Валентина ЕРОФЕЕВА. АРКА ЙИМЫ, или История первая – мистическая. Глава из романа «Горнее и дольнее»

 

Валентина ЕРОФЕЕВА

АРКА ЙИМЫ, или

История первая – мистическая

Глава из романа «Горнее и дольнее»

 

Не знаю пока, почему именно с этого – мистического –  хочется начать рассказывать тебе об обещанном – жизни без тебя, жизни вне тебя. Впрочем, что такое мистическое? Наверное, у каждого оно своё. И оно может так чётко, так жёстко вписаться в твою жизнь, врасти в неё, точнее, вырасти из её нулевой точки – зародышевой, что тобою-то самим либо никогда не воспримется как мистическое, либо воспримется, но только на начальном этапе, а потом перестанет им быть, превратится в реальное, твоё, кровное. Это для других оно может быть мистикой, а для тебя – норма и реальность. Норма и реальность…

Вот и моё, мистическое, когда ко мне приплыло как реальность? Может быть, вскоре после рождения, как только научилась ходить? Потому что родилась-то уже с отметиной на нечто, не вписывающееся в норму. Это было довольно объёмное, с большую монету, красноватое пятно на щеке. Вот только на какой – правой или левой? – я напрочь забыла уже, потому что сошло оно, благополучно и до конца, даже сровняв долго ещё державшуюся оспину-рябинку, ещё тогда, когда я мало им интересовалась – значением его и топографическим расположением на физиономии моей.

А свели его вот каким интересным образом…

Крошечная дева, то бишь я, только-только начавшая ходить, по совету одной мудрой женщины была взята за ручонку и полуволоком-полудобровольно (у каждого из нас такая живая картинка может промелькнуть перед глазами, поскольку хоть раз в жизни приходилось наблюдать, как крошечных детей ведёт нормальный взрослый человек: ребёнок с высокозадранной ручонкой, прилипшей к руке взрослого, бежит-семенит, перебирая быстро-быстро ножонками, чтобы поспеть за нормальным шагом ведущего его человека) притащена к месту прощания с почившею несколько часов назад старушкой. К месту, где ещё не началось финальное отпевание, где ещё не пахло ладаном и иными благовониями, не раздавались голоса прощальных песнопений, и было только два-три посторонних человека, а остальные – близкие и родные усопшей. И там указательным пальчиком правой, пока ещё не окаменевшей в вечном покое руки притащенной крошечной деве, то бишь мне, притащившая меня драгоценная родная моя бабушка провела довольно большую окружность, тем самым заключив моё родимое пятно в некий заколдованный молитовкой, или что там она ещё могла нашептать? – круг.

Руку с указательным пальчиком опять смиренно уложили на покой – на грудь усопшей. И так она к обеду следующего дня и ушла с моим родимым пятном в деревянном последнем пристанище своём под землю. Но пятну не так просто далось расставание с моей пухлой щёчкой, оно медленно-медленно, с пробуксовкой, теряло свой цвет и объём ещё в течение месяца-двух, пока ни исчезло совсем, оставив на своём месте – на всякий случай, на карауле – похожую на оспенную рябинку отметину.

Вот так… Возможно, это и была нулевая, стартовая точка мистики в моей жизни. Мистики, к которой я вскоре привыкла и воспринимала её как реальную норму, не более того. Впрочем, яркие проявления её пришли ко мне гораздо позже и оживили этот зародышевый росток, полили и удобрили его тоже с помощью человека, отошедшего в мир иной, – моего брата. Я расскажу тебе и об этом, но чуть позже.

А теперь вернёмся к нашим маленьким овечкам, то бишь – баранам. Очень хочется поведать тебе о самом феерическом даре моей подруги-мистики.

Хотя… знаешь, о чём я подумала сейчас? – О том, что самым блистательным даром её был именно Ты. Вот так и захотелось написать отчего-то – с заглавной буквы. Как и ты мне писал – с заглавной – в тех давних своих тоскующих и зовущих письмах. А я, списывая это то ли на недостаток твоей орфографии, в которой ты и малую и большую «т» писал именно так – из двух палочек, не более, то ли на достоинства твоей экзальтированной творческой натуры, тем не менее, замирала от удивления, умиления – и восторга – перед этим твоим заглавным «Т».

Вот и теперь, из тех давних лет тот мой восторг бумерангом – Тебе.

Да! Конечно! Ты – главное моё блистательное мистическое чудо!

Посему эта история моя, которую я начала излагать столь издалека, безусловно, не вершинное, но весьма и весьма неординарное явление этого дарственного порядка.

Барашки наши застоялись. Уж мекают призывно...

 

Да, судьба как будто вела меня – от тебя – именно под это крыло Сбережения.  

Теряя тебя, – я думала тогда, что навсегда, – эстафетной палочкой я была передана провидением далее – на другую дорогу, на иной путь. Начинался новый виток…

И наверное это обычное дело – пошёл он сначала на понижение. Но и об этом – чуть позже…

Сейчас же, чтобы приступить к раскрытию одного из важнейших и загадочных событий моей жизни, я должна с небес, моих и твоих, опуститься на землю и поведать тебе элементарную технологию своего подхода к нему. Медленного и постепенного.

Итак, с небес – на землю…

 

Станция была крохотной. С поезда я сошла уже где-то часов в пять вечера. Хотя какой вечер в это время в начале июля? Но странно, на самом деле это и было похоже на вечер. Иначе бы я не совершила последующий подвиг восхождения.

То, что это возможно будет именно подвиг, я знала ещё тогда, когда впервые столкнулась с той восторженной статьёй в некоем суперновом журнале, который, как я потом обнаружила, почил в бозе уже на третьем вдохе своего выпуска. Вдохе, оказавшемся и выдохом одновременно.

Помню только, что по прочтении этой статьи спазматический ком вдруг резко встроился в моё горло, и я разрыдалась – горько и громко, потому что была одна, без свидетелей…

Вряд ли об этом вспомнила бы сейчас, оживляя тебе эту историю, если бы опять не пережила возвратный эффект – дежавю. Да, я расплакалась вновь, перечитывая – уже столько лет спустя – эту статью. На время отключилась от реальности, что позволило вспомнить ту самую первичную реакцию – много лет назад.

Что это было – тогда и сейчас? Слёзы высокого узнавания, внезапного подключения к некой почти забытой, теплящейся лишь глубоко в подсознании информации, или слёзы печали от невозможности реализовать, воплотить эту высоту в мире не то чтобы страшного разлома – тогда, но и более или менее восстановленном и даже, кажется, гармонизирующемся – теперь. Гармонизирующемся, может быть, крошечными, прямо-таки миллиметровыми детскими (или инвалидными?) шажками. Тогда отчего слёзы-то сейчас, не только тогда? Секундные, но слезы, и ком в горле – далеко не секундный, а тяжело и долго державшийся.

Да оттого, наверное, что вспышкой, взрывом в памяти вздыбились те эмоции, те ощущения, наложившись на новое знание и новое чувствование очистительной радостью, гордостью, что прорыв озвучен, значит – осуществим. Да, горы мусора и завалы хлама ещё впереди, но и свет, тепло, нежная лёгкая музыка открытий уже вот они – почти рядом. Ведь у времени нет прошлого, настоящего и будущего. У него есть только вечность, в которой можно прикоснуться ко всем этим ложно реальным его ипостасям. К их фрагментам, к их составляющим. И вход в вечность был сейчас слегка приоткрыт…

Но пока я  брела по дороге. Вот она – реальная – прямо передо мной. Нет, не брела я, а стремительно двигалась, летела, окрылённая целью, обозначенной одним кратким ёмким словом на сканированном крошечном кусочке военной карты-схемы. Карта была на квадратной миллиметровке, и когда мне её «дарили», то строго-настрого запретили о ней даже упоминать кому бы то ни было. Истечение срока давности позволяет мне «рассекретить» этот кусочек схемы, изъятый для меня – и только для меня целенаправленно. Ведь моего объекта на легальных нормальных картах не было вовсе. А на этом крошечном кусочке миллиметровой копии – он был.

И сосчитав несколько клеток от станции до цели, мы синхронно с дарящим воскликнули: да тут и десяти километров не наберётся!

Набралось… И десять… и двадцать… и тридцать… А может, и все сорок, если судить по времени, потраченному на передвижение.

А пока я только-только вышла с вокзальчика, где изучала расписание движения автобусов к моему объекту. Расписание-то было, а вот автобусов – уже не было. Потому что наползал шестой час вечера, и они должны были по провинциально-домашнему распорядку уже спать, а не развозить таких любопытных, как я, к разным там объектам. 

Итак, был шестой час вечера. Вечера потому, что небо – серенькое, всё в равномерных, но неглубоко прорисованных сплошных облаках, – было щадяще, по-вечернему нежарким. Солнце – июльское, всё ещё высокое – вон оно желтеющим круглым диском зависло далеко не над горизонтом, – и возможно даже палящее, – оставалось там, за облаками.

Я шла радостно, легко...  Потому что со мной был тот свет, который через слёзы, восторг и потрясение от прочитанного и увиденного через это прочтение, маяком жил и дышал впереди.

К тому же мой поход к этому маяку благословила и птица, летевшая за нашим поездом. Летевшая долго, слишком долго для простой птицы… И летевшая – почти синхронно именно с моим вагоном, лишь иногда чуть приотставая или слегка выбиваясь вперёд.

Птица… А я совсем забыла про неё, ни разу не вспомнила за эти годы.

Но ведь это было… Птица – была! Господи, пронзила меня догадка: я-то тогда недоумевала, отчего она почти синхронно всё время рядом – лишь чуть-чуть поодаль и сверху. А ведь этот скоростной полёт длился около часа, не меньше, и закончился только потому, что мы внедрились в очередной туннель и довольно долго летели через его тёмный мрак, и там – на обратной, вновь освещённой солнцем стороне – птицы уже не было. Она, видимо выполнив свою птичью миссию ещё до туннеля, не стала пролетать по-над ним, по-над мостом, а осталась там – дожидаться меня на обратном пути.

И наверное дождалась – через сутки. Увидела, что я цела, почти невредима, – и не стала около меня надолго задерживаться. Даже внимания моего не привлекла к себе, возвратной, ни на секунду. Не помню я её – возвратную. Она предпочла невидимой, неузнанной, исполнив своё предназначение, улететь по иным своим – сугубо птичьим – делам.

Птица, птица!.. А вдруг это та самая, после появления которой в финале того давнепрочитанного я и разрыдалась – теперь уж дважды, с перерывом на вечность – без тебя. И это был орёл – не чайка, как ошибочно определила я тогда – много лет назад. Откуда в степи чайка, так упорно преследующая мой поезд, мой вагон, моё окно?..

Конечно, это был тот самый орёл. Но он там, в давней той статье, не мог летать. Ведь ещё и оттого было больно и были слёзы. Но и будущие птенцы его – просматривались. Да, да и да! Это была не чайка… Это был орёл! Один из юных потомков того самого. Настолько юный, величиной со среднюю чайку, тоже бесконечно близкую мне, что я и спутала его издалека с нею. Ведь летя по параллели к моему окну, он был на достаточном расстоянии от него. Вот и спутала – с чайкой.

Помнишь мои стихи, те самые, из которых ты сотворил песенку и пропел её однажды своим мягким стеснённым голосом… А ведь по мелодике исполнения это было никак не слабее Петра Лещенко или Вертинского, которых ты любил и знал досконально, и оттого в мастерской твоей постоянно звучали приглушённые их голоса. Они были родны тебе, близки, и ты встраивался в их ритм и тихо, не мешая им, солирующим, подпевал. Вот и здесь ты запел вдруг, так же негромко, будто приглашая кого-то встроиться – кого? кроме меня рядом никого не было, –  и радостно-лукаво ожидая моей реакции:

Когда душа,

Растерянно устав

Бороться с миром,

Крылья опускает,

И темнота сгущается вдали

И тянется удушливой рукою

Всё покорить

И всё подмять собою,

Я подниму глаза –

И две большие птицы,

Уставшие от водной глади

Морские чайки, – гордо и красиво,

Серебряно блестя крылами,

Вернут мне небо.

И отступит мрак…

 

Вот кем была для меня – чайка, сопровождавшая и тот мой полёт. И лишь сейчас я сообразила – много лет спустя, что это не чайка, это юный орёл – потомок того самого орла. Его родич прямой, его отзвук, его  созвучие, продолжение, расширение его...

А тогда, удивлённо благодарная, я рассматривала это явление сопровождающего как благословение на то действо, то деяние, к которому, ничего не зная и ничего не понимая внешне, я глубинно и интуитивно приближалась все эти годы внутренне. И вот оно уже впереди… уже скоро...

Потому и летела – вперёд, к цели, означенной на моей секретной, только для военных, схеме на клетчатом листе бумаги.

 

Городок пристанционный я проскочила быстро.

Тормознув на финальной остановке несуществующего автобуса у поворота на большую трассу и подождав минут десять с пропуском пары-тройки грузовых машин, я также резво двинулась вдоль обочины вперёд – к цели, в радостной надежде, что всё равно кто-нибудь подхватит да и довезёт.

Шляпка от солнца, спортивная лёгкая одежонка, от светлой маечки до новеньких голубых носочков, выглядывающих из новеньких же кроссовок. Положительно – я нравилась самой себе, уже предвкушая полный триумф впереди. В эти секунды я совсем забыла, что то место, куда я радостно – наконец-то! – стремилась, может не захотеть общаться со мной. Да, меня предупреждали и об этом, тогда, при первом – через прочитанную статью – знакомстве с ним. Как это – не захотеть общаться со мной?! Быть этого не может… И я очистила ещё тогда, давным-давно, память свою от этого предупреждения. Я отбросила его.

И вот лечу вдоль трассы тренированным своим спортивным шагом. Лечу и наслаждаюсь ветром навстречу, овевающим; солнцем высоким ещё, но не пекущим, как следовало бы ожидать в самом яростном, центральном месяце лета; запахом, пряным и возбуждающим, уже почти сухих трав и цветов.

Красота-а-а!.. Восторг!

 

Больше машин – не было… Попутных. Были встречные. Хотя нет, были и попутные. Из одной – легковой – торчали доски через приоткрытый задний, как его там называть? – кажется, не капот, а как-то по-другому… Вторая – была битком набита пассажирами. Третья – тоже какая-то уважительная причина была не остановиться, потому водитель и улыбнулся виновато…

Ничего-ничего… успокаивала я себя. Солнце высоко – ещё успеется до заката, колодец недалеко – за плечами в рюкзачке была пластиковая бутылка с водою. Человек я тренированный: с раннего детства склонный к путешествиям пешком. Лет в пять, помню, приехав с матушкой в гости к её сестре в Среднюю Азию, ушла вдоль цветников ташкентского вокзала, где должна была караулить чемоданы до возвращения её из кассы, прямо по привокзальному проспекту километра на полтора, любуясь открывающимися видами и обнюхивая все попадавшиеся по дороге цветники. Бедная мама моя с рыданиями металась сначала по вокзалу, пока кто-то из видевших беленькую девочку ни подсказал, где ей метаться дальше.

Мамочка, мамочка моя… я тебя люблю!..

Я кричу ей это сейчас туда, куда она ушла недавно впитывать аромат других, небесных цветников. Она это заслужила, моя мамочка… выловившая меня в то далёкое лето с рыданиями из кустов ташкентских роз…

 

А и пройдусь-ка да конца пешочком, решила я радостно, ещё на подъёме сил и возможностей своих. Ведь по секретной схеме лишь десять километров до вожделенного объекта. Хаживали мы и боле… Вот только трасса отчего-то делает почти перпендикулярный поворот влево от генеральной линии моего движения к победе. Ну и ладно, пусть делает, а мы тронемся напрямую – как в схеме – вон как раз просёлочная дорога туда ветвится…

И полёт мой – продолжался.

Но всё же я решила подстраховаться и уточнить маршрут, заскочив в высветившуюся блеснувшими крышами далеко сбоку от генеральной линии единственную на пути моём деревеньку.

Ах, как меня там встретили – в первом же попавшемся сельском дворе! А я ведь только попросила попить. Но то ли вид мой притомлённый был настолько красноречив, что пожалели меня искренне, забредшую пешком в такую даль, то ли предчувствовали дальнейшие мои испытания, только молодая чета, к которой я попала уточнить маршрут, помимо этого уточнения ещё ублажила меня и трапезой. Не помню, что ела, но помню, что вкусно. А вот финальное блюдо – полный восторг в середине лета! – прохладная райская простокваша…

Странный совет дали мне на прощание, махнув рукою на ближайший холм – конечную цель мою, до которой, по моим подсчётам, было километра три, от силы четыре. А вернитесь-ка вы на трассу – вон по той дороге, – и там доберётесь, вас довезут, – сказали мне. Ничего себе! Вернуться на трассу, которая высвечивалась издалека пролетавшими по ней изредка машинами, только для того, чтобы тебя довезли. Не пройтись эти оставшиеся километры пешочком – в удовольствие, а проехать, причём сделав перед этим порядочный крюк…

Я не понимала тогда всей мудрости этого неожиданного совета. Поэтому, отрицательно мотнув головой, распрощалась с моими кормильцами и благодетелями и отправилась дальше – к уже сияющей в зоне достижения вершине.

Но то ли слишком расслабилась за чайно-простоквашным столом, дав передохнуть ногам и голове, то ли по какой иной причине, но вдруг обнаружилось, что лететь по просёлочной дороге к уже маячившей невдалеке цели – трудновато.

Болели ноги, вернее, ныли сами ступни: кто же в столь дальние походы сбирается, впрыгивая в новые кроссовки, – запоздало раскаялась я. Кто?!

 

* * *

И вот она уже там – на вершине. В эпицентре цели, если судить по клетчатой схеме.

Высокий и очень пологий холм, который все просмотренные ею источники слишком громко называли горой.  Да холм это, холм… Матвейкина шишка её родного села покруче будет, разрытая недавно некими археологическими изысками, и превращённая вскоре центральной сердцевиной своей в элементарную силосную яму. Как оказалось позже, эти раскопки были не реверансом в пользу голодающих, а обследованием одного из двадцати четырёх объектов. Её Матвейкина шишка оказалась городищем, прожившим в забвении около пяти тысяч лет и наконец-то дождавшимся своего часа в первых упоминаниях о нём и его братьях – почти близнецовых: о целом комплексе таких городов, раскинувшихся севернее километров на триста.

 Но это было потом – узнавание тонкостей и звонкостей сюжета, а сейчас она плюхнулась – прямо на землю – на самой верхушке холма, вытянула стонущие от боли и негодования на долгую, почти четырёхчасовую дорогу ноги. Их пришлось разуть и уложить на единственно возможную на этом холме перину: мелкие камешки, прибитые и прошитые мхом и крошечными растениями-восковичками.

Она разочарованно сорвала пару таких крошек и устроила их в рюкзачке – память о путешествии…

И это всё? – смятенно подумала она. Ради этого стоило читать и перечитывать ту статью двенадцатилетней давности (это же цикл! – мелькнуло подсознание), рыдать узнавающе над её последними страницами. От гордости за высоту освоенного, от странной глубинной сопричастности ему и одновременно  от осознания дикой низости падения всех и вся в бездну не столько забвения, сколько антиделания, полного извращения того, что являлось давним даром щедрой руки Провидения и его завещанием.

Нет, нет и нет!.. Это конечно же не всё. И этого быть не может, потому что не может быть никогда! От этой ярости отторжения вдруг прояснилось всё в усталой и болезненной голове и она вспомнила, что в чахленьком её рюкзачке – ура-а! – лежат вагонные войлочные тапочки. Она всегда брала запасную обувь в такие поездки.

Тапочки лежат!..

Через пару минут она была готова к новым подвигам и восхождениям. Вот куда только подвигаться и восхождать? Опускались сумерки, а за ними ниспадала и тёплая июльская ночь. С вершины холма – далеко-далеко – просматривались горизонты. Но ни слева, ни справа, ни спереди никаких признаков селений ли, палаток ли паломников – не было видно. А их нужно было отыскать, гипотетически они должны были здесь вырасти, хоть из-под земли. Ведь не одна же она такая умная и жаждущая прикоснуться...

Нужно было где-то заночевать. Как минимум. Ну не возвращаться же ради этого с внутренним позором, несолоно хлебавши в гостеприимное селение, оставшееся за спиной. Но все попытки обследовать окрестность заканчивались пустотой. Ни на западе, куда уже уползло солнце, ни на юге от холма ничего похожего на признаки жилья не было. Оставалось внедриться в северный дальний лесок, может там, в темнеющей чаще, кто-то жил и дышал…

Не было никого и там. Но – туда вела единственная дорога. Скудная, превратившаяся, скорее, в тропу, но дорога. И слева от неё перед самым входом в лес высилась громадина камня, настолько неожиданного здесь, что она испугалась. Он был почти былинным. Тем самым указателем: налево пойдёшь… направо пойдёшь…

Так оно и оказалось. За камнем высились приглашающие ворота – три палки из ошкуренных бывших дерев. Сверху над их символической «П» были устроены другие буквы, из обрезков оголённых ветвей.

«А-а-а-а-а! – завопила она восторженно. – Вот оно! Вот оно! Вот оно!». И ринулась в чащу.

В чаще – никого не было. Не было никого и ничего, столь необходимого ей сейчас, и на выходе из леса с той стороны… Он закончился, а дорога-тропа длилась дальше. Но не было огней и иных признаков жизни и там, куда она длилась. Не было, и всё тут!..

Истерзанная, она вернулась к камню, взобралась на самую вершину его по искривлённой боковине. Камень был тёплый и родной – зря она его испугалась. Она согрелась, скорчившись в позе зародыша на крошечной верхней платформочке его. Буду здесь ночевать, решила она. Утром – разберусь.

Она отключилась – минут на пять, не больше. Или это для неё время пролетело так стремительно… Села, содрогаясь и стуча зубами от холода в своей спортивной маечке.

Нет, движение, движение и только движение! Есть два выхода – вернуться в мерцающие пока огни покинутого селения, или – тоже вернуться, но на покинутую ещё раньше трассу. И по ней – пешком ли, на ночной попутке – добраться, наконец, пусть и вкруговую, до места, которое для неё уже озвучили ветвистые буквы у путеводного камня.

Второй путь был предпочтительнее, но выдержат ли ноги – хоть и в мягких войлочных тапочках?

Со ставшего теперь уже родным холма вдруг открылась дивная картина. Всходила луна. Полная… Круглая-круглая… Красивая… Размеров гигантских – так близко к холму встраивалась она в голые без неё небеса. И излилась на них и на землю светом – приглушённо-матовым родственником солнечного.

 

* * *

Всё, теперь можно всё! Теперь я не одна на этом пути – пусть и вкруговую. Сопровождающие меня лица – там, на небосклоне…

Ах, так хотелось бы тебе рассказать, что я, как козочка, вприпрыжку ринулась вниз и вправо с холма к покинутой трассе. Но нет, нет и нет… Ноги мои, с пяти часов вечера резво спрыгнувшие с вагонных ступеней, категорически отказывались так же резво длить уже ставший ненормально многочасовым путь.

Но я дошла. Да! До поворота от селения к трассе.

Крошечный дребезжащий «Жигулёнок» догнал меня сзади, когда я уже разворачивалась на неё. Он осваивал ту дорогу-тропу, которая вела меня от камня через лес – в никуда. Временное никуда. Стоило мне набраться терпения и сил и всё же спуститься вниз по тропе, я увидела бы крутой овраг и, выбравшись по дороге-тропе и из него, ещё ниже – сразу же – и вожделенные огни.

Но… Мне нужен был камень, нужен был холод на его вершине, нужен был холм повторный и Луна – с большой буквы восторга и силы, которыми она одарила меня. Это они встроили меня в чудо, что состоялось уже утром, на рассвете, непосредственно в том месте, куда так болезненно долго я стремилась…

 

Хозяин «Жигулёнка» оказался одновременно и хозяином мини-гостиницы в четыре пристроенных к дому комнаты. Комнаты были чистые – идеально. С простенькой минимальной мебелью – стул, тумбочка, кровать. Но комнаты-номера я увидела позже.

Подхваченная почти на выходе к трассе, пропутешествовала я с ним ещё часа полтора по знакомому уже селению: решались какие-то глубоко секретные ночные проблемы. Кажется, продажа левого бензина, к которому, видимо, у хозяина был более или менее свободный доступ. Блеск! Роль контрабандистки мне даже понравилась. Ещё бы – меня опять напоили дармовым молоком, теперь уже не простоквашным, а свежим, вечерним.

Часам к трём добрались, наконец-то, до места. Я ещё в состоянии была приветствовать вновь и холм, и камень, и «ворота»…

Всё последующее – на автопилоте: неостывшая ещё деревенская баня, лёгкий ужин – в разгаре-то ночи! И обрушение в чистую постель чистейшей комнаты. Из которой меня уже к шести утра – вынули. По ночной договорённости с хозяином (он собирался сыграть ещё и роль гида) мы должны были выбраться туда, куда я так долго и упорно стремилась.

Да разве я одна?

Ты – огнепоклонник, часть этих историй о поисках этого загадочного места знал сам. И мог бы и мне рассказать их в своё время. Мог бы, и возможно рассказывал, но я не готова была тогда по-настоящему внимать тебе. И понимать тебя.

А вот теперь я рассказываю их тебе сама. Странно, правда? Я наконец-то чуть-чуть дорастаю до тебя… Или мне это самоуверенно кажется?

 

* * *

Вот оно – то место, куда я так стремилась!..

А эти камешки здесь зачем? Зачем мне эти спиральные детские игрушки?! Перешагнуть их и сразу войти в центр? – Ну ладно, поиграю и в камешки… Ведь это почти как в девчоночьи классики – прыг-скок, прыг-скок…

И я вхожу, встраиваюсь в спиральную дорожку из камешков не больше куриного яйца.

И – умираю… Всё – меня нет… Ещё два-три вдоха – слабых-слабых – и  меня не будет! Я угасаю… гибну… нейтрализуюсь…

Как? И ради этого все страдания вчерашние ночные?! Ради этого мечта двенадцатилетняя попасть сюда?! Чтобы здесь же и остаться… Нет, я не готова к этому. И гигантским, финальным – последним! – усилием воли я вырываю себя из этого состояния ухода… угасания…

И сразу лёгкость неимоверная, уже знакомая – парящая, полётная.

Я в эпицентре высокого холма, на центральном камне спиральной дорожки. Этот холм, как и мой вчерашний знакомый, один из холмов семихолмья. Здесь это громко называется – гора. Но у меня есть своя Матвейкина шишка. Даже она – не гора. Поэтому здесь – семихолмье. И один из его холмов – подо мною.

Кто так мог чувствовать себя – так, как я сейчас? Разве что парящий, мощный, мудрый романтик Заратустра с его восторгом перед миром и Космосом. Или Державин, вслед за ним восклицавший: «Я царь – я раб – я червь – я Бог!».

Я же – маленькое бестолковое существо женского пола, которое не допускалось к этому святому месту двенадцать лет и столько же последних часов вчера и сегодня ночью, которое чуть не убрали с дороги насовсем только что, вдруг награждено этим воздухом величия и радостной гармонии… Я высветилась вся им, впитывала его с благоуханием июльских, раскинувшихся передо мной земных просторов. Впитывала вместе всю радость вселенной – именно такую глыбу я ощущала в эти минуты, – всю её гордость за Божье творение – Человека. Да, раб… да, червь… да, царь… да – Бог…

Я подняла глаза – там высоко-высоко сверху что-то происходило с небом, затянутым сплошными, почти осенними облаками-тучами. Как будто бросили камешек в воду стоячую. Пошли рябинки-рябинки пунктирные, как от расходящихся волн. Странно – мелькнуло у меня, и забылось в ту же секунду, так переполнена была иным – Вечным.

Выбравшись из спиральных оков – уже без приключений, устроилась на каменном стуле неподалёку, в восточной стороне холма. Камень был диким от ощущения, что он и вырос прямиком из этого холма. Может, так и было, а может, обтесав и почти превратив его в мебель, тут же крепко-накрепко и вкопали, так что стал он собственностью холма, единым с ним существом.

Солнца – не было, оно лишь предполагалось чуть правее того места, на котором остановился взгляд. Я хотела просто радостно отдохнуть, слегка освободившись от подаренных только что ощущений.  И лишь затем впитать их, усвоить, освоить – надолго, навсегда. Я хотела лишь этого.

Я не хотела и не ожидала того, что произошло потом. Взгляд мой просто отдыхал на небесной сфере чуть левее не видимого сквозь сплошные облака солнца. Он отдыхал… И вдруг то место, где он отдыхал – радостно отдыхал, – обнажилось одномоментно нежным, чистым и ясным голубым пространством. Оно было идеально чистым. Идеально ясным. Идеально голубым. И идеально круглым. Это было – Око… Небесное Око. Небо раскрылось на меня ещё одним даром своим, не досмотренным мною только что – пару минут назад – сверху, от не успевших разойтись пунктирных кругов брошенного небесного камешка – моего взгляда...