Андрей ТИМОФЕЕВ. НА НЕСКОЛЬКО МГНОВЕНИЙ. Рассказы

 

Андрей ТИМОФЕЕВ

НА НЕСКОЛЬКО МГНОВЕНИЙ

Рассказы

 

Катенька

 

Говорят, время меняет людей. Но разве оно приносит что-то извне? Разве не зреет внутри каждого человека то, что потом разовьётся в нём? Я знаю – нужны лишь внимательный взгляд, чтобы заметить эти ростки, и житейская мудрость, чтобы предугадать их развитие.

С одноклассником Костей Светловым после окончания школы мы не виделись целых пять лет. Поэтому когда мне пришлось лететь с пересадкой через Москву и я узнал, что Костя живёт в Домодедово, мысль о встрече пришла сама собой.

Костя ждал меня на станции.

– Ты, наверно, не знал, куда деться от непрошеного гостя, – пошутил я, чтобы скрыть неловкость.

– Нет, что ты, – ответил он мягко, – знаешь, столько воспоминаний сразу нахлынуло! Я только сейчас почувствовал, насколько эти воспоминания часть меня.

От его открытости мне стало и тепло, и неловко одновременно, но я ничего не сказал ему и только пожал плечами. Мы двинулись по дорожке, ведущей от станции в город. Костя шёл рядом, иногда осторожно поглядывая на меня и улыбаясь.

– Вот здесь мы и живём, – сказал он, когда мы повернули за угол, – у нас сегодня много гостей, весело…

Передо мной оказался небольшой частный дом, напоминавший избу на обычной деревенской улице, если бы не высящаяся прямо за ним новостройка. Мы поднялись на крыльцо и вошли внутрь.

В прихожей горела тусклая лампочка, а прямо у входа сидел парень лет двадцати в военных штанах и чистил картошку. Перед ним стояло большое эмалированное ведро, куда он бросал кожуру. Не говоря ни слова, он взглянул на меня сурово и подозрительно, так что с первого же взгляда я почувствовал сильную неприязнь от этого странного молчаливого человека. Я постарался приветливо кивнуть ему, но тот встретил моё движение холодно и опять принялся за картошку.

– Это Борис, – представил его Костя. – Мой сосед и друг.

А я с удивлением подумал, как такой хороший парень, как Костя Светлов, мог сойтись с таким грубым и неприветливым человеком.

Слева оказалась приоткрытая дверь, ведущую на кухню. Я услышал, что оттуда раздаются негромкие голоса, и осторожно заглянул в дверной проём. В просторной комнате то здесь, то там сидели несколько человек. Один играл на гитаре, другой медленно покачивался в такт. На столе стояли початая бутылка коньяка и большая тарелка салата. А где-то в углу, за диваном, был натянутый гамак, и в нём мелькало что-то ярко-оранжевое, но что это было, я не мог разглядеть. Наконец с гамака спрыгнула на пол девушка лет шестнадцати и радостно заспешила к нам.

– О, все в сборе, давайте играть в крокодила, – воскликнула она, и я невольно засмотрелся на её пунцовые щёки и веснушчатое лицо.

Костя быстро и как-то обрывисто представил меня всем. Имён парней я не запомнил, а девушку звали Катенькой – именно так все обращались к ней. Едва закончилось знакомство, все сразу затихли, и в комнате так ясно почувствовалось присутствие чужого человека. Я понял, что потревожил тихий уют этой маленькой компании. Впрочем, мне сразу же предложили коньяк, я взял рюмку и сел поодаль от стола, ближе к гамаку.

Вошёл Борис, поставил картошку на плиту.

– Борисик, Борисик! Как там мой пирог?! – сразу же оживилась Катенька.

– Не готов ещё, – тихо ответил он ей, приоткрывая дверцу духовки, и я удивился, какой же на самом деле мягкий у него голос.

Я выпил, и только тогда ощутил, что сильно устал с дороги. Не стал закусывать и откинулся в кресло, наслаждаясь теплотой коньяка, проникающей внутрь.

Постепенно все разговорились, и вечер потёк так, будто меня и не было вовсе.

Стали играть в забавную игру: один человек загадывал слово, а другой жестами пытался объяснить его остальным. Катя воспринимала всё очень эмоционально и переживала, если её слово не могли угадать. Она была как бы центром этой компании – всё двигалось, кружилось, питалось ею. Её любили здесь, и кажется, никто не относился к ней как к девушке, а только как к младшей сестре. А она так легко играла свою роль, и приятно было смотреть на неё, как на дурачащегося ребёнка.

– Кстати, Катя, а это тот самый писатель, о котором я тебе говорил, – вдруг сказал Костя, указывая на меня.

– Да? – воскликнула она восторженно. – Я читала твою повесть, мне очень понравилось

Я кивнул, немного смущённый этим неожиданным признанием. Мне стоило, наверно, что-то сказать в ответ, чтобы поддержать разговор, но я только улыбался, глядя на неё.

Кажется, в тот вечер был день города. За окном то и дело слышались короткие сухие хлопки фейерверков, будто где-то откупоривали новые и новые бутылки с шампанским. Немного захмелев, я вышел на крыльцо, чтобы покурить. Уже стемнело и только вдали, за высотной новостройкой, брызгало на небо белым, жёлтым, красным, освещая деревья, площадку перед домом, край забора. Я заметил, что справа, у маленькой покосившейся постройки со скамейкой, виднеется девичья фигура. Там стояла Катенька и, не глядя назад, на меня, сильно размахивала руками. Я подошёл ближе. Она будто почувствовала моё движение и испуганно обернулась.

– Что ты делаешь? – спросил я, опять улыбаясь.

Она смутилась.

– Репетирую, я постоянно репетирую… Знаешь, я собираюсь поступать в театральное училище, у меня скоро экзамены…

– Слава, поклонники… – зачем-то решил подразнить я её.

– Нет, что ты! – мгновенно замахала она руками. – Это не для славы. Я хочу дарить людям радость…

Мне показалось, что было в этом некоторое кокетство, но Катя продолжала таким искренним вдохновенным голосом, что я сразу забыл об этом своём наблюдении. Она стала увлечённо рассказывать мне, как посредством игры актёр может излечить душу зрителя от болезни или чего-то плохого. Всё это было так серьёзно, но и так наивно, что мне вдруг стало страшно, как бывает страшно за хрупкий стеклянный шарик, падающий из рук.

Тени от ветвей, как мохнатые лапы, качались на земле. Мне казалось, столько опасностей поджидает её в жизни, и я не верил, что кто-то из этой доброй компании сможет уберечь её.

Когда мы вошли в дом, то сразу наткнулись на Бориса, тенью стоявшего в прихожей.

– Ты, наверно, ненадолго к нам? – спросил он меня грубо, и так явно было, чего он боится, что даже Катенька, наверно, поняла это.

– Ненадолго, сегодня улетаю, – ответил я и открыто улыбнулся ему, так что, кажется, он и сам смутился своей резкости.

Оставался ещё час до того, как мне нужно было уходить на электричку в аэропорт. Я заметил, что Катенька погрустнела, будто вспомнила о какой-то затаённой мысли.

– Знаете, я уже давно думала об этом, – заговорила она неожиданно тихо. – Вот если бы можно было занимать время у будущего. Например, ты не успеваешь приготовиться к экзамену, занимаешь час, а потом на час меньше проживёшь. Наверно, многие бы занимали…

Ребята в недоумении переглядывались, будто спрашивая друг друга, что это на неё нашло.

– А я бы вот ни за что не заняла, – добавила Катенька убеждённо, и мне отчего-то стало радостно за неё. Я даже не понял до конца, в чём же заключалась важность её мысли, но чем-то хорошим и сильным вдруг дохнуло на меня от этих слов.

За окном едва заметно прояснело. Солнце ещё не появилось, но небо просветлело с краешку. Во всём чувствовалось спокойное предчувствие зарождающегося дня.

Через несколько часов я улетел в Петербург и на долгое время забыл и о Катеньке, и о Косте, и вообще обо всей их компании.

 

Через полтора года я сам переехал в Москву, но Костя Светлов к тому времени уже жил в другом городе. Москва произвела на меня тяжёлое впечатление, и я никак не мог привыкнуть к ней. Костя был единственным моим другом в столице, и потому мне даже не с кем было встретиться – утром я ездил на работу на другой конец города, а вечером возвращался в маленькую съёмную комнатку, и так каждый день. Лица людей в метро были будто уснувшие, я смотрел на них и думал, что мог бы каждого из них разгадать, если бы этот человек хоть раз посмотрел на меня по-настоящему. Из открытого окна обдавало тоннельным холодом, и тогда я и сам начинал постепенно погружаться в тяжёлую монотонную дремоту.

Я хотел было уехать в Петербург, но на работе меня просили подождать сначала месяц, потом ещё два, и так я дожил в Москве до Нового года.

Как-то, почти накануне праздника, я зашёл в большой супермаркет рядом с домом, чтобы закупить продуктов. Было много народу, огромные очереди выстраивались от витрин к кассам, и во всём ощущалось радостное суетливое оживление, которому я был совершенно чужим. Неожиданно я заметил, что один из людей в очереди смотрит мне в лицо слишком внимательно и прямо.

– Борис? – спросил я, каким-то подсознательным чутьём угадав его имя, хотя даже не понял ещё, где же мы виделись раньше. «Борисик» – промелькнуло в голове, и вот тогда-то мгновенно вспомнились мне и та ночь в Домодедово, и Костя Светлов, и маленькая Катенька.

– Как у вас дела? Как Катя? – спросил я в радостном волнении, но Борис только молча махнул головой в сторону кассы, будто приглашая меня следовать за собой. Мы торопливо расплатились и вышли на улицу, и тут я заметил, что он очень подавлен. Мне показалось сначала, что нужно оставить его одного, но, увидев моё неловкое движение в сторону, он ещё раз махнул головой куда-то вперёд и едва заметно улыбнулся моей неуместной вежливости.

Мы двинулись по переулкам, пересекая старые дворы, а вокруг лежал грязный непраздничный снег. На все вопросы Борис отвечал коротко, будто показывая мне – смотри, сейчас сам увидишь. А вскоре я подчинился его молчаливому спокойствию и перестал ощущать то торопливое возбуждение от встречи с малознакомым, но хорошим человеком, когда ты готов говорить что угодно, лишь бы поддержать дружескую атмосферу. С Борисом этого не требовалось, и оттого мне стало неожиданно легко идти рядом с ним.

В подъезде пахло тяжёлой сыростью старого дома. Мы поднялись по лестнице на несколько пролётов и подошли к двери. А едва щёлкнул замок и в узком проёме показались краешек комнаты, я мгновенно услышал знакомый, но как будто слегка простуженный голос:

– Борис, это ты взял мою кастрюлю?!

И сразу же откуда-то раздались резкий шум воды, грохот мебели, чьи-то глухие разговоры – я понял, что попал в тесную трёх- или даже четырёхкомнатную квартиру, напоминающую студенческое общежитие. В прихожей некуда было ступить от огромного количества обуви, лежавшей вразнобой.

Катенька находилась на кухне вместе с высоким парнем лет двадцати пяти. Она не узнала меня, даже не поздоровалась, и потому я оказался как бы гостем Бориса. Парень же сразу протянул руку и спокойно назвал своё имя. Я сел за стол, а Борис молча принялся наливать чай, выставляя на стол печенье и почти пустую банку сгущёнки.

На кухню зашли ещё двое, кажется, я тоже видел их той ночью в Домодедово. Тогда я заметил, что парень Кати был здесь человеком новым, и все относились к нему как когда-то ко мне: никто не обращался прямо, а слова не принимались всерьёз. Катя же чувствовала это и оттого находилась в постоянном напряжении, готовая отразить удар, от кого бы он ни исходил. Вообще во всей их компании ощущался разлад.

Парень готовил суп, резал зелень и помидоры. Катя помешивала, сильно звеня ложкой о краешек кастрюли.

– Глебушка, мы будем пускать перец? – спросила она, и что-то скрипнуло в её голосе, будто одна струна была перетянута и фальшивила. – Нет, давай лучше сделаем по-другому...

– Как же я устала от вас, почему всё приходится делать нам? – набросилась она потом на тех двоих, маячивших в дверях кухни, наверно, из-за того, что они не принимали участия в готовке. – Так больно терпеть несправедливость, особенно от близких друзей! – и сильно всплеснула руками.

Те, немного потоптавшись для виду, скрылись в прихожей, а Катя опять заговорила с парнем громко и ласково.

– Как я рада, что ты меня поддерживаешь, – сказала она ему, но я уже не поверил этим словам.

Я смотрел на Катеньку, пытаясь как-то сопоставить её настоящую с тем неясным, но ярким образом, который остался в моей памяти. Игра осталась, только теперь она потеряла лёгкость, а оттого и сама Катя стала как-то грубее, нахальнее. Я думал об этом, и мне становилось стыдно то за свои мысли, то за неё.

Они закончили с супом, парень вымыл посуду и вышел. Катя ещё немного задержалась, шагая от плиты до окна и обратно, будто накапливая силы для чего-то. А потом резко направилась к дверям.

– Вообще-то мы договаривались заранее предупреждать о возможных гостях, – сказала с едкостью в голосе, глядя куда-то между мной и Борисом.

Когда за ней с шумом закрылась дверь, на кухне стало тихо. Мы сидели за столом вдвоём и пили чай, а я иногда карябал ложечкой дно банки, а потом медленно облизывал сгущёнку на ложке. Мне казалось, Борису приятно будет, что я не стесняюсь, так что, в конце концов, я доел и сгущёнку, и печенье. А тот сидел молча и небрежными взмахами пальцев гонял по столу мелкие хлебные крошки.

Я понял его тоску – не стал говорить о Катеньке, а перевёл разговор на Костю Светлова: где он сейчас, почему уехал.

– Костя хороший человек, – ответил Борис со свойственной ему прямотой.

Прощались мы по-дружески, хотя внешняя холодность, которая бывает между мужчинами, глубоко уважающими друг друга и потому не желающими проявлять ни в чём слабость, не давала нам выразить каких-то особенных эмоций. И я точно знал, что мы с Борисом не увидимся больше, разве что случайно, на улице или опять в магазине.

Когда я возвращался домой, пошёл неожиданный дождь. Небо затянуло серой пеленой, а вокруг равнодушно теснились каменные здания. Было неуютно и от сырости, и оттого, что окончательно побледнели новогодние краски.

Я думал о Катеньке. Я не знал, стал ли свидетелем деградации человеческого характера или же это было естественное изменение, которое должно было произойти в этой девушке, предопределённое ещё тогда, на вечеринке в Домодедово.

Мне хотелось написать рассказ о том, как постепенно меняется человек, как выявляются черты его характера, подобно тому, как на плёнке, брошенной в раствор проявителя, проступают линии изображения. Как игра въедается в кровь, превращая в привычку жить так, как если бы на тебя постоянно смотрели сотни глаз, но тебе в то же время не важны были бы эти глаза, а важен только ты сам. Мне казалось, у меня теперь достаточно мудрости, чтобы в каждом распознать эти губительные ростки.

Новый год прошёл быстро и обыденно, а через две недели, к счастью, я был уже дома.

 

Прошло ещё около пяти лет, и я снова попал в Москву. У моей жены умерла тётя, жившая в столице одна, и мы приехали на похороны.

Москва опять встретила холодом. Где-то на окраине города в подъезде одного из одинаковых старых домов мы поднимались по лестнице, в темноте пытаясь на каждом пролёте различить цифры на дверях, но это у нас никак не получалось. В комнате, где стоял гроб, сидели две соседки и как-то неодобрительно косились на нас – кажется, они считали, что мы приехали ради тётиной квартиры. Жена сразу потерялась в этой недоброжелательной и бытовой обстановке и не могла ни разговаривать с ними, ни помогать. Я оставил её одну в маленькой комнатке, где она жила ещё ребёнком, и занялся необходимыми в таких случаях делами.

Не помню точно, почему надо было обращаться именно в то похоронное агентство, возможно, оно было как-то связанно с бывшей тётиной работой и частично оплачивало погребение, но вечером я поехал куда-то на Бауманскую. Адреса я точно не знал, и двинулся от метро наугад вдоль трамвайных путей.

Было холодно. Дул бешеный мартовский ветер, пустые трамваи со скрипом двигались мимо. Я потерялся в переулках и заходил то в один двор, то в другой и никак не мог разобраться, куда же мне идти. Вокруг не было ни души. Этот чужой город, пронизывающий ветер, злость на собственную беспечность и бессилие что-либо исправить – всё это нахлынуло на меня разом.

В этот момент я неожиданно заметил женскую фигуру на другой стороне улицы и в отчаянии бросился навстречу.

– Вы не знаете, где здесь ритуальные услуги? – почти закричал я сквозь ветер.

– За углом, – сказала она, но, испугавшись, что я не расслышал, повторила громче и стала махать рукой в нужном направлении.

Я на секунду остановился, вглядываясь в её лицо, потому что оно показалось мне знакомым. А она смотрела тёплым участливым взглядом, но без тени того удивлённого внимания, которое владеет человеком в момент узнавания другого. Наверно, она просто подумала, что мне плохо.

– У вас умер кто-то из близких? – спросила женщина с неожиданной горечью.

Я пожал плечами, не зная, что отвечать в такой ситуации.

– Послушайте, – заговорила она горячо и на мгновение взяла мою руку в свои ладони, но потом так же осторожно отпустила. – Я понимаю, вам сейчас очень тяжело, но не нужно отчаиваться. Помните, каждое мгновение, которое вы провели рядом с близким человеком, когда вы его любили и даже когда любите сейчас, не исчезает. Оно навсегда остаётся с вами...

В этот момент я вдруг понял, откуда я её знаю, – и ночь в Домодедово, и встреча под Новый год – всё это, почти забытое, внезапно стало ясным и близким. Это была та самая Катенька, но что-то новое открылось в ней, что-то такое мудрое и сильное, впрочем, может, мне просто так показалось из-за странности её слов. Её лицо теперь стало бледным, не было больше ярких пунцовых пятен на щеках, а губы улыбались, но как-то грустно...

Она так и не узнала меня, мы больше ничего не сказали друг другу и разошлись. Я повернул за угол и легко нашёл нужную контору. В неожиданно светлом, почти офисном помещении царила будничная деловитость, и неестественно выглядела посреди этой обстановки крупная плита из чёрного мрамора, с которой смотрело на меня красивое мужское лицо.

Я быстро договорился обо всём, внёс аванс и шагнул в тот же злющий март. А в квартиру тёти вернулся сильно уставший и в тот день почти не вспоминал о случайной встрече, разве что удивляясь её математической невероятности в огромном городе. Перед сном, укладываясь на маленькую, почти детскую кровать в бывшей комнате жены, я ещё раз улыбнулся, подумав о сегодняшнем происшествии, но в тот момент мне уже показалось, что это была совсем не Катенька, а, возможно, и вовсе не было никакой встречи, и всё это я придумал себе сам.

А на следующий день, проснувшись рано утром, задолго до выноса тела, зачем-то поднялся с постели и осторожно вошёл в тётину комнату. Гроб стоял в углу. Тётя лежала сухая, будто бы слепленная из воска. Я мало знал её, но всё равно стоял перед гробом сосредоточенный и притихший.

Я смотрел на неподвижное лицо, ощущая острое бессилие перед жизнью, и думал о своём. Мне было горько за моё прошлое самомнение, за те мои плохие мысли о Катеньке, которые я вдруг так ясно вспомнил сейчас, за те бессмысленные попытки проникнуть в тайну человека и его характера. Но и неотвратимо радостно за почти незнакомую мне девушку и за то, сколько света она может принести в мир одним своим тёплым присутствием в нём. Я думал – не нужно ни житейской мудрости, ни внимательного взгляда – человек меняется внезапно, будто от чьего-то невидимого удара: сейчас он жив, а через мгновение мёртв; сегодня – зол, завтра – добр. Происходит чудо, которое невозможно объяснить, невозможно разложить на составляющие сухим механическим движением.

Мне казалось, нужно записать эту мысль, выразить всё, что я сейчас чувствую, но я боялся даже пошевелиться, чтобы не потревожить что-то зыбкое в сухом воздухе. Я знал, что если бы вдруг описал всё это, то вышло бы неестественно и нарочито.

Но это была удивительная нарочитость настоящей жизни.

 

 

На несколько мгновений

 

В Дивеево я приехал на неделе перед Троицей. Мои знакомые по институту русского языка посоветовали мне не обращаться в паломнический центр при монастыре и в многочисленные гостиницы, а поселиться в деревенском доме на въезде в посёлок, где предоставляли кельи иногородним. Там мне отвели маленькую комнатку, в которой вплотную стояли восемь кроватей, но в те дни паломников было мало, и потому я жил один. В доме шёл ремонт и, проходя мимо душевой для сестёр, я видел нескольких мужиков, клавших кафель; они громко и матерно ругались друг на друга.

Днём я посетил все святыни монастыря, поклонился мощам святого Серафима Саровского. Вечерняя служба была длинная, но я отстоял её всю и назад шёл в том состоянии внутреннего удовлетворения, какое бывает, когда выполнишь тяжёлое, но правильное дело. Рядом шагали другие паломники, три женщины что-то бойко обсуждали у монастырской лавки. На колокольне зазвонили гулко и немного грустно. Я подал нищему старику у ворот и в приподнятом настроении направился в дом.

Когда я пришёл в свою комнату, то ещё немного полежал, отдыхая, а потом стал вычитывать положенные перед завтрашним причастием молитвы. Я чувствовал особенный настрой, и молитва шла в радость, что нечасто бывало у меня в городе. Вдруг послышался стук. Я поморщился и, торопливо отложив молитвослов, сделал несколько шагов к двери.

В комнату вошёл худощавый человек с большими коричневыми мешками под глазами.

– Здравствуйте, – сказал он, топчась на пороге, – скажите, можно у вас попросить телефон, а то я свой потерял, а мне нужно матери позвонить… Я свою карточку вставлю, не переживайте…

Секунду я сомневался, как бы опасаясь чего-то, но потом постарался как можно быстрее найти свой телефон и протянуть незнакомцу. Тот мелко закивал и заверил, что вернётся через пять минут.

 Когда он вышел, я опять встал перед иконой, пытаясь восстановить потревоженное молитвенное состояние, но на душе стало как-то поверхностно и беспокойно. Слышен был скрип половицы откуда-то снизу и чей-то отрывистый голос.

Мужчина на самом деле скоро возвратился.

– Спасибо, – сказал он, как-то весь сжавшись. Я взял телефон, но тот не спешил уходить.

– Знаете, всегда жалко, когда люди вот так вот встречаются и даже не узнают ничего друг о друге, – вдруг заговорил он. – Давайте познакомимся. Меня Андрей зовут. А вас?

Я назвался. Он подошёл ко мне и, как-то нелепо взмахнув руками, опустился на краешек моей кровати.

– А я вот тут у матушки живу, работаю…

Я кивнул, стараясь быть приветливым и не показать, что мне неуютно. У Андрея был длинный шрам на щеке, а на костлявых руках не осталось места от сморщенных бледных наколок.

– Кто вы по профессии? – спросил он, пододвигаясь ближе, так что я почувствовал стойкий запах табака. А когда узнал, что я занимаюсь фольклором, вдруг оживился. – То есть вы народные истории собираете? А давайте я вам расскажу свою историю?

Я хотел было вежливо объяснить ему, что занимаюсь немного другим и что мне ещё нужно готовиться к причастию, но не решился, и оттого на душе стало тоскливо и противно за свою мягкотелость. Мужчина же, кажется, обрадовался, что я не прогнал его, и с воодушевлением принялся потирать руки, подбирая первые слова.

– Освободился я первый раз в двадцать лет, и думал, найду себе женщину и завяжу с тюрьмой, – начал он, так что я невольно усмехнулся этому неожиданному началу. – И нашёл, Катей звали, старше она меня была года на три. Мальчик у неё был, Максимка, папой меня назвал. Тёща моя, Лидия Михайловна, говорит: живите, а я ей говорю: да мы живём, Лидия Михайловна.

Он рассказывал хрипло, но со странной неестественной напевностью, будто воображал себя былинным сказителем.

– Как-то поругались мы, я лёг в сени прямо на пол. А там доски у нас лежали неубранные, как вот здесь вот, – продолжал он, показывая на угол моей комнаты, где на самом деле оказалось несколько досок. – Закурил сигарету, лежу – курю. Слышу, а в досках зашуршал кто-то. Я поднимаюсь, раз – никого вроде. Опять лежу, опять слышу. Поднялся, подошёл – нет никого. Лежу, прислушиваюсь. А там опять. Кричу ей, Катя, слышишь ты, кто-то возится в досках, кот что ли. А она мне отвечает с кровати: не бойся, это Славик. Кто, спрашиваю. Славик, говорит, муж мой, он ко мне приходит. Я испугался, спрашиваю, призрак что ли.

– Вот так вот, – улыбнулся он, опять довольно потирая руки. – А через полгода посадили меня на восемь лет, и в лагеря в Кировской области. И вот, значит, тысяча девятьсот восемьдесят девятый, декабрь месяц. Как сейчас помню, бросили меня в штрафной изолятор, это если провинишься, тебя в штрафной изолятор сажают. И вот сижу я такой, а мороз шестьдесят четыре градуса, кому говорю, никто не верит. Так вот курточку на голову натянул, и дышу в неё, греюсь, – он подскочил с кровати и, присев на корточки, стал сильно выдыхать, показывая, как он грелся. – И тут слышу – шорох в дверь. Смотрю – стоит такой, как образ, неживой. Я спрашиваю: ты кто такой? Он говорит: «Я Славик, пошли со мной». А я так для себя думаю – это ведь бес ко мне пришёл, он мне предлагает петлю на шею себе набросить. Тогда я дурачком прикинулся и спрашиваю: а куда идти-то надо? Он мне говорит: а туда, где мы живём. Нас много, мы весь день развлекаемся, людей пугаем. Я говорю: не верю тебе. А он: сейчас я тебе покажу. И тут как будто из меня что-то вышло, и одни губы остались, мы с ним взлетели над тюрьмой и летим. А там вышка, я ему кричу: меня же сейчас охранник застрелит, и смотрю, а вертухай на вышке и правда автомат вскинул и стреляет, а мне хоть бы что. Дух ведь нельзя убить, понимаешь, он ведь дух! Вернулись мы, и тогда меня тот спрашивает: ну, что, убедился? Убедился, говорю, но ты бес, сатана, я с тобой никуда не пойду… И пять лет он меня мучил, шептал, и в образе скелета приходил… А я ничего! Смирение, знаешь, это самое большое оружие, когда человек смиряется, бес убегает…

Я недоверчиво смотрел на него. Конечно, я много читал похожих историй, так что удивить меня было сложно. Но во всех движениях мужчины была странная нервная эмоциональность, казавшаяся мне неестественной. Я подумал вдруг, что он где-то подслушал этот забавный рассказ, и теперь с удовольствием пересказывает его каждому паломнику.

– И вот в девяносто седьмом я вышел, женщина у меня появилась, Марина, жили мы с ней хорошо. А в девяносто девятом опять посадили. Да, нет, это по глупости, – заторопился он, замечая мой неодобрительный взгляд. – Один дружок сказал, давай, квартиру обворуем, там сигнализации никакой нет, а денег – миллион. Залезли мы туда, а там ничего и не оказалось… Да вы не переживайте, я у вас ничего не украду, потому что я знаю страх Божий. Вот мне понадобился телефон, я ведь пришёл и попросил… Мне матери только позвонить надо было, она старушка, ей восемьдесят два года…

Он так сказал это, что мне отчего-то разом стало стыдно. Я вдруг подумал, что если всё это правда: и бес, и больная мать – то как я могу вот так свысока рассуждать об этом человеке и подозревать его во вранье.

– Вот, – тем временем продолжал Андрей. – На этот раз меня отправили в Белый лебедь. Не слышали про такой? Там уголовников ломают, воров в законе всяких. Ну, я-то, конечно, не уголовник, я просто мужик… Приезжаешь туда, и тебя сразу бьют. Вот, заходишь, сразу дубинкой по башке, загоняют в туалет, потом бежишь по коридору, а потом раз – и начинаю избивать. Потом раздевают догола, вещи отнимают, и в камеру! Какие же мы уголовники, мы же люди, а они из нас кого делают! Кормят, правда, неплохо, но и бьют прилично! Это когда вам говорят, что у нас демократия, не верьте, это всё – блевотина, везде бьют, и везде за скот считают! – закончил он, сжимая руку в кулак.

– Потом меня перевели в посёлок Нерыб, там уже Красный лебедь, кругом одни лебедя, – усмехнулся он уже совсем невесело, с какой-то неясной тоской. – Так вот там-то всё и случилось! Сидел я опять в изоляторе, папироска у меня была припрятана. И так закурить захотелось, невмоготу – спалили меня! Прибежали солдаты и стали избивать. А потом завхоз говорит: ну, доживи до утра. Мол, начальник придёт утром, и смерть тебе. И тогда я взмолился, так взмолился – Господи, помоги мне! А утром заходит начальник, полковник, весь такой чистый, в рубашечке, и начинает меня бить. А раз попал по больному месту, по локтю, а я не выдержал, и так про себя – сука... А он услышал! И тогда я понял, что конец мне, и только молюсь про себя – Господи, прими мою душу с миром… И представляете, не убил. Бросил в коридоре, пришли солдаты, говорят, иди в камеру. А я зайти не могу, ползу на коленках. В обед пришли из санчасти, дали мне цитрамон, таблеточку.

Я видел, что он был в сильном болезненном вдохновении. Голос его хрипел и срывался, так торопился он рассказать.

– Но что самое главное! Лежу я тогда на спине в камере, курточкой прикрылся с головой, думаю – умирать, да и пусть! И слышу голос: «Андрей», вроде женский, думаю, это моя Марина. Я раз – куртку снимаю и испугался даже, думал, что я в аду – кругом огонь, свет. Вот не сойти мне с этого места! Стен нет, потолка нет. Это необъяснимый, неземной свет! Клясться не хочу, но я видел этот свет. И вот теперь за него и страдаю… Несколько раз потом я слышал этот голос, и всё повторял он – найди завет, прочитай завет. И тут по воле Божьей меня положили в санчасть. И там я и нашёл этот Новый завет, стал читать, и представляете – всё стал понимать! Мне открылась истина! И сегодня, например, ко мне пришёл батюшка Серафим, говорит: ты ведь спасаться приехал, так спасайся, а ты всё пьянствуешь!

Он горько уронил голову и вздохнул. Я хотел было начать утешать его, но не мог ничего сказать. Я подумал, что совершенно не знаю этот грубый мир таких людей, как Андрей, а в нём, возможно, гораздо больше Христа, чем во мне… И тогда на душе у меня стало пусто от ощущения своей чёрствости.

– У меня вот всё это в голове, – тем временем договаривал Андрей, уже медленнее, как бы машинально, – я проповедую, рассказываю, я Завет знаю наизусть. Я каялся, мои слёзы покаяния, но я недостоин, я грешник такой, что земля должна разверзнуться…

Он замолчал и теперь только осторожно покачивался, глядя перед собой. Стало тихо, и слышно было, как на окне вразнобой пищат комары. Я чувствовал, что хочу остаться один, но отчаянно боялся, что Андрей заметит это. Я ждал, что он опять начнёт говорить, и приготовился всеми силами показать ему свою доброжелательность, но вдруг он встал и начал прощаться. Я с чувством пожал сухую ладонь.

Когда он ушёл, я ещё долго сидел в полумраке своей маленькой комнаты. Где-то за окном лаяли собаки, шуршала от ветра деревенская дверь. И тогда меня поразило странное ощущение, будто в безобразном мире безобразные люди сталкиваются друг с другом, что-то делают, что-то говорят, но ни одно их движение не случайно, и в каждом есть смысл. Я знал, что скоро мне станет стыдно за мою наивность, но я старался сохранить это ощущение осмысленности хоть на несколько мгновений.

Пока оно ещё не скрылось от моего взгляда завесой будничной лицемерной реальности.

 

 

Свадьба

 

Бывают свадьбы, похожие на похороны.

Ранней весной парень из соседней деревни изнасиловал девушку, встреченную в пролеске у реки. Отец девушки отыскал обидчика на следующий день и устроил драку во дворе его дома. Но когда оказалось, что Маша беременна, родители обоих, встретившись и поразмыслив здраво, решили сыграть свадьбу. Одни – чтобы избежать огласки, другие – неизвестно чего стыдясь и желая пристроить дочь.

Первый день гуляли у жениха. Собрались родственники, соседи, знакомые со всей деревни. Во дворе наспех вкопали в землю деревянные столбы, натянули брезент, поставили длинные скамейки, столы накрыли простынями вместо скатертей. Гостей рассаживали вплотную, так что тяжело было пошевелиться. Стояла жара, повсюду летали жадные мухи. Часто поднимались из-за стола, чтобы погулять и размяться, и тогда собирались на крыльце дома или на оставшихся от постройки гаража бетонных плитах, сваленных у ворот. Там заводили разговоры, шутки, сплетни. А дядька жениха, пожилой Кошир Кузьма, беззаботно рассказывал, как именно здесь валялись в грязи сам жених и отец невесты и до крови царапали друг другу лица об угол бетонной плиты.

Родственники невесты шепотом обсуждали, что хозяева на стали тратиться на водку, а кто-то даже видел, как на кухне тайком разливают по красивым бутылкам дешевую жидкость из пятилитровых канистр. С подозрением глядели на прибившихся к их краю стола нескольких башкир, родственников жениха по отцу: как бы те не выболтали лишнего, и торопливо переходили с русского на родной чувашский.

Было много случайных людей, которых не пускали во двор, но они все равно болтались рядом с воротами в ожидании нечаянной рюмки водки. Чуваш из соседней деревни Петьук Миккуль уныло выпрашивал свое у хозяйки, а потом до крика разругался с ней и ушел обиженный.

Приносили винегрет, свеклу с чесноком, а на горячее картошку с курицей. Ели и пили с удовольствием. Туй араме, ведущий свадьбы, дал гостям наесться досыта прежде полагающихся по обычаю тостов и подарков.

Невеста сидела неподвижно. Она была в отчаянном забвении, ничего не слышала и не замечала. К человеку рядом она не поворачивалась, но чувствовала его движение, а иногда видела чужие руки.

Сегодняшнее утро растянулось в памяти на несколько дней. Ее должны были поднять с рассветом, но Маша проснулась раньше и долго смотрела в окно на небо, крыши домов, скрюченную яблоню в саду, побитую весенним морозом. В последние вечера они много разговаривали с мамой, та читала ей книги об отношениях в семье и о том, как нужно вести себя, чтобы быть счастливой. Мама много говорила о любви, а Маша плакала, обнимая ее. Но сегодня утром ей вдруг показалось, что она начинает чувствовать эту странную, угнетающую душу любовь. Маше хотелось, чтобы мама пришла сейчас и поговорила с ней, но вместо этого заскрипели половицы, и в комнату заглянула баба Варвара.

– Давай вставай! – окликнула она всегда сердитым голосом.

В доме только начали мелькать, суетиться, а они уже оделись, готовясь выйти на улицу. Были еще сестра Света и две тетушки, которые недовольно ворчали. Баба Варвара коротко объясняла про обычай. Маша ждала маму, но, занятая приготовлениями, та осталась дома и только мельком заглянула в прихожую. Маше было грустно, будто они виделись последний раз. И потом, когда уже шли по пустой деревенской улице, Маша все думала об этом. Впереди мутным пятном виднелся лес у реки. Стоял туман, пахло трухлявым деревом.

Наконец показалось кладбище. Спускались к нему по узкой тропинке, вьющейся от самой дороги. Долго возились с железной калиткой, двигались сквозь заросли овсюга, цеплявшегося за ноги. И вот тропинка привела их вниз, где все могилы были знакомы. Приминая мокрую непослушную траву ногами, медленно крошили хлеб за каждую ограду, приговаривая: «Деды, прадеды, благословите нашу свадьбу». Потом баба Варвара велела им стоять рядом, а сама принялась то ли колдовать, то ли молиться. Становилось холодно, но она не спешила, а потом затянула унылую поминальную песню.

Вернувшись с кладбища, Маша сидела в комнате, и слипавшимися глазами смотрела на те же крыши домов и яблоню за окном. Ей смертельно хотелось спать, так что она едва чувствовала, как надевали на нее платье, поправляли складки, до боли скручивали волосы.

Когда приготовления закончились, она положила голову на стол перед собой, обхватив ее руками, и чуть было не заснула, но вдруг раздался грубый удар в ворота и беспорядочный смех, будто сто человек разом засмеялись и каждый хотел смеяться не так, как другие. Она испуганно вдохнула. Смех приближался, сначала он топтался у ворот, неловко звеня монетками, потом послышался на крыльце. Наконец ввалились в комнату, заполняя свободное место от двери до стола. Началась толкотня, сильно запахло потом.

Маша испуганно глядела по сторонам. Вокруг ожесточенно торговались, кричали, стучали по столу скалкой как молотком. Сестра Света все отвечала – мало, а за ней повторяли и все родственники. Пришедшие же горячились и нехотя выгребали оставшуюся мелочь. Дружок жениха, Антошка Кривой, вместо денег бросал поддельные купюры, его разоблачили и хотели силой вывернуть карманы. Родня вступилась за своего, завязалась ссора.

Сам жених стоял у дверей, Маша смотрела на него, не отводя глаз. Он держал в руках бутылку водки, не пригодившуюся на конкурсах во дворе, шутливо махая ею, будто добыл что-то ценное. Его лицо наполняло Машино сердце болью и непонятной ей самой добротой ко всему миру. Но вот последний раз ударила скалка – продано. Продано, продано, зашептали вокруг.

Потом ее благословляли отец и мать, крошечный блик света бегал по иконе вверх-вниз, как живой, так что Маша заулыбалась сквозь слезы. Мать не выдержала и разрыдалась. «На кого же я тебя, доченька, оставляю», – причитала она, наклоняясь к девушке, неистово целуя в волосы. Баба Варвара недовольно одернула ее. Подошел жених, и тогда гости принялись бросать под ноги свежие полевые цветы…

«Горько, горько», – закричали отовсюду, и Маша опять оказалась за праздничным столом. Ее муж стоял перед ней. Она смотрела на него так, будто видела первый раз. Ей казалось, что она уже любит его. Но тут он приблизился, прижал к себе и стал жадно целовать. Она захлебнулась от слез.

Окончив счет поцелуям, довольные гости уселись на места, а туй араме шутливо, но решительно принялся сгонять народ с крыльца обратно за стол. Гости шли нехотя и уже захмелевшими голосами ворчали, что он портит им гулянку, но, в конце концов, собрались, ожидая своей очереди поздравить молодых. Туй араме торжественно вызвал к себе двух башкир со стороны отца жениха и вручил им большую сумку – ардю, чтобы они собирали в нее деньги, положенные родственниками, а в конце пересчитали их. Из кухни понесли крошечные порции покупных пельменей и новые бутылки водки.

Первыми поздравляли родители жениха. Мать, Антонина Петровна, дородная женщина с толстыми складками на щеках, лихо подскочила с места и подняла полную рюмку водки. Отец, худой жилистый башкир, Артур Кадимович, стоял рядом, держа за спиной маленький конверт с деньгами, и недоверчиво поглядывал по сторонам, будто опасаясь, что кто-то захочет украсть его прямо из-за спины. Родственники Маши увидели их первый раз во время сватовства. Они пришли тогда вместе с толпой человек в десять, несли выпивку, салаты, поднос с хлебом и солью, а сам жених беззаботно наигрывал на гармошке. Поднявшись на порог, Антонина Петровна настойчиво постучала в дверь. «Мы слыхали, у вас телочка есть», – оглушительно запела она сватовскую песню. Остальные повторяли за ней, готовясь есть и пить досыта. Резким скрипом ответила им дверь. На пороге появилась баба Варвара, закрывая собой широкий проем и исподлобья оглядывая незваных гостей.

«У вас товар, у нас купец, – продолжала Антонина Петровна, постепенно теряясь от ее взгляда, – изволите ли продать, красную цену заплатим…». Она хотела было войти нахрапом, но баба Варвара не уступила и решительно уперлась мозолистой ладонью ей в грудь.

«Входить не положено. Ждите», – выговорила она бесстрастно и с силой захлопнула дверь.

Когда же их всё-таки пустили в дом, Антонина Петровна, нисколько не смущенная, щедро наливала новым родственникам по рюмкам и пела на весь дом в хмельном веселье.

Отец жениха во время сватовства стоял в стороне и только считал пустые бутылки. Зато он больше всех осматривал подарки невесты, привезенные по обычаю в их дом за две недели до свадьбы: на ощупь проверял качество ткани, наизнанку выворачивал платья, чтобы увидеть, хорошо ли выполнен шов. Потом, удовлетворенный проверкой, позвал сына и объяснил, в какой шкаф сложить добро.

Поздравление их длилось недолго, говорила только мать, а отец деловито положил в ардю конверт с деньгами. Отовсюду закричали «горько», а родственники жениха с особым старанием захлопали, чтобы поддержать своих.

Встали родители невесты. Оба они были маленького роста, оба смотрели по сторонам настороженно. Сергей Викторович, отец Маши, показался родне жениха слишком чувствительным, у него в глазах стояли слезы. Это был человек с детскими чертами лица, но с первой проседью, говорил правильно и красиво, по-городскому, но иногда путался и вздыхал. «Люби своего мужа, деточка моя, и Бог пошлет тебе новую жизнь», – закончил он и отчаянно опустил голову.

Поговаривали, что он сильнее всех противился этой свадьбе. Когда родственники жениха пришли свататься, а баба Варвара, вернувшись в дом, рассказала всем о происходящем, он будто бы подскочил со стула и закричал: «Да что же это такое, как же с этим быть…».

Но в комнату к дочери он пошел первым. Девочка неподвижно лежала на кровати, и лишь глаза ее были живыми и испуганными. Он присел на краешек и боялся смотреть на нее. Ему хотелось закрыть ее от всего на свете и не тревожить ничем больше, но необходимость говорить заковала ему горло.

«Что же, доченька, это жизнь, – повторял он потом, лихорадочно теребя ее руку в своих ладонях. – Иногда в жизни бывает нужно пострадать и получить от Бога венец… Я не знаю, за что это тебе, но ты должна все вытерпеть…».

«Пойми, милая, мы долго не сможем содержать тебя, – оказалась рядом и мать. Она то вытирала Машино лицо носовым платком, то поправляла спутавшиеся волосы. – Отцу работу совсем не дают, меня пока держат в колхозе, но никто ведь ничего не обещает. А одна, с ребеночком, как ты будешь жить после нас?».

Маша растерянно глядела то на одного, то на другого и больше пугалась их слез, чем решения своей судьбы.

«Милые мои, дорогие, – начала мать невесты, обращаясь к молодым, хотя ее тихий монотонный голос показался гостям слишком грустным для свадебного поздравления, – вы теперь одна семья, и самое главное, вы должны жить в любви и согласии, заботиться и помогать друг другу. Не обижаться по пустякам, а если случилась ссора, сразу же прощать друг друга. Тогда и жизнь у вас сложится, и отношения в семье будут добрые и уважительные...».

Татьяна Аркадьевна всеми силами старалась допустить меньше сплетен, обычных для свадьбы, где невеста уже беременна, и поддержать хорошие отношения с новыми родственниками. Перед свадьбой она, как положено, устроила в своем доме Большой сговор с родителями жениха, где договаривались о количестве гостей, угощениях, устройстве праздника. А когда ее муж вдруг встал из-за стола и быстро вышел из дома, она нарочно беззаботно махнула рукой и объяснила присутствующим на сговоре гостям, что у мужа проблемы на работе, потому что колхоз опять перестал платить зарплату, а ведь сейчас свадьбу играть, вот он и переживает. Родители и сам жених довольно закачали головами, а пришедший с родней Кашир Кузьма лукаво усмехнулся ее объяснениям.

Маша же с самого дня сватовства поняла, что наступает что-то неведомое и тяжелое для нее. В этом неведомом и тяжелом не было людей, а было будто грозовое облако. Первые мысли о муже как о реальном человеке появились у нее только после Большого сговора, когда по обычаю мать жениха повесила у входа большой пастушеский кнут, который должен был висеть здесь до самой свадьбы. Когда сговор закончился и в дом вернулся Сергей Викторович, он сначала в бешенстве пытался снять его, но баба Варвара не позволила, потому что на самом деле был такой обычай. Для Маши этот кнут был как живой, она украдкой разглядывала его, когда сидела за обеденным столом. У кнута была стертая ручка, напоминавшая Маше о лошадях и работе в поле. И когда на второй день Татьяна Аркадьевна все-таки уговорила свекровь убрать кнут, Маша все равно вспоминала о нем, когда думала о своем женихе…

Собрались было сделать перерыв на танцы и конкурсы, но тут без очереди влезли Антошка Кривой и Виктор Вдовцов. Они пробирались позади скамеек, не обращая внимания на недовольство сидевших гостей. «Подожди, подожди, мы сейчас», – заносчиво кричал ведущему Виктор, а Антошка изо всех сил расталкивал локтями мешавших.

«Мы пришли сюда поздравить нашего друга со свадьбой, – начал Виктор, молодой парень с тонкими усиками и красивыми кудрями. – Надеемся, что наша дружба сегодня не закончится и мы сможем еще собираться, как в старые добрые времена».

Родственники жениха, не слушая, захлопали ему, а Света, сестра невесты, покраснела оттого, что тот нахально рассматривал ее полуоткрытую грудь.

«Да и вообще, жена не должна стоять между мужем и друзьями!» – подхватил Антошка Кривой.

Прозвище пришло к нему от отца, но лицо его на самом деле было сморщено сейчас от выпивки. Желая повеселить гостей, он отобрал у туй араме бутылку, из которой тот наливал каждому поздравлявшему, подхватил чужой стакан со стола и, наполнив, выпил, не отрываясь.

«О, Антошка начал, – раздались со всех сторон насмешливые голоса, – смотрите, вам его еще до дома тащить…».

Антошка недовольно огляделся вокруг и с достоинством вышел из-за стола. Туй араме объявил перерыв.

На свободное место между крыльцом и воротами вынесли две большие старые колонки и, не жалея, выкрутили ручки до упора. «Громче, громче», – послышались задорные крики. Музыка взбудоражила захмелевших гостей, так что они вскакивали со своих мест, толкались, спешили, и высыпали на двор, чтобы танцевать изо всех сил. Старухи за столом, неодобрительно качая головами, прижимали слабые ладони к ушам. Веселье разгоралось, как пожар на соломе. Виктор подскочил к Свете и, грубо обнимая за талию, увлек за собой. Они врезались в круг танцующих, разбили его, чтобы закружиться в центре, привлекая всех своим пылом и красотой. Антошка Кривой беззаботно отплясывал рядом, не замечая, как насмешливо косятся из круга, а две девушки показывают на него пальцем, как на дурачка.

Маша съежилась, будто не желая, чтобы музыка вошла ей внутрь. Вдруг сильно потянули за ногу, она вскочила и увидела, что у нее украли туфлю. Рядом закричали, а дядьки с шумом пытались догнать вора. Все смешалось, и уже нельзя было понять, кто ловит, а кто убегает.

У Маши закружилась голова.

– Петя, – бессильно выговорила она, в отчаянии поворачиваясь к мужу, но тот не слышал и уже вылезал из-за стола, чтобы присоединиться к танцующим друзьям.

– Невесту, невесту-то возьми! – придержала его мать. – Всему тебя учить надо!

– Да, пойдем, – опомнился тот и схватил Машу за руку, но она не двигалась.

– Туфли нет, – объяснила удивленному мужу. Ей отчего-то было стыдно, будто именно она виновата, что не уследила.

– Так иди босиком! – не растерялась Антонина Петровна. – А сомневаешься, вот тебе, доченька, для согрева, – и налила полную рюмку водки.

Маша нерешительно пригубила. В глазах ее вспыхнуло, а в груди обожгло. И тогда она, хмельная, не от выпитого, а от собственного чувства, побежала в круг быстрее мужа, в страстном отчаянии заплясала, вскидывая вверх свои тонкие руки...

 Тем временем за столом начались обычные разговоры и сплетни.

– А жених-то наш беспутный дурачок, – приговаривала Марине Чермеш, – какой же из него муж получится… А ведь он ее силой взял!

– Это правда? – серьезно спрашивала Наталья Миттьук. – Я тоже слышала об этих сплетнях, но им не верю.

– Да как же неправда, вся деревня об этом говорит, – настаивала Марине. – До вас городских новости-то не доходят, откуда вам знать! А бабка Степанида сама видела, как отец ее домой нес из леса, когда тот над ней надругался. У нее спросите, она вам все расскажет…

Наталья Миттьук неодобрительно покачала головой, но возражать не стала, потому что действительно не могла знать всего.

Чуть поодаль оживленно беседовали мужья Марине и Натальи. Первый, Миккас Чермеш, был щупленький мужичок, несмелый на деле, но дерзкий на слова. Он, как и жена, рассказывал о деревенских делах. Второй, Савва Миттьук – малоразговорчивый седой старик, всю жизнь проработавший на заводе в городе, но страсть как любивший разговоры о колхозной работе, посеве, уборке и потому с уважением слушавший Миккаса Чермеша.

 – Овсюг все попортил в этом году, – деловито вздохнул Миккас, – мало урожая будет, опять в колхозе передерутся и зарплату не заплатят!

– А я слышал, кто-то из колхоза вышел у вас? – мягко поинтересовался Савва. – Вот молодец мужик, сам решил хозяйство вести, да?

– Есть у нас такой, – с досадой ответил Миккас, – как раз из родни жениха, вон даже, как устроился, смотрите, – кивнул он на коренастого мужика с огромными плечами, сидевшего в почетной близости к жениху и невесте. – Григорий Михайлович Микулин его зовут, русский, пришлый. Пару лет назад заявился в колхоз и говорит: дайте мою долю земли, буду сам пахать. Да нет, не думайте, человек он пустой, – добавил он торопливо, видя, как уважительно смотрит Савва на Григория Михайловича, – противный такой, злобный, все только себе, а других за мусор считает. Я с ним даже не здороваюсь, как вижу!

Иначе велись разговоры среди родни жениха. Там центром был пожилой Кашир Кузьма, перебравшийся с крыльца дома, где слишком громко играла музыка, на скамейку за воротами. Возле него столпились и чуваши, и башкиры и говорили наперебой, а он сидел в середине и изредка останавливал или поправлял говорящих.

– А венчаться-то они будут? – спрашивала особенно религиозная чувашка.

– Да куда им венчаться! – перебивали ее несколько голосов. – У невесты же живот, какое венчание!

– У нас бы за такое не свадьбу… – поддержала родню башкирка Гузель Рифкатовна.

– А у них вся родня такая, – не успокаивались чуваши. – Да чего далеко ходить, если бабка у нее жила с четырьмя мужиками, и от них родила двух сыновей и двух дочерей.

– Хватит вам чепуху городить, – подскочил вдруг со своей скамейки Кашир Кузьма, – мелете своими языками, не пойми чего! А ты, балаболка, иди отсюда, чтоб я тебя не видел, – прикрикнул он на женщину, которая говорила про бабу Варвару.

Когда молодежь стала заметно уставать от танцев, туй араме объявил окончание перерыва и опять пригласил всех на места. Едва затихла музыка, Маша бессильно опустилась на землю, прямо там, где танцевала. На нее сначала смотрели удивленно, будто ожидая, что это розыгрыш, но потом закричали, переполошив всех. Родственники окружили ее, стараясь понять, что произошло. У Маши болела голова, ей казалось, что ноги разбиты в кровь. Она несколько секунд не двигалась, будто не узнавала окружающих, но потом сильно вдохнула и виновато улыбнулась.

– Все хорошо, – постаралась она успокоить родных, – просто устала.

Отец взял ее на руки и отнес обратно к столу, потому что под брезентом было прохладнее, а потом заботливо обнимал за плечи, боясь, что она упадет назад. Мать взволнованно трогала её лоб.

– Да не волнуйтесь, сваты, – убеждала их Антонина Петровна, – такое бывает, от жары, наверно. Сейчас надышится, придет в себя!

Столпившиеся рядом родственники быстро подхватили, что, конечно, от жары и сейчас все пройдет.

– Выпить тебе надо, жена, – хмельным голосом пошутил жених, – сразу отпустит!

Все засмеялись.

В этот момент отец невесты неожиданно подскочил с места и, схватив жениха за грудь, потащил его на бетонные плиты у ворот.

– Я на этих самых руках ее нес, ты понимаешь? – ожесточенно выговаривал он, глядя в испуганное лицо.

– Да чего ты, батек, чего, все ведь выяснили... я же ее замуж беру... – лепетал Петька.

Родственники и друзья жениха окружили их, но боялись вмешиваться, и только Татьяна Аркадьевна бросилась к мужу и отчаянно обняла сзади, пытаясь ослабить его руки. Он же вдруг сам расплакался и головой уперся обидчику в грудь.

– Да ладно, батек, ладно, давай лучше выпьем, – отвечал ему Петька, оглядывая своих, будто ожидая их помощи.

– Выпьем, выпьем!.. Горько!.. – подхватило несколько голосов.

Тогда из-за стола встал Григорий Михайлович Микулин, оттолкнул Петьку в сторону и, позволив Сергею Викторовичу опереться на себя, проводил за стол. Родня жениха неодобрительно зашепталась, потому что он не встал на сторону Пети, но упрекать Микулина вслух никто не решился.

– Рассаживайтесь, – коротко рявкнул тот, не глядя по сторонам. – Я сейчас буду поздравлять молодых.

Гости стали неохотно расходиться по своим местам, и только Татьяна Аркадьевна осталась с Машей. Сергей Викторович сидел рядом, закрыв лицо руками, страшно стесняясь себя. Наконец все действительно успокоились.

Григорий Михайлович степенно подошел к Маше, чтобы убедиться, что она чувствует себя лучше. Потом строго посмотрел вокруг, будто выискивая в толпе тех, кто еще не замолчал, и начал речь.

– Я не буду повторять то, что до меня уже сказали и после меня скажут. Понятно, что я желаю молодым здоровья, счастья и достатка. Но мои главные слова будут для тебя, Маша. Ты новый человек в нашей семье, и ты еще совсем молодая, но тебе надо повзрослеть, – завершил он первую мысль и остановился.

– Наш Петька, он сам по себе ничего не стоит, – продолжал Микулин. – Я своих мыслей ни перед кем не скрываю, я ему это в лицо могу сказать. Ты, Петька, никчемный осёл, понял? Тебя нужно кнутами до крови избить, чтобы у тебя хоть немного ума появилось. Поэтому ты, Маша, теперь в семье голова, ты должна рассуждать за обоих.

Маша испуганно смотрела на Микулина, а жених сидел с глупой улыбкой, не зная, смеяться ли словам дяди, как шутке, или же обижаться на него.

– Вам сейчас нужно строить дом, – не обращал внимания на их замешательство Григорий Михайлович, – не вечно ведь вы будете у свекрови жить. Потом будут у вас дети. Их нужно воспитывать, не такими шалопаями, а настоящими людьми, чтобы крепко стояли на ногах. Потом копить деньги на старость. Чтобы прожив жизнь, ты могла сказать, что жила по совести, ни у кого взаймы не брала и ни одному лентяю не давала. Мужу верная была, какой бы он ни был. И помирать могу спокойно, никто дурным словом не вспомнит. Поняла меня? Ну, тогда у меня все.

Родня жениха молча переглядывалась, зато родня невесты встретила этот тост громкими хлопками. Григорий Михайлович недовольно оглянулся. Продолжались поздравления и тосты…

Сергей Викторович и Татьяна Аркадьевна сидели рядом с Машей, но потом и их подняла с места бойкая Антонина Петровна и потащила участвовать в конкурсах. Машу же не беспокоили, думая, что ей нездоровится. Только один раз ей принесли украденную туфлю.

Сама Маша не понимала, что происходит вокруг. Она только боялась, что опять начнутся танцы и нужно будет бегать по острым камням. Вдруг она заметила, как на нее грустно смотрит Григорий Михайлович, и сразу же отвернулась. Ей припоминались обрывки его слов про дом, про деньги, но она не могла связать их воедино. Ей казалось, не будет никакого дома и денег и что после сегодняшнего дня уже вообще ничего не будет.

Подошла разгоряченная Света и обняла Машу за хрупкие плечи. Маша устало улыбнулась. Ей приятно было чувствовать родного человека рядом. Она смотрела на сестру и с тихой радостью слушала ее сбивчивый рассказ о Викторе. Оказывается, Свете нравилось его грубое ухаживание, но она хотела показать, что ее не так просто добиться, и поэтому решила немного посидеть с сестрой. Они обнялись и остались одни посреди этой громкой свадьбы.

 – Что, целоваться-то противно? – вдруг усмехнулась Света.

Маша только вздохнула, сильнее прижимаясь к сестре.

– А я тебе так скажу, выпей побольше, помогает, сама знаю! Утром проснешься и ничего помнить не будешь.

– Нет, напиваться не хочется, – тихо ответила Маша.

Они посидели молча. Вокруг звенела музыка. Редкие гости остались за столом, ведя неторопливые разговоры. На противоположном краю появились Петя с Виктором и, налив себе по полной стопке, выпили.

– Скажи, а ты хотела бы себе такого мужа, как у меня? – спросила Маша, осторожно поглядывая на них.

– А почему нет? Слабенький, дурачок, таким командовать знаешь как можно! Было бы где мне разгуляться… Ладно, пойду, – добавила она, видя, что Виктор идет прямо к ним. – Кстати, говорят, кататься поедем ночью. Будешь с нами? Да поехали, развлечемся хоть, теперь тебе положено с мужем развлекаться!

– Хорошо, поедем, – сказала Маша, стараясь улыбнуться.

Света и Виктор взялись за руки и поспешили в круг танцующих. Маша огляделась, ожидая, что муж тоже пригласит ее, но тот уже веселился с друзьями…

Сестры Антонины Петровны, Анна и Людмила, прислуживающие гостям, присели отдохнуть и поесть, а когда на одном из столов кончилась водка, свекровь подступилась к невестке и ласково стала подталкивать ее в локоток.

– Давай, Машенька, покажи нашим гостям, какая ты хозяйственная, сходи на кухню, принеси еще несколько бутылок.

Маша согласно закивала и медленно поднялась из-за стола. Боли в ногах не чувствовала, и только монотонно колотило в висках от неосторожных движений.

– Какая у нас невестушка, – тем временем нахваливала ее Антонина Петровна. – Новая хозяйка в доме появилась!

Маша смутилась, а гости одобрительно засмеялись.

На кухне было жарко, и клубился пар от двух огромных котлов с водой, кипящих на плите. Третий же стоял у окна и был доверху наполнен грязными тарелками. Всем распоряжалась бабка Степанида. Сама она торопливо доставала тарелки из чана и насухо протирала сбившимся в комок кухонным полотенцем. Узнав, зачем пришла Маша, она качнула головой в сторону пустых бутылок на столе.

– Не готовы! Погуляй пока, – и отвернулась к своим тарелкам.

Маша осталась в сенях, не зная, возвращаться ей назад или подождать здесь. Было темно и неуютно, потому что могли войти из любой двери. Внезапно Маша услышала глухую песню за стеной, песня была протяжная и грустная, и она тянула к себе. На ощупь приоткрыла одну из дверей, и тогда песня поразила Машу своей громкостью и силой. Она попала в летнюю кухню, где на кровати, укрытой половиками, старыми шубами и другой одеждой, сидели усталые женщины.

Все они казались Маше знакомыми, наверное, были из ее родни, но по имени она могла вспомнить только тетю Марине Чермеш. Увидев невесту, они не перестали петь, но глядели на нее с улыбкой и жестами приглашали входить.

– Здравствуй, Машенька, садись к нам, – обратилась к ней спокойная пожилая женщина, когда закончилась песня. – А мы вот тут сидим и старушечьи плачи плачем.

– Ты помнишь своих родственниц-то, это баба Наталья и тетя Юля, они из Стерлитамака, – представила Маше пожилую женщину и ее дочь тетя Марине.

– Да откуда ей нас помнить, – возразила баба Наталья, – молодые должны жить, а не старух-родственниц считать.

Маша села среди женщин. Ей нравилось здесь. Хотелось только, чтобы они опять запели что-нибудь медленное и тревожное, так, чтобы можно было забыться и помечтать о чем-нибудь. Пару раз она с опаской взглянула в окно, не идет ли муж или свекровь, но за окном вразнобой ходили только чужие люди, и не было слышно ни звука.

Тем временем женщины продолжали прерванный разговор.

– Ну, и что потом было? – спросила у бабы Натальи Марине. – Расскажи нам дальше, пусть и Маша послушает.

Баба Наталья улыбнулась.

– Ну, что ж ладно, если так просите, – вздохнула она.

Маша затаила дыхание и принялась слушать.

– После войны мы с сестрой Груней осталась сиротами. Отец погиб, а мама умерла от болезни. Сильно голодали, даже больше, чем во время войны. В деревне мы были пришлыми, поэтому родственников у нас не было. Попросили у колхоза зерна, они отказали, сказали, что из нашей семьи никто не работает. Тогда я уговорила меня взять в колхоз, работала сначала в столовой, а потом и в поле стала выходить. Так и зерно у нас в доме появилось, и картошка. Было мне тогда четырнадцать лет. А когда вышла замуж, переехала к Миттьукам, а Груню увезли к дяде Мукасею в Аллагват. Свекровка меня невзлюбила. В первый день после свадьбы послала она меня кизяки делать, и так я все работала у нее. Бывало, гулянка какая-нибудь, сама свекровь пьет, дядя Савелий пьет, а младшую дочь от работы бережет. Иди, говорит, Наташка, на кизяки или в огород. Так я и жила.

Потом переехали мы с Савелием в город, в бараки, там у нас была маленькая комнатка. Стали на заводе работать. А по выходным все равно в деревню, надо ведь маме помочь, маме там тяжело. А мама на мне и ездила. Ох, нехорошо про покойников так говорить… – осеклась она и осторожно перекрестилась.

– Ну вот, так время и проходило, – продолжала баба Наталья вскоре. – Дядя Савелий пил сильно, не буду скрывать. Сколько я раз его по дворам искала, сколько раз домой тащила, уже и не вспомнить! А тут у меня ребеночек родился, Алешенька. Помню, маленький такой был и почти не кричал. Месяца ему еще не было, а тут у племянника свекровки свадьба, нас позвали. Я говорю, Савва, давай не поедем, а он: нет, нельзя обидеть родню. Вот и поехали с ребенком.

А поехали, это не как сейчас, прямо ко двору на своей машине. Тогда так добирались: на автобусе до Разъезда, а оттуда пешком. Через Ашкадар вброд перебирались. Там мы Алешеньку и застудили.

И вот, они на свадьбе гуляют, а я с ребенком дома сижу. Он заболел, лежит, кашляет, я его тряпкой укутаю и к себе прижму. Потом заснул вроде. Я успокоилась, сама немного прикорнула. А просыпаюсь, смотрю, он уже синенький. Выглядываю в окно: никого нет, вся деревня гуляет на другой улице. Села и заплакала, не знаю, что делать. А потом смотрю, Николай Васильевич, помощник председателя, идет по дороге, я кричу ему, а сама плачу, задыхаюсь. Говорю, найдите, где гуляют, скажите Савелию: ребенок у нас умер. И вот, скоро пришли и Савва, и братья его. Николай Васильевич тут же распорядился, гробик смастерили. А я смотрю, такой маленький. Спрашиваю, неужели поместится, а он говорит, что поместится…

А свекровка с дочерью только к вечеру вернулись. Я уже тогда успокоилась, ужин сварила. Свекровка говорит мне, давай, Наташ, сегодня похороним, зачем будет в доме стоять. А завтра уже картошку надо окучивать. Я согласилась, так мы и похоронили его.

– А ты говоришь, Марине, хорошо жили, всякое бывало, как у всяких людей, – закончила она и спокойно улыбнулась родственнице.

Стало тихо, было слышно, как бьются мухи в окно. Маша зажмурилась. Ей представился и пустой дом, и мертвый ребенок на столе, а вокруг чужая свадьба, все смеются и кричат проклятое «горько»… Наконец она открыла глаза и увидела, что баба Наталья ласково смотрит на нее.

– А вы часто приезжаете в деревню? – спросила вдруг Маша.

– Нет, куда уж нам, старухам, часто приезжать.

Маша хотела пригласить бабу Наталью заходить в гости, если получится, но не решилась. Женщины опять завели разговор, а она то слушала, то устало наклонялась к тете Марине и тихонько спала у нее на плече.

Вдруг сквозь сон Маша почувствовала движение и громкие голоса. Ее звали сестра Света и кто-то еще. Маша испугано поднялась, выбежала в сени. Торопливо огляделась в темноте, будто собиралась спрятаться. Больше всего ей не хотелось ехать сейчас с мужем и остальными в клуб. Она не знала, что же делать. Из кухни пахло сыростью, с крыльца доносился голос сестры. Тогда Маша нащупала позади ручку двери и потянула на себя. Это был вход в жилую часть дома, она была здесь первый раз.

Сначала Маша оказалась в просторной комнате, напоминавшей зал в городских квартирах. Через два больших окна проникал свет со двора, и мелькали знакомые фигуры. Под ногами лежал огромный шерстяной ковер, так что Маша сняла обувь, прежде чем наступать на него. Посреди стоял большой диван, но она не решилась остаться прямо в зале, опасаясь, что ее сразу же обнаружат, если войдут в дом. На противоположной стене виднелись две двери, и Маша решила заглянуть туда.

Первая дверь вела в большую, но низкую комнату с одним окошком, занавешенным тяжелыми портьерами. Повсюду стояли шкафы, тумбы, а на каждой стене из-за шкафа виднелся краешек ковра. Маша поняла, что это была комната хозяев, и поспешила выйти, чтобы не задеть чего-нибудь ненароком.

Вторая дверь сильно скрипнула, и ей отозвались хрупкие половицы. Это была маленькая спаленка с пустыми стенами; прямо у двери стояли письменный столик и крошечный платяной шкаф; у другой стены раскинулась тахта; над тахтой висела разбитая гитара без струн. В углу виднелась старенькая детская люлька. Маша легла на тахту и хотела уснуть, но смутное беспокойство не покидало ее. Она закрыла глаза и старалась вообразить, как ходит по комнате и рассматривает все вокруг. В шкафу она нашла невероятно красивое платье из тонкого шелка, хотела примерить его, но побоялась помять и потому оставила на вешалке. Потом ее внимание привлекла гитара на стене, старая, потертая, будто ручка рабочей косы или пастушьего кнута. Маша осторожно погладила теплое дерево. Наконец она подошла к люльке и наклонилась над ней, будто ожидая увидеть там настоящего ребенка. Но внутри лежала только большая мертвая кукла. Вдруг она поняла, что эта комната – ее будущая спальня, гитара на стене – ее мужа, а люлька загодя повешена для ее ребенка. Маша раскрыла глаза и подпрыгнула с тахты, не сводя глаз со страшной люльки. Ее охватил страх, будто она оказалась ночью на кладбище, и тогда она побежала прочь, ничего не видя перед собой.

Очнулась Маша, сжимая ручки двери в сени, и сильно заплакала. Она не хотела выходить к людям, но и не хотела возвращаться туда, в маленькую комнату. Маша села на ковер у двери и, опершись на стену, устало запрокинула голову. Тикали на стене часы.