Владимир КАЗМИН. ГОЛОС ДОНЕЦКИХ ПРОСТОРОВ. Рассказы

Владимир КАЗМИН

ГОЛОС ДОНЕЦКИХ ПРОСТОРОВ

Рассказы

 

Кто хотя бы один раз ночевал в открытой донецкой степи под сияющим звездным шатром, под звуки ласкающих трелей сверчков и тихие шорохи листвы тополей, укутавшись запахами свежескошенной травы, тот никогда не забудет эти волшебные мгновения. После жаркого дня степной, прохладный ветерок освежает всё вокруг, несёт в своих дуновениях букеты степных ароматов. Озёрные и речные гляди, отражаясь лунным серебром, опьяняют не своим величием, а тишиной и исконной мудростью, которая хранится в этих лёгких волнах прозрачной и такой колодезно-прохладной воды. Хочется встать на колени и прикоснуться своими устами, пригубить живительной влаги, испить несколько глотков из этого вечного течения жизни.

Это всё мой край – это мой многострадальный Донбасс. Южная окраина земли русской: Дикое поле, Слобожанщина, Новороссия знавала много бед. Начиная с древних времен, донецкая земля щедро полита кровью наших предков. Эта земля своеобразный форпост Руси. И сегодня на этой земле снова льётся кровь, льётся русская, славянская кровь в священной войне с мракобесием украинского неофашизма.

Здесь живут люди с открытой душой и горячим сердцем, трудовые люди: шахёеры, металлурги, талантливые врачи и учителя, которые всего год назад не могли представить в самом страшном сне, что их жизнь будет брошена в ад братоубийственной войны.

Моё повествование о простых шахтёрах из луганской глубинки со своими недостатками и достоинствами, со своим характером. Мой рассказ о мирной жизни маленького шахтёрского поселка, где на протяжении многих десятилетий из поколения в поколение рубили уголёк и жили просто, с юморком и внутренним, фундаментальным понятием своей причастности к великой миссии давать людям свет и тепло. Это они, простые трудяги, ежедневно спускаются в недра земные, порой рискуя жизнью и собственным здоровьем, выдают на-гора тонны «чёрного золота» и ни на секунду не сожалеют о своей доле – это их судьба, это их жизнь…

 

ЧЕТВЁРТАЯ СМЕНА

  На дворе стояла поздняя осень. Тихая кривая улочка шахтёрского посёлка затерялась в куцей балке. Она начиналась у крутого оврага, а заканчивалась возле перегоревших и слежавшихся красных глыб отработанного терриконика. Небольшие огороды сиротливо прижимались к густой посадке, где росли акации и вишняки. Разбросанные хозяйские постройки липли к покрытым черепицей мазаным хатенкам. Кое-где были дома и побогаче, крытые шифером и обложенные белым кирпичом.

По тропинке из посадки вышел здоровенный мужик в сапогах, спортивных брюках и в полушубке на голое тело. Его небритое лицо, огромный кривой нос с полосой синего шрама и растрёпанная копна светлых волос придавала мужику разбойничий вид, но не смотря на всё это, на его лице улавливалась добродушная улыбка. На вид мужичку было чуть больше сорока лет, он минуту постоял около свалки мусора на краю посадки, покачал головой, глядя на мусорник, сплюнул и сказал: «Форменное безобразие, однако, ёлы-палы!..».

Мужик тихо поплёлся по дорожке через огород в сторону небольшого дома. Неухоженный сад состоял из нескольких яблоневых, вишневых и грушевых деревьев, которые уже сбросили листву в ожидании холодов. Из-за покосившегося забора выглянул сосед. Он был одет в старенькую фуфайку. Сосед поправил фуражку, которая лихо венчала коротко остриженную голову, выкрикнул:

– Привет, Сэмэн! Чего нудишься, ходишь-бродишь в огороде?

– Здорово, Кузя, вот смотрю посадку всю загадили, ты, небось, тоже хламьё свое туды таскаешь, а?

– Да ты чё Сэмэн, в моем хозяйстве хламу не найти, каждая щепочка и кирпичик место своё знает. А у тебя? Смотри в саду твоём что творится, хуже чем на помойке! Сэмэн, а ты что, не носишь мусор в посадку?

– Нет не нашу, а если увижу кого, голову отобью! И чем это тебе, Кузя, мой сад не нравится? Ты на свои коряги глянь, садовод хренов, одни пеньки трухлявые торчат, у меня груша такие плоды даёт, в два кулака будет!

Кузьма улыбнулся и продолжал подзадоривать соседа.

– Ты ещё скажи, с бычью голову груши у тебя зреют, никак уж похмелился с утра пораньше, что-то глазки у тебя мутноватые?

Семён Иванович Боярышников запахнул потуже полушубок, помотал головой и зло засопел себе под нос.

– Чё кумец, побазарить не с кем, давненько не лаялись что ли, трогаешь меня вопросами больными с утра. В отпуске я, поэтому не грех стаканчик другой опрокинуть. А ты чего ползаешь по двору, нюхаешь всё, и на работу не идёшь?

Кузьма, зная крутой нрав Боярышникова, что можно нарваться на грубость, оставив свой язвительный тон, сказал:

– В четвёртую смену нынче мне, в ночь. Чё энт ты так интересуешься работой, неужто соскучился за шахтой?

– Да на кой она мне, чтоб беспокоится, говорю же в отпуске я, – успокоившись, позабыв неприятные слова соседа, благодушно промолвил Семён. – Ты, Кузя, если хочешь, заходи, печку натопил я, и брага созрела, пора гнать малышку. Первачку откушаем, а то одному пить противно. Заходи, что ли?

– А Валька твоя где, не погонит взашей нас кочергой со двора? – спросил Кузьма.

– Да не бойся, уехала она в город дня на три с детьми в гости к сестре, так что заходи куманёк! 

Семён Иванович недолго уговаривал Кузьму, уж больно пахла брага на печке, да и до работы было ещё далеко – целый день. Ночная смена и шахта родимая никуда не уйдут, а первачок может улизнуть из бутылька. Такая мысль промелькнула в голове Кузьмы. Одним словом, поманило зелье пахучее. Кузьма перемахнул через забор, оторвав при этом доску с ржавыми гвоздями, очутился в саду Боярышникова. Он кое-как приладил оторванный штакетник, подошёл к Семёну и протянул руку.

– Давай поближе поздороваемся, куманёк, – учтиво сказал Кузьма.

Семён Иванович улыбнулся:

– Ты скажи, что давай ещё и поцелуемся, харя твоя небритая! Забор по весне ремонтировать будешь, калитки для тебя нету что ли? Про самогон услышал и всё теперь нипочём, да?

– Ты на свою посмотри, рожа бандитская, хоть на большую дорогу выводи. Какой день не бреешься, а Сэмэн? Страшно на тебя смотреть.

– Кузя, не начинай, а то помну! Твоя-то где метёлка, не прибежит?

– Не прибежит, тоже подалась в город, ладно, медведь, пошли, а то брагулька с печи спрыгнет.

Друзья, обнявшись, направились к хате. По дороге Кузьма споткнулся о спиленный под корень пенёк, при этом ещё раз напомнил Семёну крепким словцом о его захудалом саде.

Кумовья зашли в дом. Сладковатый запах браги уже наполнил всю кубатуру комнаты, пыхтела печурка, расшурованная ловкой и сильной рукой Семёна Ивановича. Возле печки на табуретке было установлено корыто, в котором ютилась, ожидая своего часа, самодельная спираль алюминиевого змеевика. Молочный бидон с брагой уже шумел и Семён Иванович, вымазавшись в тесте, колдовал около бачка, замазывал липким тестом те места, где крышка неплотно прилегала к горловине бидона, замазывал с душой, чтобы не дай Бог не вылетели драгоценные пары спиртные.

Прихожая комната, которая служила кухней и столовой, была обставлена бедно: стол, несколько стульев и табуреток, да старомодный потёртый диван с откидными, круглыми боковинами. На вешалке, помимо верхней одежды, висело несколько штанов и заплатанная клетчатая рубаха. На стене были старинные фотопортреты в рамах и под стеклом, их украшали вышитые рушники. На процесс самогоноваренья строгими, но добрыми глазами смотрел отец Семёна Ивановича старый шахтер Иван Иванович Боярышников и мама Евдокия Марковна, на фотографиях они были запечатлены молодыми и красивыми.

Из прихожей в дверной проём была видна большая чисто убранная комната, где стояло огромное трюмо и двуспальная кровать с пышной периной и большущими пуховыми подушками с кружевными накидками. В зеркале трюмо отражались заботливые кумовья, которые ворожили около самогонного аппарата.

Прошло несколько минут. Трубка змеевика обидно хрюкнула и выпустила струйку пара, как бы говоря: «Ловите, братцы змия, он в гости к вам идёт…».

– Кузя, тащи быстро холодной воды из колонки, чего уселся идол, давай мигом, брагулька проснулась! – сказал Семён.

Кузьма рассматривал старенький зачитанный до дыр журнал «Техника молодёжи» из далекой советской давности, услышав, что проснулась брагулька, встрепенулся, схватил ведро и выбежал во двор. Через пару минуту он притащил воду, вылил в корыто и тут же помчался за вторым ведром. Семен Иванович потирал мокрой тряпкой бачок, укрощал проснувшегося зелёного змия. Кузьма таскал воду и все заглядывал в трубку, не пошла ли самогонка. Змеевик ещё раз хрюкнул, свистнул и, наконец-то, появилась первая капля долгожданного зелья. Когда усмирённый бидон монотонно зашумел и тоненькая струйка первака, приятно урча, стала наполнять бутыль, друзья улыбнулись друг другу и закурили по сигаретке. Они, довольные удачным началом процесса, уселись около своего винокуренного производства.

«По капельке, по капельке полнеет бутылёк…» – замурлыкал песенку про самогон Семён.

– Кузя, ты помнишь историю про петуха бабы Фроси? Помнишь, как в прошлом году она живьём кочета ощипала?

Кузьма от души рассмеялся, припомнив петушиную историю.

– Это как баба Фрося на тебе держак лопаты обломала? Ха-ха-ха! – смеялся Кузьма. – Я на шахте историю эту рассказывал, так вся смена животы порвала…

 

* * *

  Было это так. Семён Иванович изготовил вишнёвую наливку, по какому-то только ему известному рецепту. Играла вишнёвка плохо и тогда Семён решил, чтобы не пропало добро, добавить в кисло-сладкую заварку спирта. Через день получился суррогат убийственной силы. Семён Иванович поил своим «произведением искусств» (так он называл это бурду) соседей, и в местную пивнушку приносил. Все хвалили его, как говорится, на дурняк и уксус сладкий. Когда в кастрюле остались одни вишни, испускающие запах плесени и спирта, Валентина, жена Семёна Ивановича, вынесла всё это месиво в огород и выбросила. Боевой и любимый петух бабы Фроси, вездесущий разбойник и забияка, забрался в огород Боярышниковых и до отвала наклевался проспиртованных вишен, при этом закусив недавно высаженной рассадой. Валентина озорника бесславно изгнала хворостиной, петух перелетел в загородку к драгоценным своим несушкам. Недолго бравировал кочет перед своими подругами, в мучениях обессиленный он свалился мертвецки пьяным под забор.

Баба Фрося пришла кормить птицу и пронзительным тоненьким старческим голоском созывала курочек: «Цып, цып, цып, цы-ып, цыпа, цыпа, цы-ыпа!..».

Она щедро насыпала зерно в кормушку и собралась было уходить, но вдруг обнаружила, что нет её любимого Пети-петушка. Баба Фрося забеспокоилась, пошла по загородке и увидела под забором бесчувственную птицу. Сердце у бабули оборвалось, она заохала, заахала, запричитала: «Ой-ё-ёй, помер мой касатик, царство тебе небесное!..».

Она схватила ещё теплую птицу и помчалась в летнюю кухню, где стоял бак с горячей водой. Баба Фрося решительно окатила кочета кипятком и, смахнув слезу платочком, принялась его ощипывать. Когда дело подходило к концу, тут-то петушок и ожил. Похмелье его было ужасным, кочет вырвался из рук хозяйки и помчался по двору, безумно кудахтая. Петух своим свирепым лысым видом загнал кобеля в будку, тот забился в уголок и пронзительно стал лаять с каким-то тревожным подвыванием.

Переполох во дворе у бабы Фроси был ужасным. Из хаты на шум выбежал дед Василий и, увидев бегающую за ощипанной птицей старуху, решил, что бабка спятила с ума. Дед стал звать соседей. Баба Фрося продолжала гоняться за петухом, но лысый кочет не желал снова в кипящую кастрюлю, шарахался от хозяйкиных рук, словно очумелый метался по двору. Ошпаренный, ощипанный, пьяный от спиртовых Семёновых вишен петух наконец-то обессилил и забился между погребом и забором. Баба Фрося тоже устала, присела на пороге и тихонько захихикала. Дед Василий, решительно напуганный странным поведением старухи, окончательно пришёл к выводу, что бабка рехнулась. Он достал дрожащего кочета и понёс его в сарай, где пьяная петушиная феерия закончилась плахой. Соседи из уст в уста мигом разнесли по улице эту историю, приукрасив её невероятными подробностями. Уличные сплетницы, шушукаясь и лузгая семечки, сидя на лавочке, посмеивались над бабой Фросей.

Семён вернулся с работы и решил угостить деда Василия оставшейся вишнёвкой, предусмотрительно спрятанной от жены Валентины за шкафом в заветной бутылочке из-под коньяка. Когда он узнал про пьяного петуха, смеялся до упада. Он пришёл к деду Василию и стал подшучивать над старухой, предлагая и ей стаканчик вишневого суррогата.

– Ефросинья Матвеевна, не побрезгуйте стаканчиком за упокой души петушиной. Можно и под бульончик, уж сварился, небось, блаженный?

– Да иди ты, бес косматый! – отмахивалась Матвеевна.

Семён сидел с дедом Василием под яблоней на скамейках и глушил вишнёвое зелье. Дед искоса посматривал на бабку, всё ещё не веря, что она в своём уме.

– Матвеевна, петух то ваш даже вишенками не побрезговал, наших кровей был кочет. Правда, дедуля? Он бы покойничек присел с нами за стол, а потом и курам дал бы прикурить по-мужски с перцем, а вы его, бедолагу, в кипяток, жалко ведь красавца, Ефросинья Матвеевна? Вы так и деда одной тёмной ночкой ошпарите и ощиплите, – не унимался Семён.

Баба Фрося не выдержала такого издевательства. Неутихающая печаль о невинно сгубленной птице вызвала ярость у старухи. Она схватила лопату и перетянула Семёна держаком по горбу. Могучая шахтёрская спина выдержала, а вот старенький черенок лопаты лопнул пополам. Ярость Матвеевны была велика. Теперь уж лопату было жалко старухе, и она, с криками и воплями, выдворила Семёна на улицу. Но и там баба Фрося не унималась, она ещё долго кричала вслед убегающему Семену.

Дома Семён Иванович получил пару незаслуженных тумаков от жены Валентины, обиженно вздохнул и повалился спать на диван до следующей шахтерской смены.

 

* * *

Вспоминая эту историю, друзья смеялись от души, но взгляд и чаяния их были там, в бутыльке, который медленно, но уверенно наполнялся мутноватой жидкостью.

– Ну что, кумец, по первачку что ли, просится, просится водочка во чрево, – сказал Семён.

– По единой, по единой, Семён Иванович, для пробы, так сказать!

Решение было принято, оставалось только порезать сальца и огурчик. После того как прозвучал гонг чокнувшихся гранёных стаканов и первые капли зелья влились в желудки, друзья-шахтёры раскраснелись и вмиг повеселели. Семён Иванович, смачно хрустя огурчиком, посматривал на Кузьму.

– А помнишь, Кузя, другую историю?..

И пошла и поехала беседа мужицкая хмельно-весёлая, жизненная. После первой и второй промежуток небольшой, а третья скучает без четвёртой. А какая звезда без пятого луча? Перекурили. Выпили и снова закусили. Разговор бушевал, словно брага в бидоне: крутился, вертелся, захлёбывался и взлетал, темы мелькали, словно полустанки в окне мчащегося скорого поезда. Не было на всей земле такой темы, о чём не смогли бы поговорить в эти минуты кумовья. Космос – пожалуйста, история – пожалуйста, политика – да нет вопросов, все косточки любому деятелю было под силу перемолоть в этот час Кузьме и Семёну. Особая тема – шахта, работа, здесь уже компромиссов быть не могло у кумовьёв, говорили и спорили до криков и хрипоты.

– Кузя, ну до чего же ты противный и упёртый, как бык, я говорю, что ни хрена с двести четвёртой лавы не будет, я же бил разрез под эту лаву, кровля там «хавайся в жито» и давить её будет, как проклятую!

– А я говорю, что чулком пойдёт товар из двести четвёртой, Семён, ты же знаешь какой там пласт, мощность больше метра и комплекс новый, рубай – не ленись, – Кузьма гнул свою линию, а Семён Иванович лукаво посматривал на кума.

– Башка твоя дырявая, в двести второй помнишь, двадцать метров прошли, а потом порода как вылезла, хоть плачь! Что вышло? Новый разрез били! Олух ты царя небесного!   

Кузьма задумался и тихо сказал:

– На то она и шахтёрская наша доля.

Семён Иванович увидел, что банка уже почти полная, поднялся и снова стал хозяйничать. Кузьма, следуя его примеру, старательно помогал другу. Закипела работа, работа приятная, весёлая, хмельная. Перекусили, перекурили, воды наносили, печку шуранули и снова сигаретку закурили, но спор шахтёрский ни на минуту не утихал, полыхала беседа о родимой шахте. Дело было сделано, бидон сняли с печи, тяжёлый спиртовой дух стоял в комнате, проникая в коридор, во двор и дальше на улицу, окутывал хатёнку Боярышникова невидимыми кудрявыми лапами спиртных паров.

Семён Иванович достал из погреба мочёный арбуз, солёные помидоры и квашеной пелюстки, открыл гусиной тушёнки. Прибрали стол, нарезали хлеба. Кузьма мигом налил в гранёные самогоночки, наполнил стаканчики да под «марусин поясок». Сменили тему задушевного разговора, загремела колесница, запряжённая зелёным змием, уже неслась она во весь опор и погоняли его, трёхглавого, друзья-товарищи, кумовья Семён и Кузьма.

Всё! Повалились на диван мужички-собутыльники, уснули. И только храп сладостный и печальный раздавался из комнаты. Его клокочущие звуки и посвистывание перемешались со спиртовыми парами, и улетели в окошко на улицу Лесную. Взлетели души мужицкие над хатами, над оврагом и куцей балочкой, над террикониками, над посадкой и мусорником в поисках видений сказочных, астральных…

Долго ли спали иль не долго спали, но просыпаться надо. Первым очнулся Кузьма.

– Сэмэн, мне на работу в четвёртую смену! – встрепенулся Кузя.

Семён Иванович, охая, постанывая и по-стариковски кряхтя, добрался к ведру с водой, наполовину опустив голову в ведро, он жадно отхлебнул несколько глотков, прошептал.

– На дворе день ещё, а ты на работу собрался. Кузя, тебе же в ночь идти! Наливай-ка похмелиться, а то умру, внутрях горит огнём все. Изверг рода человеческого, слышишь, наливай!

Кузьма, поразмыслив хмельной головой, выглянул в окно, согласился с предложением друга и разлил проклятой по стаканам. И снова знакомый звон гранёных встрепенул души горняков, и тепло первача шагнуло в мужицкие тела, воскрес дух и пыл. Захрустела пелюстка на зубах, и озарились лица улыбками. Спокойно было всё вокруг, блаженно. Переплетаясь с сигаретным дымком, полилась хмельная речь, снова о шахте, о ней родимой, шахте-кормилице.

– Иваныч, ты же слышал, что и на четвёртом участке лаву зарядили, скоро уголёк блеснёт на-гора рекой по конвейерам. Директор обещал хорошие деньги, начальник участка бригаду набирает, а ты засиделся на печи в отпуске.

– Это тот разрез, что мы били с Королевым в прошлом году? – спросил Семен.

– А то какой же, помнишь, как Горика присыпало там?

– Да я ж его и откапывал, как не помнить, выл как волк на луну. Пришлось нам тогда туго, воздуха две шапки и говна полные штаны… А всё от того, что давай-давай, вперёд! Подлапками крепил дурачок! Хорошо, что так обошлось, а могло бы так придавить, что и пискнуть не успел бы Горик-магорик. Давай за родимую поднимем рюмочку!

Друзья опрокинули по очередному стаканчику. Семён Иванович поджарил яичницу с салом. Выпили за милых и прекрасных жён по-гусарски, потом ещё, ещё и…, изрядно охмелев, залив водки на старые дрожжи, повалились дружки на диван, уснув богатырским сном.

 

* * *

Первым на этот раз проснулся Боярышников. Он порылся на столе в поисках рассола, отыскал, и с блаженной физиономией отхлебнул прямо из банки. Крякнул и забормотал под нос весёлую песенку.

– Кузя, тебе же на работу в четвёртую смену, лентяюга, вставай!

Голова у Кузьмы гудела, словно водосточная труба, опухшее лицо было похоже на сморщенный бочковой помидор. Кузьма, хрипя и постанывая, подполз к столу.

– Ну его на хрен, Иваныч, подкалываешь что ли, смотри на улице ещё светло, а мне же в ночь, дурила ты эдакая! Наливай лучше, а то башка моя может лопнуть, как граната!

И на этот раз кумовья стали помаленьку-потихоньку вливать самогонку в закалённые глотки. После второй рюмашки оживился народ и, сами не ожидая такого прилива сил, затянули любимую песню.

Спят курганы тёмные,

Солнцем раскалённые,

И туманы белые ходят чередой,

Через рощи шумные

И поля зелёные

Вышел в степь донецкую

Парень молодой…

 

Кузьма обхватил голову двумя руками, подвывал громкому и звучному баритону Семёна Ивановича, а потом, прослезившись, стал говорить о тревогах души печальной.

Время летело незаметно, но до четвёртой смены было ещё далеко, не вся самогонка была выпита, не все слова были высказаны и не все ещё были спеты песни.

Вечерело. Кузьма, шатаясь, попытался выйти из-за стола, но обессиленный повалился обратно на табуретку.

– Ты куда это куманёк? Не-ет, так не по-людски, не положено! Давай на посошок, милый мой! – нараспев, почти по слогам говорил Семён. – Знай мою доброту, а то, как же… а то ты думал, что Семёну Боярышникову жалко для друга водки! Не-е-т! – Семён Иванович с силой ударил кулаком по столу. – Давай-ка Кузя, за дружбу вечную нашу по стаканчику!

– Давай! – махнул рукой Кузьма и перевернул недопитый стакан.

Ловкой мужицкой, хмельной, но крепкой рукой из-под стола на-гора был поднят бутылёк. Семён Иванович пошатываясь, но, не выплеснув на стол ни капельки водки, наполнил стаканы, тем самым особо сосредоточил внимание Кузьмы…

Виноват был последний стакан!

Комнату куликовской битвы с зелёным змием снова заполнил благородный богатырский храп уставших мужичков. Подворье Боярышникова жило своей жизнью. В сарае, почти завывая, хрюкал кабан, злая и голодная собака металась на цепи, лаяла на любой шум, что доносился к её чуткому уху. Собачонка то ожесточенно тявкала, то противно завывала, зазывая хозяина: «Тяв-тяв-тяв – у-уу – ку-уу-ушать хочется!..». Но кумовья сладко спали на поле брани среди разбросанной по полу квашеной капусты, яичной скорлупы и запаха сивушных масел.

 

* * *

Третья ночь самогонной баталии опустилась на Лесную улицу, и тихо падающий снег кружился над одиноким фонарём. Наступала четвёртая смена обычной дружеской попойки.

Кумовья проснулись почти одновременно от холода. Печка перегорела, и заряд бодрости иссяк в кровеносных артериях дрожащих мужичков. Четвёртая смена пришла, четвёртая смена борьбы с недопитым вторым бутыльком!..

Семён Иванович, пошатываясь, подошёл к печи и удивлённо заглянул в поддувало, причмокнул языком:

– Странно, вроде засыпали хорошо, а перегорела. Кузя, вставай, алкаш ты несчастный. Не спи, замёрзнешь, на работу пора. Только я не пойму, что-то на дворе светло ещё, неужто проспали!?

Кузьма докарабкался к окну и громко выкрикнул.

– Ба-а! Сэмэн, зима на улице!

Семён Иванович выглянул в окошко.

– Ё-моё, сколько ж мы с тобой дрыхли!? Ё-пэ-рэ-сэ-тэ, я же кабана не кормил!

Боярышников схватил кастрюлю с помоями, накрошил в них свёклы и помчался во двор. Собака, чуя хозяина, заскулила и безудержно завиляла хвостом. Семён пробежал мимо. Бедный пес рванулся с цепи вслед за Боярышниковым и, чуть было не удавившись, хрипло закашлял и улёгся на передние лапы, жалобно сквозь слёзы стал наблюдать за Семёном Ивановичем. Весь снег, выпавший ночью, был вытоптан повсюду, куда доставала цепь, и вылизан голодным зверем.

Сарай содрогался от бушующего кабана, оттуда доносились инопланетные хрюкающие и визжащие звуки. Семён вторил кабану: «Вася, Вася, Вася, щас накормлю тебя, Вася, Вася, Вася…».

Иваныч открыл дверь сарая и кабан с красными, свирепыми глазами и поднятым трубой хвостом пулей выскочил во двор, чуть было не сбив с ног Семёна Ивановича. Голодная скотина, лязгая зубами, стала хватать снег, громко сопела и повизгивала. Семёну Ивановичу показалось, что кабан залаял по-собачьи и вот-вот бросится на хозяина.

– Вася, Вася, сдурел ты что ли, не пугай меня! – вскрикнул Семён.

Боярышников вылил помои в кормушку и сухими похмельными губами позвал метавшегося по двору кабана: «Цу-цу-цу-цу-цу-цу-цу-у… Иди сюда, дурак!». Обострённый нюх голодного кабана уловил запах еды, и он резво, прыжками, ворвался обратно в сарай, где тут же прилип к кормушке. Кабан стал жадно проглатывать помои. Сорванный голодной скотиной пол в сарае привёл Семёна Ивановича в бешенство:

– Ты что наделал, гад, скотина проклятая, кто теперь полы ремонтировать будет, сволочь! – Семён сплюнул и захлопнул дверь сарая.

Собака жалобно смотрела на хозяина.

– Жучок, а ты куда смотрел, когда Васька полы рвал. Щас накормлю, бедолага ты цепная, был бы не на цепи, хоть бы поохотился за бабки Фросиными курами, а то хоть помирай с голоду. Ну что ты смотришь, хороший песик, хороший!..

Семён Иванович насыпал в миску каши и подлил собаке кислого борща, досталась осчастливленной бедолаге и косточки со стола недавней попойки.

Жучок, рыча и виляя хвостом, стал быстро поедать свою порцию еды. Семён набрал ведро угля с кучи за двором и направился в хату. Кузьма жевал моченый арбуз, чавкал и отрешённо смотрел в пространство.

– Алкаш проклятый, поднимайся! Уже, негодник, похмелился! Тунеядец, пьяница, прогульщик! – ругался Семён Иванович.

– А у меня семь отгулов есть, за доблестный непосильный шахтёрский труд. Как по две смены пахать, так Кузьма Егорыч, а как водочки чуточку выпить, так алкаш и прогульщик. Не справедливо, Иваныч! – Кузьма, рыская глазами, искал самогон и, найдя недопитый бутылёк, обрадовался.

– Так что, кумец, по единой!

 Семён Иванович колдовал над печкой, не прекращая ругаться на Кузьму, но в большей степени слова его были обращены самому себе.

– Это ж надо, вторую банку самогона заканчиваем! Во, ёлы-палы! И как она тебе, Кузьма, лезет? Чего сидишь, подлец, наливай, скорее!

Развязка наступила стремительно, как наступила зима. Во дворе радостно залаял Жучок, лязгнула щеколда входной двери и на порог мамаевого побоища вступила жена Валя. Молчаливая сцена затянулась, Валентина подбирала слова и собиралась с духом. Созерцая хаос перевёрнутого вверх дном дома, она развела руками. Молчаливый грустный бачок на припечке, изрыгающий зловоние браги, и перевёрнутое корыто со змеевиком говорили сами за себя. Змий трехглавый был убит могучим шахтёрским характером. Он испустил сивушный дух и превратился в разбросанные огрызки огурцов и другой мусор застолья. Семен Иванович, чувствуя неминуемую расплату и зная жены взрывной нрав, словно нашкодивший мальчуган, тихонько прошептал.

– Валюня, а чё, мы ничё. С Кузей вот тут выпили по рюмочке. Ты чего так быстро от сестры вернулась? Валюнь, ты проходи, присаживайся. Кузе в четвёртую смену сегодня, так что мы недолго, тут…

– Да уж, это точно, кума, в ночь мне на работу нынче, ещё просплюсь. Наливай, Сэмэн!..

 

 

МЕДНЫХ ДЕЛ МАСТЕР

 

Донские степные просторы жили ожиданием утра. Волнистая линия горизонта оскалилась острыми чёрными зубами террикоников. Одинокие птичьи голоса, затягивая свои песни, будили пернатых сородичей, и уже совсем скоро окрестные балки и небольшие рощицы наполнятся великолепным, радостным гомоном. Между двух обнявшихся террикоников, которые напоминали Египетские пирамиды, выскользнул огненный диск Солнца. Такую картину, шахтерская братва часто увековечивает на своих телах в виде татуировок. На тех живых рисунках красуются терриконы и восходящее солнце с гордой надписью – Донбасс…

Одинокий путник шёл по каменисто-песчаной дороге с небольшой котомкой за плечами. В руках у него была связка бамбуковых удочек. Он шёл и любовался восходящим светилом. И ему казалось, что чёрные гигантские горы, грузно шагая, приближались к нему, и чем ближе было к этим рукотворным пирамидам, тем сильнее они затмевали весь остальной пейзаж. Когда одинокий путник подошёл совсем уже близко к шахте, утро полностью вступило в свои права. С окраины посёлка гнали стадо коров, и сонный пастух нехотя плёлся вслед, волоча за собой длинный кнут.

– Данил, привет! – крикнул путник.

– Здорово, здорово. Ну, как улов?

– Да, какой там улов! – отмахнулся рыбак и этими словами закончил не начавшийся разговор. Они, не останавливаясь, разошлись своей дорогой. Пастух Данил в степь, а наш странствующий рыбак к шахте, где монотонно гудела подъёмная машина. На-гора выезжала четвёртая ночная смена. Раздался грохот – это огромная вагонетка опрокинулась и высыпала породу на отвал. Упругие шахтёрские руки, там, в недрах земных, нагрузили её и тем самым добавили свои скромную лепту в строительство «шахтёрской пирамиды». Вагонетка, шурша канатами, покатилась вниз за новой партией породы, которую вырывали из пластов земных недр шахтёры, добираясь к углю, к «чёрному золоту», к теплу, там каждая глыба была полита потом человеческим, а то и кровью.

Под здание погрузки маневровый тепловоз загнал железнодорожный вагон, из бункера посыпался уголёк. Шахта жила.

Наш знакомый рыбак, обходя лужи, шагал по шахтному двору. Он то и дело перепрыгивал до смоли чёрное, угольное месиво, это был мокрый штыб. Наконец, он вышел на сухую дорогу, и, очищая обувь, что-то не очень хорошее буркнул себе под нос. Неподалёку, усевшись прямо на землю, курили шахтёры. Они только что-то выехали из забоя. Сильно соскучившиеся по табаку люди с наслаждением, и даже с какой-то упоённой радостью, вдыхали сигаретный дым. Изредка переговариваясь, грязные, в угольной пыли, мокрые от пота и шахтной воды, уставшие горняки грелись в лучах утреннего солнышка. Счастливые улыбки озаряли чумазые лица, сверкали белые зубы. Сияние глаз этих мужественных и добрых людей сплеталось с тёплыми утренними лучами.

– О, дывысь, рыбак идэ! – обратил внимание пожилой шахтёр на приближавшегося человека с удочками.

– Привет, мужики!

– Здоров, коль не шутишь. Чё, Семён, за банкой посылать? Самогон у Петровны уматовый, небось, вчера первачку наварила, а мы его да под ушицу! Ну-ка, показывай, что там у тебя в сумке, не зря ноги бил? – привстал один из шахтёров и направился к рыбаку.

– Смотреть тут нечего, десяток карасей, вот ещё одного сазанчика взял хорошего, на том и весь улов, – закуривая сигарету, присел рядом с шахтёрами на колёсную пару от вагонетки странствующий рыбак Семен.

 

  Семён Иванович Боярышников проработал на шахте без малого двадцать лет. В свои годы он выглядел не то чтобы стариком, но изрядно потрёпанным жизнью человеком. Семён Иванович был здоровенного роста и крепкого телосложения, с худощавым лицом и с большими синими глазами и синим шрамом на носу – отметина земной стихии. Тонкие губы окаймляли редкие усы и бородка, светлая шевелюра запутанными прядями выглядывала из-под старенькой фуражки. Семён Иванович был одет в новенькую ветровку, из-под которой выглядывал тельник. Сейчас, в кругу запылённых, наполовину мокрых шахтёров он казался, со своими удочками, чужим, но шахтные отметины на лице и руки – огромные кисти рук с широкими, толстыми фалангами пальцев – выдавали в нём работягу, шахтёра.

Когда Семёну исполнилось восемнадцать лет, он впервые с отцом, знаменитым в здешних краях стахановцем Иваном Боярышниковым, спустился в шахту. В двадцать, она родимая, впервые погладила безусого пацана, хватанула по плечу и рёбрам вывалившейся из забоя породой. В двадцать пять Семён Боярышников, потомственный шахтёр, был лучшим машинистом струговой установки, рубал уголёк на славу и его портрет висел на «Доске почёта». Молодой задор, да и время восьмидесятых годов было таким, что рубали уголь и за славу, и за деньги, гордо чувствовал себя шахтёр тогда, с цветами и музыкой после рекордной смены встречали на-гора героев, и «длинным» рублём у кассы… Откуда силы брались? С ночи, с четвёртой смены, обычным делом был бутыль самогона в посадке, гуляла бригада, вечером на танцы, с танцев, после жаркой девки и сеновала, снова в шахту, да не просто в шахту, а в самое, так сказать, пекло, в забой. Как там писал шахтёрский поэт: «Я работаю как вельможа, я работаю только лежа…». Вот и лежал себе Семён в лаве на боку, и по конвейеру сыпался и сыпался уголь в вагоны. Из забоя выходили мокрые, уставшие, но счастливые, глаза блестели, как у чертей. Шутки, смех, радость солнечному свету, жизни царили над шахтёрским поселком, и знали горняки тогда, что дело справляют славное, нужное людям, стране.

Когда Семёну стукнуло тридцать, за заслуги перед Родиной и честный добросовестный труд вручили ему орден «Знак Почета». И на больничную койку впервые в ту пору лёг Семён Иванович, залёг в больничку серьёзно...

«Это у Вас Семён Иванович бронхит, вот полечитесь, и всё будет нормально, – говорила с миловидным личиком докторша. – Ну, конечно, уже силикоз имеется, надо бы вот сквознячков поберечься…».

И Семён Боярышников после лечения пошёл беречься по разрезам, берёгся лет так с пяток, пока не рубанула его по горбу, да так, что братцы-шахтёры откапывали Семёна часа четыре. Если бы не комбайн, который они только что затащили под лаву, возле него-то и нашёл частичку жизненного пространства Семён Иванович, кто его знает, стоял бы Семён Боярышников с этими вот удочками рядом со своими друзьями. Или отпели бы кавалера трёх орденов «Шахтёрской Славы», да и отнесли бы с почестями в красном гробу на кладбищенский двор, на вечный, так сказать, покой. И осталось бы у вдовушки Валентины трое ребятишек по лавкам, мал мала меньше. Но Семёну повезло, откопали, только синие рубцы остались на теле горняка, как напоминание о том страшном дне.

– Шо це ты за думку думаешь, Семён? – спросил пожилой шахтёр.

– Да жрать нечего дома, вот что думаю!

– Э, браток, идёшь с уловом и плачешь? – усмехнулся один из шахтёров.

Семён Иванович затушил сигарету и посмотрел на котомку, как бы ещё раз оценивая свою добычу. Затем он бросил на землю сумку и подвинулся поближе к родным, до боли дорогим людям, с которыми не один десяток лет делил и радость, и горе, с первой клетью, вот так же уставшим, выезжал на-гора, растил детей, ездил на курорт, хоронил друзей и гулял на свадьбах, одним словом – жил! А теперь и поговорить-то не о чем, всё про деньги, которые не платят, про жратву, да про бандитов, живущих на крови народной. И закрутился разговор, завертелся.

–  Регресс уж год как не дают и пенсию не несут четыре месяца, если бы не малый Иван да картошка в огороде, с голоду опухли бы давно, а тут ещё две девки растут, скоро барышнями будут, посмотришь на них, и сердце кровью обливается, хоть бери и в петлю лезь. Иван мой молодец, находчивый, металлолом собирает и Кривцу на приёмный пункт сдаёт. То медь, то алюминий, а то и просто железо, на хлеб копейку домой несёт.

– Семен, це ни твий малый у мэнэ рештак у двори стыбрыв? – встрепенулся старый шахтёр.

– Я бы всю эту братию металломную, что пацанов в этот омут пускает, – к стенке! И рука бы не дрогнула, все их приёмные пункты одним махом накрыл бы! – с возмущение выпалил один из шахтёров.

– Да не в приёмщиках дело, не они виноваты, а те, кто медь эту за бугор, за доллары потом продаёт, и те, кто на это дело глаза закрывает. Правители у нас такие и страна бандитская! – в сердцах проговорил молодой парень с выездными жетонами на груди, по всей видимости, горный мастер.

И пошло, и поехало, завертелась круговерть разговора о житие-бытие. Семен слушал наперебой говорящих мужиков, у которых после тяжёлой смены находились ещё силы перемалывать косточки всем прежним и нынешним правителям, решая извечный вопрос: как жить дальше и что делать.

Семён почему-то вспомнил недавнее прошлое, когда ему – уже знаменитому шахтёру, вручали орден «Трудового Красного Знамени».

«Тогда уж подошла и долгожданная очередь на легковую машину, купил «Жигули», – вспоминал Семён Иванович, – на сберегательной книжке денег было тысяч тридцать, рублей советских, не деревянных. Скопил деньжат непосильным трудом, думал, заживу как человек. Каждый год с детишками на море ездил, колесил то по Кавказу, то в Крыму отдыхал. В радость жизнь была, человеком себя чувствовал. А теперь? – думал Семён, – деньги сгорели в «демократии», здоровье угроблено, страна развалилась, зато свобода! Только от чего и от кого эта свобода? И как это всё перевернулось, никто и не ждал, и не ведал такой грядущей жизни. Да и жизнь ли это? Ну, где это видано, шахтёр, каждый день, рискуя жизнью, лезущий во чрево земное под смерть, по полгода зарплату не получает? Скопил я с бабой своей деньжат, думал, детей подыму, девчонкам свадьбы сыграю, выучу сына наукам всяким, чтобы вот так, как я, всю жизнь не горбатился, думал, и мне с жёнкой хватит, пенсия, да регресс за травму, живи и радуйся, а теперь что?..».

– Семён, ты что не выспался на рыбалке, что ли? Чего ты там куняешь, ну-ка валяй за бутыльком! У банщицы гроши возьми, скажи, что Любимов велел выделить из моего кошелька. Давай, дуй к Петровне! А то вдруг самогон у нее прокиснет, – сказал долговязый мужик, который лежал на распилах с обнажённым торсом. Он за все это время не проронил ни слова, а теперь давал указания своим друзьям. Любимов был бригадиром и по привычке, что его беспрекословно слушаются в забое, он и сейчас давал распоряжения.

– Ильич, – обратился Любимов к молодому горному мастеру, – а ты сгоняй в буфет граненых пару стаканов добудь и на закусь что-нибудь, нам-то показываться возле конторы нельзя, а ты как-никак начальство. Дуй!

– Семён, ты ещё здесь? Нет, действительно достала тебя жизнь, совсем плохой стал…

Семён Иванович собрал свои удочки, котомку и поплёлся в своих думах выполнять ответственное задание бригадира.

– Слухай, Сэмэн, ты рыбу ни заныкай, запечемо на костру! – с усмешкой крикнул ему вслед старый шахтёр.

«Эх, жизнь, жестянка! Обнимет сейчас посадка десяток молодцев, уставших, потрёпанных ночной сменой, – думал Боярышников, – вольют по стакану огненного зелья в душу, поговорят о той же родной шахте всласть, и разбредётся по домам к бабам и детишкам гвардия труда, так было, и так есть…».

Вдруг к медпункту подъехала скорая помощь, там засуетились врачи и шахтное начальство.

– Шо це такэ, ни инакше травмировало кого-сь, ну-ка, хлопци, айда глянымо, – сказал старый шахтёр.

Горняки поднялись и направились к шахтному медпункту. Из дверей появилась молодая медсестра с испуганным и заплаканным лицом. Шофёр скорой помощи нервно курил и зачем-то постукивал по колесу машины.

– Что случилось? – спросил его бригадир. – Кого-то в шахте травмировало? Ну, чего ты молчишь!

Водитель молча залез в кабину машины.

– Сестричка, что там?

Медсестра, не сдерживая слез, сказала:

– Мальчишку пастух Данил из степи притащил, руки у него напрочь отгорели, на высоковольтный столб дурачок полез, за цветным металлом и чуть не сгорел! Ой, Боже, да что же это делается, да как его ещё совсем не убило, это просто какое-то чудо!

Медсестра, вытирая глаза платком, открыла дверь скорой помощи и стала рыться дрожащими руками в своей докторской сумочке.

У Семёна Ивановича Боярышникова потемнело в глазах, руки отпустили связку удочек и котомку с уловом. Он выдохнул:

– Иван! – и бросился в дверь медпункта, из смотровой которого доносились жалобные крики и завывание.

Шахтёры, было, двинулись за ним, но из дверей появился главный инженер и строго сказал:

– Ну-ка, марш отсюда!

Мужики отступили чуть назад к машине, но никто не уходил.

В медпункте, на кушетке под двумя капельницами, лежал с обугленными руками дрожащий всем телом мальчишка. Врач, набирая лекарство в шприц, приговаривал:

– Ну, что «медных дел мастер», крепись теперь, жить будешь, скажи спасибо Данилу, вовремя тебя притащил, милый мой. Под счастливой звездой родился, скажу я вам, малыш. Так, ну-ка ещё кольнём тебя…

Семён Иванович, уткнувшись головой в стену, стоял у двери медпункта и плакал. Через несколько минут парнишку вынесли на носилках и погрузили в скорую медицинскую машину, захлопнулись дверцы, и скорая запылила в город, увозя с собой «медных дел мастера», сына потомственного горняка Семёна Ивановича Боярышникова.

Шахтёры ещё долго стояли у медпункта, не решаясь подойти к рыдающему Семёну Ивановичу, все слова в это мгновение были бессмысленны, только бригадир подошёл к Боярышникову и обнял:

– Крепись, старик… Всё будет хорошо – это я говорю…

Мужики понуро пошли к шахтной бане, а Семён Иванович ещё долго стоял, уткнувшись головой в стену медпункта, и думал: «И за что же мне такое наказание, за какие грехи мне все эти испытания, за что?..».

Над террикоником снова раздался грохот опрокинутой вагонетки и порода, шурша, посыпалась на отвал, солнце всё выше поднималось над донецкой степью, озаряя своими лучами трудовой Донбасс.