Андрей КАНАВЩИКОВ. ЖИВОЕ СОЛНЦЕ ДАЖДЬБОГА. О повести Ольги Дубовской

Андрей КАНАВЩИКОВ

ЖИВОЕ СОЛНЦЕ ДАЖДЬБОГА

О повести Ольги Дубовской "Великий русский князь"

 

Дубовская О.Ф. Великий русский князь. Повесть о Вещем Олеге. – СПб.: Изд-во «Скифия-принт», 2014. – 404 с.

---------------------------------------------------------------------------------------------------

Ни с чем не сравнится обаяние книг, наполненных единой, одухотворяющей всё окружающее пространство центральной (не обязательно политической) идеей. Эта всесметающая любовь к предмету своего повествования и к своим героям выглядит порой гораздо предпочтительнее иных цеховых литературных (или иных профессионально выполненных) конструкций.

«Воспоминания террориста» Бориса Савинкова или даже какой-нибудь фантасмагорически-марсианский «Инженер Мэнни» Александра Богданова навсегда отмечены тем истинным знаком подлинности, за которым стоит ни что иное, как душа их авторов. Эти книги однозначно не пишут ради денег или литературного самоутверждения. Они рождаются естественно и органично, как дети.

И в этом смысле роман Ольги Дубовской «Великий русский князь» смело можно рекомендовать для чтения всем, кто захочет открыть для себя мир русского языческого изначалия. Этот роман-любовь, роман-гимн, роман-притчу, схожий по производимому им эмоциональному эффекту с произведениями Валентина Иванова или Дмитрия Балашова.

Казалось бы, о русском язычестве сейчас пишется и издаётся книг очень много. Читай себе да радуйся. В действительности, увы, зачастую читателю подсовывается лишь в той или иной степени адаптированный к злобе дня суррогат. Значимый исключительно для самолюбия самого автора и круга его спонсоров.

Вспомнить хотя бы о 590-страничном щедро иллюстрированном томе «Тайная история русского язычества». Начинаешь читать и очень скоро, по версии автора, оказывается: «…здесь следует обратить внимание на тайные секты русского православия. Они всегда были малочисленны, и их старообрядцы не считали особо христианскими, поскольку именно в эти секты и уходила языческая и ведославная традиция.

Речь идёт о сектах, коих обвиняли в хлыстовстве, то есть о русской христовщине, «белых голубях», анастасиевцах, параскеевцах, духоборах и прочих…».

Иначе говоря, носителями древних традиций на Руси после крещения князя Владимира являлись разнокалиберные сектанты, в первую очередь, хлысты и прочие персонажи романов Мельникова-Печерского. А если кому, пытаясь понять русское изначалие, не хочется молиться на хлыстов и их «кормчих», то автор начинает приводить подпорки из современных медийных фигур.

То Владимир Высоцкий тут всплывает на, видимо, убедительном для автора основании наличия у барда песен с понятиями «Сирин» и «Алконост». То Евгений Евтушенко, чья близость к традициям проявилась в посещении квартиры автора и восхищении авторскими писаниями.

Посещение квартиры как критерий истины – мудрость веков просто брызжет. Такая вот, прости Господи, «тайная история русского язычества»!

Данное замечание необходимо сделать, чтобы отчётливее и рельефнее проявилась суть книги Дубовской, автора трёхтомника «История для русского юношества» и современного издания букваря глаголицы «Глаголита». Последовательный и убеждённый сторонник русского изначалия не просто взялся за большую художественную форму, но сделал это осознанно, с огромным жаром души, выкладываясь, что называется, на разрыв аорты.

Ольга Дубовская уверенно дистанцируется от литературных условностей даже тем, что своё 404-страничное произведение с уведомлением «Конец первой книги», предполагающим продолжение, величает «повестью». Не «романом», как оно есть по сути и как одновременно модно и престижно сейчас именовать книги, чтобы вернее уложиться в иной премиальный коммерческий формат, а «повестью».

Предельно скромно, намеренно позиционируя себя не «романистом», неким потенциальным «инженером человеческих душ», а просто рассказчиком, который должен рассказать то, что знает. Так к предложенному тексту, пожалуй, и следует относиться. Погружаясь в это авторское эмоциональное состояние.

Действие книги начинается в новгородской Руси, сразу после кончины князя Гостомысла. Причём, главный герой, Олег, тогда ещё 12-летний мальчик, свободно читает в Родовой книге «Сказ о сыне Перуна и Роси Даждьбоге», прекрасно умея читать, буквально с первых букв романа опровергая частый миф о некрещёных русичах как диких, невежественных зверях.

«От супругов Живы и Даждьбога народись люди, – читает Олег, вводя и себя, и читателя в художественный мир Ольги Дубовской, мир мистический, красивый, легендарный. – Они сеяли ячмень, жито, гречиху и волокнистый лён. Они пасли скот и пели песни, прославляющие родителей Дажьбога и Живу. Земля жила в мире, тишине и согласии».

А когда, согласно сказу, хвостатые и большеголовые змеи унесли с неба Солнце, то Даждьбог отправился в кузню Сварога вместе с Живой, сёстрами Утром и Вечерей. В итоге из тела Даждьбога Сварог сковал новое Солнце, Жива дала этому Солнцу лучи жаркие, а сёстры Утро и Вечеря водят под уздцы четвёрку разномастных коней, на которой едет Солнце.

История ключевая для Дубовской и для всего дальнейшего повествования. О самопожертвовании во имя общего дела, во имя народа, с одной стороны, и типичности этого самопожертвования, «естественности», с другой.

«Олег закрыл книгу и долго сидел в задумчивости. Он поглядел на свои ноги, руки, потрогал голову: «Значит, из моего тела Сварог мог бы тоже сковать солнце, – размышлял он. – Щука же так и рекла, что для нового солнца сгодится любой человек».

Иначе говоря, главный герой не столько восторгается поступком Даждьбога, сколько ощущает в себе всё ту же органическую готовность стать «новым Солнцем», если это потребуется. Обозначая и характер конкретного человека, и идейную высоту художественного текста.

Не менее легендарно, чем о сыне Перуна, рассказывается и о князе русов Гостомысле. Для него при жизни нормальным было зайти «то к мечникам, то к гончарам, то к бондарям»: «Возьмёт в руки молот и отбивает раскалённую полосу железа до тех пор, пока из неё не образуется лезвие меча. Любил князь и за гончарным кругом посидеть. Порой вылепит горшок, что его и отличить совершенно невозможно от изделия гончара-искусника. Весной своё поле князь всегда засевал сам… Но особую заботу Гостомысл проявлял к младшим дружинникам».

Первый среди равных – вот обрисованный автором образ князя русов. Мастер, воин, мудрец. Сразу 4 сына Гостомысла погибли в сражениях с захватчиками. Вполне предсказуемо и похороны князя превращаются в некий символ национального единения, в это общее торжество любви, в это общее желание стать новым Солнцем.

В погребальный костёр на берегу Волхова высказывает желание вступить 70-летняя супруга князя Велемира. Дочери Светозара, Умила и Милорада отговаривают Велемиру, плачут, но та только говорит пятилетней внучке Омелфе: «Мне, внученька, надо всегда рядом с дедушкой находиться: нельзя его одного оставлять».

Старшему внуку Водиму Хороброму следует такой наказ: «…за главу дома остаёшься. Береги род наш. Если с мольбой какой-либо обратятся из иных родов, никогда им не отказывай в своём заступничестве».

Причём, если по массовой литературе мы уже привыкли к кровожадности и грязи «язычников поганых», то после просьбы Велемиры волхвам оказывается, что уже несколько веков «жёны словенские не всходили на погребальные костры к любимым супругам, хотя всяк помнил и ведал об этом обычае!».

Волхвы озадачены. Да так, что посылают за советом того же 12-летнего Олега к Златогору, «старейшему казателю словенского рода, научителю словен», с одним-единственным вопросом: что делать с просьбой Велемиры? Златогор, как и волхвы на берегу реки, не горит желанием новой смерти и пытается находить различные увёртки.

Он толкует Олегу, «что князь Вандал велел Венеславе остаться». Потом ищет формальный повод для отказа: «Княгиня стояла внутри погребального тына или снаружи?». А если снаружи, то и силы в её просьбе – нет. Остаётся разве что ковш с мёдом княгине выпить, если таковой у кого найдётся.

Успокоенный Олег, – происходящий «из рода Руса и Порусьи» по мужской ветви, а по женской от «княгини скифиянок поляницы Тамарсис и Ляксандра из Македонии, князя Сербинов», – дескать, кто ж захочет свою княгиню жизни лишить, – бежит обратно. Замечая уже тогда, что их разговор со Златогором подслушали свеи Рурик и Блуд. Подслушали, а потом «порошок для смертного сна» бросили в мёд.

О готовящемся убийстве Олег рассказывает волхву Рядичу, но тот только отмахивается. И вот уже Блуд выносит чашу с отравленным мёдом на призыв Велемиры. Но, прежде чем передать чашу, неожиданно отдаёт волхву чудом сохранённую им в долгой неволе Родовую книгу, «заключённую в дубовые дощечки. На верхней обложке золотом сияло изображение сварожьего круга, а на нижней – лучистого солнца».

И вот уже перед русичами не Блуд, а песнопевец Боян, отец Олега. Свей Рурик угрожает своему рабу из темноты, но решение уже принято:

«Варяг, ты худо ведаешь законы древние русинов. В чаше для питья княгине должен быть один лишь мёд, и только мёд – творенье пчёл трудолюбивых. Его тогда она бы непременно испила, затем на ложе смертное к супругу возлегла. Но здесь, – Блуд поднял высоко чашу, – к хмельному мёду примешан яд, что жизни человека лишает в миг единый. Поэтому княгиня не может и коснуться этой чаши, поскольку в ней находится ядовитый порошок, который не пользуют в своих обрядах словенские роды.

– Ты перехитрил меня, ты обманул меня, презренный раб, – вскричал в ужасе незнакомец.

– Шумишь напрасно ты,­ – отвечал гуслист, – я говорил, что чаша будет выпита до дна, в том слово твёрдое моё. Испить напиток сей, что приготовлен мною, мне же и придётся. Он мне свободу принесёт и кости мои зарыты будут в родной земле, а не брошены на съедение волкам в стране жестокосердных свеев».

Так и умирает очередной человек-Солнце – Боян, заплативший «своей жизнью ради спасения Начальной книги». Курганы Бояну и Гостомыслу устанавливаются рядом. Последующий разговор Велемиры и Русавы, дочки корабельщика Святослава и матери Олега, также происходит на равных, без всяких иерархических условностей.

Ольга Дубовская своим повествованием всячески живописует гармоничный строй жизни русов, в которой нет места какому-либо злу, неправде и несправедливости в принципе.

Характерным видится эпизод на свадебных гуляньях. «Дружинник подошёл к девушке невысокого роста, одетой в зелёный сарафан. Она вскинула на него глаза, потом потупила взгляд, и её щёки заполыхали краснее маков, вышитых на сарафане. Жених протянул ей соловья, она, не раздумывая, приняла его и уже прямо посмотрела в глаза своему избраннику. Он заулыбался, счастливый тем, что его любовный дар не отвергнут, а был принят. (…) Хороводили до тех пор, пока не переженихались чуть ли не все дружинники».

Чуть ли не все переженихались, но при этом ни одного отказа! Ни одного несовпадения! Ни одного случая личного несчастья, даже в порядке исключения! Это разительно отличается от нынешних реалий жизни, но именно для того в книге и сообщается.

Не зря всё то, что противостоит показанному русскому ладу, носит откровенно демонические черты. Это – особая Тёмная Вселенная. Волхв говорил юному Рядичу: «…в словенском роде можно жить только по правде, ибо это людской закон. Ежели человек изрекает кривду, то это значит, что его розум замутил тать тёмной Вселенной и превратил в своего пособника. Потому, отрок, в словенском законе за ложь положена казнь. Ибо, ежели пустить гулять по свету ложь, то вскоре начнётся вражда сперва меж словенского роду, а потом и среди других народов».

Фактически бороться с этой русской правдой можно только борясь с самой Божьей жизнью: «Тёмные тати уворовывают только те планиды, где истощилась жизнь».

А тем временем в романе продолжается 6370 год «от сотворения мира меж словенами и хинами». Выясняется, что хромой волхв Рядич давно любит Русаву, а Олег признаётся: «Я буду ждать Омелфу. Она будет моей суженой».

Красиво, торжественно. Один жест эффектнее другого. Понимая, что даже легендарные люди должны хотя бы малость напоминать людей, Ольга Фёдоровна вводит эпизод у бурной реки, когда Волхов идёт вспять. То у ребёнка «порты почали промокать от испускаемой влаги». То у лодочника «сзади, сквозь порты виднелось мокрое, жёлтое пятно от лепёшки».

Таким нарочито грубым действом Ольга Дубовская пытается вернуть современных читателей её романа к реальности. Только вот получается это у неё плохо, поскольку миф живёт по собственным законам сказа и легенды, где главные герои, по определению, не могут ходить в туалет.

Встреча Рядича, Олега и лодочников Гуды, Актеву очень скоро превращается ещё в одну иллюстрацию прочности, Божественности русского изначалия. Слова о захватчиках-хазарах закономерно перерастают в почти эсхатологическую проблему:

«Хазарин, дабы молвить слово, не прилагает к тому словотворению никаких усилий. (…) Наш рот подобен колоколу и слова мы изрекаем, то есть говорим только тоды, ежели бряцаем языком либо по зубам али по нёбу. Оттого наш говор звон имеет. А у хазарина слова появляются по-иному… Слова хазарин, буди камни в горле перекатывает, оттого его речь схожа с карканьем вороны. Ленится хазарин потрудиться языком, дабы слово изречь: как живёт, так и говорит».

Когда же зять старшего лодочника заподозрил предательство среди русов, то Гуды просто свирепеет и бьёт его обломком доски со словами: «Давайте поговорим, как воины». Назревает драка.

Однако, в ответ на вызов следуют смиренные отказы: «Я не воюю супротив русинов, – сказал волхв…». «Дядя Гуды, – сказал Олег, –  я тоже не буду держать с тобою брань. Гостомысл рёк, что коли русич подымет оружие на человека из словенского рода, то, значит, он уподобится ворогу земли Руськой… Я не буду поднимать на тебя меч, дядя Гуды. Я – не варяг и не гречанин. Я – русич!».

Ссора затихает. Злые слова нахлынули, словно природное ненастье, а потом развеялись, ушли. Противоестественные, чужеродные здесь, среди русов, этих прямых потомков богов.

Зато уже в следующих главах, повествующих о Риме, все приметы утраченного земного блага являются в откровенной своей мерзости и лжи. Даже слово «Бог» под пером Ольги Дубовской здесь обозначается с маленькой буквы. Особенно если это лично папа римский пишет: «Сам бог возложил на плечи папы заботу о церкви и сделал его неограниченным владыкою её».

В Риме на смену людям, мечтающим превратить своё тело в новое Солнце, выходят новые типажи. Например, помощник папы – кардинал Аусилий – был «необуздан в гневе и чрезмерно похотливый». 5 лет назад он купил за 600 унций золота место настоятеля монастыря Санта Мария в Трастевере: «Аусилий с жаром взялся за монастырские дела. Он развернул на территории монастыря виноделие и солеварение…».

Теперь Аусилий ещё более преуспел в преумножении личных богатств. В самом разгаре провокация с «декреталиями святого Исидора Меркатора», оправдывающего безграничную власть папы. В том числе с отдельным пунктом: «Предать смерти тех, кто оскорбил или высмеял духовное лицо». Пирующие епископы обсуждают «декреталии», собственноручно написанные папой, делая вид, что не понимают подвоха.

У них фактически нет лиц, нет ярких характеров. И обозначает их Дубовская даже не фамилиями, а масками. Самый критикующий у неё значится как Лысый. Тот, который принёс молоток, чтобы убить сомневающегося ударами по затылку, – Икающий. Только перед лицом всё примиряющей смерти появляются адресные человеческие приметы убитого – епископ из Витербо.

Встаёт вопрос, «каким наилучшим образом можно свалить вину за смерть лысого епископа на варваров-славян и организовать против них поход»? Чтобы скрыть следы, Ватикан прибегает к услугам Гардиана, главаря шайки разбойников. «Когда богатый и роскошный Рим погружался ночью в непроглядный мрак, Гардиан становился единственным хозяином узеньких улиц, портиков, мостов и городских ворот».

Попутно папа показывает Аусилию тайную комнату с хрустальной моделью земного шара и знакомит с существованием Родовой книги, которую ранее Боян нашёл способ передать законным владельцам.

Аусилий предсказуемо возмущается: «Ваше преосвященство, согласитесь, что это совершенно невозможно по природе вещей, чтобы варвары-славяне были рождены богом, а не сотворены, как все нормальные люди, из земной глины. По их книге получается, что славяне – потомки богов, это божественный народ».

Кардинал бесится: «Надо внушить плебеям, рабам и сеньорам, что славяне ненавидят римский народ, что варвары издревле питают к нам вражду». И папа полностью согласен со своим помощником:

«Так ты сказал, что славяне лелеют мечту, чтобы завладеть Римом и разрушить её церкви? Тебя осенила очень и очень удачная мысль. Объяви об этой звериной жестокости славян сегодня также и на совещании его императорского величества. Наши добрые соседи должны помочь нам в борьбе с дикими славянами».

Коварная схема вызревает сама собой: «…монахи, переодетые в одежду сеньоров, будут ходить по улицам и там, где собираются римляне, они расскажут о епископе из Витербо, которого славяне принесли в жертву своим богам».

Для того, чтобы добыть Родовую книгу и пограбить Русь, начинается поиск послушного человека из русов. И такой человек в Риме есть – это бывший Гремислав Хоробрый, получивший в крещении имя Николай. Беглец из Руси был когда-то князем, счастливым мужем и отцом сына и двух дочек. Всё изменилось в одночасье: «Однажды… я с дружиной возвращался с дальних сенокосов. Дело близилось к вечеру. Вдруг я заметил в поле юную жницу, лет шестнадцати, не более».

Опять предельно говорящее замечание – князь ездит косить сено. Но случившееся на поле с дочерью кузнеца Полистой ещё более разделяет два мира – русский и западный. Аусилий с трудом понимает, о чём сокрушается Николай, вынужденный бежать, в том числе, от собственных дружинников и от себя самого.

«Это здесь, в этом мире… вам, владельцам тысяч рабынь, никогда не было доступно такое воображение, как свободная женщина. А там, – он ткнул пальцем куда-то на северо-восток, – там словенскую женщину воздвигли на пьедестал преклонения. Ибо женщина, по имени Роусь, супруга божественного Перуна, произвела на свет потомство, положившее начало всем словенским родам. Её именем величают землю моих отцов. А я… растоптал женское достоинство юной русички и обрёк её на погибель».

«На Руси за прелюбодеяние полагается смертная казнь. (…) В землю вбивают рядом четыре столба: два для мужчины и два для женщины. Их привязывают за руки и за ноги к этим столбам и потом разрубают мечом от шеи до паха».

Ещё более поражает воображение римлянина сообщение о вече. «Ты хочешь сказать, что решение о виновности или же оправдании человека выносит плебс, простолюдины? – кардинал с изумлением воззрился на Гремислава. – Тупоголовая чернь навязывает свою волю князю? Как можно князю и его сановникам ставить себя наравне с этим смрадным навозом, подлыми людишками? (…) Язык толпы подобен отраве, медленно, но верно разъедающей основы божественной власти!».

И, наконец, своеобразным средоточием контраста двух таких разных цивилизаций становится рассказ о русских обычного раба Добромира. Его истории поначалу воспринимаются окружающими как затейливые байки, постепенно превращаясь в некое Божественное откровение.

 «Не зреть конца и краю рощам, лесам и пашням на земле русинов. (…) В земле русинов озёр и рек не счесть, в них рыбы водится богато. Улов же добрый рыбаки поровну делят меж собою. (…) В стране русинов много житниц общих… (…) Общиной крепкой издревле мой народ живёт. (…) На дверях замков словене не имеют».

«Словене воздвигли мир правды и труда. Да будет вам ведомо, что в словенских землях труд за счастье почитают, дабы разумными делами мир красотою наполнять. Всеобщий закон труда в семью объединяет всех людей… Мы оградили наш мир межой любви. Раздора не бывает среди словен. Там, где живёт правда – нет насилия и рабства, там свобода процветает».

«Солгав хоть в малости единой, человек выбивает ударом дерзким ложе прочное из-под души. И нежная душа мятётся, стонет, плачет, теряя силы, и прочь стремится покинуть существо, охваченное злобной ложью. А он, безумец, с каждой новой ложью, утрачивает облик человека, ибо только душа способна осветить разум и направлять человека на добрые поступки».

«Когда  человек из куска глины лепит горшок, иль из груды железа куёт меч, иль из лоскута кожи шьёт обувь – он подобен богу, творцу Вселенной. Ибо в этот великий миг человек из небытия созидает бытие. Счастье для человека – из тьмы глубокой извлечь вещь, наполненную божественным глаголом, ибо всё сотворённое руками человека есть глагол бога».

Имеющий уши – да услышит! Словами Добромира проникаются многие. Даже разбойник Гардиан в конечном итоге на берегу Тибра говорит свой тяжёлый монолог:

«Жизнь моя протекает, словно крота, во мраке ночи: в поисках пищи и денег. (…) У меня никогда не будет жены, так как мне не на что построить дом, куда можно было бы привести супругу. А значит, у меня никогда не будет и сына, моего кровного потомства. (…) Я гражданин Рима, но до меня государству нет дела: я никому не нужен в родной Италии. Я чувствую себя даже не пасынком в своём отечестве, о пасынке всё-таки пекутся либо мачеха, либо отчим. А чувствую я себя затравленным волком, гонимым богатыми сеньорами, верными псами церкви – священниками и крестоносцами, да придворными служителями императора».

Тем временем император Людовик с папой продолжают сплачивать ненавистников Руси. Признавая, что римляне вовсю бегут на Русь. Да и «многие греки тоже считают, что их свободу заковали в оковы императорского самовластия и христианской церкви и толпами покидают наше царство. Они устремляются к русинам»

Людовик обращается к своим соратникам во время пиршества во дворце: «Братья… нам выпала великая миссия: наступила пора снять с плеч русинов неподъёмный для них груз богатства». Звучит и самое страшное по мысли западного мира обвинение. Его формулирует Рурик Старший, некогда выгнанный Гостомыслом: «Князья русинов низвели себя в равенство с плебсом. Таким недостойным поведением князья русинов навлекают позор на императорскую власть всех народов».

Слова Николая-Гремислава о смерти великого князя оказываются при таких настроениях очень кстати. Запад готовит оружие, готовит миссионеров и уже знает, что ему делать, стратегически мысля ничуть не хуже Аллена Даллеса: «Надо чтобы русин-христианин и русин родной веры возненавидели и с презрением смотрели друг на друга; надо добиться того, чтобы они считали друг друга отступниками и предателями истинной веры».

На этом, впрочем, первая книга романа «Великий русский князь» Ольги Дубовской завершается. Прозревший Гардиан с соратниками плывёт на Русь. Отравленный собственным ядом Аусилий издыхает на глазах папы. Через 40 дней войска Хазарии, торков, греков, германцев и варягов выступают против Руси. Жизнь-сказка, жизнь-легенда оказывается после кончины Гостомысла перед прямой угрозой.

Не место сейчас разбирать историческую достоверность всех приведённых в романе Дубовской имён, фактов и событий. Для этих целей существуют иные книги с чётким указанием «учебник» на обложке. Гораздо важнее, что после прочтения всего этого живописного, порой гротескного, порой памфлетного сочинения нельзя не полюбить свою Родину ещё крепче и ещё глубже.

На уровне сознания и подсознания. Умом и сердцем. Невольно заставляя восклицать не хуже Гардиана: «Живут же на Руси! Хочу на Русь!». Восстанавливая в душе и сердце, кажется, не до конца ещё утраченный Золотой век.