Иван ОБРАЗЦОВ. МОИ ТИХИЕ ДЕТИ, МОИ БЕСКОНЕЧНЫЕ ЛЮДИ... Стихи

 

Иван ОБРАЗЦОВ

МОИ ТИХИЕ ДЕТИ, МОИ БЕСКОНЕЧНЫЕ ЛЮДИ…

 

* * *

а если небо нас не осудило,

то люди никогда не скажут правды.

а я уеду, даже если рано,

такой вот весь дурной, непобедимый,

где ни солгать, ни встать и ни уйти,

когда одним непринуждённым жестом

срывают сливу спелую и честно

выходят из тоннеля, из сети,

из тела или – что там есть в запасе?

но я же честно говорил – прости,

а потому меня, как в первом классе,

простят, поймут и заново раскрасят,

и выпустят мне солнце из груди.

 

а я любил, как любит человек,

любил друзей, и маму, и тебя.

как глупо всё сейчас, как будто снег,

как будто тёплый, самый первый снег

или последний снег, или котят

вытаскивают дети из коробки

и пальчиком их гладят между глаз.

и так тепло вокруг, и так неловко

об этом говорить сейчас.

 

но я же говорю – я пахну сливой,

той самой спелой сливой в сентябре,

что бабушка срывала и любила,

и гладила меня по голове.

а я её, в последний раз, не гладил

и снег не первым был, а был февраль.

некстати, а оно всегда некстати,

как на дверях с рекламой календарь.

 

а я любил и честно был несчастным.

пил кофе – но его я не любил,

но всё же пил – и жил я не напрасно

хотя бы потому, что просто жил.

и человек ко мне не ходит чёрный,

а больше милых, светлых, дорогих.

я и сейчас живу и честно помню

я честно помню ласковых, смешных,

любимых мне людей – котят в коробке.

и там, где будем мы уже одни,

я их достану, маленьких и тёплых

слепых, смешных, мяукающих, мокрых

и крикну – мама, мама, посмотри.

 

я и тебя достану, откровенно,

нагую, утром, с розовой щекой,

пушистую от солнечного света,

с запутавшейся в простыне ногой.

и буду долго шарить под диваном

искать заколку или ободок.

хотя бы потому, что это правда,

немыслимая, радостная правда,

что я тебя любил всегда, как мог.

 

вот, снова снег, а я опять про дачу,

точней про сливы в лапах у котят.

а был ли я, а был ли этот мальчик?

ведь я уеду, так или иначе.

у нас ведь так про Это говорят?

да, говорят, чего ещё тут скажут,

ну, разве что добавят про тоннель.

а я вот не хочу, мне как-то страшно,

сидеть вот с этим самым в голове.

хотя бы потому мы будем каждый,

совсем не мёртвый, а наоборот,

на дачах объедаться манной кашей

и ёлки наряжать под Новый год,

и доставать игрушки из коробок,

и, помните про маленьких котят,

мы побежим мяукать возле ёлок –

у нас вот так про Это говорят!

и сливы будут, да, и будут сливы,

и бабушка, и мама, и друзья.

 

вот, что такое значит быть счастливым.

я потому хотя бы был счастливым,

что я всегда как мог любил тебя.

 

ложится снег на мокрый подоконник.

который час? одиннадцать? пора

ложиться спать – я пью на кухне кофе,

и я курю, и ночь, и до утра

мы будем спать с тобой в одной постели.

 

как глупо всё сейчас, как будто снег,

как будто первый снег заносит двери,

или последний снег заносит двери.

как будто самый главный человек

достал котят пушистых из коробки

и пальчиком их гладит между глаз.

и так тепло вокруг, и так неловко

об этом говорить сейчас.

 

ЧУВСТВО

Пресыщенный дождём проспект,

И треск взрывающихся почек,

И в стёклах брызги многоточий,

И свет, и бред.

Поэт – свидетель, были там

Зонты, как всплески междометий,

И к лицам прикасался ветер,

И по губам

Скакала судорога чувств,

Срываясь вдруг и неуместно,

Нет, так не честно, так – нечестно –

От губ до уст!

 

* * *

Не словом единым, а только руками,

а только ладонями к сердцу прижатыми,

а только обветренными губами

я проговариваю многократно

прощальное счастье – черешневым соком,

закатом малиновым. В упоенье

ты здесь мне махала платками осенними

моих тополей, облетавших до срока.

Забито фанерой, забыто, закрыто

окно на заброшенной старенькой даче

и плачет прозрачная тень у калитки –

поэт и мужчина – маленький мальчик.

 

* * *

Только ты или я – здесь останется это не важным,

и река утекает с листа – я её рисовал.

Ты поёшь так, о, Господи, так лебедино – мне страшно

срифмовать твою песню, зелёных кузнечиков, солнца овал

на воде, а ещё, стрекоза золотая сидит на ладонях –

то есть, всё это "на", завершённо, снаружи, извне.

Я тебя обхватил, взял в охапку и даже не понял,

что снаружи и я, как плывут лепестки по воде.

Лепестки облетающих медленно ивовых листьев –

твоя песня, о, Господи, я рисовал этот звук,

потому что не мог передать, удержать, перечислить,

потому что и ты ускользала из замкнутых рук.

Вот, и ты уходила – прощалась, летела, звенела –

а я, просто смотрел на тебя, зажимая в руке

лебединые звуки, остатки воздушного тела,

лепестков, уплывающих медленно, вниз по реке.

 

* * *

Это больше, чем сон, чем во сне нелюбовь Беатриче

или Данте, что, в сущности, здесь и не важно, но всё же,

остаются всегда после нас только ворохи листьев

и какие-то книги, и маленький ад, и треножник.

А потом я расту разноцветной высокой травой,

обнимаю твои полуголые тёплые ноги.

Я тебя оправдаю, единственный злой и живой,

и с собой заберу с этой пыльной пустынной дороги.

Набери этот звон, где угодно – в своей голове,

в телефоне, вбегая в автобус, на поиске в гугле,

потому как любой человек подобен звезде,

потому как везде остаются забытые люди.

Да, я к вам, господа, или как вас там лучше назвать,

к сожалению, все мы из мягкого красного мяса,

к сожалению, все мы привыкли чуть-чуть умирать.

К слову, кто-то из вас никогда не дойдёт до Парнаса

или как там у вас называется эта страна,

моя вера с цветными глазами в задрипанных буднях?

Я всегда говорил – важнее внутри тишина –

мои тихие дети, мои бесконечные люди.

Неизменно любой остаётся – вот с этим – один.

До меня уже было – мы делим постель и тревогу,

только смерть не разделим – ни с кем, никогда – на двоих,

но мы многое скажем, хотя и не скажем о многом.

Ну, а как там у вас называются звёзды и люди?

А я – просто сижу и курю вечерами в окно.

Да, вот так вот, курю вечерами в окно, но

моя Беатриче звенит в разноцветной посуде.

Погоди, человек, давай, помолчим, хоть немного –

что нам, в сущности, смерть – секунда у чёрной дыры.

Отчего же не петь и руками друг друга не трогать –

что нам, в сущности, смерть,

                                 давай, помолчим, хоть немного

и в конце-то концов зазвеним комком тишины.

 

* * *

Но отсюда не выйти, не вырваться и не убежать,

Я скажу тебе больше, твоя шелковистая прядь,

Только повод, сказать, рассказать о рассыпанном снеге,

Фиолетовом снеге, хрустящем от наших шагов,

Повторить, что искусство поэзии требует слов,

Запыхавшихся слов, задохнувшихся в собственном беге.

 

Ну, а что же здесь ты – оперевшись плечом о косяк,

И всё смотришь, всё смотришь, так грустно, измученно, так,

Словно я тебя звал, словно я тебя вырвал из неги.

 

Но постой, подожди, задержись на проклятом пороге.

Это требует слов – о любви, о разлуке, о Боге,

О какой-то особой тревоге, на уровне снов,

Разноцветных, озвученных снов, одиноких, немногих.

 

А потом я проснусь, перестав проговаривать вслух

Твою нежность, и прядь, и дрожание розовых рук –

Я проснусь на рассыпанном, тёплом, сверкающем снеге

Твоих шелковых вьюг.

 

* * *

И от Малой Олонской рукою подать до Речного,

где ныряют под мост катера по-осеннему, плавно,

а я больше не новый – я их провожаю без слова,

и без жеста я их провожаю в речные туманы.

А ведь, правда, что там остаётся, на глади свинцовой,

кроме следа осеннего, кроме осадка разлуки?

А на Малой Олонской уже не осталось знакомых –

и я еду в автобусе, грея дыханием руки.

И я грею дыханием эти застывшие звуки.

И я перечисляю запутанных судеб смятенье.

Тополя у Речного, киоски, бутылки, окурки –

вот и всё, что осталось в следах и осадках осенних.

И от Малой Олонской рукою подать до Речного,

где ныряют под мост катера по-осеннему плавно –

а я больше не новый – другой, но, конечно, не новый –

и осеннее солнце встаёт и плывёт над туманом.

 

* * *

И под ногой хрустящий снег

живой сиреневый холодный.

Нет, я тебя любил свободно,

я совершал с тобой побег

туда, где бабочки летают

и Фетом в школе не пытают.

 

Но снег, весь этот снег

хрустит, не тает…

 

И ты, и я – мы исчезаем,

так незаметно одиноко остро,

а потом, потом

качает ветром мачтовые сосны

и голубым платком

нам машет небо вслед.

 

Почти – случайно, незаученно, нелепо

мы говорим про свет,

про бабочек, про Фета и про это.

 

* * *

Когда останется чуть-чуть до дна,

и стану я ужасно крайний,

меня укроет пелена

и спрячет руки в покрывале,

тогда солгать не станет сил,

и белой песней лебединой –

пронзительной – звенящей – длинной,

над рыжей ломкостью осин

я расскажу, что только ты,

ты есть на этом белом свете.

Вот – авторучка и цветы,

вот – золотистый тёплый ветер,

но ты – пронзительно жива –

а я тебя губил и ранил,

и посвящал в своём романе

тебе слова, одни слова.

 

* * *

И рассекает снежные поля

Стволами тополиных просек.

Так плугом вьюжная земля

Разрезана от декабря

До февраля

От поздней осени.

И каждый ствол бросает в борозду

Синеющую тень, врастая в поле.

И зимней смерти не преодолеть

Всем, что безмолвное, что ледяное.

И только корни спят невечным сном,

И помнят треск ломающихся почек.

Так жизнь, она намного больше,

Она – со всех сторон.