Константин КОЛУНОВ. «ЖИВИТЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ КАК ПОСЛЕДНИЙ…». Рассказы

 

Константин КОЛУНОВ

«ЖИВИТЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ КАК ПОСЛЕДНИЙ…»

Рассказы

 

 

В раю

 

В комнате два окна и оба открыты. Первое почти целиком занято цветущей вишней, во втором теснятся яблоня, куст жасмина и фрагмент тонкого голубого неба.

– Ох ты мой хороший, уже проснулся? – бабушка обнимает и целует Валю.

Он потягивается, счастливо улыбается и смело выбирается из-под одеяла, потому что в мае не как зимой, когда в комнате +19, а на улице – 30.

– Бабуль, а папа сегодня приедет?   

– Конечно, сегодня же пятница.

Валя смеется и начинает прыгать на кровати. Она отвечает скрипом панцирной сетки и легким постукиванием об подоконник.

Отец для Вали – это всё. Он обожает его бороду, его руки, как он отжимается, как пишет и как поет негромким басом: «О дайте, дайте мне свободу».

– Пап, а кто в тюрьме? – спросил Валя, когда первый раз услышал эту песню. Отец долго объяснял суть дела, показывал картинки в учебнике истории, ставил пластинку. Из его объяснений получалось следующее: коварные враги поймали нашего богатыря, князя Игоря, держат его в плену, он же хочет убежать, чтобы собрать войско и отомстить. Неясно при чём тут композитор, наука, плачущая женщина, нарисованная на конверте, и Пэ Пэ Бо-ро-дин. Ладно, дело не в них, главное, чтобы разгромить татар (папа называет их половцами) и опять стать главным русским царем или князем, неважно.

– Бабуль, а велосипед он не забудет? – Валя помнит про давно обещанный «Дружок» с катафотами, звонком и ручным тормозом, как у взрослика.

– Не забудет, сынок, не забудет.

Сколько Валя не выяснял, но ему так и не удалось понять, почему одна бабушка называет его внучком, а другая сынком. Возможно, он не просто мальчик, а внуко-сын, поэтому они и обращаются к нему по-разному.

Пить на завтрак молоко невкусно. Лучше сесть рядом с дедом, дождаться от него бутерброда с маслом и сыром, а потом попросить чаю, но чтобы дед обязательно перелил напиток из своей кружки в его складной походный стаканчик. В чай нужно бросить три куска сахара. Опускать их положено медленно, иначе они сразу растают, а это совсем неинтересно.

Бабушка очень странная. Валя никогда не видел, чтобы она спокойно сидела или лежала. У неё всегда сто пятьдесят дел. Они известны каждому: сварить суп, вымыть полы, постирать, погладить, потом ещё раз вымыть полы, сходить к тете Свете на укол, посидеть у тети Гали на крыльце, собрать деду пожрать на сутки, собрать себе пожрать на сутки, доехать на троллейбусе до «Почты», позвонить в Москву, вытрясти что-нибудь в окно и – дальше Валя засыпал и не знал, чем бабушка занимается ночью.

С дедом таких проблем не было. Он лежа или сидя читал газеты, лежа или сидя слушал радио, иногда вечером поднимался на второй этаж к дяде Васе, чтобы посмотреть футбол, и два раза в месяц затемно уходил на рыбалку, возвращаясь очень рано и бесшумно. Валя делал выводы о его походах по удочкам в углу, ещё не убранным в сарай, по сапогам, выставленным в коридор для просушки, и по ворчанию бабушки, заканителевшейся с маленькой горкой карасиков, плотвички, окушков и подлещиков. В рыбные дни полы мылись чаще обыкновенного, а вечером всегда была ущица  со свежим черным хлебом, намазанным злой горчичкой.

 

Солнце грело – будь здоров. После завтрака Валю отпустили в маленький сад перед домом. Периодически бабушка или дедушка высовывались в окно, окликали внука и, услышав в ответ его голосок, прятались назад, в прохладные комнаты. Занять себя было нелегко. Из игрушек самой интересной пока оставался самосвал. Валя давно выломал дверцы и раскурочил подъемный механизм кузова, но ещё оставалось лобовое стекло, проверенное камнями и выдержавшее проверку, и колеса, по идее способные преодолеть любую грязь, если бы только найти её, хотя бы одну лужицу. Деревянные солдаты только считались таковыми – по форме они больше напоминали столбики для городков. Плюшевый медведь Тихон теперь годился только на то, чтобы рассказывать ему новые подробности про славного богатыря князя Игоря. Ещё год назад с ним можно было отлично бороться, а за эту зиму он похудел, стал меньше ростом и интереса как соперник уже не представлял.

Ворона… подумаешь, невидаль какая. Вот в зоопарке живет орлан – настоящий, огромный, хищный. Он в два счета может закогтить зайца или догнать оленя, а ворона только каркает и выковыривает блестящие стеклышки из песка и земли.

Кот у дяди Васи красивый. Он меньше тигра, но тоже рыжий, с полосатым хвостом и круглыми желтыми глазами. Его цель – стайка воробышков, суетящихся просто так, без всякого смысла. Шансов, что кот сиганет за ними со второго этажа, мало, но если понаблюдать за ним четыре дня, то обязательно увидишь прыжок и зверскую, кровавую охоту.

Долго смотреть на солнце нельзя, можно ослепнуть. Интересно, а если посмотреть, то потом из глаз появятся лучи как от фонарика, или нет? Валя провел эксперимент: посидел полминуты, задрав голову, а потом пошел в общий сарай. Ему показалось, что там стало светлее, особенно, когда он открыл дверь и ткнул палкой в форточку. Стекло в форточке было грязным и толстым, изнутри на него налипла пыль вперемешку с паутиной, а снаружи непогода и мальчишки закидали землей, присохшей намертво так, что даже снег и дождь не могли справиться с ней.

 

– Бабушка, бабушка! – Валя кричал до тех пор, пока она не высунулась.

– Что случилось?

– А можно я схожу за газетами?

Бабушка немного подумала и разрешила.

Ключ от почтового ящика висел на гвоздике в коридоре. Если встать на скамейку, предназначенную для одевания обуви, вытянуть руку, приподняться на мысочки – достать его плевое дело. Есть и другой способ: берешь бабушкину швабру, поддеваешь шнурок, ключ падает, попадает в чей-нибудь ботинок и через секунду оказывается у тебя в руках.

До почтовых ящиков шагом пять минут, бегом одну минуту. На одной ноге можно доскакать за… нет, тяжело, лучше повернуться спиной и пойти задом. Так ходят разведчики, чтобы враги не стреляли им в спину.

Бли-и-ин, там уже вертится Антоха! Валя не любил с ним встречаться, потому что тот считал себя самбистом и постоянно хотел показать приемчик. Один такой приемчик закончился для Вали шишкой на лбу и строгим доктором, обвинившем его в хулиганстве, хотя он первый не начинал.

– Эй, – крикнул Антоха, завидев приятеля, – давай быстрее, я котенка нашел.

Валя  моментально забыл про все драки и про все эксперименты по способам передвижения, и в два счета оказался у ящиков. На одном из них сидел маленький серый котенок с темными пятнышками и пищал.

– Давай утопим его, – предложил задира Антон. – Я видел, как отец топит котят, у меня получится.

– Нет. Я его себе заберу.

– Не заберешь.

– Заберу.

– Я его нашел. Что захочу с ним, то и сделаю.

Мальчики, несмотря на отчаянный писк зверюшки, вырывали его друг у друга из рук. Хитрый Тоха понял, что Валя просто так не сдастся, выполнил подсечку, надавил на грудь коленом и потребовал:

– Сдавайся.

– Нет! – крикнул Валя.

– Сдавайся, тогда отдам кошку.

Валя не знал как поступить: сдаваться он считал самым позорным преступлением, но отдать котенка на смерть – было бы ещё более гадко. За доли секунды промелькнули в его сознании уроки бокса, полученные от отца, и образ богатыря князя Игоря, потерявшего свободу и мечтавшего получить её. Потом перед глазами возник старик с густой бородой. Он строго посмотрел и приказал: «Ударь в нос! Ударь так, чтобы раз и навсегда запомнил тебя этот маленький чернявый негодяй».

– А-а! – Тоха схватился за нос.

Через  пальцы закапала кровь. Парень явно не ожидал такого исхода, сам слез с Вали, швырнул ему под ноги серый испуганный комочек и, всхлипывая, пригрозил:

– Ладно, ладно… Я участковому про тебя скажу. Будешь знать как драться.

Валя угроз не слышал, он прижимал к себе крошку-котенка, гладил его одним пальцем и успокаивал:

– Не бойся, Катька, не бойся. У нас есть молоко, сейчас тебя покормим.

Кот не обиделся, что его, мальчика, назвали женским именем, и изо всех сил лизал руку своему спасителю.

Бабушка, на удивление, зверя приняла спокойно. Дед тут же принес для него коробку и блюдце, на котором до этого лежали старые рыболовные крючки. Нашлась и мягкая дерюжка, чтобы спать котенку не на голом картоне, а с удобствами.

Вечером Катька осваивал территорию, смешно тыкаясь носом в каждый доступный для изучения уголок. Больше всего ему понравилась штора с бахромой – бахрому было удобно дербанить коготками, и букварь – на нём отлично спалось, и страницы шелестели очень громко и весело.

Дед по случаю появления нового едока получил право на дополнительную рыбалку. Будет ли Катька пользоваться плодами его трудов, когда подрастет, никто не знал, но дед вопросами будущего не интересовался и рассуждал чисто практически: любое хищное животное плотоядно, тем более кошачьи, которые самой природой приучены к разного рода мясу, в том числе и к рыбьему.

 

«Брр-брр-брр…» – прохрипели настенные часы десять раз. Приближалась ночь, но за окном ничего не напоминало об её приближении. Громко разговаривали люди, квакали лягушки, со всех кустов, со всех деревьев свистели, трещали, цокали, звенели неугомонные птицы.

Дед пытался настроить радио на секретную волну. Бабушка стучала кастрюлями и уже два раз спускалась в подпол.

– Бабуль, – Валя серьезно разволновался, – где же папа? Ты обещала, что он придет.

– Придет, – успокаивала бабушка.

– Точно, с ним ничего не случилось?

(Где-то Валя слышал, что взрослые именно так проявляют беспокойство.)

– Ничего с ним не случилось. Спи. Проснешься, он уже будет.

Нет, Валя не так мал, чтобы заснуть, когда дома кого-то нет.

«Ну, конечно, – догадался он, – цыгане отобрали у него мой велосипед, спрыгнули с электрички и теперь папа гоняется за ними по лесу».

 

Высокие мужчины в черных шкурах и толстые женщины в красных юбках продирались сквозь чащу. Им мешали кони и велосипед, но они всё равно лезли вперед, только бы оторваться от погони. Отец с белым щитом, на белом драконе уже догонял их, но они вдруг бросились врассыпную, а потом окружили его и забрали в плен.

«О дайте, дайте мне свободу…» – требовал он. «О дайте, дайте мне свободу…» – передразнивал его главный цыган-атаман.

«Папа, – крикнул Валя, – бей в нос. Это Антоха. Он испугается». «Папа!» – крикнул он ещё раз и проснулся.

 

Птицы, вишни, яблони. По одеялу скачет Катька. Из другой комнаты пахнет знакомым одеколоном. Возле кровати, о чудо, стоит новенький «Дружок» со звонком, ручным тормозом и катафотами.

– Ну, – в дверном проеме появился отец, – проснулся?

– Папа! – Валя бросился к нему навстречу, чтобы прижаться всем телом к ногам.

– Привет, привет.

Отец поднял его и поцеловал в щеку очень аккуратно, чтобы не исколоть бородой.

– Как ты тут, сынок, ничего?

– Ничего, – ответил Валя тут же рассказал ему обо всех мальчишеских делах, начиная с вороны и заканчивая Катькой.

– Папа, вы же разрешите оставить его? – поинтересовался он напоследок судьбой своего питомца.

– Разрешим.

– А ты справился с цыганом-атаманом?

– Справился.

– Как я с Антохой?

– Как ты с Антохой. Давай завтракай, и поедем маму встречать. Она очень по тебе соскучилась и привезет гостинец.

Валя не спрашивал какой: скорее всего это будет пастила в бумажном кульке или несколько шоколадных батончиков со сливочной начинкой. Но… мама! Мама! Он так её любит, так её любит, даже больше мороженого и вообще больше всего на свете.

Взрослые засмеялись. И солнце – яркое и прекрасное – стало ещё ярче и прекраснее от великого счастья, переполнявшего совсем маленькое, но уже такое смелое и доброе сердечко.

 

 

Давным-давно в юности

 

Хорошо спится зимой, особенно на каникулах. Тепло, светает поздно, родители на работе, только бабушка тихонько смотрит телевизор в большой комнате, да кот Катька царапает дверь и мяукает, чтобы пустили.

Бабушка забирает кота к себе. Он сопротивляется, пытается убежать, выпускает когти, а потом вдруг тычется мордочкой в её живот, подгибает лапы, сворачивает хвост и затихает на час-другой.

Десять. Пора бы подняться Валентину. Он сам уже чувствует тяжесть в пояснице, в шее. Левая рука, придавленная телом, онемела. Если её не освободить, может и засохнуть.

Кровообращение восстанавливается постепенно, кончики пальцев как будто натыкаются на ежа. Чтобы работоспособность вернулась окончательно, необходимо сделать несколько сгибательно-разгибательных движений. Ура, конечность ожила, ей можно управлять, например, поиграть гирькой, пройтись боем по гитарным струнам, побороться с Валеркой, если, конечно, дело дойдет до армреслинга. Кстати, Лерику не мешало бы позвонить, ведь с ним идти на встречу одноклассников, где много чего может произойти, и всё, что произойдет, будет прекрасно.

На телефоне два пропущенных вызова. Ага, значит, друг уже проснулся и сам хочет потрещать. Ладно, можно и потрещать, пока не пришла бабушка и не позвала завтракать.

Ребята говорят медленно, вяло. По юношескому этикету разбрасываться в такую рань эмоциями и словами не принято. В основном обсуждается состав участников вечернего сборища и в чём пойти: в костюме или в джинсах. Валера – парень крепкий, высокий, на нём пиджак и брюки сидят как влитые. Валя помельче, зато не сутулится, поэтому его темно-зеленая «двойка» смотрится не менее стильно и брутально.  От всех девчонок ждут платьев и коротких юбок, кроме Марины – она толстая, некрасивая и помешана на волонтерстве. Её никто не приглашает танцевать и не тянется к ней с брудершафтом. За это она легко может включить свет в комнате во время «медляка» и забрать красавицу Ленку домой, типа, уже поздно, мы устали, а вы тут как хотите.

Валерка в прошлом году так и обломался. Лена разрешила ему поцелуй, он обнял её, спрятал за шторой, а эта жирная коза полезла на подоконник, чтобы открыть форточку. Поцелуй, конечно, не состоялся и Ленка потом месяца два не разговаривала с Валерой, хотя никакой вины за ним не было.

Бабушка зовет на кухню. Кот запрыгнул на стол и вертится возле планшетника. Он уже ронял его, получал, а всё равно лезет.

«Ладно, – заканчивает разговор Валя, – днем початимся, а то бабка сейчас психовать начнет и хвостатый совсем оборзел, надо ему вломить». У Валеры тоже полно дел: сходить в качалку, выпросить у матери дорогое вино для праздника, помочь отцу в гараже, ну и себя привести в порядок, там, стрижечка, укладка, побриться, найти галстук посвежее. Ещё брат обещал поделиться пастой, от которой зубы станут ярко-белыми. А вот с парфюмом замануха, ничего не осталось, кроме обычной туалетной воды на каждый день, а хочется чего-нибудь новенького, подороже и покруче. Валя предлагает свой «Super Boss» – его привезли из Англии, в России таких ароматов нет. Валера отказывается, он не хочет пахнуть одинаково с другом, но Валя убеждает его, что эксклюзивный аромат раскрывается на каждом индивидуально, в зависимости от биологических особенностей обмена веществ. Лерик сражен таким мудреным комментарием и соглашается.

По телеку одна мура. Бабка на выбор предлагает или «Гитару семиструнную», где  взрослые тетки и мужики поют романсы, или старый советский фильм «Чапаев». Валентин в шоке: он терпеть не может классику и о «Чапаеве» слышит первый раз. Бабуля ласково называет его тупеньким и замирает от звонких цыганских голосов.

В нете жизнь совсем другая. Лажи там, конечно, хватает, полно спама и порнухи, но сколько прикольного в соцсетях, сколько там правильного, реального. Всегда есть шанс познакомиться с какой-нибудь нормальной девчонкой или с челом, который тоже собирается поступать и знает как надо готовиться, к кому подойти с репетиторством, от кого, наоборот, держаться подальше.

Сегодня главная новость – Патриарх Илья, попавший в десятку самых богатых людей России. Непонятно, кто конкретно слил эту инфу, но шум поднялся вселенский. Верующие хором кричали, что такого не может быть, что православие хотят дискредитировать политики и бизнесмены, которым нужны избиратели и потребители, а не думающие люди. Неверующие и сомневающиеся первым делом ополчились на Бога, типа, куда он смотрит и почему не накажет алчного церковника, использующего своё положение в корыстных целях, вместо того, чтобы помогать нищим, больным, убогим и собственным примером направлять паству в мир горний.

Валя несколько раз перепостил комментарий Суровой Эльзы. Она или он писала: «Пока Илья ездит на лимузине и живет в дворце, Россия верит только в деньги».

Бабушка, узнав от внука про богатства Предстоятеля, разумно заявила: «А чем он хуже других? Даже у нас две машины, неужели ему пешком ходить?».

Второй новостью был дождь в январе. Кого-то отсутствие снега цепляло больше, чем отсутствие денег. Кому-то лужи вместо сугробов очень даже нравились. «Есть разница, – писали они, – носить пальто или тулуп, ботинки или валенки?». Психи сообщали о бессонницах и депрессиях, алкоголики жаловались на полицейских, отнимающих пиво во время дежурных рейдов по дворам. «Зеленые» переживали за медведей – потепление мешало косолапым залечь в спячку, и они с горя шлялись по лесам, задирая всех подряд. Барыги-цветочницы рассказывали друг другу, где можно нарвать подснежников. Но на самом деле они путали конкурентов и сбивали со следа правдолюбов-экологов.

Валя «потряс» блогосферу мегокоротким  сообщением: «А мне пофигу». Он был не оригинален, каждый десятый форумчанин оставлял нечто похожее, разве что слово «пофигу» заменялось на более резкий и привычный русскому уху ненорматив.

На обед бабушка, не спросясь, замутила молочный суп с вермишелью. Валентин полчаса выковыривал из тарелки морщинистые пенки, которые с удовольствием поедал Катька, очень волновавшийся по поводу такого интересного, ранее невиданного блюда. На второе было картофельное пюре с котлетами из говядины.

– Бабуль, а молоко с мясом хорошо? – Валя сначала всё съел, а потом забеспокоился.

– Хорошему человеку всё хорошо. Что ты, малахольный совсем?.. А если такой больной, так сиди дома. Вечером-то у вас, небось, не компот будет с грушами. Последний класс, наверное, вкус вина хорошо знаете.

Внук на провокацию не поддался, молча выпил чай с длинным сухарем, обсыпанным сахаром и быстро-быстро убрался в свою комнату. Там в углу за занавеской совсем недавно бабушка нашла бутылку шампанского и теперь по поводу и без повода шантажировала своей находкой. Шампанское было припрятано по просьбе Валерки – он боялся матери и тщательно скрывал личное знакомство с алкоголем. Валя друга не сдал, зато попал на заметку к хитрой старушке, возомнившей о себе невесть что. То она требовала пропылесосить, то отправляла за картошкой, то приходилось тащиться через полгорода в самую дешевую аптеку за без того копеечными таблетками. И попробуй купи их в другом месте: возьмет чек, достанет лупу и начнет сверять – тот адрес или не тот. Но самое позорное, когда она лишала компа и заставляла готовиться к долбаным экзаменационным тестам, вместо волнительной переписки на сайте быстрых знакомств.

Валерка, естественно, берег шампанское для встречи с Леной. Раз в месяц её родоки летали на шопинг в Европу и целых три дня счастливчики могли беззаботно ворковать, целоваться и даже спать на одном диване. Дальше у них не заходило, хотя Лерик врал, что один раз было и он, типа того, показал себя крутым любовником. Валя в обратку насочинял ему про Анечку с дачи, мол-де, однажды пошли они купаться ночью, девушка замерзла, пришлось её обнять, выпить водки, накрыть пледом и прямо на берегу озера… Валерка с этого момента отказался поверить в реальность истории. Тогда и Валя прямо усомнился в его близких отношениях с Леной, и молодые люди даже потолкались сгоряча. А когда остыли, договорились считать друг друга мужчинами, но никому об этом не рассказывать, чтобы не компрометировать девушек.

После обеда начался тягомотный предпраздничный сочельник, когда ничего не хочется делать, а время в отместку за такое пренебрежение к нему растягивает минуты до целого часа.

Валя задумал было обхитрить время и вздремнуть по примеру кота, блаженно свесившего лапы с батареи и негромко похрапывающего от наплыва сладких кошачьих снов. Только кот на ночь глядя никуда не собирался, поэтому лишних мыслей в его серой с темными крапинками головешке не было, а Валентин, как только закрывал глаза, уносился в такие дали, вывести из которых могли только холодный душ и бабушка, громко возмущавшаяся по поводу откровенной лени внука. Оставался последний и крайне ненадежный способ победить скуку – взяться за положенного по программе Достоевского. Раньше, Валя слышал это от родителей и учителей, старшеклассников заставляли изучать «Преступление и наказание», теперь жестких установок не было. Министерство образования предлагало самостоятельно освоить любой из его романов, кроме «Бедных людей», и написать развернутое сочинение для лучшего усвоения прочитанного.

Валентин выбирал по названию. «Бесы» показались ему интересными. Он предположил, что там, как у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», есть черти, ведьмы, приключения, юмор и прочая развлекуха. Но Достоевский надежд не оправдал и так грузанул с первых страниц, что перспектива дойти хотя бы до половины оказалась несбыточной. Закладка за первый месяц чтения переместилась всего на семьдесят позиций, а впереди оставалось ещё четыреста сорок, и текст от абзаца к абзацу веселей не становился.

Слава Богу, с работы пришел отец, он скучать не даст. С ним можно и поесть, и покидать гирьку, и побоксировать. А ещё он мастер рассказывать про Сергеича – бестолкового айтишника – старпера, не отличающего аську от скайпа. Отец  настоящий директор: одет с иголочки, подтянут, прическа что надо, может наорать хоть на целый полк, а может ботанику-курьеру два часа протирать запотевшие очки, когда тот перепутает адреса и вместо одного заказа принесет другой. Мать ревнует отца до смерти ко всем теткам на работе от восемнадцати до шестидесяти. Сама она десять дет как домохозяйка, то есть полдня валяется у косметологов с массажистами, а потом до ночи шарится в своей нереально дорогой шубе по крутым бутикам в поисках нового барахла.

Отец от молочного супа тоже кривится, но тещу уважает и выхлебывает целую бадью, не спустив ни одной пенки счастливому выдрыхнувшемуся коту.

– Пап, – клянчит Валентин, – дашь свой хронограф?

Отец кивает.

– А парфюм, тот, который из Нью-Йорка?

– На здоровье. Только не переборщи.

– И пусть Олег меня подвезет. Сначала к Валерону, потом за его Ленкой, а потом уже к Коляну.

Олег – это водитель и бодигард по совместительству. У него четвертый дан по карате, травмат и рост метр девяносто пять.

Отец Олега напрягает только по делу и катать детей туда-сюда не разрешает.

Создавшаяся проблема решается сама собой.

– Я тебе обещал лимузин, – говорит отец, – заказывай. Плачу за первые два часа, дальше сам.

– Вау! Круто!

Валентин от восторга чуть ли не прыгает: мало того, что он произведет на всех неизгладимое впечатление костюмом, часами, запахом, да ещё и новенький «Линкольн» целых два часа будет катать его и его лучшего друга с девушкой по ночному городу. Ну как тут не сказать двести тысяч раз «Вау!»,«Вау!»,«Вау!».

Праздник обламывает строгая мать. Она вернулась от очередного доктора, запретившего ей липосакцию, и чтобы сорвать зло, требует от отца заменить лимузин обычным такси, и часы во избежание осложнений носить самому, а не сдавать  напрокат кому ни попадя.

Отец, конечно, подчиняется, настроение хуже некуда, да ещё звонит Колян – одноклассник, у которого планируется затусить на всю ночь, и просит придти на час раньше, чтобы его родители могли со всеми познакомиться.

Начинается дурацкая суета: брюки не поглажены – надо их гладить, а бабушка устала, на белой сорочке внизу красное пятно от кетчупа, узел на галстуке похож на морской, волосы – сбрить их налысо – не укладываются, и в довершении всего под челкой захолмился ярко-красный жирный прыщ.

Блин! Блин! Блин!

Только Катька не принимает участие в общем кипиже. Он с интересом смотрит на густые хлопья мокрого снега за окном. Ему не о чем беспокоиться – хозяева, миска и коробка у него есть, а производить впечатление на девочек и товарищей – это дело людей, коты тут абсолютно не причём.

 

Класс в полном составе, не хватает только Вики. По слухам она придет с подругой. Говорят, подруга – супер, Валеркина Лена по сравнению с ней, ромашка на фоне орхидеи. И правда: Валя никогда не видел таких красавиц вживую. Кристина – шатенка, волосы её уложены аккуратно, как будто с ними работал настоящий мастер. Макияж незаметный, тонкий, лицо выглядит артистично, звездно. Дорогой маникюр, дорогой парфюм. Платье, ботиночки, сумка – всё крутое, дизайнерское. Сам Валентин в этих женских штучках не разбирался, но он сидел рядом с Дашей и слышал всё, что она говорит про Кристину.

«Как же обратить на себя внимание? – думал Валя. – Чем я могу удивить её?». Пока он не знал ответа на этот вопрос и просто тусовался: шутил, смеялся, говорил обо всём на свете, ел бутерброды, салаты, произносил тосты, запивал их лёгким красным вином. Иногда выбегал на улицу, чтобы постоять с теми из парней, кто курил. Иногда писал эсэмэски Валерке, хотя они сидели напротив друг друга. Иногда девочки просили его открыть шампанское, но чтобы обязательно с хлопком. Иногда он вдруг замолкал на несколько минут и как будто выпадал из реальности, мысленно переносясь в далёкую страну Исполненных Желаний, где были только он и милая девушка Кристина.

Наконец, настало время танцевать.

Валентин дергался, толкался, брался за руки и размыкал их вместе со всеми, на сильной доле пытался сесть на шпагат в прыжке, на слабой ритмично качался. От физической нагрузки  сердце учащённо билось, но по-настоящему его волновали не эти обряды и пустяки, а прекрасная Викина подруга.

Первый медленный танец, второй. Валентин захотел выйти из комнаты, Вика остановила его.

– Кристи тебя приглашает.

– Куда?

– Иди, иди. – Вика, которой Валя в принципе нравился, сразу поняла его настрой и решила сделать ему сюрприз.

Кристина стояла рядом, улыбалась и протягивала руку, чтобы начать танец.

Нежная ладонь, удивительно тонкая талия, стройная спина, блестящие белые зубки, чудные духи. Во время поворотов ноги сближались и через ткань чувствовались упругие бёдра. Иногда Кристина клала Вале голову на плечо, прижималась всем телом, и он грудью касался  её груди. Последний звук музыки разошёлся эхом по гостиной и  на щеке появился поцелуй. Удивительный, волшебный: Кристина как будто захватила кожу губами, прикусила и сразу отпустила. Ну всё, танец закончен, девушка ушла и оставшуюся часть ночи почти не замечала своего влюбленного кавалера.

А тот старался изо всех сил: не выпускал из рук гитару, громко рассказывал про старпера Сергеича, большими рюмками пил ореховый ликёр, боролся с Лериком и Коляном на руках, снял пиджак, галстук, расстегнул сорочку и закатал рукава,  чтобы удивить мощными мышцами. Кристина захотела послушать «очи черные» и он спел специально для неё. Кристина задремала на кресле и он выгнал всех из комнаты. Кристина собралась домой и он заторопится её проводить. Вика пошла с ними, но на полпути отстала со словами: «Мне рядом». Кристина держала Валентина под руку, устало слушала его болтовню и сама рассказывала о чём-то несущественном. Вот уже показался её дом, подъезд. Она разрешила подняться на этаж и несколько минут постоять перед квартирой. После «до свидания» Валя опять почувствовал поцелуй на щеке и услышал негромкий щелчок дверного замка.

Чувство счастья не умещалось в сердце. Проходя через парк, Валентин громко крикнул: «Кристина, я люблю тебя. Я буду любить тебя всегда». И всегда, как будто услышав знакомый призыв, разошлось по всем уголкам его души, чтобы остаться там до самой смерти.

 Уже священник читал над ним отходную, уже пахло ладаном и воск со свечи, вставленной между сложенных рук, капал на застывшую плоть, уже голосила старуха-жена и всхлипывали внуки, а Валя по-прежнему обнимал прекрасную Кристину и ждал последнего поцелуя, когда она захватит кожу губами, прикусит и сразу отпустит – в этот раз уже навсегда.

 

 

Лидочка

 

Представьте себе девочку с длинными волосами, густыми, как ковыль, и светлыми, как чайная роза. Ей шесть лет, она уже умеет читать, считает до двадцати и знает несколько пьесок для фортепиано. У неё есть чудесное васильковое платьице, матово-красные туфельки и симпатичные гольфы с синими звездочками на белом фоне.

Сейчас эта красавица занята изучением червяка. Он наполовину заполз в лужу и непонятно: то ли пьет, то ли тонет. Лидочка решает вмешаться в судьбу неразумного животного и перетаскивает его с асфальта на газон.

– Ползи быстрее к своей маме, – приказывает она. – И больше не ходи по дороге: тебя же могут раздавить!

Червяк, как будто осознав опасность создавшегося положения, перестает бестолково извиваться на одном месте и потихоньку исчезает в траве.

Закончив одно дело, Лидочка переходит к другому. Сосед Алешка давно уже ковыряется осколком бутылочного стекла в песке. Он ищет жемчуг, который, по его сведениям, попадается в большом количестве, если куча свежая и пахнет морем.

– Нет, – авторитетно заявляет Лидочка, понюхав горстку, – морем он не пахнет, и никакого жемчуга ты не найдешь.

Алешка носит фамилию Железнов и характер у него такой же: сильный, несгибаемый; однажды что-то решив для себя, он или добьется желаемого или на сто процентов убедится в его неисполнимости. Вот и теперь мальчик уперся:

– Есть. С вишню. Лучше помоги.

Лидочка товарищу доверяет и начинает копать совочком. Сначала она аккуратничает и работает очень медленно, потом Лешка её осекает:

– Не ленись.

– Видишь, какое платьишко? Если испачкаю, мама ругаться начнет. И туфельки только вчера бабушка подарила.

Лешка знает, как убеждать:

– Я тебя не возьму в индейцы. Сам уплыву в Америку, а ты здесь останешься. Нам чистюли не нужны!

– Ну и пожалуйста, вообще помогать не буду.

Лидочка отходит в сторону и начинает сосредоточенно ковырять пальцем в носу. Она так всегда делает, когда ей предстоит принять важное решение. Конечно, чистая одежда – серьезный аргумент, но лишиться мустанга, повязки из перьев, лука с тетивой из настоящей жилы – потеря, несравнимая с двумя-тремя грязьками на кусочке ткани, тем более, бабушка всегда заступается за неё, если она перемажется, и дед не даст в обиду свою любимую внучку. Решено: надо искать жемчуг и собираться в заокеанский поход.

Первыми приходят в негодность туфли – не беда, их можно снять. Ой, гольфики пожелтели – ладно, так они даже красивее. Алеша делает неловкое движение и задевает край платья стеклом. Дырка небольшая, но из неё торчит клок – как бы его приделать обратно?

– Булавкой, – советует изобретательный друг.

Лидочка закрепляет клок маленькой булавкой, до этого спрятанной под воротничком на счастье. Можно продолжать, но мама, не понимая важности занятия, зовет домой.

– Бли-и-ин, – Лидочка расстроена, – мне обедать.

– А после обеда выйдешь?

– Не, после обеда мы в деревню уезжаем до воскресенья.

– Пока.

Лешка слов на ветер не бросает и сентиментальничать ему некогда.

– Пока.

Лидочка быстро надевает туфли, отряхается, кладет совок в ведерко и убегает, чтобы не задерживать маму и сесть за стол вместе со взрослыми.

Мама сразу замечает непорядок в одежде, но не ругается – она очень сильно любит дочку и позволяет себе только осторожный намек:

– Кто же у нас превратился после двора в песочного человечка?

Лидочка вздыхает, морщит нос, шевелит губами и честно признается:

– Я.

– Когда покушаешь, – учит мама, – намочи тряпку и приведи себя в порядок.

– Ладно, – соглашается Лидочка, – и берется за суп. Он из свежей курицы, с вермишелью, уже немного остыл, но всё равно на ложку надо дуть и потом громко хлюпать, всасывая в себя её содержимое.

После супа дают рис с тушенкой, но кушать уже не хочется. До отъезда ещё час и пора собирать сумку. Первыми туда отправляются краски и блокнот. За ними идет свисток и воздушный шарик. Медведь Яша поедет на руках. Остается только нацепить часики – и маленькая фея в полном порядке.

– Я готова, – сообщает она и присаживается на стульчик, чтобы смотреть, как будут собираться взрослые, но при этом не мешаться у них под ногами.

 

***

Тридцать первое декабря, а будильник всё равно пищит. «Девять часов. Может быть, ещё поваляться? А как же список дел, таймменеджмент? Ладно, встаем».

Лида спит в пижаме, но когда выбирается из-под одеяла, всё равно мерзнет и за секунду покрывается гусиной кожей. Чарлик – крепенький чихуа-хуа – поднимает голову и удивленно смотрит. «Хозяйка, – говорит он сонным взглядом, – что случилось? Ты куда?».

– Новый Год, Чарлик, – объясняет она собачке, – надо подготовиться. А ты поспи, если хочешь.

Спать он, конечно, не хочет, но с удовольствием бы ещё повалялся.  А так надо тащиться в ванную, на кухню, чихать от кофе, смотреть на двигающиеся фигурки в телевизоре. Потом обязательно выпустят страшного зверя по кличке Пылесос. С обеда по кафелю начнет прыгать и ворчать Стиралка, сто процентов завизжит Миксер, зарычит Мясорубка, засвистит Чайник. Кошмар, сплошной стресс!

– Чарлик, не скули, – успокаивает его Лида, – сейчас достану твои консервы.

Скулит он не от голода – пора бы уже разбираться в нежной психике, но за ягненка в желе спасибо – шикарная вещь, действительно праздничная.

Лида сверилась с распорядком: «Ага, подъем вычеркиваем, умывание, завтрак вычеркиваем и переходим к поздравлениям».

Средств связи много и каждое задействуется в свою очередь. Проще всего с телефоном и  скайпом. Самая нудянка – писать эсэмэски: глючной айфон не копирует текст и по сто раз приходится набирать одно и тоже. Бабушке и тете лучше отправить настоящие поздравительные открытки, как раньше, в конверте, с маркой, индексом. На оборотной стороне надо написать несколько слов, буквы должны быть крупными, четкими, но, естественно, не печатными, а прописными.

Отлично, на двенадцать ноль-ноль запланирован магазин. По дороге к нему достаточно сделать небольшой круг, чтобы попасть на почту. Она сегодня до трех, так что спешить не придется. А там, во-первых, есть ящик для писем, а, во-вторых, коробки для посылок. Чарлик уже давно мечтает о домике, так почему бы не купить ему на первое время картонное Château? Апгрейд займет десять минут – вырезать вход, прорезать окошки и застелить дно чем-нибудь мягким, например, старым свитером. Чарлик обожает на нём валяться, значит, жилье придется ему по вкусу.

На градуснике за окном минус два. От снега осталось всего несколько черных горок, да и те дворники-таджики нещадно рубят лопатами. Лида согласна на теплую погоду, но в новогоднюю ночь ей хочется снегопада. Он сразу же превратит праздник в сказку и Дед Мороз обязательно промчится мимо её дома на лихой тройке с бубенцами и колокольчиками.

На почте никого, зато в магазине столпотворение. «Господи, – волнуется Лида, – только бы не расхватали этих несчастных форелей, Он же проси именно их… Ура, лежат! Спасибо, спасибо, спасибо».

Чарлик в недоумении: он бы понял тушку кролика, оценил бы стейк из телятины, даже курица вызвала бы его уважение, но притаскивать в дом эту скользкую дрянь, пригодную разве что для кошек, совершенно неуместно.

– Гав, – высказал песик своё «фи» и подошел к коробке. Лида коробку подняла и убрала в шкаф.

– Понимаешь, Чарлик, я хочу тебе сделать подарок, а подарок всегда сюрприз. Потерпи до завтра.

Чарлик повернул голову на бок, вздохнул и не в самом лучшем настроении улегся на сапоги. Лида их вымыла, но запах улицы остался, и следовало разобраться досконально, что там происходит в Большом Неизведанном Мире, какими необыкновенными существами он населен, много ли там опасностей и чем там кормят. От снов и размышлений его отвлекали шум уборки и шум кухни, зато запахи от соседей, просачивающиеся под дверь, наоборот, успокаивали и пробуждали сладкие воспоминания об однажды съеденном паштете с волнующим названием «Из настоящей дичи».

«Итак, меню: форель, запеченная в фольге, салат из морепродуктов, бутерброды с кусочками сельди, на десерт фруктовый салат со взбитыми сливками, торт-суфле на заказ из кондитерской и мороженое, если кому-нибудь его захочется. Винная карта: шампанское, вино… нет только шампанское, ведь он не пьет.

Что одеть? Эх, если бы купить такое же васильковое платье, как в детстве… Юбку или джинсы? Юбку со складками. Сверху джемпер или блузку? Джемпер – блузка слишком прозрачная. А? Нет, ходить по квартире в туфлях – это слишком, но в тапках пошло: такая нарядная девочка и вдруг старомодная, истоптанная обувь. Конечно, туфли.

Свечи! Я совсем забыла про свечи…».

– Чарлик, не кричи, это всего лишь фейерверк. Сейчас закрою балкон и будет тихо.

Чарлик возмущался справедливо: до Нового Года оставалась ещё уйма времени, а во дворе уже началась настоящая артподготовка – треск, взрывы, вспышки, крики «ура», истеричные женские вопли, ау-ау сигнализаций, вой полицейской машины, остановившейся возле нарушителей спокойствия.

– Сейчас им выпишут штраф и они уйдут, – объяснила Лида и почесала собачку за ухом.

«Ага, как же, теперь они до утра будут пулять», – Чарлику недавно исполнилось восемь месяцев и родился он как раз на день Победы, поэтому ещё кутенком запомнил «бабахи» и «трахтарарахи» из каждого двора и каждой подворотни. «Ещё какой-то Он притащится на ночь глядя, – продолжал возмущаться зверек бытовыми тяготами. – Притащится, разляжется на моём коврике и всё съест».

Его Чарлик представлял в виде дога, что гуляет у них во дворе, только на двух лапах, без хвоста, но тоже слюнявого, красноглазого и в шипастом ошейнике.

Лида волновалась по другой причине. Мама ещё месяц назад заподозрила у неё существование молодого человека, и сегодня после обычных поздравлений наверняка придется объяснять ей с кем она встречает Новый Год, доказывать, что он не пьет и приставать не будет, и что намерения у него самые серьезные. Тогда мама возмутится и спросит, почему же такой серьезный молодой человек до сих пор не соизволил познакомиться с родителями невесты, попросит его к телефону, станет расспрашивать о всяких пустяках и формальностях. Он будет стесняться, подумает невесть чего, например, что его заставляют жениться, обидится и, чего доброго, возьмет да уйдет.

«Стоп, – приказала себе Лида, – не будем заниматься негативными прогнозами, лучше займемся собой и столом».

К двадцати трем ноль-ноль, согласно расписанию, в комнате был накрыт стол на две персоны, в углу поигрывала огоньками мини-ёлочка, Чарлик, наряженный в синюю с золотом кофточку и штанишки, дремал на подушке, рыба доходила в выключенной духовке, из проигрывателя пела молодая France Gall; сама Лида в полном параде бродила по квартире, поправляла волосы, одергивала юбку и постоянно поглядывала в окно, хотя кроме серебряного света фонаря и улицы, освещенной им, ничего другого видно не было.

Он не звонил, не писал и домофон молчал, как будто никого не хотел пускать.

«А ведь сегодня последний день этого года, – Лида нервничала и в голову лезли самые тоскливые мысли. – Наверняка сегодня кто-нибудь умер, так и не дождавшись боя курантов… Сейчас мне двадцать семь и я не очень понимаю, что такое год жизни, которого больше нет, но потом когда-нибудь обязательно пойму. Ужасно: я стану бабушкой, у меня будет болеть сердце и тогда не то, что год, а каждый час превратится в сокровище… Если Он не придет, то… то… я умру. Да, а как по-другому? Сегодняшний день очень подходит, чтобы быть последним: у меня чисто, я красивая, нарядная, никому ничего не должна, вчера была в церкви, с праздником всех поздравила, подарки всем купила… Господи, как жалко родителей и Чарлика! Они придут завтра на обед, дверь я оставлю незапертой, Чарлик встретит их жалобным воем, а сама я уже застыну на кровати…».

Потекла тушь, на тональном креме появилась влажная дорожка…

«Вот уже и президент встал возле ёлки, вот и куранты забили, вот и шампанское, которое теперь никому не нужно…».

– А почему у тебя открыто?

Он стоял в коридоре в расстегнутом пальто, в костюме и с целой охапкой подарков. Чарлик вертелся возле его ног, крутил хвостиком, давая понять, что признает в нём нового друга и хозяина.

– Ты плачешь?

– Нет.

Лида хотела упрекнуть его за опоздание, но вспомнила, что они договорились именно на двенадцать. Он должен был войти под бой курантов, она должна была зажечь свечи, шампанское должно было громко хлопнуть, а вместо France Gall в комнате должен был прозвучать гимн России.

И вдруг такое наваждение, такая трагедия.

«Ура!» – закричали на улице.

«Ура!» – закричали соседи.

«Ура!» – сказал Он и осторожно поцеловал Лиду в щеку, в то место, где слеза оставила длинный след, как комета. Лида улыбнулась и с этой секунды началась ещё одна прекрасная и бесконечная история любви.

 

 

Мираж

 

– Хорошо, я расскажу, но не обо всей жизни, а только об одном, самом обыкновенном дне.

Я работаю менеджером. Начинаю в девять, заканчиваю в семь. Встаю из-за стола только в туалет, на обед и за кофе.

Нормальные сайты (ты меня понял, где клубничка) и социальные сети реально заблокированы. Без планшета я бы умер от скуки. Главное, правильно  положить его, чтобы старший менеджер и камеры ничего не заметили.

Мобильным пользоваться в здании запрещено. С городского звонки отслеживаются и записываются. Естественно, мы кладем на эти запреты и звоним, например, из туалета или с балкона.

У меня есть медицинская страховка. По ней я могу бесплатно пройти всех врачей раз в год или попасть к терапевту, когда заболею. Врачи таких пациентов терпеть не могут. Они любят наличку или безнал, а с нашей страховки им в карман попадают копейки, поэтому за глаза они называют нас офисными крысами, халявщиками, и после «до свидания» шепотом посылают на х…р. Об этом я узнал случайно, когда забыл телефон и вернулся в кабинет. Врач – дядька лет сорока – только закончил меня материть, и последние три слова я четко услышал.

На мне два висяка, то есть два больших кредита – за квартиру и машину, и штук пять маленьких – за компьютер, плазму и прочую электронную лабуду. Семьдесят процентов зарплаты я отдаю в банки – это очень напрягает. Если задуматься, современная жизнь – самый поганый вариант каторги – добровольный и бессрочный. Отказаться от всего и вернуться назад в свой Тутаев я не хочу. Бухать, сидеть на коксе или синтетике – тоже не моя тема.

Как-то на улице ко мне подошел лысый чувак в желтой простыне и начал втирать про Будду, сунул в руки бесплатную книжку, визитку с адресом, где проходят их сборища. Я его потом спросил: «Лысый, где чудо жизни, где счастье, где Бог, где смысл? Чего ты мне дуешь в уши с чужих слов, сам объясни, своими словами, по совести». Он мне опять начал заливать про Нирвану, Энергию, Космос. Ну, плюнул ему в рожу и пошел дальше.

В нашей церкви я тоже спрашивал у старух, у попов самые простые и конкретные вещи: зачем Бог дал жизнь и сделал её такой скучной, как среди проблем, долгов, преступности остаться человеком, чтобы самому никого не замочить или не повеситься во дворе на турнике, почему любая случайность, любой пустяк могут стать причиной смерти? Веруй, говорят, и не парься. А что такое веруй? Это значит, что я, взрослый мужик должен каждый день рассказывать себе сказки и соглашаться, что меня кидают, где только могут и пользуются мной, как ишаком, чтобы самим жрать, отдыхать и вообще не думать о деньгах, а думать только как их потратить.

Веруй, значит, живи в двушке на сорока квадратах и благодари неизвестно кого – ведь мог оказаться на улице. Веруй, значит, одевайся в секонд-хенде и ходи как обсос – мог бы и этого не иметь. Веруй, значит не жри, когда хочется, не трахайся, пока не женился, не спи, даже в выходной. Веруй – это всегда нельзя, это когда твоя жизнь только формально твоя, а на самом деле ты просто марионетка, ты просто раб – битый, бесправный, бессловесный. Веруй – это значит признай, что полный тупняк и отстой – твоя судьба, признай, что не вокруг быдло, а ты сам быдло, признай, что богатство, счастье, здоровье, успех – зло, бедность, болезни, проблемы, смерть – это добро, это испытания, за которые получишь место в раю.

Скажи, кто-нибудь когда-нибудь лично Бога видел? А рай? А покойника, вернувшегося с того света и материально подтвердившего существование рая?

Материально, потому что если мы воскреснем, как нам обещают, и вернемся в тела, то виртуальное уже не пригодится. Понимаешь? Бог, ангелы, рай – всё это должно быть реально, всё это должно иметь объем, плотность, определенную меру энергии.

Прикинь, сколько людей уже существовало на земле и сколько ещё будет. Если всех нас оживить, значит, надо всех нас где-то расселить, чем-то напоить, накормить. Ну, тело, даже если оно вечное, всё равно тело, и живет по законам природы. Если же бессмертное тело не такое, как сейчас, при жизни, значит, не надо называть его телом, значит, то, что сгнило, уже никогда не появится.

Вот главный церковный развод. У них всё продумано, чтобы вызывать или страх, или экстаз. Например, в органах они ставили специальные трубы; звук из них шёл на такой низкой частоте, что его не было слышно, но мозг этот звук воспринимал, и человеку без видимой причины становилось не по себе. Он думал – это благодать, а на самом деле – обыкновенная физиология. Их песни – то громкие, то тихие, поются в определенной последовательности, имеют определенный ритм и тоже воздействуют на мозг. Пожалуйста, аромотерапия, цветотерапия, светотерапия – я имею в виду свечи, лампады, витражи или, наоборот, полную темноту. Плюс голод, холод, психологическое воздействие: внушение, запугивание, вызывание жалости, чувства вины. Всё это есть и всё это работает на самых примитивных, базовых инстинктах – неистребимых, неубиваемых, массовых, рассчитанных на естественный страх смерти, на манипуляцию сознанием, на дикость народа и  на его, по сути, детскую доверчивость.

Ещё, может быть, в XIX веке, тем более в древности, разводить людей получалось легко и красиво, а теперь ответ простой – покажи, докажи, сделай раз, второй, третий, десятый, сотый. Вот тебе конкретный слепой – вылечи, вот тебе конкретных сто миллионов негров – накорми, вот тебе кладбище – хоть кого-нибудь достань, хоть кого-нибудь расшевели.

Почему сейчас нет пророков? Потому что всё можно зафиксировать и проверить. Почему сейчас нет чудес? Потому что есть физика, химия, биология.

Каждый день, сидя перед компьютером, я четко понимаю, что жизнь – огромная тяжесть и  если не работать, если жить красиво и богато, легче не станет, потому что как прекрасно не живи, всё равно состаришься и умрешь.

На работу бегом, с работы бегом, потом в магазин, на рынок, домой – и везде толпа: тысячи людей, которые ничего для тебя не значат и при этом тоже живут. И жизнь их тоже уникальная, тоже нужная им самим и кому-то ещё, кого называют Богом. Страшно подумать, миллиарды людей – суть миллиарды прямоходячих обезьян.

Посмотри на лица, руки, ноги, добавь когти, клыки, хвосты. Видишь? Миллиарды разумных обезьян, назвавших себя людьми, считающих себя людьми и уверенных в своём превосходстве над всей остальной органикой – неорганикой. Настолько уверенных, что приравнивают себя к Богу, не стесняясь превозносят мыслительную способность и даже заявляют, что она никогда не исчезнет, а станет вечной. Страшно подумать, что только в твоём уме существует твоя личность, твоё «я». Какая-то ерунда – кожа, голова, конечности, внутренние органы, физиологические потребности, психологические, всякие разные там отправления, выделения, испражнения – фу!

Конечно, когда заболеешь, всё серьезно, а когда здоров, сам не понимаешь своё тело – что это такое, что оно значит, какую представляет ценность с учетом того, что постепенно разрушается и в итоге вообще исчезает?

Для себя самого страшно не быть, а другие люди этого просто не заметят, как ты не замечаешь их существования и их смерти. Страшно, когда человека закрывают простыней и опускают в могилу, а вдруг он ещё жив, ведь образ его пока сохранен? Может, лучше кремация?

Верно и другое (по своим родителям вижу, по бабке с дедом): тела год от года слабеют и портятся, а дух по-прежнему крепок. Парадокс: куда исчезает крепкий, бодрый дух? Неужели, в глубокую яму? Но такого не может быть: земля – для мертвых, для живых – что-то другое. Здесь натыкаюсь на старинное выражение: дух отходит. Точно! Сто процентов правильно! Дух отходит, как отходят люди: у них после похорон свои дела, у него свои. Вот в это я верю, это логично.

Да, к вопросу о моей жизни. Ты уже понял, что вся она состоит из одинаковых дней, даже мысли и чувства похожи, не говоря уже о действиях. Раньше меня напрягал суетливый тупняк, который по-другому называют бытовухой. Я к нему не привык, я ненавижу его, я хочу изменений, но от желаний становится только хуже. Их невозможно заглушить водкой, кислота на них не действует, психиатры меня выводят из себя своими спокойными, типа, сопереживающими рожами. Насчет церкви уже сказал: там надо с утра до вечера торчать, чтобы подействовало. Насчет Бога… Если без религии, без всей ученой бредятины, без соплей и болтовни, без волшебства и капанья на мозги, без мифологии, без обрядов и песен, без всякой попытки передать его слова, объяснить его действия, изобразить его предметно – я не возражаю. Повторю, существование Бога логично, даже более логично, чем существование этого странного мира, где среди бесконечных вселенских просторов появляется планета, на планете возникает жизнь, она видоизменяется, трансформируется и в итоге развивается до существа, осознающего себя, осознающего всё предшествующее развитие и ещё претендующего на вечность.

Без Бога даже не понятно: был всё-таки сегодняшний день или его не было, ведь все события этого дня закончились и вечер повторился. Скоро ночь, потом утро, вроде бы ничего не меняется, но время идет вперед и кого-то приближает к рождению, а кого-то к смерти. Почему я и говорю, что жизнь похожа на день: не понятно, была она или нет её, куда она делась, откуда взялась?

Прикинь, кроме памяти других доказательств жизни не существует. И Бог, получается, тоже в памяти. Хотя, в памяти – это не значит в прошлом, потому что память, по сути, человеческий вариант «всегда».

Такая вот философия. На всякий случай уточняю: после работы я иду домой, жру пиццу, разогретую в микроволновке, и ложусь спать. Детей у меня нет, жены нет, а кошке по барабану – она же не голодная…

 

Телевизор из головы Валентина исчез. Впрочем, его там никогда и не было.

 

– Слышал? – Лена аккуратно потрясла Валентина за плечо. Спросонья он не сразу понял, в чём дело и несколько минут озирался по сторонам, как будто не узнавал собственную квартиру, жену и обстановку.

– Он сказал: живите каждый день как последний, то есть внимательно и без греха.

– Кто сказал? – Валентин всё ещё оставался во сне и с трудом воспринимал реальность.

– Кого мы смотрим? Патриарх, конечно!

– Новый или тот, который умер?

Лена махнула рукой. Валентин всерьез стал рассказывать о смерти Предстоятеля, о его последнем дне, о его последней службе.

Лена спокойно всё выслушала, а потом, когда Валентин закончил, открыла новости пятилетней давности. На монитор вывалилась целая куча заголовков статей и видео. Информация повторялась и в основном сводилась к двум положениям: старый Предстоятель умер, нового ещё не назначали.

– Теперь дошло? Тебе приснилось прошлое и ты почему-то не просыпаешься. Его Святейшество, слава Богу, здравствует и просил передать, – тут Лена ещё раз повторила фразу из выступления Патриарха на Страстной Седмице: – «Живите, – сказал он, – Валентин, каждый день как последний, то есть внимательно и без греха!». Без греха! – Лена улыбнулась и погрозила мужу пальцем.

– А к чему он это? – Валя откровенно тупил, и проще было посадить его за компьютер, чем пытаться объяснить понятное и короткое высказывание.

– Знаешь что, вот тебе машина, посмотри выступление целиком, там минут десять-пятнадцать, и сам во всём разберешься.

 Лена встала с дивана.

– Мне надо Юле позвонить. Давай, включайся.

Валентин похлопал себя по щекам и открыл окно. Мысль о последнем дне была ему понятна. Он только не понимал, как действительная жизнь взаимодействует с подсознанием и почему у Лены таких состояний не бывает, у него же они повторяются регулярно, и с каждым разом увиденное становится сложнее, а услышанное всё больше и больше напоминает откровения из Таинственного Горнего Мира.

 

 

Патриарх Михаил

 

«Странно…». Несколько раз прозвучало это слово, то теряя, то приобретая особое глубокое звучание. После того, как оно прозвучало в последний раз, патриарх Михаил проснулся.

В его комнате на втором этаже главного здания резиденции было светло и шумно. Много раз ему предлагали поменять старые окна на современные, звуконепроницаемые. «Что же вы будете, Ваше Святейшество, – говорили помощники, – железную дорогу слушать и нас грешных? Вам лучше в тишине, в благолепии». Святейший кивал головой, но распоряжений не давал: боялся он преждевременной замкнутости и беззвучия.

 

Хорошо было на улице. Снег почти везде стаял. Сухую траву стала потихоньку забивать молодая зеленая поросль. Деревья вытянулись и посветлели, как бы приготовившись к цветению и к появлению крошечных остреньких листочков.

Ледяная корка по краю пруда потемнела ещё больше, и только ближе к берегу на ней белел снег с отпечатками лыжной колеи. Фиолетовые тени от построек потеряли зимнюю густоту и лежали совсем легко и незаметно. На голых кустах сирени сидели воробьи и кричали дальним соловьям: «Потише, потише. Ваше время – ночь, ваш месяц – май. Мы будем петь о весне, может, не так сладко, зато громко и весело».

Его Святейшество, глядя в окно, заплакал. Он очень хотел дожить до Пасхи, пройти свой последний Крестный Ход, громко и многократно возглашая «Христос Воскресе!» и слышать, как многотысячная толпа прихожан дружно и с чувством отвечает: «Воистину Воскресе»; хотел скромно разговеться вместе со всеми, а потом отдохнуть в резиденции, вновь и вновь переживая Всенощную и радостно утешаясь ею перед лицом скорой и ожидаемой смерти.

Много раз у него брали интервью и миряне, и духовные лица, много раз с ним говорили так, как будто он знает о Боге и смерти больше всех остальных. А что он знал в действительности? Ничего. Что он чувствовал? Чувствовал страх и желание продлить жизнь. Бог вел его как и миллиарды других людей через страдания, болезни и потери, и так же, как другим людям, открывался только по мере молитвы, но чувство откровения проходило быстро и опять начиналось земное суетное размышление о замкнутости гроба и тяжести плит саркофага, куда его должны были поместить согласно древней православной традиции.

Сколько раз он служил перед такими усыпальницами, сколько раз называл по именам своих предшественников-предстоятелей, а теперь и до него дошла очередь. Странно…

Да, теперь это слово приобрело смысл: странно, что время так быстротечно, что тело так уязвимо и он – Патриарх Михаил, семьдесят лет осознававший себя именно так, – перестанет быть, истлеет, исчезнет, память о нём развеется в последующих поколениях и никогда ничего не повторится из тяжелого, но всё-таки хорошо известного бытия.

 

Первым в опочивальню зашел помощник Костя. Он поздоровался, взял благословение, облачил Патриарха согласно правилам, но по-домашнему, и подал посох. Святитель очень любил этот посох с набалдашником из старинного серебра и тонкой резьбой по всему длиннику. После утреннего правила, сказанного кратко и про себя, Его Святейшество проследовал в трапезную, где к завтраку приготовили свежий ржаной хлеб (как всегда в Пост), к нему крупную соль (категорически запрещенную кардиологами) и слабый чай, подслащенный ложечкой цветочного меда. От сладкого, в свою очередь, хотел отказаться Предстоятель, но врачи напугали его страшным термином «гипогликемия», от которой по их словам мог быть и обморок, а могла быть и кома.

Лимузин подали с задержкой. По неизвестной причине у него вдруг вышла из строя вся электроника. Запасной машины в гараже не было, поэтому пришлось ждать, пока инженер разберется в странном капризе техники и сможет перезапустить сложный бортовой компьютер.

Его Святейшество не любил опаздывать на службу и очень строго взыскивал с тех, по чьей вине нарушалось расписание. Помощники уже было приготовились выслушать наставление, но Патриарх, кряхтя, присел на лавочку и задремал под теплым апрельским солнцем.

«Совсем плох», – зашептались в его окружении и сами испугались страшного предчувствия.

Наконец, поехали. Дорогой Его Святейшество стал вдруг рассказывать Косте о блокадном Ленинграде, где он провел целый год, пока его и двух сестер не эвакуировали в тыл.

 

…Сначала были пожары. Дым от них поднимался высоко, и если дул ветер, мы чувствовали запах гари и чихали от него.

Помню взрыв. Яркая белая вспышка, а над ней дым, пыль; летит земля, летят куски асфальта, камни, песок. От взрыва что-то загорелось и горело красивым сине-зеленым пламенем.

Рядом с нашим домом была больница. Кажется, её специально бомбили. На кроватях лежали мертвые, изуродованные огнем и обломками дети. Один мальчик лежал на полу и был похож на живого. Кусок арматуры попал ему в глаз и вошел глубоко в голову. Около мальчика, спиной к его кровати, сидел большой игрушечный медведь, перепачканный копотью и запекшейся кровью. Я хотел забрать медведя, но мне не разрешили.

– Холодно было зимой сорок второго? – Костя воспоминания слышал много раз и знал, о чём нужно было спрашивать.

– Очень. Такого холода больше не помню. Представляешь, на стенах наледь толщиной в палец, трубы  полопались, мебель, паркет давно в печке, одежда сырая, несвежая, хочется есть, а накормить нас нечем, и согреть невозможно. В доме десятки квартир. Год назад в них говорили, двигались, играли на пианино, тявкали собачки, били огромные часы, высотой с дверь, а теперь тишина. Холод и тишина, холод и тишина…

– А что с сарайчиком? – Костя опять спросил из вежливости. Он отлично помнил каждое слово Его Святейшества и давно записал все рассказы на диктофон и для верности в ежедневник.

– С каким сарайчиком? А-а, где я в службу играл?

Костя кивнул.

– Ничего от него не осталось. Первым делом, вернувшись из эвакуации, мы стали искать наш дом, обращались в инстанции, к военным. И где-то нам сказали, что домик немцы сожгли чуть ли не в тот же день как мы уехали. Я тогда сразу сообразил про сарай и расплакался. Родители успокаивали меня, жалели, выдали большой леденец, подарили перочинный ножик. Ничего не помогало. Только когда отец пообещал брать меня в настоящий храм, прислуживать, я успокоился и притих.

– Так он был дорог вам?

– Да. Внутри на стенах белой краской я нарисовал кресты, а зеленой иконы. Возьму, бывало, консервную банку, подвешу её на проволоке, накидаю туда углей, брызну на них водой – они задымятся – и я начинаю кадить. Машу, дым глаза ест, а я пою: «Господи, помилуй. Господи, помилуй. Матерь Божия. Матерь Богородица». Закончу петь, встану на колени по центру и крещусь, и поклоны бью. С утра до вечера служил, каждый день, даже зимой. Родители не ругали, наоборот, придут, посмотрят, пошепчутся и выйдут незаметно. Вечером мама поможет мне умыться, поцелует и начнет жития святых пересказывать своими словами, пока я совсем не устану и не усну.

Предстоятель замолчал. Пока он рассказывал, Костя незаметно наблюдал за ним и удивлялся, как похож иерарх в такие моменты на обыкновенного болтливого старичка, возбужденного своими воспоминаниями и вниманием слушателя. Вместо величия и монументальности, естественных для такого сана, сидел рядом с ним скромный пожилой человек, жизнь которого таяла с каждым сказанным словом, с каждым новым и вместе с тем последним приливом энергии.

 

Литургия прошла хорошо. Голос Его Святейшества всё ещё выделялся среди других голосов особым благозвучием и проникновенностью. Старческая немощь и болезнь изменили тембр, возгласы стали не такими протяжными, не так четко читалось Евангелие, но осталось вдохновение, дарованное свыше и покрывавшее естественные недостатки.

Когда врата закрывались, Патриарх садился на маленький трехногий стульчик и застывал без мыслей, без вздохов. Когда надо было выходить, он тяжело поднимался, опираясь на жезл, и тихо шептал: «Господи, помоги. Господи, помоги».

Хор пел уже многолетие и верные, а в душе так и не появилась обычная теплота. Из-за боли в сердце перед глазами мелькали мушки, каждое сжатие в груди отзывалось в шее и под нижней челюстью, казалось, будто ноют все зубы и нытье их вот-вот перерастет во что-то большое и пронзительное.

Святитель приготовился читать молитвы об исцелении, но не стал. Он понял, что господь теперь уже точно требует его к себе и нельзя сопротивляться святой воле, цепляясь за привычное физическое существование.

Боль неожиданно прекратилась. Стало тихо и спокойно. Со всех сторон тело обдало теплом, и глаза закрылись сами собой, незаметно для сознания, как будто пришло время сна.

 

Первым смерть Патриарха заметил Костя. Окружающие ещё надеялись, что реанимация поможет, но он уже ясно видел на лице Предстоятеля незнакомое и вместе с тем понятное выражение светлого успения.

Врачи работали невероятно сосредоточено. В один из моментов на мониторе как будто даже показались зубцы, но это скорее было видением, чем полноценным сердечным ритмом.

Патриарх Михаил почил. Страшное стало очевидным и печальную новость следовало незамедлительно объявить прихожанам.

 

 

Супердень для старика

 

«Не гневите Бога, – повторяла каждый вечер своим внукам бабушка Маша, – долго не спите, вставайте рано, делайте много. Бог не зря дал солнышко, по нему сразу ясно, когда гулять, а когда работать».

Сама она поднималась чуть свет, ходила по кухне тихо, чтобы никого не потревожить, варила, жарила, пекла и всё выглядывала в окно – не пора ли поливать. Боялась она мучнистой росы, знала, начнется жара и от воды будет только хуже – испарится моментом, а на стебельках появится липкая, белая дрянь; от неё растения будут болеть и даже могут повянуть.

Дед, конечно, с поливом помогал – таскал по огороду десятилитровую лейку и поил огурцы, помидоры, картошку. А для бабки он раздобыл зверь-мотор: опустишь его в бочку, подвесишь на перекладине, включишь в сеть, и вот тебе напор, вот тебе одно удовольствие – стоишь со шлангом, только дырочку на полпальца прикрываешь, чтобы струя не сшибала, а рассыпалась теплым дождиком.

Всё требовало воды: и клубника, и лук, и петрушка, и горох. И капуста уже разбрасывала широкие листья, и щавель поднялся на две ладони, и смородина вот-вот да и разойдётся ягодой с кислинкой-свежинкой. А ещё кусты крыжовника, малины, шиповника, облепихи, заросли черноплодки, сад из яблонь, слив, груш, нежный жасмин. На клумбах ждали полива роскошные любимцы-цветы. Даже из города приезжали к бабушке Маше, чтобы сфотографировать её необыкновенные лилии – белые, розовые, желтые. Местный чудик-художник не уставал рисовать натюрморты из разноцветных петуний. Он собирал их в букет, ставил в вазу, а рядом раскладывал граммофончики вьюнков небесного василькового цвета.

Сто раз просила его бабушка: «Ты их не дери, так малюй». – «Нет, – отвечал он, – так я не вижу композицию, а без композиции не картина – открытка в лучшем случае».

Уже уехал старший сын на работу, уже младший собрался с мальчишками на реку, а баба Маша так и не выходила из огорода. И прополоть ей надо, и помидоры подвязать надо, да ещё возьмется до кучи клубнику собирать, а клубники не одна, две грядки – целая делянка под неё была распахана и удобрена весной.

Соберет, разогнется и кричит:

– Дед, ты сахару не видел?

– В углу стоит твой мешок, – не сразу отвечает дед.

– Так неси, – приказывает она.

– Закончу, – дед столярничает, – и принесу.

Пока дед пилит и строгает, есть время клубнику помыть, оторвать «жопки», посушить и даже свалить в огромный таз.

– Дед, – опять кричит баба Маша, – шевелись, ягода ждать не любит.

Дед знает эту особенность ягоды и ещё лучше знает, как будет ругаться бабка, если ей не помочь. Поэтому он откладывает рубанок в сторону, идет  в маленькую комнатушку, где в темном закутке под тремя покрывалами стоит белый, пузатый мешок, скидывает с него тряпки и волоком тянет на кухню.

– Ну, дальше я сама, – баба Маша отпускает деда назад к верстаку и начинает колдовать над урожаем.

Внуки – Сашка и Пашка – сидят рядом и клянчат:

– Бабуль, а можно нам клубнички?

– На огороде возьмите.

– Нет, нам этой.

– Этой нельзя. Сами спросите зимой варенья, а что я вам подам – «жопки» под сахаром?

Пацаны смеются и всё равно тянутся к тазу. Бабушка Маша ворчит для приличия – ягоды, слава Богу, навалом, а охламоны больше десятка-полтора не слопают.

Младший сын – Иван Алексеевич. Так его зовут в семье с детства, потому что когда-то, много лет, назад зашел к ним участковый и спросил, мол-де, кто ты есть, шкет худющий? Ванька, было ему тогда лет пять, сунул руки в боки и со взрослой важностью пробасил: «Иван Алексеевич я, а никакой не шкет». С тех пор и живет с ним это длинное прозвище.

Иван в отпуске. Дел для него в доме покамест нет, вот и сидит он на лавке в тенечке. Рядом с ним лежит газета,  которую нет желания читать, а на газете греет спинку маленькая чёрная ящерка.

– Мать, – кричит он бабушке Маше, – помочь чего?

– Отца спроси, мне не надо.

– Бать? – обращается он к деду.

– Сиди, сиди. Я-то на пенсии, а у тебя четыре недели отдыха. Справлюсь.

Иван Алексеевич скучает. Человек он почти интеллигентный, привык или руки занимать, или голову, а тут совершенный простор – ни то, ни другое к делу не приставлено.

Сашка  и Пашка ждут от него обещанной речки, да туда без обеда не поедешь, а мать окрошку даже не начинала.

– Мать, – опять дергает он бабку, – я, может, картошки пока сварю и сам пожрать сварганю?

– Ну куда тебе, – ворчит старуха, – жар такой, а он у плиты встанет. Сиди, дыши. Там в погребе пивко осталось, так ты освежись, не стесняйся.

– Ага. Мне за руль, а я пивом зальюсь. Квасу разве? У тебя белый, красный?

Бабушка Маша не отвечает. Молчит она не просто так. В их деревне окрошку отродясь заправляли белым квасом, его же пили просто так, некоторые даже похмелялись им. Иван Алексеевич жил в городе. Наташка, его жена, привычку к белому однажды осмеяла и искоренила, с тех пор они пили только красный и его же требовали в тарелку, когда собирали окрошку.

Красного кваса в погребце не было, не было его и в сельпо, значит, скандал обеспечен. Спрашивается, зачем лезть на рожон, если  можно потянуть время и как-нибудь потом вывернуться.

– Ну? – Ивану Алексеевичу дозарезу хотелось пить и молчание матери смущало душу нехорошим предчувствием.

– Чего? – осторожничала та из-за кустов.

– Да ничего! – Иван всё понял, но ругаться не захотел. – Мы на машине, заедем в город, купим какой надо, а то вечером Наташка прискачет, и хрен заткнешь её, если орать начнет.

– Конечно, сынок, конечно, – хитро запричитала бабушка Маша. – Ты жене не перечь, с женой не спорь. Я не успела кваску навести, а в сельпо кроме водки поганой из напитков ничего нету. Я вам и на речку окрошки сварганю, а вы уже сами заправите её, как любите, как вам вкусно.

Конфликт был исчерпан, и утро продолжалось своим чередом.

 

Огород, сколько им не занимайся, никогда по доброй воле от себя не отпустит – надо уметь останавливаться и возвращаться в дом. А в доме и полы не мыты, и дорожки не выбиты, на подоконниках тучи мух и слепней, на столе в пристывшей сахарной лужице возятся три серьезных жука, на плите кастрюли и сковородки, залитые водой с мыльным раствором, киснут со вчерашнего дня, в холодильнике всё забито, заставлено, заветрено и ждёт своего часа на выброс. С весны не досушены две подушки и одно одеяло, в нишах на втором этаже куча лежалой одежды – её пора выбросить или хотя бы рассортировать, носки не штопаны, майки с трусами не стираны, утюг кричит: «Хочу гладить, хочу гладить!». Кошмар! Хаос! С чего начать? Чем сердце успокоить?

По традиции баба Маша начинала с полов. Она их и мыла, и скоблила, и терла – ни дать, ни взять генеральная уборка в операционной. Сама устанет, деда загоняет (он, бедный, носил воду с колонки, чтобы не ржавой мыть, а чистой, ключевой), внукам надоест, если они дома, с сыновьями переругается, а невесток вообще за можай загонит, дескать, не топчите, не на ипподроме, лошади.

Вымоет полы, выдохнет и за стирку. Нет бы постирать только намеченное, но она ещё и покрывала с кроватей стащит, и занавески снимет, и портянки из сапог вытряхнет.

– Портянки чего трогаешь? – заступится за них дед.

– Воняют, – объяснит бабка.

– А где ты видела, чтобы портянки не воняли? Это же не платки носовые, их крутят на ноги, а ноги в кирзачи суют, а кирзачи сами по себе душистые будь здоров.

Бабе Маше некогда слушать объяснения, она уже собрала грязную посуду в пластмассовое ведро и отнесла её к умывальнику. В дело шла трава в качестве мочалки, хозяйственное мыло – им растворялся жир, и сода – для окончательной дезинфекции и блеска.

Солнце незаметно начинало сползать с зенита, продолжая выжаривать всё живое и неживое с прежней основательностью, а бабушка Маша только-только приступала к готовке.

Мартеновская печь не так раскаляется, как раскалялась маленькая кухня, где в платье, косынке и шерстяных носках ловко орудовала старушка. За два часа она делала отличные щи – прозрачные и вместе с тем жирные, рубила до трех десятков котлет; для Надьки, старшей снохи, специально жарила карпа – огромную склизкую тварь, вонявшую тиной и пригоравшую к сковороде крепче грешника; для деда и сынов варила крепкий холодец с чесноком, лаврушкой и черным перцем. Сашка с Пашкой любили гренки, да чтобы вымоченные в молоке, да горелые, а сверху песочек – набухший, ароматный.

Мелкому Коле – трехлетнему произведению старшего сына и Нади – из специального меню требовался только кисель. Он выхлебывал его за раз по две кружки и верещал, если не хватало сладости и густоты.

И только где-то между пятью и шестью часами вечера разрешала себе бабушка отдохнуть. Там же в кухне ляжет она на диванчик, откроет «Избранное» Пушкина, почитает минут пять и захрапит. Ходят ли по ней мухи, присосался ли к руке дикий дневной комар, кричат ли за окном птицы, завел ли дед станок, чтобы спустить шкуру с давно сваленного возле сарая горбыля, поет ли приемник у глухого соседа – она не слышит – столько было потрачено сил и столько ещё предстоит сделать.

Снится ей автобус. По нему ходит кондуктор и заставляет пассажиров есть «счастливые билетики».

– У вас, – спрашивает тетка, обращаясь к ней, – счастливый?

Бабушка Маша начинает складывать цифры. Их всего шесть, сложить нужно первые три и последние три. Цифры, как назло, расползаются, не разберешь – то ли тройка, то ли семерка.

– Ну, вы долго будете складывать? – нервничает кондуктор. – У меня ещё пол-автобуса не обилечено.

– Сейчас, сейчас, – скороговоркой отвечает бабушка. – Граждане, – громко обращается она к пассажирам, – есть ли у кого счетная машинка или хотя бы бумажка с карандашиком – я тогда в столбик посчитаю.

– Беда с тобой, – громко отзывается мужик, очень похожий на кого-то их родных и протягивает арифмометр.

– Я на нём не умею, – отзывается бабушка.

– Вставай, сам всё сделаю.

– Не встану.

– Вставай, – настойчиво требует хозяин счетного аппарата.

Баба Маша открывает глаза и понимает, что она на кухне. Рядом с ней сидит дед  и ругается, дескать, скоро Иван Алексеевич с ребятами вернется, старший прикатит с Надькой, Наташкой и Коленькой, а она – ведьма старая – разлеглась на жаре и кричит как дурная.

– Встала, встала уже… Ты, смотрю, очень умный, – заступается за себя бабушка, – стружек по всему дому, сам грязный, пыльный, а дети скажут ложись с нами, почитай сказку. Иди хоть в пруду искупайся или из бочки окатись.

– Вот ещё, – дед упрямится, – поливать через два часа, а я возьму, да всю воду на себя разбрыляю. Ничего, опилки не навоз, грязь в них только ты видишь…

Ох, какую бы трепку задала ему бабушка Маша, если бы не семья, которая должна была вот-вот собраться, и неотложные дела на всех бытовых направлениях.

Дед знал, что временно неуязвим и пользовался иммунитетом на полную катушку: ходил по огороду в тапках, стружки сметал не в мешок, а просто в кучу, пил ледяную воду из ведра общим ковшиком и в довершении всего перед ужином наелся черного хлеба с солью и  зеленым луком.

Баба Маша его прегрешения видела не хуже Бога, запоминала их, суммировала и мысленно готовилась произнести обвинительную речь и учинить расправу. Карательную операцию она назначила на пятницу, как раз перед баней, чтобы лишить деда веника и чекушки, без которых, ясное дело, баня не баня, а просто помывка.

 

Первым вернулись с реки Пашка и Сашка с отцом и тремя баклажками городского красного кваса. За ними, почти хвост в хвост, прибыли снохи и Коленька, доставленные старшим сыном на служебной машине.

Надька и Наташка по дороге разругались из-за открытого окна. Наташке, видишь ли, было жарко, а Надька боялась за Колю – вспотевшего и склонного по этой причине к простуде. Надин муж в склоку дипломатично не вмешивался и даже не поддавался на провокации, типа «не молчи», «ты же отец», «твоего ребенка морозят, а ему хоть бы хны», «сам в кепке, а сынок с голой головой» и так далее.

Бабушка Маша, как только увидела обозленных снох, всё сразу поняла и тут же загрузила их работой, наблюдая по ходу, чтобы они не пересекались и не цепляли друг друга молодыми вздорными языками.

Сыны, по случаю вечера, позволили себе охладиться пивом. Дед, чьих преступлений в глазах бабки хватило бы на десятерых, тоже присоединился к ним, разумно посчитав, что отдельно за пивко ругать не будут, а получать за всё вместе не так обидно, если предварительно доставить себе удовольствие, да ещё и в хорошей компании с матерком и домино. Баба Маша, каждый раз проходя мимо их стола, бросала на деда страшные взгляды, однако старый их не замечал и балагурил, как немец на празднике урожая.

Скоро был собран ужин – веселый и здоровый. Ели на улице, не спеша, вдумчиво, без лишних разговоров, но с прибаутками, чтобы не очуметь от духоты и калорий.

Дети выскочили из-за стола первыми. Их отпустили на футбол с обязательным условием взять Колю и смотреть за ним в оба. Потом отвалили Надька с Наташкой – они помирились и с жаром обсуждали преступление некой Гальки Морозовой, завернувшей от мужа налево, выловленной с поличным и крепко битой за амурное приключение с артистом филармонии.

Мужики держались дольше всех. От окончательно переедания их спас незастывший холодец; если бы он загустел – пиши пропало: тут и таблетки, и уборная по многу раз в порядке очереди, и даже неотложка (пару раз случалось и такое).

Себя бабушка Маша обнесла. «Я, – говорит, – напробовалась, пока готовила, тем, значит, и сыта. А вы – работники, вам надо, и лучше с добавкой, чтобы потом в животе не бурчало».

Солнце ушло за лес, но вечер от этого темнее не стал. Заскрипели пружины под взрослыми, взвизгнули диванчики под детьми, дед залег на топчан, сорока прошлась по крыше. «А хорошо бы, – думала баба Маша, сидя на крыльце, – так и последний свой денечек прожить. Переделать всё на огороде, ребят накормить, напоить, мальчишек утихомирить, деду мозги прочистить; перемыть, что не мыто, перегладить, что не глажено, а потом притулиться где-нибудь, и под утро к Богу… Ой, – перебила она сама себя, – что говорю, дура старая, что беду накликаю? Успеется ещё помереть, у меня же погребец не разобран, а там…».

Баба Маша вскочила и побежала в сенцы, где на стене висел ключ от погреба, а рядом лежал фонарь. Только потянулась она за ключом, как усталость взяла своё. «Ладно, – решила бабушка, – встану пораньше и раскидаю банки, а теперь греметь плохо – перебужу народ, перепугаю».

Тут же в сенцах она и уснула, прикорнув на широкой лавке. Ближе к утру озябла и набросила на ноги старую шинель, пылившуюся с войны, но по-прежнему теплую и уютную. Бог его знает, что ей снилось, но дышала она ровно, не храпела. И если бы кто-нибудь посмотрел на её лицо в этот момент, то увидел бы на нём выражение светлого счастья, похожее на зарю, но гораздо ярче и нежнее.

 

 

Уикенд на полную катушку

 

Будильник – жестокая вещь. Он звонит всегда в одно и то же время и не затыкается до тех пор, пока его не вырубишь. Можно не заводить, если есть сосед-придурок, который каждое утро в одно и то же время разбивает одну вазу об пол, другую об потолок. Можно не заводить, если служил в армии и до сих пор ровно в шесть в голове раздается дикий крик старшего прапорщика: «Подъем, уроды! Боевая тревога!».

Можно не заводить, если на рассвете твоё лицо облизывает собака, поднявшаяся с коврика по нужде, или со шкафа на грудь прыгает кот, истосковавшийся по теплу и ласке. И ещё бывает, что будильник не нужен, когда он тикает на тумбочке жены и она подскакивает сразу же после первого, пока ещё еле слышного звонка.

К будильнику привыкаешь: с одной стороны он убивает самые лучшие сны, с другой стороны, благодаря ему выходной – не маленькое пирожное, о котором долго мечтаешь и заглатываешь его за пять секунд, а целый торт; торта хватает надолго, им наедаешься и даже устаешь от сладкого, слишком нежного вкуса.

Нет, он достал! В конце концов, биологические часы звонят не хуже, зачем самому провоцировать стресс? Естественное пробуждение – самое полезное, надо довериться организму, надо разрешить ему хотя бы раз в неделю взять контроль над сознанием. Любая козявка знает, во сколько ей проснуться, так неужели человеческий мозг не в состоянии отличить день от ночи и дать правильную команду? Приказываю: завтра в девять, завтра в девять, завтра в девять, а теперь поехали, космос бессознательного ждет, не дождется меня… Тик-так, заткнись!

 

Как двенадцать? А чего ты не разбудила? Теперь весь день как вареная курица буду… курица… курица… мне, пожалуйста, эклер, капучино, а девушке… Стойте, надо повернуть штурвал направо, тогда мы не разобьемся… Это не моя гитара… да не умею я играть… даже «очи черные» не знаю…

Встаю! Подумаешь, задремал человек. Времени ещё вагон, понедельник завтра, сегодня можно не спешить. И вообще, у меня спина болит, могу и полежать лишние полчасика.

Откуда в ней столько бодрости? Скачет, грохочет, орет, ключами звенит, как лошадь сбруей. Три комнаты! А звонить нужно из спальной. Два балкона, а банки именно здесь! Игорь женился, как в монастырь ушел. У меня же… Да на рынке тише и спокойнее!

Отвали от пальцев, скотина в шкуре кота… Ой, ладно, жрать хочу. Похоже, яичницу жарила. Если без лука, одену сковородку на голову. Спасибо, с луком. Без придури была бы такой умницей, любимая моя, ненаглядная.

Зачем нужно двести программ? Сделай три, но интересные, чтобы включил и не плевался. Задрали своими новостями и криминалом. Сами уроды и нас уродами делают, а думают, мы не замечаем.

Сухари ешь, нечего на холодильник заглядываться. Кастрированный, а прожорливый, как бык-производитель. Гребаное пианино! Раньше хоть одна бряцала, а теперь и мелкая туда же… «Ва-си-лек, ва-си-лек, мой люби-мый цве-ток»… Это сейчас, а лет через пять Шопеном убьют.

Симфония лябемольдиез номер двадцать в тридцати трех частях, без дирижера, зато с оркестром. Тоска! Пусть Ольга одна идет на концерт. Там полная музыкалка таких же мамаш будет, найдут чем заняться… Нет, блин, пианином значит можно злоупотреблять, а пивом нельзя? Раз «Василек», два «Василек», и целый час одно и то же, как будто другой музыки нет. В музей их, что ли, отвезти? Или в парк, пусть птичек послушают, поучатся. Сам-то в музее лет пятнадцать не был, да и не хочется. Вот Серега в Лувре сфоткался, рядом с пирамидами, на верблюде, на Пятой Авеню, а я только с тестем после рыбалки…

Звонит жизнь, стучится в дверь и что слышит? Потом, потом, потом… Плюнет она когда-нибудь мне на лысину и переберется к соседу-активисту. С ним и стихи напишет, и на Эверест поднимется, и дырку под картину проштробит.

 

Сейчас поищу… И причешусь… Вы идете в цирк, а мне только отвезти и забрать… Да! Да! Да!  Я схожу за мясом, куплю наполнитель, положу деньги на телефон, Луну тебе достану и шубу из шкурок лунатиков сделаю… Чего ты врешь? Список твой уже десять раз прочитал, как будто сегодня не воскресенье, а пожар на шоколадной фабрике… Ты детьми не прикрывайся, дети здесь не причём. Очень им нужно поменять набойки на зимних сапогах, заточить пять маникюрных ножниц и отвезти Светлану Ксенофонтовну в парикмахерскую через два дома. А мне, между прочим, ты уже два часа узел на галстуке завязываешь. Есть-то один любимый галстук и то справиться не можешь…

Да, недоволен. Десять лет сам себе брюки глажу, пуговицы пришиваю. Всё делаю сам, а жена у меня волшебница, живет только для подарков и чудес… Не ору, не забыл. Могла бы и к себе билеты положить – не тяжелые… Приеду без десяти пять, без двадцати, ладно, к половине… В машине посижу, отдохну подумаю…

 

Каждое воскресенье пробки. Мы по делу: в цирк, в магазин, а эти-то куда? Пусть «скорая», пусть такси, пусть трамвай, но фуры-то откуда берутся? Ничего не понимаю в жизни: выходной – сходи в бассейн, пивка попей, в сети початься. Зачем? Лучше за руль и вперед, колесить по Москве и области. Раньше по утрам люди в церковь ходили, потом в гости на целый день или на гуляния. Зато было ощущение жизни, она чувствовалась, проживалась. Сказано, шесть дней работай, седьмой посвяти Богу. У нас же все дни одинаковые, все бестолковые. А если завтра не наступит? Я серьезно, вдруг сегодня последний день жизни? Представь, Оль? Разве так надо его проводить?.. Причём тут пиво, я же не выпить хочу, я о душе рассуждаю. В это воскресенье у нас цирк, в следующее театр, потом ремонт, потом огород. Спрашивается, что мы видим, кроме грязи и барахла?.. Да вижу я автобус, объеду… Ну? Смысл суетиться семь дней в неделю, круглый год, всегда, постоянно, без остановки? Объясни, когда наступит момент, что бы можно было остановиться, расслабиться, передохнуть? Когда мы поймем, что надо плюнуть на все дела и, не при детях будет сказано, просто поваляться в тишине, не заморачиваясь, не напрягаясь. Когда мы сядем перед камином, возьмемся за руки и поговорим, как двадцать лет назад в общаге? Когда, если с утра до вечера носимся, дергаемся, пытаемся успеть, не успеваем и из-за этого ссоримся? Когда?.. Поднимайтесь, мне же надо машину поставить, а мест, сама видишь, сколько.

 

Интересно, а когда мне штробить? Значит, по закону в воскресенье нельзя, а в другие дни я работаю… Блин, из-за одной дырки три соседки, и всё дерганные. И моя тоже красавица: вместо того, чтобы поддержать, заявляет ничтоже сумняшеся, что лично ей эта дырка не нужна. Может быть, она мне нужна? Забью крюк, сделаю петлю и повешусь! Дура! Такой тесть и такая дочь! Дура.

…Да, картридж поменял, печатает твой принтер. Чего ты на нём «Войну и мир» собралась печатать? Из-за одной бумажки столько шума. Главное, молчит, а потом орет. Скажи заранее: дорогой, надо то-то, то-то, то-то. Нет, только человек соберется на стадион, его сразу же нагружают: раковина засорилась, компьютер тупит, лампочка перегорела, кот под шкаф нагадил. А у меня тоже есть дела! И сейчас я пойду в гараж! И если захочу, приду поздно. Вот так!

 

– Алло, здрасьте, Игорь Александрович… Не поздно?.. Только из гаража… Мне бы пломбочку поменять… Нет, не вы… ещё в нашей поликлинике, когда там стоматология была… Нет, не болит… Ну, от холодного, и то не сильно… Нет, в понедельник никак. Лучше во вторник… Среда? Отлично. Значит, среда, после двенадцати. Договорились. До свидания.

– Привет. Нормально. Спину тянет и в лодыжке правовой дергает иногда… А, может, без велотренажера, только штанга? Такой тупняк педали крутить… Как ты и сказал: мясо – понедельник, среда, в остальные дни овощи… Да, зашли, в «Макдональдс»… Одну «колу» и один «биг-мак»… Ну и что: сожжем, не баба, постараюсь… Ты чего, какой понедельник? В четверг, лучше в пятницу… Серега, не грузи, ты тренер и тебе не понять нормального человека… Ага, с моей только пивком и насосаться. В гараже сегодня и вискарик, и водочка, а я ноль-два томатного сока без соли и бегом к жене… Договорились. Пока, пока.

 

Ты серьезно? Нет, про дачу я понял, я про это? Уложим, сказку почитаем, всё-таки они дети, уснут как миленькие… Трусики лучше красные, верх без разницы. Смотри, две недели простоя требуют выхода, потом не жалуйся… Ничего они не слышат, мультики по айпаду смотрят… Клево! Иди, я потом. Сама не шуми, зачем мне душ?

 

Какой смысл нанимать рабочих? Плитка нормальная, сантехнику менять не будем, окна новые. Остается потолок освежить, обои поклеить и можно вместо линолеума накидать ламинат… Смогу, там не сложно. Юрка поможет, он уже десять лет в бригаде шабашит…  Хорошо, я сейчас вообще склонен к компромиссу… И кредит взять реально. Мини-пекарня окупится за полгода, у меня есть три бизнес-плана, по-любому не прогорим.

Оль, Оль, спишь?.. Может, ещё разок?.. Ладно, ладно, я так спросил, при чём тут таблетки? Пока ещё без них шевелится, главное, антураж, взаимность… Спокойной ночи… Спокойной ночи, любимая!..

 

Блин, уже час?! Вот так: ждешь, ждешь воскресенья, а ничего от него не остается, даже воспоминаний. И ведь не отдохнул, и дел никаких не сделал, ерунда одна, толкотня блошиная. Бабка суетилась, суетилась, а кулича на Пасху не съела. Только говорят, что в старости в церковь тянет, а с чего? Если в молодости не до неё было, то уж в старости тем более некогда. Каждый день живешь, как последний, а в смерть не веришь. Парадокс.

В театр сколько лет собираемся? Библиотеку когда покупать будем? Родителям позвонишь раз в месяц – уже хорошо. В любом журнале чемпионы, звезды, миллионеры, начальники. Рожи – во! Денег – во! У них дома, лимузины, встречи, проекты. У меня только фитнес раз в две недели и стоматолог, когда приспичит. Г…но, а не жизнь! Хорошо, хоть Ольга есть… дети… кошка драная… работа не самая последняя… Такой я – чемпион заднего двора, главный в чулане, комариный вождь.

Надо что-то менять, нельзя так бездарно стариться. Бог дал жизнь не для смерти, в ней обязательно должно быть что-нибудь особенное, и моя задача найти эту изюминку, попробовать её на вкус, хотя бы узнать об её существовании. Если каждый день жить как последний, тогда всё изменится. Тогда нельзя будет скучать, лениться, откладывать добрые дела. Тогда нет смысла набухиваться пивом и заедать его жареными крылышками. Зачем кричать на Ольгу и детей, если и так скоро расстанемся? Зачем ненавидеть начальство, если оно только до тех пор начальство, пока  работаешь? Для чего мне новые часы, новый телефон, если на эти деньги какой-нибудь бомж или ребенок-инвалид могут жить целый год, ни в чём себе не отказывая?

Страшно подумать: за железку на руке – целый год жизни! Хватит играть в богатство, хватит изображать из себя кавалера! В монастырь не уйду, но человеком стану! Да!