Вячеслав КОРКОДИНОВ 
Вячеслав КОРКОДИНОВ
БЛАГОСЛОВИ ВОСКРЕСЕНИЯ ЧАЯТЬ…
* * *
Напитай радостью: помяни радугу
родников Саровских и ветров патоку.
Там жила Аннушка, берегла праздником
по себе бабушке – платьишко ладненько.
Подняла в плечики: во цветах шёлковых;
и о том меточку, говорит, лёгкая:
«Вот усну, к Боженьке, вся в таком платьице, –
не из тех, ношенных. А тебе нравится?».
Через две триоди (за Цветной Постные)
мне поют сироты: «Не шуми вёслами;
посмотри, майская высота в ладушках;
у реки Сатиса не живёт Аннушка.
Почерпни коливо на помин странницы;
а цветы шёлковы уже всем нравятся…».
НАРОДНАЯ МУЗЫКА
Когда-нибудь я хотел бы
о музыке рассказать:
со мною неплотным телом
пасётся её постать,
всевидящие прицелы,
кочующая кровать.
Я совершаю новой веной
праздничный торг, и на весах –
свекровные до неизмены
живущие голоса,
одели ся в холст беленый
и браные пояса
Каллиопа и Мельпомена,
Ладоница и Краса.
ВЕЧЕРОМ
В олифе солнечного ручья
на западе празднично светло:
ковриги жирные, сгоряча,
питают алчущее число;
пусть тьма, о крышку земли стуча,
уже толкает своё весло.
Но кипяток непослушных сил
там искренне блещет, долго ждёт;
кисельный берег в молочный ил
страною мысленною растёт,
и город – ласковый крокодил
народы радостные жуёт.
А на востоке лежит вода,
темнея горестной высотой,
роняя тяжкие холода...
Однако, о том, что сей Восток
не будет светел уж никогда,
не скажет, наверное, никто.
* * *
Бывает, медленная мгла
смесью прохлады и тепла
легко тяжёлой глубиной
лежит на высоте чела.
Чернеет золото дерев,
клён киноварный, отгорев,
валится всюду на пути,
идти ли прочь, иль на дворе
своём до времени побыть,
и, простужаясь, не остыть
до свежести зерна земли?
Земля небесное сулит.
ТЫ
В синюю полночь июня,
бражные воздухом юным,
влажные ветры летают,
спелыми машут кустами;
чей-то покой пригорюнил
ся за прохладными тьмами.
Тихо в черемухе пьяной
неудивительно рано
дрёма-соловушка вскрикнул
неисповеданным криком.
Льнёт опрокинутым чаном
небо над городом диким.
Ты не осталась у окон
для красоты не жестокой
видеть и молвить об этом.
Знаешь ты сытно и тщетно,
как надлежит издалёка
брызнуть по стёклам высоким
многому лету...
* * *
Во время тех тысячелетий,
когда на собственной земле
ходил и я по спелой мгле,
цвела словесность о рассвете,
росою мысленные дети
играли в огненном котле.
И с этих пор, пока я жадный
кропил на внутреннюю даль
надменной глупости печаль,
творили – царственной отрады –
звук Иудеи, знак Эллады
и слух Руси – одну скрижаль.
РАДУГА
Телу в чём-то нелегко и неспешно;
сыро, сумеречно здесь, многогрешно:
три пучины в корабле, в ветре – морок,
обо мне штормит асфальт, и нескоро
плещет сок из-под земли, юн и хмелящ;
рассуждаю тяжело мою немощь.
Кура бродит по дождю рыжей шапкой,
топчет длинную траву нервной лапкой.
Были помыслы вчера ядовиты,
каменели на корню, и зарыты
их сады и города в брюхо неба,
в дыры звёздных одеял – каждый стебель.
И ледащему борцу
мало мира,
я болею далеко
гулкой лирой,
нелюбимую струну объявляю,
возле курицы осенней гуляю.
А на пасмурной горе –
локти в тучу –
блещет тихий семицвет –
умный, лучший.
ГИБЕЛЬ «ТИТАНИКА»
В огородах – ропот,
шарма – ни шиша:
дачники Европы
плавали в США…
Ручками похлопай,
ножками потопай!..
Но скорбит иссопом
битая душа.
* * *
По летней трассе через горы
машина льётся на сто двадцать,
едва хотящая касаться
косинусоидной опоры.
Дороги лентион ныряет
и пьёт таёжную пучину,
и брызжет рыбою машина
из отлетевших расстояний.
Через глоток уральской ямы
на зной вершин и выше чащи,
где светится асфальт кипящий,
мы мчимся петлями и прямо.
А я не знаю, сколь имею,
не ошибаюсь ли в районе,
так жалобно и посторонне
движенья радость захолонит
сомненье в том, что я успею…
НАРЕЧИЕ
Тёплой зимой за волною небесной
сыплется розовый свет.
А перед ним ни художников местных,
ни рыбаков уже нет
на полотенце реки. И не лыжни
ком нахожусь и шепчу…
Верно, румянясь от сытости книжной,
плачу рассказами. Чу!
Или почти не читал и не знаю
тысячи лучших плодов.
Алчу моими пустыми устами
личную пищу… Багров
делается назираемый полог
жалкой зари; в берегах
плавятся лесы и снежные долы
и раздаётся река.
МЕСТО
О.Леониду
Солея дощатая
в коврики опрятана
и в половики;
вьюны аналойные
сыплют над иконами
цвета лепестки.
Пономарь небыстрыми
раздувает искрами
из кадила к нам;
за лучи высокие
воздымает локоны
тёплый фимиам.
Где-то молча, жалостно
мнёт ветрами августа
синеву лесов…
С Царских Врат прочитана
золотом не скрытая
сущая любовь.
Чин благословения
ведает служением
певчих стариков;
равно, неутруженно
кланяется дюжина
беленьких платков.
Иерейским голосом
жизнь перечит помыслам –
именам земли.
Тихо дети русские
улочкою узкою
к Чаше подошли.
Токи обожения
смерти возражение
явственно вершат.
Слышит: «Оле Таинства!» –
сотворённой к радости,
зрящая душа.
ОПУСТОШЕНИЕ
Памяти прадеда Александра Дмитриевича Семёнова
и всех расстрелянных отцов-землепашцев
Если нашей деревни убьют одного –
уже праздник иной, уже радость не та;
и не пьётся оставшееся вино,
и чужие могильные ближе места,
и недавняя песня о бывшем давно
с незатейливым смыслом, уже не проста.
Если нашей деревни убьют семерых –
уже будто бы кочет потише поёт,
и бурьяном погуще брадаты дворы,
и на Семике реже цветной карагод;
и везде, где имелось о чём говорить,
помолчавши, душа для чего-то вздохнёт.
Если нашей деревни потребуют всех…
Разорят, растеряют, в полях растрясут;
наше местное имя, некрепкий орех
острозубые гости легко разгрызут.
Труженик-супостат снимет жаркий доспех
и, усталый, пойдёт искупаться на пруд.
Романтично в пустыне, где было село,
или в чаще дремучей, где цвёл огород,
или там, на воде, где боится весло
опереться на кости церковных высот, –
хорошо! Это памятью зримое зло,
похищая, хранит сокровенный кивот.
Тяжелей, если в доме хозяин – смех,
и родня родом басен готова расти.
Мало жизни при шуме хвастливых вех,
и позор чуждой власти напрасен почти;
не о том ли надежда, когда наших всех
Промыслитель зовёт чьи-то горы крестить?
РЫБАК
Лодка лежит серединою
у неповторимой реки,
берега верного, длинного
не вижу, пока потолки
старой водою здесь падают;
и верхнего берега нет
с крепостью, лесом, посадами.
Чуть ладится вымокший свет.
Летнее время не вещее,
свои доживая пайки
силы, веселья, – подлещиком
жуёт у крючка червяки.
Поздний туман тайно валится,
восток уже мглою повит.
Маленькую жизнь, кажется,
опять чем-то важным знобит.
Имя твоё, твоё пение
сегодня люблю навсегда.
Шумно творю неумение
сказать о святыне. Беда...
Плавать останусь ли мокшею,
в рыбачьем несчастье молчать...
Пойду-ка с хозяйкой хорошею
огонь-самовар наклонять.
* * *
Чем ярче тьма, тем более звёзды.
И самые тонкие стрелы видны.
Работа сердечная очень курьёзна.
А жалкий синоним родной стороны
не ищет читателя, веку не платит
и силой не спорит – избито, старо...
Однако, я жив – золотарь и старатель,
имущий отеческий мир и добро.
По кромке великих вселенных и жажды
бывает рассвет на погосте души;
цари на слонах поспешают однажды,
владеют! Но этот же страх ворошит
их крепкие вдохи и гордое пламя:
жить жителем временным, вечным – не жить.
Могучий насадит преборзую память,
и вновь, как младенец, не может ходить.
* * *
«…Уже напились копья крови
из неприятельских полков,
стратиги-львы победу ловят
и мчат над тушами врагов,
мечи пьяны и снова алчут…»,
но умолкает вития
до времени и книгу прячет
пророческую… бытия.
Зачем тревожить этот вечер,
столь гордый, смутный и чужой,
когда заутренние речи,
все наши собирая свечи,
прекрасной высятся грозой.
Она придёт и опрокинет
всех заблуждений холодец,
и узрит варвар над Софией
державный солнечный венец.
* * *
Николаю Гурчиани
Тихо вокруг, словно кто-нибудь спит;
хрупкой механикой люлька скрипит, –
мама тропинками странного сада
катит младенца с невиданным взглядом.
Птицы играют в руках тишины.
Чувства такие, как будто войны
нет уже лет пятьдесят или триста.
…Розы, венки, и от мусора чисто.
Будут гулять ежедневно в сей час
женщина, сын, состоящий из глаз,
дремлющих, кажется, или смотрящих
на эту память, на мир настоящий.
Сотни могил до любого угла
сада… Зачем ты меня привезла,
мама, на эти земные поляны,
может быть, поздно так,
может быть, рано?
* * *
Может быть, не поверишь мне;
я не знаю, сколь взвешен есть,
и в котором, из двух, огне
в весь Твой день я останусь весь…
Не замёрзнет желанный дом,
держит за руки всех детей.
Жаль, не справился я с вином,
громко пел посреди гостей.
Проводить далеко на снег
вся семья дорогих спешит.
Полноте! я плохой человек.
Настя, ручкою не маши.
ГРОЗА
Пасмурный час на востоке, похоже,
ветер таскает дожди по холмам,
путники близко, и каждый, быть может,
требуем странноприимным дворам.
Я не спешу. В ожиданьи тревожном –
это видение бдящим очам.
И отворачиваться я не должен,
ставши свидетелем неосторожным,
зная, что силой, взволнованной там,
скоро и здесь… пощади меня, Боже!
вытопчет всё… Пощади меня Сам!
Где я мог видеть подобные дали?
Как неизвестное запоминал?
Струи воздушные в тучах отняли
серую тяжесть, и солнечный зал
там приоткрылся и светит печально,
тихий в глубинах своих безначальных;
рядом же неторопливо обвальный
гром за обочиной неба упал.
Господи, Ты ведь меня не оставил,
Ты никого ещё не оставлял.
Вижу – уже за водою сплошною
пятна садов и далёких дубрав,
трубы растут в высоте надо мною,
ветер клубится, пески раскачав;
первые капли, чуть ранее новых,
пали, осыпали, вновь перестав.
С тем ожидаю иную доёну –
тучу, упитанную подсолёной
силой, и прячусь на уровне трав –
пленником у сожигающих молний,
жертвою у леденящих лав.
Город внизу, а испрашивать крова
я опоздал, удивляясь в уме –
что обретаю в видении новом?..
Плача с дождями, лежу на холме.
И помянул сокрушительным словом,
и различил в перемётной суме:
труса, и глада, и злобы пудовой
жалкой души своей, нрава худого.
Знал: эти бури я должен иметь,
сеявший вздохами; яко виновный
правильно ждал обличения плеть.
В теле горячем слова накипают,
те, что угрозой будили покой,
ныне во мраке читают и знают:
свет неминуем и снимет рукой
смертные сны, никогда не устанет
добрая весть оставаться такой.
Именем истинного страданья
лично земля посвящается тайне,
в громах и эхе окрестных толчков:
благослови воскресения чаять
для пониманья высоких веков.