АНАТОЛИЙ НЕСТЕРОВ. «ВСЁ ЭТО БЫЛО, БЫЛО, БЫЛО…». Невыдуманные рассказы

 

АНАТОЛИЙ НЕСТЕРОВ

«ВСЁ ЭТО БЫЛО, БЫЛО, БЫЛО…»

Невыдуманные рассказы

 

Всё это было, было, было,

Свершился дней круговорот.

Какая ложь, какая сила

Тебя, прошедшее, вернет?

 Александр Блок

 

 

БОРИС СЛУЦКИЙ

 

Впервые Бориса Слуцкого я увидел 27 января 1966 года. Помню эту дату точно лишь потому, что именно в этот день поэт подарил мне свой небольшой сборник, изданный в «Молодой гвардии». В те годы в молодежном издательстве выходили книжки известных поэтов в серии «Библиотечка избранной лирики».

Слуцкий оставил автограф: «Анатолию Нестерову – с надеждами». Надежды, надежды… Проходят дни и вместе с ними уходят надежды, вернее, уходят одни, а на смену им всё равно приходят другие.

…В те шестидесятые годы я учился в Воронежском университете, на филологическом факультете. Сдав зимнюю сессию, вполне благополучно «зайцем» приехал в столицу поездом «Воронеж-Москва».

Я неплохо знал и любил стихи Бориса Слуцкого. Мне нравилось его раскрепощённость строк, умышленное отталкивание от гладкописи. В его стихах напрочь отсутствовали равнодушие, казёнщина. В них чувствовалась непосредственность, сама жизнь с ее нелегкими острыми углами.

И вот, без всякой предварительной договоренности, наобум направился домой к поэту. С закономерным волнением звоню в дверь. Раздается пугающий шорох ключа, и на пороге Он.

– Здравствуйте! Вы знаете, я молодой поэт. Приехал из Воронежа. Хочу показать вам свои стихи, – что-то в этом духе я пролепетал.

– Проходите! – сурово произнес Слуцкий.

В коридоре небрежно он взял букет цветов, которые я принес, бросил отрывисто «спасибо» и молча передал их жене, которая тоже вышла на мой звонок.

Разговаривали мы с ним вдвоем, в отдельной комнате. Как входишь в квартиру Слуцкого, что на Третьем Балтийском переулке, так сразу из коридора, кажется налево.

Некоторые мои стихи ему понравились. Он стал меня расспрашивать о жизни, о Воронеже, о снабжении в магазинах, которое в то время было скудным. Я удивился, конечно, про себя, почему его – большого поэта, волнует снабжение. Он должен быть выше этого… так по наивности и молодости казалось мне тогда.

И Слуцкий, как будто угадав мои мысли, сказал: «Настоящий поэт должен интересоваться всем. И не должен прощать ошибки… даже правительству».

– А я и не прощаю, – с детской и никому не нужной запальчивостью брякнул в ответ.

Можно было подумать, что от моего непрощения что-то зависит.

Зазвонил телефон. Слуцкий с кем-то говорил, как я понял, о предстоящем вечере поэзии. С уважением отзываясь о Белле Ахмадулиной, он сказал в трубку своему собеседнику:

– Нет, без отчества неудобно, она известный, большой поэт. Надо представлять Белла Ахатовна…

После телефонного разговора неожиданно спросил у меня:

– А вы чьи стихи больше любите Гордейчева или Жигулина?

– Жигулина, – ответил я.

– Я тоже. Но Гордейчев хорошо начинал…

– Я не помню начала Гордейчева, мне трудно судить.

Слуцкий промолчал. Перевел разговор на другую тему.

– Вы студент… Вам помогает кто-нибудь?

– Нет, никто. Родителей у меня нет. Кручусь сам. Вагоны разгружаю.

– А переводами занимаетесь? Кстати, какой иностранный язык изучаете?

– Немецкий… переводами не занимаюсь.

– Переводить стихи – это одно и то же, что вагоны разгружать, – чуть грустно произнес Слуцкий и добавил:

– А немецкий учите получше, пригодится.

Потом спросил у меня:

– Кто вам нравится из молодых поэтов?

Я, не раздумывая, ответил: «Волгин и Заурих». В то время их подборки стихов заполонили московские журналы.

Слуцкий промолчал…

– А вы не знакомы со своим земляком Алексеем Прасоловым? – с теплотой и заинтересованностью в голосе произнес он.

В то время я еще не был знаком лично с Алексеем Прасоловым. Рассказал, что видел Прасолова всего один раз, когда он вместе с другими воронежскими поэтами, в частности, с Павлом Мелехиным, выступал в кафе «Россиянка», которое находится в центре города.

Борис Слуцкий написал записку Александру Богучарову, работавшему в те годы в отделе поэзии журнала «Смена». Он рекомендовал мои стихи. Богучаров прочитал, кое-что отобрал, обещал напечатать. Но опубликованы в журнале они так и не были.

После первой встречи с Борисом Слуцким прошло четыре года. Я уже закончил университет и работал литсотрудником в районной лискинской газете.

Однажды заведующая отделом писем нашей редакции Люся Анцупова, обаятельная и весьма способная журналистка, собралась ехать в Москву. Я вручил ей новые свои стихи и просил зайти домой к Борису Слуцкому.

Через несколько дней, вернувшись из Москвы, Люся рассказала, что просьбу мою выполнила. Слуцкий обещал внимательно прочитать стихи и написать мне письмо. Из ее рассказов отчетливо помню: на вопрос Слуцкого, кого она любит из современных поэтов, Люся ответила: «Роберта Рождественского». «Я очень уважаю этого поэта», – сказал ей Слуцкий.

Из Москвы Люся привезла для нашей газеты новые стихи поэта, которые не были тогда нигде напечатаны.

18 апреля 1970 года в лискинской районной газете «Ленинское Знамя» были опубликованы стихи Бориса Слуцкого «Надо, значит надо», «Убежденность», «Учебная музыка», «Летний дождик».

И на страницах районной газеты звучал неповторимый голос поэта.

Убежденность, с которой сын из окопа     

Пишет матери: «Все хорошо у меня!».

Убежденность, срывающая оковы

И пылающая светлее огня.

Убежденность не в бытии, а в сознании,                                       

В том, что будет, как надо, как следует быть,

Жизнь до жизни Предчувствующая заранее,

Смерть до смерти готова, как рюмку, испить.

 

Вместе со стихами Бориса Слуцкого была напечатана и его записка, которою он специально написал для своей подборки. Привожу ее полностью:

«Ровно 27 лет назад наша 20-я гвардейская дивизия проездом с Западного фронта на 3-ий Украинский ночевала в Лисках. До сих пор помню разбитые бомбежкой пути и руины, которые тогда окружали станцию. То, что Лиски отстроились, выросли и похорошели, – это радость не только для лискинцев, но и для всех советских людей.

                                                       Борис Слуцкий».

Вскоре из Москвы я получил небольшое теплое письмо от Бориса Слуцкого. Он, в частности, писал: «Ваши стихи я передал в журналы «Пионер» и «Знамя», в последнем журнале шансов мало. Будете в Москве – заходите!»

В девятом номере журнала «Пионер» за 1970 год была напечатана моя подборка.

Раньше, по молодости лет, мне казалось, что талантливость таких поэтов, как Борис Слуцкий, доказывать никому не нужно. Талант – это аксиома. Но в жизни оказывается всё сложнее... И отношение к поэзии Слуцкого никогда не было однозначным. Кого-то притягивали его мудрое видение мира, неброское своеобразие его неспешных строк. Кто-то упрекал поэта в прозаизме, приземленности, кому-то не хватало внешнего лоска и эффективности. Такова судьба всего, что выходит за рамки привычного, ординарного. И эти оценки уже не столько характеризуют самого поэта, сколько тех, кому они принадлежат.

В связи с этим вспоминается совещание молодых литераторов, которое проходило в конце шестидесятых годов в Воронеже. Среди московских гостей-руководителей семинаров был Марк Соболь.

В заключительный день, на общем заседании, подвыпивший Марк Соболь распространялся перед нами о том, что конкуренции он не боится, что у него есть свои поэтические угодья. Развивая мысль, что не всегда популярность автора и его произведения находятся в прямо пропорциональной зависимости, Марк Соболь, голосом, не терпящим возражений, буквально заявил следующее: «Товарищи! Все мы отлично знаем, что Борис Слуцкий – не поэт!».

Я был ошеломлен. Мне хотелось возразить московскому гостю, но я постеснялся прерывать вдохновенное выступление самодовольного мэтра.

О вкусах спорить глупо. Как говорят в народе: «Кому – офицеры, кому – огурцы». Но все же своё мнение с многолетним опозданием, в ответ на заявление Марка Соболя хочу высказать. Я не сомневаюсь в том (надеюсь, моих единомышленников немало), что Борис Слуцкий – большой поэт. Его вклад в современную поэзию отрицать нельзя. А для истории совершенно не важно, кто там маленький копошится у подножья глыбы, пытаясь, утвердить себя в этой суетной жизни.

И совершенно очевидно, что русская поэзия даже не заметила: был ли в ней Марк Соболь или не был.

Вернемся к более справедливым воспоминаниям... Только где-то в 1974 году мне удалось вырваться в Москву. Кажется, это было осенью. Позвонил Слуцкому. Он предложил мне:

– Сегодня у меня занятия с молодыми поэтами, приходите, Толя, вам будет интересно.

Узнав адрес, куда приходить, я попрощался. Занятия Слуцкий проводил, если я не ошибаюсь, в каком-то Доме политпросвещения. Собралось человек сорок. Слуцкий представил меня. Я коротко рассказал о себе и прочитал стихотворений десять. Мнения разделились. Пришлось услышать и добрые слова, и столкнуться с резкими нападками в свой адрес. Выступали и другие стихотворцы.

– Кто вам понравился из выступавших? – спросил у меня Слуцкий, когда мы с ним шли по улице после этой литвстречи.

– Честно говоря, никто. То, что я слышал сегодня, это, по-моему, далеко не лучшие отголоски прошлого века. Вам, очевидно, их стихи тоже чужды, в них совсем не чувствуется пульс сегодняшнего дня.

– Мои ученики, с которыми я занимаюсь, нравятся мне тем, что они не похожи на меня, – ответил Слуцкий.

Расстались совершенно неожиданно. Вынув из кармана пять рублей и размахивая ими, он остановил первую попавшуюся легковую машину. Частник любезно открыл дверь. В то время пять рублей еще что-то значили. Мы попрощались и Борис Слуцкий уехал.

Примерно спустя год, неожиданно для себя, я получил из Москвы бандероль. Поэт прислал мне свой новый сборник «Продленный полдень».

Автограф был очень краток: «Анатолию Нестерову – дружески. Борис Слуцкий».

В ответном письме я поблагодарил его за книжку и послал несколько своих новых стихотворений. Вскоре из Москвы пришло письмо.

 «Дорогой Толя!

 Получил Ваше письмо и сердечные стихи. Мне больше всего показались стихотворения «В небе туча серая» и «Ах, вино взбодрило кровь». Впрочем, это песня, хорошая песня. «Рассказ рабочего» – недодуман, неглубок. Единственное в нашей профессии спасение и исцеление – работа. Желательно – ежедневно.

                                        Ваш Борис Слуцкий».

После этого письма я еще раза три в разные годы был в Москве. Звонил каждый раз Слуцкому домой, но каждый раз, может быть, стечение обстоятельств, телефон не отмечал. Позднее от знакомого столичного литератора узнал, что Слуцкий очень тяжело переживал смерть жены, вскоре серьезно заболел и сам. Стихи писать перестал, начисто потерял рифму. Детей у Слуцких не было. Одному, больному, жить стало, очевидно, невмоготу и он уехал к брату в Тулу, где и скончался 22 февраля 1986 года.

...И теперь, когда я бываю в столице, мне так и хочется набрать знакомый номер 1-55-00-00. Я знаю, сейчас ответит телефонистка. «Дайте, пожалуйста, добавочный 2-48», – попрошу я.

Трудно поверить, что на другом конце провода уже больше никогда не услышу немного суровый, но всегда доброжелательный голос поэта Бориса Слуцкого:

– Здравствуйте, Толя.

 

 

ЦЕНА ПРАВДЫ

 

Осенью 1966 года литературный институт имени Максима Горького вновь открыл очные отделения. До этого несколько лет, не знаю по чьей инициативе, форма обучения была заочной. Очевидно, считалось, что будущим литераторам негоже отрываться от школы жизни. И ни один институт, если нет таланта, никого никогда не научит хорошо писать.

...Прочитав в «Литературке», что объявлен творческий конкурс, я послал в институт свои стихи. Вскоре пришел ответ: конкурс я прошел, рецензент поэт Сергей Смирнов положительно отозвался о моих опусах. Я был на седьмом небе. В то время я уже учился на третьем курсе филфака Воронежского университета.

Декан филологического факультета, неуклюжий как медведь и очень добродушный Яков Иванович Гудошников, повертел в руках письмо из Москвы и вызов на экзамены, немного подумав, сказал:

– Так... я понимаю, вы хотите забрать документы и стать большим поэтом.

– Нет, – возразил я. – Я хотел бы, Яков Иванович, взять документы чисто теоретически, а если не поступлю, то остаюсь у вас на факультете.

Гудошников сам вышел из кабинета и позвал секретаря. В то время не было ни кнопок, ни прямых телефонов.

– Маша, – обратился он к секретарю, – отдай этому пииту на небольшое время его аттестат и трудовую книжку. А потом будем решать... кто знает, что из него выйдет.

...К моему удивлению, в приемной комиссии литинститута я встретил своих земляков-воронежцев: Олега Шевченко, Сашу Голубева и Славу Ситникова. Они тоже успешно прошли творческий конкурс, но поступали на заочное отделение, а я один – на очное.

Перед экзаменами было собеседование. И вот я вхожу в большую комнату, в которой сидят человек пятнадцать. Среди них Евгений Винокуров, Сергей Наровчатов и другие суровые и важные мэтры. И кто-то из них самый суровый и важный мне говорит:

– Творческий конкурс вы прошли, и стаж у вас есть, два года работали. Но чем вы занимались последние два года? Почему у вас нет записи в трудовой книжке с 1964 по 1966 годы?

И я, боже мой, юношеский максимализм, наивное желание говорить правду зачастую, кроме вреда, ничего принести не могут.

И я сказал правду:

– Учусь на филфаке в Воронежском университете, взял временно документы и приехал к вам поступать.

Самый суровый и важный сразу насупился:

– Мы принимаем в первую очередь тех, кто нигде не учится.

Я всё равно решил сдавать экзамены, надеясь на чудо. Помню, как сдавал немецкий язык вместе с Борисом Примеровым, который в то время очень широко печатался. Что говорить о немецком, Примеров по-русски с трудом связывал слова. Он отвечал впереди меня. Женщина преподаватель посмотрела в какой-то список, сказала Примерову «достаточно» и поставила ему пять.

На его фоне я был корифей: если учесть, что немецкий нам вдалбливали в суворовском училище, где я учился мальчишкой, пять часов в неделю, то упрекнуть меня в нескромности нельзя. Мои познания в иностранном языке равнодушным экзаменатором были оценены трояком.

В те годы (царствование Никиты Сергеевича Хрущева) был закон: в высшие учебные заведения в основном принимали тех, у кого есть трудовой стаж не менее двух лет. После окончания суворовского училища в 1962 году я сразу же подал документы в Воронежский университет на филфак. Военный из меня не получился, так как был комиссован по состоянию здоровья. На вступительных экзаменах я получил две пятерки и две четверки и не прошёл по конкурсу. Среди школьников был свой конкурс. Из 120 человек приняли всего 8. Они сдали экзамены на все пятерки.

Через два года, когда я уже приобрел трудовой стаж и когда почти не осталось знаний, сдал экзамены: две четверки и две тройки. Среди «стажников» шел в первых рядах. Но вернёмся в Москву.

...Секретарь приемной комиссии литинститута Владимир Ильич Ильин с теплотой в голосе и в то же время с укоризной мне заявил:

– Зачем же ты сказал, что уже учишься в университете. Теперь тебя не примут.

Так, впервые в жизни, тогда я узнал, что бывают такие обстоятельства, когда страшным пороком считается говорить правду. В дальнейшем этот постулат подтверждался неоднократно.

 

 

 ВАДИМ КОЗИН

 

С 1962 по 1964 годы по инициативе Никиты Сергеевича Хрущева я приобретал трудовой стаж, чтобы потом легче было поступить в высшее учебное заведение.

Мой родной дядька Алексей Алексеевич Нестеров – артист Воронежской филармонии, как раз уезжал на гастроли в далёкие края. Номер у него был очень зрелищный, интересный – трансформация. Половину концертной программы, где-то минут 45, он выступал со своей женой. На сцене устанавливался занавес. Алексей Алексеевич играл на ксилофоне, пиле, жонглировал, показывал фокусы. Его жена – певица, пела песни разных народов. Но соль была в том, что перед каждым номером или очередной песней они по очереди, а иногда и вместе, заходили за свой занавес и буквально через 2-3 секунду выходили совершенно в других костюмах и платьях.

…В должности ассистента артистической группы я и начал свою трудовую деятельность. За занавесом, который устанавливался на сцене, находились я и второй ассистент Саша Жихарев. Наша обязанность – быстро снимать и надевать на артистов костюмы, которые были сшиты хитро: крючки, лески.

За 10месяцев с концертами мы объездили всю Чукотку, Магаданскую область, Южно-Сахалинск и его окрестности. Но речь не о концертах и не о моей трудовой деятельности. Я хочу рассказать о встрече с Вадимом Козиным – некогда популярным и знаменитым певцом, имя которого, думаю, навсегда останется в памяти любителей музыки.

…В 1963 году перед началом концерта в областном магаданском Доме культуры за кулисами появился невысокого роста, очень энергичный и подвижный старичок. Было ему, очевидно, где-то под шестьдесят, но мне, тогда молодому, он казался древним.

Кто-то из местных работников тихо произнес: «Это Вадим Козин. Он всегда встречает приезжих артистов».

Сашка Жихарев, купивший не так давно по большому блату магнитофон «Астра-2», сразу оживился и обратился ко мне:

– Надо обязательно к нему напроситься в гости и записать его песни.

После этих слов он направился к Козину. Через несколько минут, радостный и сияющий, он сообщил мне: «Всё, договорился. Завтра у нас концертов нет, и вечером идем домой к Вадиму Козину».

…Вадим Козин встретил нас очень приветливо. Комната у него была большая, с высокими потолками. В углу стоял рояль. Жил он один, но в квартире было чисто, уютно.

– Сначала поужинаем, а потом разговоры, – сразу же заявил хозяин и пригласил нас к столу. Откуда-то, то ли с подоконника, то ли из-за фрамуги окна, Козин ловко извлек бутылку водки, в которой плавали какие-то растения. Спустя несколько минут выяснилось, что это корки от лимона. Впервые в жизни тогда в Магадане, на квартире у знаменитости, я пробовал водку, настоянную на лимонных корках. Понравилось. Хотя в молодости любая водка хороша.

Сашка настроил магнитофон и со старых пластинок переписывал песни в исполнении Козина. Вдруг, ничего не говоря, Вадим Козин подошел к роялю, сел за него и запел, сам себе аккомпанируя. Комната наполнилась неповторимым серебряным журчанием:

Давай пожмем друг другу руки

И в дальний путь на долгие года…

 

В том далёком 1963 году в одной из комнат холодного города Магадана звучал поистине волшебно-серебряный голос…

О начале блистательной карьеры Вадима Козина, о том, как она внезапно оборвалась, и почему он оказался в тюрьме, я был наслышан от артистов еще до встречи с певцом.

Говорили, что начиная вместе с Лемешевым, Козин был более талантлив, несомненно, добился бы мирового признания, если б не его пагубная страсть: любовь к мальчикам.

Где-то уже в конце восьмидесятых, или в самом начале девяностых годов я прочитал статью в «Неделе» /фамилию автора не помню/ о Вадиме Козине. Статья была написана к юбилею певца, который в то время был ещё жив. Рассказывая о его жизни и творчестве, автор, между прочим, заметил, что все слухи о пристрастиях Козина – это выдумки и что срок ему дали лишь за то, что он отказался петь в Кремле, когда его туда пригласили по указанию Сталина.

Можно понять автора той статьи: он хотел как-то защитить честь, подкрасить жизнь и судьбу певца, спасти его репутацию в глазах современников. Хотя большинство современников презрительно плюют на тех, кто еще живёт с ними рядом. Мы больше почитаем и боготворим ушедших в мир иной.

В отличие от «недельного» автора, я живу, часто себе во вред, по принципу известной пословицы «Платон мне друг, но истина дороже».

А истина прозвучала в тот вечер 1963 года из уст самого Вадима Козина. Слегка подвыпивший, возбужденный и весёлый, он в течение почти тридцати минут читал Сашке Жихареву и мне небольшую лекцию. Свои взгляды он выражал так категорично и настойчиво, что становилось ясно: спорить с ним бесполезно. И заключались эти взгляды в следующем: женщины – противные создания и лучше с ними не иметь никаких дел.

 

 

АНАТОЛИЙ ЖИГУЛИН

 

Приехал в Воронеж Анатолий Жигулин. Случайно с ним встретились на проспекте и как-то незаметно оказались в моей комнате студенческого общежития. За распитием вина шел разговор о жизни, о поэзии.

Жигулин в своё время учился в лесотехническом институте. И, очевидно, ностальгируя по прошлому, в разговоре заметил:

– Если б я пошёл по научной стезе. Сейчас бы уже был профессором.

Я ему возразил:

– Ну и что? Профессора Жигулина не знал бы никто, а поэта Жигулина знает вся страна.

Он улыбнулся:

– Это ты правильно подметил.

Читал ему свои стихи. Жигулин говорил добрые слова, подарил мне свой новый сборник «Поле боя» с такой надписью: «Анатолию Нестерову. Ты пишешь очень хорошие стихи, с большим удовольствием я их сегодня слушал».

На следующий день, трезво прочитав его автограф и скептически взглянув на свои опусы, я пришел к выводу: когда над человеком витает дух блоковской истины, то истины, которые им высказываются, весьма сомнительны.

 

***

Неожиданно для себя получил письмо из Москвы от Анатолия Жигулина. Привожу его дословно.

«А. Нестерову 6 февраля 1992 года, четверг

Дорогой Анатолий!

Я давно получил твои прекрасные стихи о Г.Луткове. Хотел их опубликовать в своей статье «Жертвы и палачи» («Лит.газета», 20 июня 1990 г., с.11), найди и прочитай ее. Там я прямо назвал отца Г.Луткова палачом, а Геннадия стукачом.

Однако твои стихи не взяли. Ты по рассеянности забыл поставить под ними свою подпись.

Пришли экземпляр с подписью. Я опубликую их в «Л.Г.» или в «Комсомолке» в своей статье.

 Обнимаю!

Анатолий Жигулин.

Бываешь ли в Москве. Мои телефоны: 28-34-51 дом. 593-08-35 дача в Переделкино. Я подарил бы тебе книжное издание «Черных камней». Оно богаче, полнее и острее журнального. И с фотографиями. А по почте посылать книгу безнадежно – воруют мои «Черные камни».

 Ан. Ж.».

 

Последний раз я встречался с Анатолием Жигулиным будучи студентом. За бутылкой вина мы с ним были на «ты». С тех пор прошло уйма лет. Он стал известным, и не только известным, но и прекрасным нашим поэтом. В ответном письме я постеснялся ему «тыкать». Возможно, и зря, потому, что во втором письме ко мне, очевидно, учитывая мое обращение к нему, он перешел на «вы».

А ответ я написал ему такой:

«Дорогой Анатолий Владимирович!

Получил ваше письмо, которое напомнило мне, что, действительно, когда-то, сразу после прочтения «Черных камней» одним залпом за считанные минуты, я написал стихотворение о Луткове.

Сразу же, отпечатав его на машинке, первый экземпляр послал в журнал «Знамя», второй оставил у себя, забыв о нем начисто. И вот сейчас, трижды перебрав все свои папки, стол, не могу найти свой экземпляр. Очевидно, выбросил его с ненужными бумагами. Честно говоря, я не придавал этому стихотворению никакого значения. Мне казалось, что оно – сиюминутный всплеск души, который не имеет ценности.

Твердо веря, что это стихотворение никому не нужно, я отнесся халатно к его сохранению. Если оно у вас сохранилось, то я готов его подписать, приехав в Москву…

Анатолий Владимирович, очень благодарен вам (если вы еще не передумали) за будущий подарок – книжное издание «Черных камней».

У меня только – журнальный вариант. Книгу купить не удалось. А она необходима мне еще и потому, что моя жена – преподаватель литературы в старших классах – проводит уроки по «Черным камням».

Всего вам доброго, здоровья, успехов –

                                                            А.Нестеров

P.S. А «Литгазету» я выписываю уже больше 20 лет, поэтому статью «Жертвы и палачи» прочитал внимательно еще тогда, в июне 1990 года».

 

Вместе с этим письмом я послал Анатолию Жигулину и свой сборник стихов «Капля времени». Ответа долго не было. И вдруг получаю письмо.

«А.Нестерову 8 мая 1992 года

 Москва

Дорогой Анатолий!

Два с половиной месяца не мог ответить на ваше письмо – тяжело болел, да и сейчас болезнь меня еще не оставила.

Спасибо вам за «Каплю времени»! Это живая, полнокровная книга, творчески и философски зрелая. Очень хорош главный мотив сборника – горьковатое ощущение быстролетящего, неповторимого времени. Этот мотив особенно мне близок. Посылаю для подписи три экземпляра вашего стихотворения. Вы весьма неправы в оценке. Оно вовсе не сиюминутное. Оно сильное, оно – важный документ нашей трудной эпохи.

Если будете в Москве, позвоните во второй половине дня. Телефоны: 280-34-51 дом. и 593-08-38 – Переделкино. Книжное издание «Черных камней» готово для вас. Желаю здоровья, творчества и любви!

                                Анатолий Жигулин».

 

Расписавшись на экземплярах своего стихотворения, которые мне прислал Жигулин, я два экземпляра отослал ему, один оставил себе. До сих пор мне неизвестно, пригодилось ли это стихотворение Анатолию Жигулину, было ли оно напечатано или нет.

Учитывая, что это «важный документ нашей трудной эпохи», по выражению поэта, а на мой взгляд, скорее всего – документик, считаю необходимым вынести на суд читателей строчки, которые вышли залпом из под моего пера после прочтения в журнале «Знамя» «Черных камней».

Открытое письмо Геннадию Луткову

Скажи, Геннадий, что такое совесть?

Забыл? Совсем не знал? Что ж, извини…

Мы в твой из юности ушедший поезд

на час вскочить сумели в наши дни.

Ты думал, что поступки напрочь канут,

не доживут до наших дней,

когда в друзей швырял такие камни,

что зубы вылетали у друзей.

Все остается людям: дело, слово.

Пойми, Геннадий, ты в конце концов, –

не спрячешься под именем Чижова,

у подлецов всегда одно лицо.

Что совесть для тебя? Кусок бы хлеба,

Да с маслом, да с икрой – вот это, да!

Ты, Гена, никогда поэтом не был.

Предатель им не будет никогда!

Когда предатели идут в приятели,

они не ведают про страшный час.

Запомните, российские предатели,

Найдутся «Камни черные» для вас.

                                                       (7 сентября 1988 года)

Это стихотворение мною было послано в журнал «Знамя», печатать его не стали, а передали Анатолию Жигулину. Вот так оно попало к нему.

 

 

 АЛЕКСЕЙ ПРАСОЛОВ

 

 3 февраля 1972 года в одном из кабинетов Лискинской районной газеты «Ленинское знамя» зазвонил телефон. Вот уже третий год, после окончания университета, я работал в этой редакции.

Я поднял трубку.

– Редакция… Слушаю вас…

На другом конце провода услышал взволнованный голос бывшей сотрудницы нашей газеты Людмилы Анцуповой, которая в то время работала в областной газете города Воронежа «Молодой Коммунар».

– Толя, вчера повесился Прасолов…

– Как? Зачем? – от неожиданности вырвалось у меня.

…Алексей Тимофеевич Прасолов. Хочу сразу же во имя Истины оговориться: к сожалению, я не могу, точнее не имею морально права считать себя близким другом поэта. Неоднократно мы с ним встречались, были хорошо знакомы. Являясь поклонником стихов Алексея Прасолова, на мой взгляд, одного из крупнейших лириков нашего времени, считаю своим долгом не умолчать о наших встречах: в творческом и жизненном пути большого художника важно всё.

…Осенью 1965 года в кафе «Россиянка», что находилось в центре Воронежа, состоялся вечер встречи с местными поэтами. Я вместе с другом зашел в кафе. В то время студенты, хотя и не часто, но могли позволить себе перекусить с бокалом вина в самом престижном кафе города. Тем более что накануне мы получили деньги за выгрузку вагона. Недалеко от нас за отдельным столиком сидели поэты. Виктора Полякова и Павла Мелехина я знал в лицо, а вот третьего, сидящего с ними, – взгляд сумрачный – видел впервые.

Посетители активно жевали, попивали коньяк, вино и только снисходительно – жиденькие аплодисменты свидетельствовали о том, что здесь выступают поэты. Что читал Поляков, совершенно не помню. Нахальный и постоянно взъерошенный, как петух перед боем, талантливый Павел Мелехин рассыпал звонкие строчки:

Дуралей я, дуралей

С петушиным гонором.

Убежал я от полей,

Прописался в городе.

 

И вот слово дают Алексею Прасолову. Небольшого роста, взгляд исподлобья, лысый, он начинает читать. Но посетители кафе смачно жуют, пьют, и практически никто, за редким исключением, не слушает выступающих. В тот вечер я понял на всю жизнь: стихи и жующая публика – несовместимы.

Поэзия Прасолова, как я убедился позднее, требует серьезного, вдумчивого подхода. Его стихи надо читать, а не слушать. Они философичны, мудры, как окружающая нас природа. С налету, тем более на слух, воспринимаются трудно. В тот вечер, не сумев по достоинству оценить прочитанное им, я все же унес с собой две строчки, которые вонзились, вошли в меня навсегда:

Душа, прозрей же в мирозданье,

Чтоб не ослепнуть на земле.

 

Под этими строчками, уверен, с удовольствием подписался бы любой классик.

Читал Прасолов как-то отрешенно, создавалось впечатление, что слушатели для него не существовали. Кончив выступление, он, не глядя ни на кого, сел за стол.

Вскоре в Воронеже вышел первый сборник Алексея Прасолова «День и ночь». Купив его, я первым делом стал искать стихотворение, которое кончалось строчками, так поразившими меня.

Здесь – в русском дождике осеннем

Проселки, рощи, города.

А там – пронзительным прозреньем

Явилась в линзах сверхзвезда.

 

Это начало. А кончалось оно так:

Что в споре? Истины приметы?

Столетья временный недуг?

Иль вечное, как ход планеты,

Движенье, замкнутое в круг?

В разладе тягостном и давнем

Скрестились руки на руле…

Душа, прозрей же в мирозданье,

Чтоб не ослепнуть на земле.

 

Любители поэзии, местные литераторы заговорили об Алексее Прасолове, кто с восторгом, кто, не сумев справиться с завистью, прохладно и даже враждебно. Ничего удивительного в этом нет. Так оно было и так будет всегда. Достаточно вспомнить классические строчки: «У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь, оплевывать друг друга».

…Встречаю как-то на проспекте Революции Алексея Кочербитова – доброго человека, автора посредственных поэтических сборников. В то время он мне казался старым, ему было где-то под пятьдесят.

Доброжелательно схватив меня за рубашку, дыша в лицо чем-то винным, он громко кричал, потому что был глуховат:

– Ты представляешь, Прасолов подарил свой сборник Павлу Касаткину, а тот порвал его и выбросил на улицу со второго этажа Союза писателей. Выбросил самого Прасолова…

«Самого Прасолова» – это красноречиво говорит о высокой оценке творчества поэта, пусть не самым одаренным из коллег, но человеком, всю жизнь занимавшимся поэзией.

В то время я жил в студенческом общежитии, в комнате с товарищем по факультету Владимиром Сарычевым, с которым довольно близко сошелся. Володя был на курс старше меня, учился только на «отлично» и очень серьезно занимался литературоведением. При обсуждении стихов Прасолова у нас с ним было полнейшее взаимопонимание. Как раз он только что закончил курсовую работу с броским названием: «Мирозданье Алексея Прасолова».

С пафосом, хорошо поставленным голосом он читал мне выдержки из своей работы. Помнится, как он восторгался стихотворением Прасолова о лошади и мирозданье.

– Ты только послушай, какая глубина, какие строчки.

И декламировал:

Мирозданье сжато берегами,

И в него, темна и тяжела,

Погружаясь чуткими ногами,

Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,

Колыхалось озеро до дна,

И над картой неба наклонила

Многодумно голову она.

Что ей, старой, виделось, казалось?

Не было покоя средь светил:

То луны, то звездочки касаясь,

Огонек зеленый там скользил.

Небеса разламывало ревом,

И ждала – когда же перерыв,

В напряженье кратком и суровом,

Как антенны, уши навострив.

И не мог я видеть равнодушно

Дрожь спины и вытертых боков,

На которых вынесла послушно

Тяжесть человеческих веков.

 

– Это лучшее стихотворение о лошади в современной поэзии, – подытожил Володя, – да и не только о ней. А как сказано здорово: «Мирозданье сжато берегами».

Как показало время, Володя (в настоящее время профессор Липецкого педагогического институт Владимир Александрович Сарычев) оказался прав. Стихотворение о лошади и мирозданье – одно из самых знаменитых в творчестве поэта.

 

Спустя два года, в 1968 году я лично познакомился с Алексеем Прасоловым. А вышло это так. Возле помещения редакции областной газеты «Коммуна», которое находилось в то время на проспекте Революции, я стоял и о чем-то разговаривал с Олегом Шевченко – сотрудником этой газеты. Вдруг мой собеседник, прервав разговор и глядя за мою спину, произнес:

– Вон идет Прасолов. Опять выпивший. Ему можно пить, он пишет полугениальные стихи.

Я быстро попрощался с Олегом и пошел вслед за Прасоловым.

– Алексей Тимофеевич, – тронув его за плечо, обратился я к нему.

Он резко обернулся ко мне:

– Что?

Взгляд его был встревоженный.

– Я знаю ваши стихи, они мне… как бы сказать…

– Симпатичны, что ли, – прервал он меня.

– Да, – ответил я.

Минут через двадцать уличного знакомства мы с ним оказались в столовой монтажного техникума, который находился напротив Дома офицеров. По пути, разумеется, я не забыл прихватить пару бутылок портвейна.

Разговор шел в основном о поэзии. Прасолов читал свои стихи, кое-что из Блока, Ахматовой. Я не припомню, чтобы при наших встречах он цитировал кого-нибудь из современных поэтов. Единственный живой поэт, перед кем он благоговел, – это Александр Твардовский. Кстати, Александр Трифонович впервые представил всесоюзному читателю поэта Алексея Прасолова, опубликовав в журнале «Новый мир», редактором которого являлся, большую подборку его стихотворений. О своей встрече с Твардовским в редакции журнала мне коротко тогда поведал Прасолов. Рассказал, что Твардовский лично отобрал его стихи и передал их в издательство «Молодая гвардия». В этом книжном издательстве в 1966 году и вышел сборничек Прасолова, который назывался просто «Лирика».

Тогда, в столовой, Алексей (мы с ним сразу же перешли на «ты») сказал примерно следующее: «Я в своей жизни встречался с одним лишь поэтом. Но им был Твардовский».

Гораздо позже из литературных кругов, не помню от кого, я узнал, что стихи Прасолова попали к Твардовскому через вторые руки в то время, когда их автор отбывал наказание в известных местах за мелкое хулиганство. Благодаря усилиям Александра Трифоновича, Алексей оказался на свободе раньше срока.

Я долго колебался: стоит ли упоминать о том, что Прасолов когда-то был осужден, зачем эта ложка дёгтя в бочку мёда? Другое дело, если б по политическим мотивам… Об этом даже и вспомнить с гордостью можно. Но с другой стороны – зачем наводить «хрестоматийный глянец» на талантливых и пусть даже знаменитых людей. Мне ближе позиция Сомерсета Моэма, который в своей автобиографической книге пишет: «Я не согласен с мнением, что нужно закрывать глаза на пороки знаменитых людей; по-моему, лучше, чтобы мы о них знали: тогда, помня, что мы не менее порочны, мы всё же можем верить, что и добродетели их для нас достижимы».

Вторая встреча с Алексеем Прасоловым произошла чисто случайно. Я выходил из центрального книжного магазина, в руках держал только что прекрасно изданный новый сборник Роберта Рождественского. Внизу возле ступенек, стоял Алексей. Поздоровались. Он взял у меня из рук сборник, полистал его и немного грустно произнес:

– Красиво издаются… Но ничего… Пусть нас издают в серых и блеклых обложках, – это не самое главное.

Потом обратился ко мне:

– Ты сейчас занят?

– Нет! Студенты – народ свободный.

– Вот и хорошо. Пошли вместе по городу побродим.

Чувствовалось, что Прасолову было одиноко. Стояла летняя жара. На Алексее была рубашка стального цвета с короткими рукавами.

– Что это у тебя с щекой, – показывая на ссадину спросил я. Он нахмурился и с обидой произнёс:

– Мелехин толкнул с лодки.

– Как это?

– Вчера пошли мы на речку: я, Поляков и Мелехин. Выпили. И он, здоровый чёрт, ни с того, ни с сего толкнул меня. Дурь свою показал.

Надо сказать, что Алексея Прасолова не только с лодки толкали. На корабле Жизни ему явно было неуютно, литературные и другие чиновники не хотели упорно его пускать в каюту первого класса, может быть, даже и потому, что в глубине своих мелких душ понимали, что они сами занимают не свои места в этих каютах. И боязнь потерять эти уютные местечки, заставляла их относиться к другим, кто более талантлив, враждебно. Впрочем, эта мысль стара, как сам мир: так было всегда, так, очевидно, и будет всегда.

В ту нашу встречу Алексей Прасолов уже был членом Союза писателей, у него только что вышел новый сборник «Земля и зенит», но привилегий особых не добился. Квартиры своей не имел, ночевал в Воронеже у знакомых, порою даже случайных людей. Работал литсотрудником в районной газете Хохла, благо этот райцентр находится недалеко от областного города.

– Ну, а квартиру обещают? – спросил я у него.

– Обещают…

– Где? В Воронеже или Хохле?

– Мне всё равно, лишь бы был свой угол, стол, бумага и ручка, – ответил безразличным тоном Прасолов.

Быт, как я понял, его не очень волновал. Позднее Алексею дали квартиру, в которой жил член Союза писателей Георгий Воловик. Квартира эта находилась возле старого аэропорта, двухкомнатная «хрущёвка». А бывший квартиросъемщик получил новую, более благоустроенную в центре города.

Но даже и тени недовольства по поводу старой квартиры я не заметил на лице Прасолова, хотя он отлично знал, что менее талантливые и даже бездарные члены Союза писателей неоднократно улучшали свои жилищные условия.

Я не встречал более аполитичного человека, чем Прасолов. Как-то попытался заговорить с ним о политике, разумеется, критикуя властьимущих. Он сразу же, чтобы переменить тему, заявил:

– Давай лучше поговорим о Тютчеве.

И тут же процитировал:

О вещая душа моя!

О сердце, полное тревоги!

О как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!

 

О политике он не хотел говорить не из-за страха, а из-за полнейшего безразличия к ней.

Прасолов как поэт шел от старой школы. Совершенно ясно, что и Тютчев, и Блок оказали на его творчество сильное влияние. Ему был совершенно чужд Вознесенский, да и многие современные громкие поэты.

В те шестидесятые годы нередко возникали споры на страницах печати: одни (и таких было большинство) считали, что сейчас не время тихих лириков. Со страниц журналов, газет не сходили стихи Евтушенко, Рождественского, Вознесенского – поэтов громких и шумных.

Как-то встретив меня, официально признанный и обласканный властями, поэт Владимир Гордейчев спросил:

– Читал вчера статью в «Правде», как досталось тихим лирикам?

И, не скрывая радости в голосе, добавил:

– Всё! Время Жигулина и ему подобных проходит.

Под «подобными» в первую очередь он, разумеется, имел в виду Прасолова.

Сейчас, оглядываясь назад, в те далекие годы, я понимаю, насколько несерьёзны и беспредметны были эти споры. Можно писать тихие лирические стихи и быть большим поэтом. Впрочем, как и наоборот. Все зависит от таланта автора.

Что же касается Гордейчева, то я никогда не был его поклонником. Он хороший техник стиха, но привычное уменье делать стихи убивает самое главное – поэзию. Беда Гордейчева в том, что он душу бережет в процессе создания, отсюда холодность, описательность, сухость строк, которые не вызывают ответного чувства сопереживания своей рациональностью и плохо скрываемой заданностью.

Вспоминаются знаменитые строчки Гордейчева, не раз цитируемые в то время критиками:

Мы не галстуком броским

Потрясаем умы.

Это мы – Мануковские!

И Гагарины – мы!

 

Даже я, уж не говоря о нынешней молодёжи, не помню – кто такой Мануковский. Всё это проходящее, на злобу дня…

А мирозданье всегда, навеки будет сжато берегами.

Я высказываю своё мнение, которое сложилось у меня за эти долгие годы, не претендуя на истину в последней инстанции. Может быть, кому-то покажется, что «потрясать умы не галстуком броским» и есть большая поэзия. Тогда, как говорится, о вкусах не спорят: кому – офицеры, кому – огурцы.

Я часто встречал людей, далеких от поэзии, ничего в ней не смыслящих. В этом нет ничего плохого. Все не могут и не должны любить поэзию и разбираться в ней. Беда в том, что некоторые из таких людей, не желающие признаться в своей некомпетентности, с видом знатока замечают: «Всё это не то. Нет сейчас поэта такого масштаба, как Пушкин! Вот Пушкин писал – это да! Он – гений!».

А если вдруг такого «специалиста» спросишь, какие же конкретно стихи гения ему нравятся, то все его познания, как правило, начинаются и заканчиваются хрестоматийно-школьным, типа «Я помню чудное мгновенье».

Конечно, против Пушкина не попрёшь: гений он и есть гений. Но для настоящих ценителей и любителей поэзии, думается, одного Пушкина явно недостаточно. Необходимо, чтобы тебя окружали книги и просто талантливых современников.

С не меньшим, а порою даже и с большим удовольствием, отложив в сторону Пушкина или Лермонтова, хочется заново перечитать стихи Кирсанова, Сашу Черного, Марину Цветаеву, Велимира Хлебникова, Николая Глазкова, Юрия Левитанского, Давида Самойлова, Василия Казанцева, Алексея Прасолова.

У них разная манера письма, об одном и том же каждый из них думает и пишет по-своему. Но у них общее одно – талант!

 

В 1969 году после окончания Воронежского государственного университета я уехал работать в Лиски, литсотрудником в районную газету. Первое время часто бывал в Воронеже. В один из таких приездов в редакции областной молодежной газеты «Молодой Коммунар» встретился с Алексеем Прасоловым.

Из редакции мы вышли с ним вместе. Настроение у Прасолова было приподнятое, хорошее. Мне надо было уезжать к себе, в Лиски. Он вызвался меня проводить на электричку. По дороге стал рассказывать, что готовит новый сборник, который будет называться «Во имя твое» и целиком посвящен жене – Раисе Андреевой.

Я у него спросил:

– А в Москве не собираешься издавать новую книжку?

Он несколько секунд промолчал, потом задумчиво произнес:

– Собираюсь… Но для этого надо писать, чтобы книжка состояла из новых стихов.

В эти годы, как мне показалось, Прасолову писалось трудно. Писать хорошие стихи можно только при определенном состоянии души. У этого состояния есть имя – Вдохновение. В книге «Во имя твое», которую выпустило Центрально-Черноземное издательство, было немало стихотворений из предыдущих сборников поэта.

В вокзальном буфете на закуску мы купили четыре пирожка. Алексей взял себе всего один, остальные подсовывал мне:

– Ешь, ешь, ты молодой, тебе нужно, а мне уже не обязательно.

Тогда я этим словам не придал особого значения, мне, вчерашнему студенту, и, правда, казалось, что сорокалетний умудренный опытом Прасолов большую и лучшую часть своей жизни прожил. Но теперь я понимаю, что это совершенно не тот возраст, чтобы говорить «не обязательно».

Последний раз с Алексеем мы встретились в самом начале января 1971 года. Я сидел у себя в редакции и корпел над обработкой писем, которые готовил к печати в районной газете. Вдруг дверь открылась, и на пороге я увидел Алексея Прасолова.

– Вот, еду отдыхать в санаторий, решил зайти, – проговорил он. Санаторий «Дивногорье», куда ехал подлечиться Прасолов, находился недалеко от Лисок. Он протянул мне шесть стихотворений, аккуратно написанных от руки:

– Может быть, опубликуешь…

Я предложил Прасолову задержаться на несколько часов:

– Пообедаем вместе…

– Нет! – категорически заявил он, – поеду сейчас. С этим делом (щелкнул пальцем по горлу) я завязал. Оно ни к чему мне теперь, я испытал все состояния в жизни, ничего нового не приобрету.

Несколько дней спустя, три стихотворения поэта появились в «районке». Я послал ему в санаторий газету с его публикацией.

Вскоре получил от него ответ, короткую записку:

«Анатолий здравствуй!

Я не думал, что будут опубликованы именно эти стихи. Цикл «Стрелою башенного крана», казалось, больше подходит.

P.S. Человеческая давильня. В «Литературке» заживо похоронили Мелехина.

Алексей».

Впоследствии, уже после ухода из жизни Прасолова, эту записку я отдал его жене Раисе Андреевой, которая работала в Центрально-Черноземном книжном издательстве. Я туда часто наведывался, готовился к изданию мой первый сборник.

Постскриптум Прасолова требует пояснений. В «Литературной газете» был напечатан небольшой некролог: «Воронежская писательская организация скорбит по поводу смерти члена Союза писателей поэта Павла Мелехина».

Несмотря на этот некролог, живой и невредимый Мелехин разгуливал по улицам Воронежа и при встрече со знакомыми широко улыбался.

Злые языки утверждали, что этот некролог организовал сам Мелехин. Имея доступ к бланкам, печати, он, занимая какую-то должность в Воронежском отделении Союза писателей, сам не себя состряпал некролог и отправил его в «Литературку».

Цель – привлечь к себе внимание. Не берусь утверждать, что это так и было. Но всё это очень похоже на Павла Мелехина. В подтверждении этого мнения приведу и такой случай. Первые дни после смерти Прасолова Мелехин рассказывал всем знакомым, в том числе и мне, что Алексей повесился на шарфе, который он ему привёз в подарок из Москвы. И в его сообщении, как ни печально, чувствовалась нотка гордости.

Народная примета гласит: если человека ошибочно похоронили при жизни, он будет долго жить. Очевидно, из каждого правила есть исключение, всем приметам верить нельзя. В первой половине восьмидесятых годов Павел Мелехин поменял свою воронежскую квартиру где-то на Подмосковье. Ему хотелось быть ближе к столичным журналам, издательствам. Но вскоре его не стало. Рассказывали, что он якобы или выбросился, или пьяный упал из окна своей новой квартиры. Очевидно, за близость к столичным издательствам приходится иногда кое-кому расплачиваться…

На поэтическом небосклоне России давно зажглись и ярко светят две звезды, чья земная жизнь связана с Черноземьем. Имена этих звезд: Алексей Прасолов и Анатолий Жигулин.

Поэзия Прасолова философична, мудра. Она заставляет думать и об общих законах поэтического искусства, и о законах природы, и о быстротечности бытия.

Родина? Судьба? Моя ли юность?

Листьями ль забрызганная – ты?

Все во мне мелькнуло и вернулось

Напряженным ветром высоты.

 

Совершенно ясно, что среди нас, ворвавшихся в новое тысячелетие, будут разные люди. Для большинства, очевидно, «сникерсы», не говоря уже о «мерседесах», станут гораздо ближе и ценнее, чем поэзия. Но я не сомневаюсь в том, что и среди наших потомков найдутся такие, которые будут зачитываться стихами Алексея Прасолова. Лучшее, что создано этим поэтом, заняло свое достойное место в русской словесности нашего времени. Не только нам, живущим сегодня, но и им, потомкам, предназначаются прасоловские строчки:

Не утешайся логикою гибкой.

Эпоха жарко дышит у дверей,

Как роженица – с трудною улыбкой

Насмешкой над обидою твоей.

 

…И ещё вспоминается из студенческих лет давняя лекция, которую читал нам любимый студентами всех поколений филфака известный литературовед, критик Анатолий Михайлович Абрамов. Речь шла о современной поэзии, в частности, о стихах Прасолова, его новой книжке «Земля и зенит».

Анатолий Михайлович снял очки, протер их и с грустью в голосе выдохнул шепотом и в притихшую аудиторию:

– Алексей Прасолов – это боль нашей поэзии…

 

 

 МЕСТЬ

 

 Вспоминается такая история…

 В шестидесятые-семидесятые годы прошлого века жил в Воронеже поэт

 Михаил Касаткин. В основном издавал сборники в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве. Насколько он был талантлив – судить трудно по той причине, что многие стихи за его авторством были написаны другими поэтами. Разумеется, небескорыстно.

 Иногда писал за него и Павел Мелехин. Очевидно, пожадничав, Касаткин расплатился с Павлом далеко не щедро. И тот (то ли от обиды, то ли ради баловства) продал Касаткину следующее стихотворение:

 Месяц в городе ночью не виден,

 Как над сквером – отдельный плафон.

 Ах, зачем так безмолвен Никитин,

 Словно морем огней напоён.

 Автоматы у входа в аллею

 Тоже будто бы странники тут.

 Как слепцы – ни о чём не жалеют

 И даяния медного ждут.

 Нам-то кажется полночь пустою,

 Грубоватым – неоновый свет.

 Он хоть движется, зренье – в застое:

 Вот чего опасайся, поэт!

 Ну а чтоб глубоко, не парадно

 Оценить, как мы нынче живём,

 Встать на место Никитина надо –

 И не в сквере, а в веке былом.

 

 Когда же сборник Михаила Касаткина вышел из печати, улыбающийся Мелехин всем рассказывал, что это стихотворение – акростих и написал его он. Если читать начальные буквы каждой строки сверху вниз, то получается следующее: «М КАСАТКИН ГОВНО ВИ».

 Так как слов, начинающихся на «ы» в русском языке нет, то в начале последней строки поставлена буква «и».

 Вот так, Михаил Касаткин, сам того не ведая, опубликовал в сборнике за своим авторством это стихотворение. Высек сам себя, правда, с помощью Павла Мелехина.

 

 

«А СЕЙЧАС ПЛАТОНОВ ЖИВ?»

 

В 1970-е годы идеологическим отделом Воронежского обкома партии заведовал некто Синицын. В то время широко стали печатать Андрея Платонова.

Руководители местного Союза писателей пришли как-то к Синицыну. Рассказав ему, какой замечательный писатель Платонов, они заметили, что неплохо бы в Воронеже установить памятник известному земляку.

Синицын отрешенно посмотрел на них и спросил:

– Скажите, а сейчас этот Платонов жив?

…Памятник тогда так и не появился.

 

 

 ГОРЬКИЕ ГРУШИ

 

Этот случай я хотел упорно вычеркнуть из своей жизни, хотел о нем навсегда забыть. Но он настырно, как разъяренный бык, бросается на меня, не вычеркивается, не забывается, хотя прошло уже столько лет, что, кажется, порою прошла вся жизнь.

…После окончания третьего курса филфака ВГУ, а это было в 1967 году, мои друзья-студенты технологического института Стас Бабаханов и Рудик Гриднев уговорили меня на летних каникулах присоединиться к ним, к их туристической группе. Маршрут был следующим: на поезде доезжаем (не помню какой) станции в Краснодарском крае, потом дней 5-6 топаем с рюкзаками и палатками по горам и выходим к Черному морю, точнее, спускаемся с гор прямо в Пицунду.

Вместе со мною в этот поход отправился и мой двоюродный брат Борис. Всё было очень интересно и проходило точно по намеченному плану. Впервые в жизни я оказался так высоко в горах, впервые на булавку без всякой наживки ловил форель в горной речке. Лесная чаща в горах, сам климат очень удивил и поразил. И даже прекрасен был тот переход по бревну через журчащую речушку, когда я посередине этого бревна зашатался и чуть не свалился в неё.

Через шесть дней мы спустились в Пицунду. Разбили палатки почти возле самого моря, и началась беззаботная, вольная, весёлая жизнь. Рядом с нами тоже в палатках отдыхали ребята из Москвы, наши сверстники. И вот, спустя неделю, когда все мы уже хорошо перезнакомились, неоднократно поднимали кружки за столь знаменательное событие, подходит ко мне москвич Игорь и говорит: «Смотри, какие хорошие груши и абрикосы мы нарвали в саду».

Я попробовал, правда, вкусные.

– А где вы рвали?

– Да здесь недалеко. Только у нас с собой не было ничего, а в карманы много не положишь.

И мы вчетвером: я, Борис, Игорь и его товарищ Саша – вооружившись пустыми рюкзаками, двинулись в путь.

Вскоре перед нами оказалась вполне приличная дыра в заборе, по краям которой беспомощно болталась толстая проволока.

Сад, точнее это походило на громадную виллу, меня поразил. Ничего подобного никогда в своей жизни я не видел. Теннисный корт, асфальтированные дорожки яйцеобразными кругами аккуратно рассекающие территорию. Изумрудно с пятнами голубизны поблескивала вода в бассейне. И вокруг почему-то ни души!

Мы вскоре нашли фруктовые деревья, на которых росли абрикосы, и стали их лихо рвать. Ели и тут же набивали ими рюкзаки. И вдруг, откуда ни возьмись, перед нами появилась, как будто бы выросла из-под земли, старушенция, небольшого роста, слегка сутулая, с пронзительным взглядом.

– Откуда вы взялись, ребятки? – вполне дружелюбно прошепелявила она.

– Да мы здесь рядом отдыхаем. А что рвать нельзя? – наивно я ей ответил вопросом на вопрос.

– Что вы, рвите, рвите, можно… – и она засеменила довольно таки бойко по дорожке.

Боже мой, какими мы были доверчивыми и глупыми. Это только сейчас я знаю, что под маской дружелюбия часто прячутся злые и подлые намерения. И далеко не всегда надо верить добрым, на первый взгляд, старушенциям.

– Смотри, – обратился ко мне Борис, – а на той стороне тоже какие-то фруктовые деревья. Кажется, это груши… С кем туда пойдем?

Саша моментально отозвался. Они пошли к этим деревьям, предварительно перейдя одну из асфальтированных дорожек.

Мы с Игорем остались и продолжали рвать абрикосы, их здесь было море. Минут через пять я увидел, как напротив нас, но еще вдалеке, по кольцу асфальтированной дорожке мчится легковая машина.

– Всё, труба, старуха заложила, прячься в траву, – прокричал Игорь.

Мы нашли небольшой земляной навес, поросший травой и спрятались там. Но не тут-то было. Легковушка тормознула точно возле нас. Из неё выскочили трое мужчин и быстро направились в нашу сторону. У одного из них угрожающе блестел в руках ствол ружья, у второго, который с усиками (почему-то в тот момент мне показалось, что он похож на Берия, хотя я толком и его не видел), из портупеи торчала рукоятка пистолета.

С пистолетом был явно главный.

– Так, поднимайтесь, суки…

Мы поспешно встали.

– А где ещё двое, – голосом, не терпящим возражений, прокричал он.

– А они пошли туда, – сказал я и показал совершенно в противоположную сторону.

– Иди, ищи их, – обратился усатый к человеку с ружьём, – и стреляй без всякого предупреждения. Понял?

– Так точно! – отчеканил его подчиненный.

– А вы живо садитесь в машину, – обратился усатый к нам.

Вскоре мы оказались у здания, похожего на башню, выложенную из красного кирпича. Нас повели вовнутрь. Шли, как помнится, по винтовой лестнице. И вот оказались в просторном кабинете. Человек с усами важно уселся в кресло, вынул пистолет и положил его на стол. Второй встал возле двери.

Когда нас обнаружили, подняли с колен, мне было как-то безразлично и даже интересно. А вот здесь, в этом мрачном кабинете, с лежащим на столе пистолетом и стоящим за нашими спинами амбалом, стало по-настоящему страшно.

«Вот сейчас прихлопнет, – подумалось мне, – и никто не узнает, где могила моя. И он будет прав. Скажет, что грабители напали».

– Так, – грозно произнес человек с усами, – вы знаете, сволочи, куда вы забрались?

– Нет, мы не знаем, – пролепетал Игорь.

– А как вы попали сюда?

– Но мы шли, гуляли, смотрим – дырка в заборе и прошли, – миролюбиво начал я объяснять.

– Дырку немедленно заделать, – обратился усатый к стоявшему у дверей амбалу.

– Фамилия. Имя ваши, откуда вы? – обратился он к нам.

Игорь сказал правду. Я соврал. Представился Солнцевым (это был мой псевдоним), сказал, что учусь на физмате в Воронежском университете.

– Мы постараемся, чтобы вас исключили из ваших вузов. Пошли вниз.

Нас снова посадили в машину и повезли теперь к парадному входу.

Открыли железные ворота, вытащили нас из машины, дали каждому под зад хорошего пинка и швырнули нам в спины рюкзак с абрикосами, большая часть которых рассыпалась на дороге.

Во время принятия нежелательного пинка я успел заметить, что пляж и часть моря, прилегающая к пляжу, ограждены сеткой-рабицей.

Игорь подхватил полупустой рюкзак, и мы, униженно поднимаясь с земли, отправились восвояси.

Когда пришли в свой палаточный центр, то увидели веселых и невредимых Бориса и Сашу, которые успешно принесли полный рюкзак прекрасных груш.

Груши, хотя они и были вкусные, я почему-то ел без всякого удовольствия. На всю жизнь я уяснил: у власть имущих всегда найдется повод дать безнаказанно хороший пинок своему подданному и швырнуть ему презрительно вслед остатки с барского стола.

Как выяснилось позже: мы посетили без всякого приглашения правительственную дачу.

 

 

НЕ ОСТАНЕТСЯ И ГЛАДИЛЬНОЙ ДОСКИ

 

С одним знакомым московским литератором вспоминали, как в дни нашей молодости шумно, эффектно врывались в литературу новые имена.

– Василий Аксенов, – говорит он.

– А я помню, как одним залпом прочитал в «Юности» повесть Анатолия Гладилина «Дым в глаза».

– Да, – задумчиво произнёс он, – был Анатолий Гладилин… А теперь от него осталась одна гладильная доска.

– От нас и гладильной доски не останется, – заметил я.

 

 

«И Я ТОЖЕ… ВОЖУ»

 

У моей двоюродной тётки муж работал администратором филармонии. Сначала Южно-Сахалинской, потом Воронежской. Возил Яков Давыдович (так его звали) по области одну очень посредственную бригаду артистов. Принимали плохо, сборы никудышные. Он волновался…

Однажды начисто сломался служебный автобус, а надо срочно артистов с реквизитом перевозить в соседний район. Что делать?

Побежал он на трассу в поисках подходящей «попутки». А дело было поздней осенью, темнеет рано, видимость плохая. Встал и голосует. Одна машина, вторая пролетают мимо. Вдруг тормознул какой-то шофер. Яков Давыдович радостный подбежал к нему:

– Друг, выручай, надо срочно артистов перебросить в соседний район, концерт срывается. Заплачу, сколько скажешь.

Шофер удивленно ответил:

– Ты, что не видишь, что я вожу?

– Не вижу, какая разница?

– Да посмотри лучше, это же говновоз, говно я вожу.

– Ну и что здесь такого, – нисколько не удивился Яков Давыдович, – и я тоже говно вожу.

 

 

«СОВЕТСКАЯ ЖЕНЩИНА САМА РЕШАЕТ…»

 

Был такой случай со мной во время работы в лискинской газете. Решил опубликовать подборку своих стихов. Ответственный секретарь редакции Мариупольский поставил их в номер. Принесли сигнальный экземпляр из типографии. Редактор газеты Титов мои стихи забраковал, выбросил из номера. По идейным соображениям.

И я – молодость, «половодье чувств» – с этим сигнальным экземпляром бросился жаловаться на несправедливость третьему секретарю райкома партии Терехиной Анне Григорьевне. Благо, райком партии находился в этом же здании, на третьем этаже. Хотя, как оказалось, это было не благо.

Секретарь по идеологии Терёхина, весьма недалёкое, посредственное существо, водрузило на свой нос очки и с видом маститого критика принялась изучать мои вирши. Особенно досталось стихотворению «Нелюбимая». Только для того, чтобы стал понятен ход её мыслей, привожу его полностью.

…А в этой жизни опрометчиво

Меж разных судеб, меж людьми,

Несчастно, одиноко женщина

Металась в поисках любви.

Ей было так необходимо

Кого-то встретить, с кем-то быть,

Чтоб стать единственной, любимой

И чтоб самой всегда любить.

Но мимо шли не те мужчины,

У них – свои, у них – своё,

Хотя и не было причины

За что-то не любить ее.

То с тихой грустью, то в отчаянье

Идет от счастья вдалеке

По жизни женщина печальная

И не любимая никем.

 

Безусловно, особых поэтических достоинств в этом стихотворении нет. Но речь о другом… третий секретарь обрушилась на меня буквально с такой речью: «Как вам не стыдно, молодой человек, писать о советских женщинах такие стихи. В нашей стране нет нелюбимых женщин. Советская женщина сама решает, кого ей любить, а кого нет. Вы унижаете, дискредитируете наших женщин».

 

 

ГЛАЗКОВЫ

 

На одной из дверей московской квартиры была привинчена табличка: «Здесь живет гениальный поэт Николай Глазков». У этой таблички есть все основания. Ну, гениальный – не гениальный, а то, что Николай Глазков, действительно, очень талантливый, интересный поэт, внёсший, несомненно, свою лепту в современную отечественную поэзию – факт.

Его однофамилец тоже поэт Михаил Глазков, кстати, писавший очень приличные пародии, некогда проживал в Ярославле, несколько лет возглавлял местное книжное издательство. Примерно за два года до своей смерти, не знаю, по каким причинам, он вернулся на малую родину – в Елец. В то советское время ему без всяких очередей и проблем, как члену Союза писателей, сразу же дали квартиру. Встречались мы с Михаилом несколько раз. И он мне рассказал, как познакомился с Николаем Глазковым

Знакомство их произошло в Москве, в центральном доме литераторов. За столиком в одиночестве сидел более именитый поэт. Михаил подошел к нему, представился. Николай Глазков посмотрел на него несколько удивленно, потом достал из кармана незаметно, как ему показалось, десять рублей и неуклюже бросил их под стол, возле себя.

– Смотри, тёзка, – радостно произнес Николай Глазков, – я нашел десять рублей. Это знак того, что мы с тобой должны сейчас непременно выпить, отметив наше знакомство…

В те годы десять рублей что-то значили…

 

 

ПОЗВОЛЬТЕ НЕ СОГЛАСИТЬСЯ

 

Включил телевизор. Выступает Евгений Евтушенко – вечер в Политехническом в честь 70-летия поэта.

Одно его высказывание не только спорно, но, на мой взгляд, не совсем верно. Он безапелляционно утверждает, что спад в поэзии в настоящее время происходит потому, что нет такой яркой плеяды поэтов, как в шестидесятые годы – Белла, Андрей, Роберт, Булат, разумеется, и себя имел в виду. Мол, только стоит появиться сейчас таким талантливым личностям и интерес к современной поэзии сразу же возрастёт.

Позвольте не согласиться с вами, уважаемый Евгений Александрович. В шестидесятые годы бум на книги, на стихи случился потому, что сама почва и воздух в нашей стране были пропитаны литературой. Люди всегда, конечно, были меркантильны, но условия для наживы были не так масштабны по сравнению с сегодняшним днем.

В университетах, в частности в воронежском, ежегодно устраивались «Дни поэзии». Каждый рифмующий более-менее был в почёте.

А сейчас другое время… Муза – для очень узкого круга, молодёжь, получив невиданную до сих пор возможность разбогатеть, бросилась «скирдовать» валюту. Молодёжь – сердце, глаза и уши поэзии – обратила свои взоры в совершенно в противоположную сторону от рифм и ритмов. Безусловно, не все, но большинство. И уже давно сладостный дым поэзии не витает в воздухе.

И никакая поэтическая плеяда в наши дни не заставит молодых углубиться в литературу, жить поэзией, ведь это требует определенного настроя души, культуры чтения. Как теперь принято говорить, спрос определяет предложения. Был спрос – были поэты.

А сейчас, если даже и появятся более талантливые поэты, чем громкие «шестидесятники», их имена не будут на слуху. Спроса нет…

 

 

МНЕНИЕ ЕДИНО

 

В 1963-1964 годах я жил в Южно-Сахалинске, работал на стройке монтажником, «добивал» двухгодичный производственный стаж, чтобы поступить в воронежский университет. Дело в том, что в то время преимущество при поступлении имели те абитуриенты, за плечами которых были два года работы. Но речь не об этом…

В Южно-Сахалинске подружился я с отличными ребятами: Евгением Шлионским и Николаем Даниловым, которые также писали стихи. Женя Шлионский, кстати, автор слов очень популярной в своё время песни «Держи меня, соломинка, держи», к сожалению, рано умер от инфаркта, ему едва перевалило за пятьдесят лет.

Коля Данилов, несмотря на то, что был капитаном КГБ, писал приличные стихи. Так вот, речь о Николае, в судьбу которого, сам того не зная, вмешался Евгений Евтушенко.

…После окончания первого курса филфака ВГУ в 1965 году я поехал в гости к Жене Шлионскому в Ленинград. В то время он уже сменил место жительства: вернулся с Сахалина в свой родной город «пробивал» в печать первый сборник стихов «Тайфун». Возвратился в Ленинград и Николай Данилов вместе с женой Галей и маленькой дочкой, но не по своей воле. В Южно-Сахалинске его выгнали из «органов», где работал, а дочку, которой было где-то лет пять, «отлучили» от детского сада.

Николай Данилов долго мыкался в Питере в поисках работы. Имея высшее юридическое образование, по специальности найти работу не мог. Ему просто отказывали. Еле-еле на какое-то предприятие взяли его сторожем. А случилось вот что…

Стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий яр», опубликованное, кажется, в газете «Правда», вызвало возмущение Никиты Сергеевича Хрущева. Вслед за генсеком улюлюканье началось на страницах газет.

Николай Данилов за кружкой пива сказал товарищу по «органам», что ему очень нравится стихотворение «Бабий яр» и что это одно из самых ярких произведений Евтушенко. На следующий день «товарищ» по работе и по пиву об этом разговоре доложил начальству. Срочно собрали партсобрание: отказываться от своих слов Николай не стал.

– Как вы можете хвалить стихотворение, которое подверглось резкой и справедливой критике со стороны уважаемого Никиты Сергеевича Хрущева? – обратился к Данилову парторг.

– Но… Послушайте, – не растерялся Николай, – у коммуниста Хрущева может быть свой взгляд на поэзию и, в частности, на стихотворение «Бабий яр», а у коммуниста Данилова – свой взгляд.

Парторг побагровел и стукнул кулаком по столу:

– У вас должно быть мнение, как у нашей партии и как у нашего генерального секретаря.

…Чем все это кончилось – известно.

 

 

СУДЬБА ИЛИ СЛУЧАЙ?

 

Всё это произошло очень давно, где-то в конце 70-х годах, разумеется, уже прошлого века. Произошло то, что до сих пор я не в силах вычеркнуть из своей памяти.

Судьба или случай?

Мой хороший знакомый Саша, 26-ти лет от роду, по работе поехал на машине из Ельца в Липецк. За рулем сидел его товарищ. Не доезжая километров 10 до Липецка, Александр по нужде остановился и пошёл в посадки. Прошел метров двадцать вглубь. В то время проезжала большая грузовая машина с прицепом. И надо же, прицеп обрывается и, слетев с дороги, точно мчится по следу моего знакомого. В считанные секунды догоняет его, сильнейший удар в спину и – моментальная смерть.

Если это судьба, то понятно! А если это случайность? Даже не одна, а цепь случайностей? Надо остановить машину именно в этом месте, именно здесь оторвался прицеп от проезжающей машины.

А может быть, судьбы нет никакой? Есть только невероятный клубок случайностей?

И мы, не утруждая себя его разматыванием, не хотим верить в хитроумное сплетение случайностей и всё валим на судьбу?

Но и до сих пор, спустя столько лет после того происшествия, я не знаю, что это было: Судьба или Случай.

 

 

БРЕЖНЕВ – НАШ ВОЖДЬ

  

В шестидесятые годы прошлого века в журнале «Подъём» заведовал отделом поэзии хороший писатель и хороший человек Юрий Воищев. В то время его повесть «Я жду отца» была очень известной, неоднократно издавалась и в Воронеже, и в Москве.

Человеком он был, как и подобает настоящему художнику, от политики далёким. И вот, не знаю чем это вызвано, он сам решил, или его решили, принять в коммунистическую партию Советского Союза.

Во время приема ему задали элементарный вопрос:

– Кем является в нашей стране Леонид Ильич Брежнев?

И Юра Воищев, наивно глядя в лица присутствующих, ответил:

– Леонид Ильич Брежнев – наш вождь.

Так хороший писатель и хороший человек Юрий Воищев не стал коммунистом.

Правильный ответ: генеральный секретарь ЦК КПСС.