожиданием тепла труб и батарей. Протечек нет, но едкий запах краски стал ещё ядовитей и тошнотворней. Окна нараспашку – эксперимент окончился удачно.

 А ещё через какое-то время матросики внесли в квартиру мебель, приобретенную за восемьдесят рублей. Ту, что всё хотели выбросить, но всё руки не доходили. А тут за деньги, да еще самовывоз. Без труда и не бесплатно. Старый ухайдаканный диван-книжка, в пятнах и дырках от непотушенных сигарет, угрожающий выпирающими из глубины недр пружинами, и два шкафа. Немецких, раритетных, из ореха. Украшенных резьбой фасадов и карнизов, скрытых безобразием советского декора под слоями половой краски. Превративших их в безобразных чудовищ, сверкающих уцелевшими, хоть и замутненными глазами витражей. Даже сквозь краску смотрящих гордо и непокорно, с такой же непокорной, непокорённой и неистребимой немецкой молью. Неизвестно откуда взявшуюся кровать из детства: железную, с пружинящей сеткой. Потрепанное жизнью и расшатанное людьми кресло-кровать. Матрац, одеяло и скромное барахло в виде постельного белья да всякой разной незамысловатой одежды. И формой. Новой и не очень. Великое, историческое переселение.

 Потом набеги. В основном в обед. Посмотреть. Походить. Подышать. Лето теплое, и даже запах постепенно, практически, пропал. Или привык. Воду давали только утром, на часок, потому и не встречал его в обед одиноким журчаньем вечно не закрывающийся кран. Тишина, пропитанная олифой. Даже полы не хотели отзываться скрипом на его шаги: обида не прошла.

 Всё как-то шло, непонятно какими мыслями и устремлениями. Осень встретил закрытыми окнами и летней дорожной пылью, осевшей равным слоем по всей квартире. Воспалением легких. От нервов и молодости. В госпитале. В тумане температуры.

 Кинули на кушетку, застеленную простыней, в матросскую палату. Закутался ознобом в солдатское одеяло и забылся. Что-то меряли, что-то кололи. Кто-то что-то спрашивал. Кто-то что-то хотел. Не помнил – болел. Вынырнул через сутки. Когда молоденькая медсестричка, со слезами на глазах, пыталась призвать к порядку обнаглевших вечером и отсутствием офицеров матросов. Смеющихся всё время о чём-то. А на просьбу утихнуть отреагировал только старший и здоровый. Подошёл успокоить оборзевшего худого, коротко остриженного карася. А заодно укрепить свой палатный авторитет. Пришлось встать и отправить под кровати «пахана». Следом ещё парочку. Не больно, так, для профилактики. Спецназ, ребята, это вам не караси. Хоть и в прошлом. Хоть и недолго. Обессиленный, упал на кушетку и поплыл, захлестываемый волнами слабости и болезни. Утром пришел Шевченко – начальник отделения, и под его ругань и мат, поддерживаемый медсестричкой, оказался на койке в офицерской палате. Лечили быстро и хорошо. Кормили тоже. На выходные приезжал домой. Сидел в постепенно остывающей стенами, после лета, квартире. Что-то делал. Что-то нет. Лежал, слушал. Иногда стучал топором, растапливая котелок. Иногда.

 А дом молчал – с чужими не разговаривают.

 А после выписки – дом, работа, попытка начать семейную жизнь, которая всё как-то не складывалась. Вроде и любовь, и понимание, и обещания, и всё такое. Но порознь. День – шутки, смех. А вечер – вздохи, поцелуи. А в ночь, как в ледяную прорубь – один. Совсем один, в молчащем доме. Хоть и в своём. Но всё лучше, чем в чужом.

 А три года назад, когда умер папа... Расстались не поговорив. На разных полюсах. Не поняв, не услышав друг друга. С отцом, искренне гордившимся своим непутёвым сыном. Его достижениями и победами. Его повторением. Живущим сразу и тогда. А ведь и умер он так, как и жил – сразу. А потом, через сорок дней, пришёл и нашел на матрасе непутёвого своего. В чужой пустой квартире, без мебели, без надежды. Прошёл по квартире, застонавшей под его тяжелыми шагами, погремел посудой на кухне, остановился подле и вздохнул, электризуя воздух вокруг себя. И стал приходить. Каждую субботу. И говорить, говорить, говорить… А когда суббот стало не хватать, стал разговаривать так, мимоходом, по своему желанию. Вовремя и не очень. Вмешиваться, учить, размышлять, направлять, подсказывать. И говорить, говорить, говорить… За всю жизнь столько не разговаривали. Словно наверстывая упущенное. За все годы. За прошлое и будущее. Словно знал: недолго осталось, совсем чуточку отпущено. Последним глотком воздуха. А и не скажешь никому. В дурку секундой отправят. А как рассказать, что физически ощущаешь его присутствие, слышишь его. Только что не курит. Бросил. Перестал. А вот маме рассказал. А она заплакала, обняв и вздрагивая от рыданий, уткнулась воспаленными глазами в плечо: «А ко мне по воскресеньям». Вот и камень от сердца – нормальный. А то уж что только в голову не лезло. Пусть приходит. И приходил…

 А вот в эту квартиру почему-то не пришел. Может, заблудился или сам позабыл сказать ему адрес?! Или не посчитал нужным. Ушёл не попрощавшись. Как из жизни…

 А потом война. Пришёл, слил воду из системы. Помолчал на дорожку с домом и уехал, забыв закрыть воду. Два месяца, по часу в день, заливая соседей. Да, наверное, не два, а так, недельку. Взломали соседи замок, да и закрутили потом на честное слово.

 А вернулся в тепло другого, не своего дома. Прямо с самолёта к любимой и ждущей. Обласкан и накормлен. А тут родители. Её. А уходить не хочется. А за окном белый февраль, мороз и снег. Оттягивал до последнего. Но всё хорошее заканчивается. Быстро и недолго. Темнотой. А автобусы ушли. А попутки в такую метель не берут. Да сжалился один. Довез до полдороги, оставив в два часа ночи на остановке какой-то деревушки – не по пути дальше. Час танцев. Почувствовав, что начинает замерзать, попытался зажечь костёр. Руки обжёг, заморозил – не горит. Пошёл пешком – «Двигаться! Не заснуть!». Километров десять протопал. А как хочется прилечь и заснуть! А ветер в спину толкает-подталкивает. Как хочется спать. Нашёптывает, зовёт. «Не спать!». К пяти утра остановилась машина – до дома. Открыл дверь. В лицо теплый холод стен. Скинул мокрую одежду, и забился на диване, кутаясь в то, что нашёл, укрываясь матрацем. Забылся воспоминанием ожидания тепла.

 Утро разбудило тишиной. Открутил вентиль, и из крана в коридоре радостно ударила и забарабанила тонкая струйка воды. Наполнил систему, разломал стул и засмеялся веселому, прыгающему и кричащему треском дерева огоньку. Резкому и осторожному дымочку.

 Да и дом, сдержано, но улыбнулся.

 Затем сразу работа. А после: пустота и одиночество. И сны. Черные и красные. Страшные и беспокойные. Кричащие и рвущиеся. Спасающие и бегущие. Выстрелами криков взрывающие тишину. Охающие и завывающие сбитым одеялом. Всхлипами мокрой подушки.

 Как-то незаметно, постепенно ушел сон. Куда-то. Может быть, он и был, но с каждой ночью становился беспокойней и страшнее. Да и короче. А на войне было не страшно. А вернее страшно, но потом. И потом пришло сейчас. Та стена, что держала серо-чёрные ужасы минувшего, постепенно рассыпалась, пропуская больше и больше картинок вчерашнего дня. Картинок разрушенных зданий, убитых и истерзанных взрывами и пулями людей и товарищей. Застывшего хаоса и метания сознания. Всего. От и до…

 А потом медицинская комиссия и снова госпиталь. Неврология. Нервы подлечить. Расшатанные донельзя. Уже до края. И Сорокобаткин. Сергей. Владимирович. Врач. Мучивший полдня глупыми вопросами. Заставлявший шипеть, свистеть, принимать разные позы. Колющий и стучащий своим хитрым блестящим молотком. Извинившийся за определение не в офицерскую, а в мичманскую палату. И назначивший бешено-активный курс лечения.

 А в эту палату он определил ещё и кап-два. Капитана второго ранга. Подполковника по-нашему. Из штаба флота. Ну, нет мест. Нет! А впрочем, команда собралась неплохая. Кап-два неплохо играл в нарды. Так неплохо, что выиграть у него не удавалось. Вот в основном он и играл с пожилым мичманом. Единственным соперником. Старым боцманом из книжек. Мичманом, написавшим о флоте. В очередной раз выигрывающим и делящимся мыслями и рисунками из новой книги. Названием. Волнующим и интригующим. «Когда качается океан». – Не напишет…

 А таблетки не действовали. И вместо сна ночи заполняли разговоры с медсестрами. Брожение по пустынному коридору отделения. Погружение в мир непрочитанных книг.

 И вот уже и сон появился. Другой. Глубокий. Как в пропасть. Раз – и нет. Как из-подо льда нырк – и тут. Без снов. С искусанными в кровь губами, порванными наволочками. Красными глазами растерянного, непомнящего, расстроенного лица в зеркале. В пустой, отдающей эхом квартире. В одиноком доме. Слушающем и запоминающем. Принимающем на себя удары его ночи. Словно сам вздрагивал, идя в атаку. Бился в бессильной ярости за ушедших. Смирно лежал в темноте блокпоста. Сжимая зубы, уносил в пустоту гранату без чеки. Отстреливался и просил патроны. Зверел от окружающей тишины.

 Видимо, что-то выскакивало наружу. Забрали и перестали выдавать пистолет. Да и с людьми что-то изменилось. Какими-то другими они стали. Цепляющимися, придирающимися, не понимающими. Что-то им всё надо, до всего у них есть дело. Дебилы, придурки, идиоты. Внутри, словно черный ком. Ненависти и злобы. Маленький такой. Крохотный. Но внутри. Но очень глубоко. Но ждущий и выстреливающий в доли секунды. На вспышку. На звук. Маленький. Но настойчивый и растущий. А тут пистолет забрали. Словно раздели. Отдал медвежьим рычанием. Ничего. Ничего страшного. Как учил инструктор: «У вас могут отнять оружие, не понимая, что самым страшным оружием являетесь вы и только вы. Всё остальное это просто приложения к вашему умению и знаниям». Ему легко. Он салфеткой горло может перерезать. А металл успокаивает. Вселяет уверенность и покой. Укрепляет надежду и сон. Но ничего. Ведь было страшней. Всего одна граната на двоих. Ведь было же! Или это из снов? Реальность, ускользающая сухим песком сквозь пальцы. Сквозь сон. Где настоящее? Где прошлое? Какая-то каша: вчера, сегодня, завтра, тогда, потом, здесь. Это хорошо, что психологам нашим забота только о тестах. Заглянули бы внутрь, человеком, обожглись глазами зверя и со страху бы уволили. Сразу. Ан нет! Работать-то придется. А так на бумажках, в делах, все по инструкции: и до, и после войны окутан сотрудник и заботой, и вниманием. А спроси психолога: «Чем и как живут эти вернувшиеся и оставшиеся?». Кому нужны их души. Сколько ребят ушло, не найдя света в этом лабиринте тоннелей вчерашнего и сегодняшнего. Кто должен, обязан был протянуть руку, а не смог, не захотел. Диплом он чуткости и внимания не добавляет. Все кричали, что там всё по пьяни. Здесь отписываются – по пьяни. Никто не виноват. Всё сам, помогали чем могли. Последнюю рубашку свою (!) отдавали. И следили. А на секунду отвернулись и он, гадёныш, напился и ушёл! Как ушёл Сыч. Отслужив лет тридцать до полковника. Половину по войнам. Уволившийся на солидную, руководящую, работу в банк. Балагур. Заводила. Юморист. Не унывающий и конкретный. Кучей проверенных и перепроверенных друзей – ветеранов – психологов. А война она умеет ждать. Она находит свои аргументы и доводы. Нашла и к нему ключик. Обошёл всех, попытался поговорить, закрыть эту страшную калитку в никуда. Но, не услышанный, с улыбкой и шутками, простился. Приехал в гараж и ушёл. Сломав всю отчётность. Трезвым…

 И кто подсказал? Кто надоумил? Кто подтолкнул? Из какого сна вырвалось? Вскочил ночью с дивана. Зашёл в комнату. Потрогал стену и на всю комнату прошептал: «Здесь!». После этого снова лёг и забылся, в первый раз, спокойным, глубоким сном, безмятежно улыбаясь пустому дому.

 Утром, еле дождавшись открытия книжного магазина, купил все книги про камины и их устройство. Штудировал. Обсуждал. Начал рисовать. Грубо и неумело кидая мысли на бумагу. Реальность обретенной мысли. Проект захватил. Отбросил всё прошлое и ненужное. На свалку памяти.

 Камин. Нужны кирпичи. Кто посоветовал? Как увидел? А не важно. Важно то, что на немецкой береговой батарее, у пролива, кто-то копает старый добротный медный кабель. В свинцовой оплётке. Неосмотрительно оставленный немцами на столь малой, для жаждущих денег копателей, глубине. Кабель, по которому неизвестно откуда, наверное, с войны, из того времени, шло электричество. В своё время сильно удивило, что лампочка, вкрученная глубоко в бункере, под землей, начинала тусклой желтой спиралью пробуждаться к жизни. После полста лет. Но сейчас не это было главным. Главным был кирпич. Вырываемый и бросаемый копателями. Разный. И маленький, и большой. И битый, и целый. А главное – он был!

 В воскресенье пришёл в отдел. Вроде тихо и дежурный разрешил взять уазик, на часок. С водителем, Олегом Александровым, едем на батарею. Из песка, глины, клинкерные, обычные, с оттисками волчьих лап, огромные и тяжеленные кирпичи на одном дыхании – в машину. Остановился, когда УАЗ был наполовину забит трофеями и проснулась рация: «Всем, кто на связи! В районе «поля чудес» совершен грабеж. Подозреваются четверо молодых людей в военной форме…». Всем, кто на связи! Но мы-то знаем, что в обед кроме нас в городе никого нет. Ни одной машины. Олег смотрит растерянно: на меня, на машину, на кирпич, на меня, на кирпич, на машину. Как есть, в испачканном глиной и кирпичами камуфляже сажусь в машину: «Поехали искать!». В рацию: «Принято». Уазик загудел в город.

 Поиск преступников по горячим следам – это целая наука. Наука, которую можно преподавать вечность, но в итоге ничего не получишь на выходе. Кроме «глухаря». В академиях, конечно, дают азы: пять минут, десять, двадцать и через полчаса – результат. И шанс кого-либо задержать. А здесь: пока потерпевший очухался, доехал до отдела, объяснил, что произошло, пока мы добрались до места преступления – всего минут сорок. А начинать кружить надо от точки. А по горячим следам – это интуиция, опыт, твердо стоящие на теории, и самое главное – удача и способность думать преступником.

 Покружили. Пусто. Смотрим друг на друга: на базу? Нырнули ещё в одно место. Из-за железной дороги прямо на УАЗ вышли четверо. В камуфляже. Олег по форме, я в кирпичах. Остановили. Предложили проехать в отдел милиции, так как поступило заявление об изнасиловании. Это чтобы успокоить. Открывают дверцу, а там ещё полмашины кирпича. Залезать отказываются, начинают угрюмо обступать. Шарахнут по голове с ноги, и будешь потом вспоминать, как самого зовут. Прошу у Олега пистолет, беру, досылаю патрон в патронник и вежливо прошу всех забраться в машину. Олег, действуя им на мозги, кричит:

 – Только не перестреляйте их, а то вам после войны всё равно в кого стрелять, а мне не отписаться потом!

 Остановились и с матом полезли на кирпич. Так и привезли. И их, скукоженных, измазавшихся, злых, потерпевший опознал сразу. А Олег, как оказалось, кричал не на публику. На самом деле. Да и эти струхнули. Что-то изменилось. Перестроился на боевой лад. Заметно, наверное.

 Кирпич в дом. Горой. История. И рыцарей видел. И шторма, и войны. И людей, и судьбы. И тут ещё поучаствовал в задержании. Жизнь.

 Постройка длилась недолго. Стенки выросли быстро. Основная проблема была в перекрытии и глине. Глину с трудом, но нашел. Накопал. А сверху уложил какой-то швеллер, вытащенный из груды металлолома, и закрыл всё кирпичом. Замазал глиной. Камин готов! Не удержался, бросил газету и поджёг. Закашлялся от дыма. Открыл окно.

 Ходил вокруг кругами. Думая и раздражаясь. Рассматривая и заглядывая. Прикидывая и меряя. Всё так, но не так. Вроде всё правильно, но дым не уходит. По правилам, но на полкомнаты – не пройти. Засел за книги, ища тот неуловимый ранее секрет. Секрет камина. Без дыма. Без проблем. Это как в дзюдо по книжке, по картинке – и движения те, и захваты, и повороты, но ничего не получается. Не хватает маленькой такой изюминки, на которой держится и построен весь приём. Маленький приём. Маленькой хитрости. Мазка кисти, оживляющего картину. Но именно этого и не хватало. Книги читаны перечитаны. Перелистаны и пересмотрены. Никак.

 Чем больше стремишься к цели, тем дальше она от тебя. Это он уже усвоил. И потому забыл. Отложил в глубину мозга, чтобы он сам думал и решал. Взвешивал и оценивал. А так – для чего он нужен? Зачем постоянно вмешиваться в его работу? Если все данные в него вложены, то пусть сам и определяет, что и когда.

 А тут ещё служба. Что-то пошло не так, и весь мир встал против. Встал, понимая, что причина в другом. Совсем в другом. Мир не изменить. И даже не поправить. И менять его надо сначала в себе. А как можно, если там и на секунду нет его? Если там кругом война! Захватившая и окутавшая. Со своими передышками, ожиданием, атаками и боями. Как найти мир в хаосе сражений?! Да и не искал он его. Ни мира, ни войны. Жил тем, что осталось. Жил главным для себя. Жил криками и стонами. Жил местью. Жил там – ходил здесь. И в голову никому не приходило, что внутри происходит, ни тем, с кем дружил, ни тем, с кем работал, ни тем, кому по долгу службы было положено знать. Спасибо Качановичу – пистолет забрал. Спас от непоправимого. Да и выгнал практически из отдела. В управление. Подальше от себя и от проблем. Спокойней. А в управлении Ермаков. Видящий и чувствующий. В принципе он и увидел, и помог. Зная, что скоро уйдёт, вызвал к себе. Родным отцом. В памяти осталось то, что мир не бывает белым и чёрным. Как ни странно: мир – это множество тонов и полутонов. Согласился, понимая и закрашивая оставшиеся полутона чёрной краской. А когда он ушёл, началась улыбчивая травля. Ненавязчивое выпихивание. Целенаправленное взращивание ненужности. А катализатором всей ситуации стало вручение ордена Мужества. Улыбки, поздравления, шампанское, конфеты, тортики, чай – они подчеркнули, вынесли приговор и поставили точку. Не место в их рядах. Не ихний он, не ихний. Как-то всё неправильно. Радостно – нерадостно. Рано или поздно выгонят. Найдут за что и когда. А из некомплекта всего одна должность. У чёрта на рогах. Рапорт. Здесь толкают, там не пускают – свой кандидат есть. Умный и знающий. А кому нужен штабной и нулевой?! Но видимо желание избавиться было столь велико, что включили в приказ, и в день рождения, став капитаном, уже был на новой должности. У чёрта на рогах. Там, где не ждали.

 И началась жизнь другая. С такого нуля, который ему раньше и не снился. С земли. Знания. Знаний не хватало катастрофически. Как воздуха. Как жизни. Сначала неделю изучал уголовный кодекс. Тщательно конспектировал статьи в служебную тетрадь. Дурел от непонимания. Как кодекса, так и в коллективе. А потом посыпались материалы и заявления. Проверки и рейды. Планёрки и отчёты. Совещания и подведения итогов работы. И так до бесконечности. Без конца и края. Земля.

 А ещё очень хотелось спать. В армии научился спать в любом положении, в любом месте. Так и сейчас: спал, сидя на совещании, в кабинете и даже идя туда и оттуда. Спать и только спать. Утром. В пять тридцать первый автобус. Автобус, на штурм которого шли стеной. Как в последний раз. Ибо следующий мог прийти только в обед. Первыми врывались сильные, смелые, ловкие, профессионалы – офицеры флота. О каких-то нормах и приличиях речи не шло. Побеждал сильнейший. Благо этому способствовала темнота и видение только спин и погон. Это уже потом ворвавшихся и набившихся догоняли нормы и правила. Но и они касались только стоящих и тискающихся. Захватившие кресла уже храпели. Но стоя, это было очень даже хорошо. Лучше оставшихся и стучащих кулаками по дверям автобуса. А стоя тоже поспать можно. Главное, ноги не поджимать – не упадешь. И главное потом не сломаться и доехать… Доехать. Через два часа пересадка. И новый автобус. Час или полтора. И бегом, чтобы успеть на часовую пятиминутку. Потом ещё одну. Потом работа. И вечером, если получится, в семь или полвосьмого сбежать. Сбежать из мира сводок и происшествий в реальный, суровый и беспощадный мир быта. В мир, в котором до тебя никому нет дела. Где ты один на один с глубиной, чёрной дырой памяти. К двенадцати может и доберёшься в дом. Без воды, без тепла, без жизни. Первое время пытался растопить, затопить котелок, но пока нагреется квартира, дождаться не успевал – пора вставать и уезжать. Потому и кастрюлю с гречкой на газ. Воды уже ещё нет. Сполоснул лицо из ванны. Съел горячую и безвкусную гречу, и под матрац. Спать. А утром с полпятого – ополоснул лицо, зубы почистил, доел гречку и на штурм.

 Полпятого… Эти полпятого и спасли. Не понравилось, что-то товарищам бандитам. Не получилось по материалу договориться. Не отдал фуры с водкой, идущие на Польшу. Не взял денег эквивалентных, по тем временам, стоимости квартиры. Ну и получил тепла с утра. Налили какой-то дряни, и подожгли. Это хорошо, когда в доме есть ванна воды. Сбил пламя у двери, выскочил на улицу и пошёл, сверкая голыми пятками и улыбаясь, в отдел вызывать пожарных. Потушили, разворотили, уехали. Двери почти нет – условна, в потолке дырища, грязи и воды по колено. Разруха. Живой. Участковая приехала. Юля. Села за школьный стул на диван писать протокол осмотра места происшествия. При свечке. Романтично. Достал две кружки. Открыл шампанское. Уговорил. Хлобыстнули по чуть-чуть. За день рождения. Потом ещё. И ещё. Парочку. Бутылок. В девять ушла дежурство сдавать. В десять пришла материал дорабатывать. А после обеда и муж её приехал. Забирать с дежурства. До вечера. А из администрации, от ЖКХ – делегации. Все ходют, смотрют, рассматривают: музей открытых дверей. К утру ушли остатки тепла стен. В дверь и дыру. Алкогольный, послестрессовый озноб. У обоих. На пару с квартирой. А утро вечера мудренее. Собрал сумку нехитрых пожитков, да мыльно-рыльных принадлежностей, взял молоток, и стуком забиваемых в дверь гвоздей ушёл. Опять на съемную, деньги сосущую. Плюс только один – работа в получасе езды. Спи не хочу!

 А вот и не спалось. Ушли чёрные провалы снов. А вернулась вчерашняя действительность. Реальностью дня. Да и не атаками в принципе, не штурмом, а друзьями и незнакомыми. Глазами и криками. И черным рвущим изнутри. Стоном. Яростью. Злостью. Бессилием. Бесами и чертями. Ну, нет Бога там, где война, ну нет! Припавши к телевизору – война. Прислушавшись к радио – война. На рынке, в трамвае, на улице – война. В том или ином виде. В каждом доме. Мечешься, ищешь испариной ночи автомат. Ползешь и рвёшь, бежишь и спешишь. Открыв глаза, плачешь и снова бежишь. Бежишь за сном, догоняешь себя. Настоящего?! Задолжавшего. Не отомстившего…

 И снова закружило. Застреляло. Заполыхало. Загрохотало. И снова жарко. И снова вещмешок. Автомат. Разгрузка. Гранаты. Патроны. Война. Возьми злость и ненависть в дорогу! Возьми памятью!

 А война встретила на удивление спокойно. Мирно. Взошедшими хлебами. Пыльными дорогами, свечками тополей, верхушками гор. Людьми. Тогда их и видно-то не было. А в того, кого не видишь в глаза, и стрелять-то легко. А тут глаза, глаза, глаза. И души. Истерзанные и яростные. Не забывшие. Не простившие. Оставшиеся врагами. И с той и, с другой стороны. Друг – враг. День – ночь. Мир – война. Заколоченной, полусгоревшей, растерзанной, одинокой квартирой на краю России.

 И снова работа. Благо, что ехать никуда не надо. Открыл глаза, и ты на работе. Положил автомат к кровати – на работе. Закрыл глаза – и в ожидании работы. Защищать и зачищать Родину. От бандитов, как бы их не называли, как бы они себя не называли, как бы их не поминал. И защищал, и зачищал. Пока самого не зачистили. Бух! И всё. Чёрно-зелёный мир сменился на бело-красный. Очарованье и свежесть гор на цинизм и хлористую вонь госпиталей. Транспортировка. Операция. Операция. Капельницы. Утки. Уколы. Перевязки. Рабоче-сострадательные гримасы медсестер. Решительно-уверенные лица врачей. Плачущая, гладящая руку мама. Любимая женщина в белом, накинутом на плечи, дежурном халате. И практически полная неподвижность. Посещения. Сначала по несколько раз в день. Потом в неделю, потом в месяц. Сначала часы, а потом мимоходом, на минутку, по пути на море, на пляж. Благо рядом. Холодный поцелуй и адьюс. Пока. К этому привык. Да и хорошо, что мало. Хорошо, что редко. Вдруг мысли услышат. Вдруг прочитают по лицу.

 Устал. Устал видеть сочувствующие лица. Слышать сдержанный шёпот за дверью. Чувствовать раздражение окружающих. Нервничать и плакать. Безмолвно. Глазами. Ночью.

 Приехали с работы – подпиши, что согласен на увольнение. Слишком долго болеешь. Работать надо. А ты место занимаешь. А по приказу положено уволить. А уже есть кандидат. Больше четырех месяцев нет на работе. Значит уволить. Да и подписал бы! Да пальцы ручку не держат. Да и рука не поднимается. Да делайте, что хотите…

 По приказу. Здесь в госпитале тоже свои порядки. Свои законы. Болей. Лечись. Но есть кто-то страшный и ужасный. Тот, которого боятся врачи. ОМС. Болеть и лечиться можно. Но не больше установленного срока и норм. А потом – на хрен. В любом состоянии. Это потом узнал, что лежал словно разведчик, по следам которого идет враг. ОМС. Две недели в неврологии. Выписан. Новая история болезни – нейрохирургия. Выписан. Новая история – пульмонология. Две недели – выписан. Эндокринология, хирургия, снова неврология и так до… Есть, о чём думать. Есть над чем поразмышлять. Пока не закончится терпение и у врачей, и у больного. Встать и уйти. Да вот только никак. Не идут ножки по дорожке.

 А терпение закончилось. Надежда и вера погасли утренней свечой. С копотью и противным запахом. Ничего. Ничего не хочется. Устал. Устал и ещё раз устал. Устал быть обузой. Балластом.

 Приехал Сашка. И когда никого рядом не оказалось, попросил пистолет. Очень устал. Он рассмеялся. Обозвал дураком. И уехал. И приехал Саныч. Сергей Александрович. Словно не знал. Словно ничего не произошло. И с Сашкой не говорил. И набил морду. Интеллектуально и красиво. До злости. До слёз. Изгалялся, пробиваясь сквозь усталость и броню отрешённости. Рвал и крушил в поисках. И нашёл. Разбудил и заставил расти. Нашёл одну оставшуюся струну и сыграл на ней. В пику так и не появившимся психологам и целителям душ по обязанности. На злости и взметнулась рука слабой ладонью, чужими пальцами. Взметнулась и упала. Заставил – всё-таки можешь, если хочешь! А потом Агафонов! Дорогой Игорь Григорьевич. Не он, так уже бы давно закопали. Во всех смыслах. И процесс пошёл! Руки. Ноги. Голова. А к концу месяца уже ходил по стеночке. И ещё чуть-чуть и выписали. Извиняясь. Словно выкидывали в море, за борт. Но ведь хожу!!!

 Вот он дом. Кто-то вытащил гвозди. С грохотом, скрипом, пылью бухнула дверь, ударив наотмашь, по лицу, одиночеством. Окутало пустыми стенами и высокими серыми потолками. Кружевами паутины и застывшими пауками. Остановился и поздоровался. Эхом повторило. Подошёл к камину. Погладил рукой пыльный, криво сложенный камень. Накидал бумагу и поджёг. И пока дымила, говорил. Рассказывал и вспоминал. Рыдал и рычал. Грелся и замерзал. Рассказал за всю жизнь свою непутевую. Огню. Камину. Квартире. Дому. Принёс дровишек и сидя у всплесков ночного огня, говорил, говорил, говорил. Словно с другом, женой, товарищем. В дыму, огне, в бессоннице. Обсуждал. Как и что. И за уже почти развалившейся дверью и дырой в потолке, закрытой обещаниями ЖКХ картонным ящиком, сжигая какие-то ненужные газеты и журналы, будоражил дом своими планами и мечтами. Набросками и эскизами.

 А дом смотрел и недоумённо молчал: «Он-то и ходит еле-еле. А тут ремонт. И сам. Превратил квартиру в кучу строительного мусора и стройматериалов. Кто-то привозит, носит, складирует. Горы уже до потолка. По дому тропки как в лесу вытоптаны. Камин монстром, чудищем пугающим стоит. А он мечтает»...

 Поутру дом вздрогнул. Приехали какие-то люди, целый день стучали, гремели, пылили. И оставили после себя новую, сверкающую, пахнущую краской металлическую дверь. Что-то неуловимо изменилось. Дом подтянулся, набрал в грудь воздуха и поправил ремень. От важности. Заблестев пыльными стеклами, сдающимися времени, превращающихся местами в труху рам.

 Решив бороться с серым потолком в маленькой комнате, ставшей островком и берлогой, закупоренной и единственно согреваемой вентиляторным обогревателем, вытащил из завалов упаковку потолочной плитки. Прочитав инструкцию, нанес пять точек клея, встал на стол и прижал плитку к потолку. Как легко и просто. Красиво и быстро. Висит. Вторую. Затем третью… а на третью силы и закончились. Руки отказались поднимать и прижимать. Легко и быстро. Головокружением сполз на пол. Там и пролежал в слезливой ярости к самому себе и всему миру. До темноты. До силы.

 А утром в тихом безудержном спокойствии прошел по тропинкам комнат. Посмотрел на унитаз с замерзшей водой. Достал молоток и зубило. И стал крошить камин. С остановками и перерывами. Со свистом и клокотом легких. Без сожаления. Оставив ещё одну гору, в ещё одной комнате. А когда не смог оторвать от пола мешок с пятью кирпичами, понял: если не унесёт эти кирпичи, то останется с ними здесь навечно. Опять включилась злость. Включился механизм выполнения поставленной задачи: или выполнить, или…

 На первую половинку кирпича, вынесенную на мусорку, на улицу, ушло полдня. Тихо, мелкими шажками, с перерывами-остановками, гудением и стуком лёгких и сердца. С трудом закрывая дверь, вернулся и неизвестно сколько провалялся, борясь со слабостью и кружащейся головой. Проснулся от робких прикосновений квартиры. Нетерпением увидеть продолжение бесконечного, но трогательного сериала. Поднялся. На кирпич сил не хватило. Отыскал в куче половинку. И понёс. Ещё полдня. Всё в этом мире теперь заключалось в одном – отнести кирпичину на улицу. И вернуться. Стало единственным. Вставал и нёс. Словно мир исчезнет, если не отнести. Что и было недалеко от истины. Что было над ней и везде.

 Постепенно получалось сходить два раза в день. А когда закончились половинки, отнеся ЦЕЛЫЙ кирпич сел, обливаясь слезами. Слезы Победы. Победы над этими половинками.

 А дом уже не просто созерцал, он подзуживал, поддерживал, направлял, подпитывал и подталкивал. Сталкивал с карябающих пружин дивана и заставлял, и требовал, и просил.

 И были и два кирпича, и три. И собрав веником глиняно-кирпичную крошку, сев, с любовью и нежностью смотря на освободившееся пространство, вздохнул: задача выполнена. Приступаем к выполнению следующей. И понеслось. Только теперь процесс пошел обратный. Новый, шамотный, огнеупорный кирпич поднимался наверх. Глина. Асбестовые листы. Цемент. Всё, что нужно для нового. Того, что нарисовал в своём воспалённом мозгу, застывающем в ледяной квартире одиночества. Из рисунков. Из прошлого будущего. Камина.

 Испытанием, проверкой на злость и выдержку, на себя – стала чугунная капсула будущего камина. А ещё арка и какая-то квадратная, но тоже чугунная, труба. Попросил сгрузить у дверей дома, отклонив все попытки занести в квартиру. Сам! Ага. Сам. Попробовал оторвать, приподнять. А капсула и не шелохнулась. Словно мгновенно – стремительно, вросла в эту утрамбованную шлаком и строительным мусором землю. Смеялась и издевалась над ним на окнах тёмных глаз дома.

 А задача поставлена! Крякнув. Оторвав один край от земли. Центр тяжести. Занос края вперёд. Этот на землю. Другой вверх и вперёд. И враскачку. Со скрипом вырванного шлака – вперёд. Раз-два! Два-раз! Вперёд и только вперёд. Ступенька. Дверь. Вернее, проём от двери. Покарабкался, поскрябался, и капсула в коридоре дома, хрустит проминающейся старой плиткой пола. Маленький отдых. Надолго останавливаться нельзя! Уйдут силы – не поднять никогда. Пять ступенек. Тяжко. Капсула всё норовит откинуть назад, опрокинуть, подмять под себя, хрустом выравнивая кости. Врёшь! Не возьмёшь! Пять ступенек. Пять! Целых пять. И раз. И два. И два. И раз. Качаемся и ползём на первую площадку. Отдых. И вперёд. Снова. Ступеньки. Двенадцать. Качаемся и балансируем. Льёмся потом и ползём. Вверх. На площадку. За ней ещё двенадцать. Смотреть вперёд. Гордится пройденным. Осталось чуть. Вперёд… а арка совсем легко пошла. Потому что удобная. Потому что технологию раскачал. А за трубу и подавно молчок – пушинка. И три дня в лёжку…

 А потом работа. Предложили новую и интересную, и ответственную. Но на два часа ближе к дому. Песня! По приезду ещё оставалось время на мечты и претворение их в жизнь. А было куда ехать. А было к кому.

 Дом ждал и вздрагивал в нетерпении ожидания. Только что хвостом не крутил, завидя идущим по дороге. Ну не было у него хвоста… а жаль.

 А камин рос. Под рассказы, мысли, ругательства. Рос, как положено. По ряду в неделю. Не торопясь. Не спеша. С достоинством и удовольствием. Непонятным волнующим ожиданием завтрашнего. Завтра наступившее водружением капсулы и арки на выложенный пещерой постамент.

 Дом подпрыгнул и захлопал в ладоши. Захлопал в ладоши этому зарождающемуся и уже осязаемому островку жизни. Островку, с которого началось наступление на хаос, развал и запустение. Аплодисменты.

 А когда на своё место стала труба и шамотной глиной, и асбестовыми листами, и огнеупорным кирпичом было всё выложено, заложено и законопачено. Когда, не удержавшись, комком смятой газеты вспыхнуло и белым дымом пыхнуло в квартиру, осмотрелось и нырнуло в трубу тепло – засмеялся колокольчиками. Зазвенел в круговерти танца. В поцелуях и слезах счастья. Дом.

 А куда ушли эти чёрные ночи?! Куда ушел хаос и вьюга?! Незаметно. Нехотя. Отпустили, оставив свои следы рубцами на стенах. Куда умчалось эхо ночных криков и горечи слез?! Куда делись вытесненные расправляющим крылья домом мысли и ненависть? Ушли. Или притаились. Притаились в своём ящике – закутке. Запертые от Пандоры камином.

 И снова командировка. Снова туда, где стреляют и взрывают. Уехал. Провожаемый домом, ждущим домом.

 Домом со стучащим сердцем в углу комнаты.

 И вернулся. А вернулся заросшим, с подкопчённым лицом. С сумками и охапкой дров. Скинул камуфляж и разжег огонь в камине. Так и просидел, до утра, что-то бормоча себе под нос, отражая вздрагивающее взрывами радости пламя бегущими по лицу слезами. Вернулся.

 Ушёл куда-то котелок. Немецкие динозавры-батареи. Изменились стены, потолок, свет, музыка. Появилось тепло, мебель. Всё менялось и улучшалось. Текло и перетекало. Оставался только один слушатель. Оставалось только одно место, возле которого он проводил вечера. Место, где они говорили, делились, спорили, рассуждали. Место, где встречались, делили аппетитный, дурманящий ароматом шашлык. Место, где читали и писали. Вспоминали и записывали. Камин. Камин сердце, камин центр, камин ракета, камин космос.

 А потом командировки ещё и ещё. И он, ждущий. И он, надежный и непоколебимый. Потом любимая девушка. Потом жена. Потом единственная и неповторимая – дочь. Потом и сейчас счастье. Другая мебель. Другие окна, картины, шторы, посуда. Постепенно сдавая позиции, уткнулся спиной в чугун камина. Потом робкие, затем уверенные требования жены о продаже квартиры. Настойчивые и напористые. И уже не спрячешься за смехом и молчанием. А женщины всегда добиваются своего. И она получила вымученное и вырванное согласие. Ради будущего дочери. Молчаливым согласием замершего сердца.

 А беда пришла в канун нового года. Дымом из-под пола. Со всех щелей. Снизу. Пришла пожарными, тушащими и заливающими, растревожившими напором воды уголок квартиры, ящик Пандоры.

 Первым пал камин. Камин, на который они бросали недвусмысленные взгляды. Камин, не зажигаемый больше трех лет. Уже украшенный мишурой и гирляндами. Камин, обвинённый и приговорённый. С каждым ударом молотка, каждым отколотым кирпичом прощающийся и уходящий. Другом, братом, товарищем, сердцем. Орошаемый слезами и приглушёнными рыданьями. Тающий кирпичиками воспоминаний. Взятой на себя болью.

 Каждым стуком, каждым упавшим кирпичом: «Прости!». А дойдя до основания и увидев, что он не причём, что пожар-то совсем не от него – завыл волком диким, волком лютым. До сердца, до Чечни, до космоса. Закрылся скрипом зубов от всех. Спрятался под потоками скрываемых слёз. Остановилось вырванное сердце.

 Подходил. Щупал стены. Спрашивал. Говорил. Уговаривал и успокаивал. Тишина отвечала тишиной. Вакуумом прошлого.

 Заклеил обоями. Вырванного сердца не видно. Как не видно и раны, и пустоты.

 Осталась жизнь. Жизнь, согреваемая одним. Одним всплеском прошлого. Патроном, оставленным в рукаве.

 Смейся оставленной надеждой, Пандора!