Александр БОБРОВ. ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО – ЭХО ЭПОХИ. Скорбное

 

Александр БОБРОВ

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО – ЭХО ЭПОХИ

Скорбное

 

Кто был хорошим гражданином своей эпохи,

тот имеет наибольшие основания

 быть современником всех эпох будущего.

       Иоганн Гёте

 

В субботу, 1 апреля, который натужно пытаются сделать днём дурака, а уже мало кому смешно – не стало Евгения Евтушенко. Выдающийся и неповторимый советский, русский поэт скончался в США. Ему было 84 года, чуть не дожил до юбилея, а ещё памятно, как своё 75-летие два года справлял с турне по стране и громадными вечерами. Согласно последней воле Евтушенко, его похоронят в подмосковном Переделкине. Когда именно состоится траурная церемония, пока не сообщается. Но Евгений Александрович и траур – понятия несовместные. Он и одевался всегда пестрее некуда, и фонтанировал яркими строками, и менял свои взгляды с быстротой детского калейдоскопа. Сразу вспомнились строки рано ушедшего поэта Николая Дмитриева:

Говорю как старый почитатель,

Но ушедший в мир иных страстей:

Мы в него влюблялись по цитатам

Из больших ругательных статей…

 

Я постарше Коли и влюбился не в цитаты, а в живые стихи Евтушенко, услышанные со сцены зала им. Чайковского году в 1961-м. Мать моего друга Бори Духона – Любовь Самуиловна могла достать билеты на любой концерт-спектакль, и мы пошли на гремевшего поэта. Евгений вышел в голубом, невиданном тогда костюме, с причёской-чёлкой (калипсо называлась) и – заворожил, позвал в поэтические дали:

Давай поедем вниз по Волге,

А может быть – по Ангаре.

Давай поверим, как помолвке,

В дороге встреченной заре…

 

Наизусть помню более полвека! С тех пор для меня нет русской поэзии, при всей прихотливости её течения, без строк и личности Евгения Александровича. Я и первую книжку в «Советском писателе» назвал по понравившемуся ему стихотворению, которое он отметил на семинаре молодых – «Боярышник», и первому ему позвонил, когда вышел работать в «Литературную Россию» зав. отделом поэзии с просьбой принести новые стиха. На полке стоит книжка с летящей надписью: «Дорогой Саша, с благодарностью за помощь в публикации ряда лучших стихов из этой книжки. Дружески»…

Конечно, эпоха нам выпала трагическая, испытывающая на излом, с шараханьями и предательствами. Но не в прощальном слове вспоминать о подобном. Много я написал и критических строк о политиканствующем Евгении Александровиче, в том числе и на этих страницах. Но и завораживающие его строки в путевых очерках цитировал: «Мы русские, мы дети Волги! Для нас значения полны её медлительные волны, тяжёлые, как валуны…». Потрясающе! Он был до перестройки самым издаваемым поэтом (потом его по тиражам обошёл Николай Рубцов, а сегодня – и Иосиф Бродский), собирал стадионы, был всесоюзно известен. Кстати, чего он потом на Бродском зациклился и перед Соломоном Волковым в телепрограмме изливался, выясняя отношения с заокеанским идолом? – убейте не пойму… Более раннее высказывание Евтушенко я взял эпиграфом к честной книге о Бродском «Вечный… скиталец»: «Бродский — великий маргинал, а маргинал не может быть национальным поэтом. Сколько у меня стихов о том, что придёт мальчик и скажет новые слова. А пришёл весь изломанный Бродский». Как точно!

Я был свидетелем триумфа Евтушенко на Кубе, где он в костёле читал стихи по-испански, но в парке Пушкина потом взял гитару и сорвал не меньше оваций. А ведь встретились сначала в бассейне отеля “Гавана либре” и одновременно спросили друг друга: «Ну, какие впечатления?». Был обрадован, что Евгений Александрович, который преподавал уже в университете штата Оклахома (рассказал мне в баре, как был потрясён, когда узнал, что бюджет одного этого не самого богатого штата в три раза превышает бюджет тогдашней России!), сразу разразился монологом. Был снова примирён с ним его живостью, горячностью и тем, что поэт остаётся верен своей влюблённости в Кубу, готов защищать её перед теми, кто попал сюда впервые и разочарован увиденным. Снова заговорил гражданин эпохи: «Тот, кто видит из своего благополучия сегодняшние кубинские трудности – ограничения в продаже на песо, переполненный транспорт, ветшающие дома в центре – не понимает, с чем пришла Куба к середине ХХ века. А я ещё застал две Кубы – парадную, туристскую, оставшуюся от США, и подлинную страну ужасающей нищеты. Лачуги, где царил голод, где медицины не было вообще – знахари только, где семьдесят процентов населения было совершенно неграмотным. В следующий приезд я уже понял слова Кастро: «Мы выбились из нищеты в бедность… В гордую бедность»… Как бы им ни было трудно – слушают поэзию, поют и танцуют. Несгибаемый народ – островитяне! Кстати, я вчера и в свою молодость возвратился: меня поселили в тот же номер, что и во время Карибского кризиса 1962 года. Даже царапину свою на столе нашёл. Представляете, Саша?!».

Может, и нафантазировал с царапиной-то, но мне это живо представилось, и вдруг вспомнились строки из яркого кубинского цикла того – увлечённого Евтушенко:

И вот я встретил вас, туристы русские,

когда, держась достойно, как послы,

вы – пожилые, медленные, грузные –

в посольство наше поутру пришли.

Высоких лиц в той группе вовсе не было –

и столько было в ней высоких лиц:

здесь были боги домен, шахт и неводов

и боги стали, яблонь и пшениц…

 

Ведь это было! Разве сегодня группу таких богов в Гаване встретишь? И как ни столкнёшься, бывало, с ним (но не на либеральной тусовке или политиканском мероприятии вроде Книжного фестиваля на Красной площади, где он как-то раздражённо ждал своего выступления), сразу покоряешься бьющему чувству жизни и готовности служить поэзии. Уже нога болела, а всё таскал за собой чемодан с гранками заветной Антологии поэзии ХХ века… Когда-то он придумал формулу, ставшую крылатой: «Поэт в России – больше чем поэт». Многие считают, что в первую очередь это касается самого Евгения Евтушенко – его судьбы, неослабевающего интереса к современности, к жизни, к миру, который он объездил практически вдоль и поперёк. Когда мои вологодские друзья – покойные уже поэты Александр Романов и Виктор Коротаев – решили в начале 80-х проводить праздник поэзии убитого Николая Рубцова, Евтушенко, бывший тогда нарасхват, не вылезавший из загранкомандировок, помчался в Тотьму и село Николу – отметиться в глубинке, застолбить участие в первом празднике и, думаю, попытаться понять, в чём же магия и неотразимое воздействие лирики Рубцова? Сам он и на самом деле больше, чем поэт: фотограф и пиарщик собственной жизни, режиссёр нескольких художественных фильмов и даже... Циолковский, роль которого поэт сыграл в одноимённом фильме. Проще говоря, Евгений Евтушенко – легендарный тип русской и советской литературы ХХ века. Был он и членом редколлегии знаменитого журнала «Юность», и секретарём писательского союза, и народным депутатом СССР. При победе буржуазной демократии в нём вдруг проснулась жажда власти, он захватил печать и должность в покинутом партийными функционерами Союзе писателей СССР. Много вреда причинил, способствуя вместе с Юрием Черниченко и Михаилом Шатровым расколу творческого союза. Потом стал призывать объединиться в один Союз с единым Литфондом. Калейдоскоп…

Помню, однажды молодые и горячие поэты стали упрекать истинного лирика Владимира Соколова, почему он так нежно относится к Евтушенко: «Ну, ведь мало уже что осталось – исписался, не исповедуется, а приспосабливается». Владимир Николаевич потупил свой печальный взгляд и вздохнул:

– Женя – моя слабость…

При самом сложном отношении к Евгению Александровичу все, кому дорога поэзия, понимают, что Евтушенко – наша слабость и сила, бесславное время и литературная слава. Хорошим ли гражданином он был – покажут, по Гёте, будущие эпохи. Для нашей – он стал эхом. Спасибо и прощай…