Александр АНАНИЧЕВ. ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ: ПОЭТ-ПЕДАГОГ. Из выступления на конференции «Юрий Кузнецов и литературный процесс»

 

Александр АНАНИЧЕВ        

ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ: ПОЭТ-ПЕДАГОГ

Из выступления на Международной научно-практической конференции «Юрий Кузнецов и литературный процесс»

 

Поэтический семинар нашего курса ВЛК в 1997 году возглавил Юрий Кузнецов. Такое ощущение, что наставник вечно думал какую-то неотвязную думу.

Я душу спасаю от шума и глума,

Летящих по краю.

Я думаю думу, о чем моя дума –

И сам я не знаю.

 

Крупный, большеголовый, слова бросал нечасто. Но скажет – так скажет. А одарит взглядом, проницательным и прожигающим, –  берегись!

Наставник мне казался глыбой, возле которой чувствуешь себя неуютно. Глыба молчит, но такое бродит в ней воображение, такие мысли огненные внутри сверкают и грома содрогаются, что не торопишь его окликнуть.

Помню, встретились в метро незадолго до его смерти.

– Здравствуйте, Юрий Поликарпович.

– Здравствуй, – помолчав, сказал он.

– Домой?

Кузнецов ничего не ответил. И я больше не стал его тревожить вопросами.

На следующей остановке, собираясь выходить, он только глухо, улыбаясь краем рта, сказал:

– Ну, вот и поговорили.

Лекции он обычно считывал с листа. Заготовленные, минут на тридцать, доклады слушались с большим вниманием. Вспоминаю темы уроков: «Камень в мировой поэзии», «Плач и слёзы…», «Память…», «Время…». Какие глубокие смыслы таятся за каждым обсуждаемым образом! Как беспомощно выглядят те, кто впустую ими гремят!

– Остановить время – желание сатанинское. Доктор Фауст, заключивший с дьяволом договор, бредил этой идеей, – негромко давал наставления поэт.

Помолчав, окинул нас взором. И, поморщившись, заключил:

– И пустобрёх же этот, как его… Рождественский, со своим: «Почините  мне время…».

Я сегодня подойду к одинокому еврею.

(Там на площади будочки выстроились в ряд.)

«Гражданин часовщик, почините мне время.

Что-то часики мои барахлят...»

                                                     («Ремонт часов», – прим. А.А.).

«…В плаче есть доля наслаждения. Поэт должен это знать. Такова тайна человеческого сердца. Мужчина скуп на слёзы. Он не выносит вида плачущей женщины. Женщина это знает. Это оружие действует неотразимо, даже на меня, хотя я его и хорошо знаю.

…У Лермонтова слеза демона прожгла камень насквозь. Такова сила, я бы сказал, сила поэзии… Совершенно особые слёзы у Фета. Это божественные слёзы. Он указывает на тайну слёз.

Женские поэтические слёзы – пшик! Ничего нет! Сухие глаза. Я хотел так и назвать статью об Ахматовой – «Сухие глаза». Но уж больно мне надоел этот крик. Я написал статью «Под женским знаком», где её немного затронул. Что тут началось! Несколько тысяч поклонников отшатнулись от меня. Евтушенко, этот фальшивый человек, кричал: «Ты словно мать мою оскорбил!».

Евдокия Ростопчина (сильнее Ахматовой), стихи 1841 года: «Слёзы былые, слёзы чужие, след ваш изглажен…». «Былые слёзы», слёзы, даже причина которых забыта. Стихотворение открыто в прошлое. Так можно и до Христа дойти!

Гумилёв – театральные слёзы («И я расскажу тебе про тропический сад…»; «Я тело в кресло уроню…» – чистый театр). 

Слёзы Данте отмечены величием. «И повесть той кончины такова, что зарыдает каждый человек». Каждый! – это без преувеличения, ибо это подтверждено его поэмой.

Киплинг – мужественный поэт со сжатыми челюстями. Плачет по матери, но не по Христу, от Которого он отказался. В стихотворении о болезни: «Я забыл о чём молиться, и заплакал как дитя». Можно сказать о нём, как Пушкин сказал о себе: «Суровый англосакс…»».

– Что вы думаете о поэзии Бродского?

– Бродский – математик… – глубоко затянется сигаретой. – У него почти нет эпитетов. Если есть, то никакие. А ведь эпитет – определяющее слово в стихотворении, передаёт отношение автора к предмету.

– Назовите пятёрку лучших, по-вашему, поэтов второй половины ХХ века.

– Глазков, Горбовский, Тряпкин, Рубцов, Соколов.

Помню, приехав из Геленджика, где проводился фестиваль «Дети и книга», в котором я был в составе жюри, говорю Юрию Поликарповичу: «Вам Виталий Бакалдин передавал привет».

– Передай его плевочек ему обратно, – мрачно отозвался поэт.

Оказывается, Виталий Бакалдин, писавший стихи в традициях Твардовского, долгие годы был руководителем Краснодарского краевого отделения Союза писателей СССР. Ох, и натерпелся, видать, от товарища Бакалдина Кузнецов со своим мифологическим мышлением и стихами, зовущими в глубины подсознания и окликающими голоса предков! И если бы не вырвался он в молодости из родной Кубани в Москву, по совету Сергея Наровчатова, у которого учился на семинаре в Литинституте…

«Без Москвы вы погибнете. В Краснодаре вас съедят…».

В 1974 году в Москве Кузнецов издал книгу «Во мне и рядом – даль», о которой восторженно отозвалась критика. Давид Самойлов, отмечая подборку Кузнецова в июльском номере «Нового мира» за 1975 год, писал: «Большое событие. Наконец-то пришёл поэт. Если мерзавцы его не прикупят и сам не станет мерзавцем, через десять лет будет украшением нашей поэзии. Талант, сила, высокие интересы. Но что-то и тёмное, мрачное».

А «тёмное, мрачное» – это, начиная с «Атомной сказки», пожалуй, грозное предостережение человечеству, подошедшему к самому краю бездны.

Над бездной у самого края

Шагает от ветра народ.

В нём рана зияет сквозная,

И рана от ветра поёт…

 

Или:

Вон уже пылает хата с краю,

Вон бегут все крысы бытия!

Я погиб, хотя за край хватаю:

 – Господи! А Родина моя?!

                                   («Последняя ночь»)

Евгений Рейн в поздравительном слове на 60-летний юбилей Юрия Кузнецова сказал: «Нам явлен поэт огромной трагической силы… Я не знаю в истории русской поэзии чего-то в этом смысле равного Кузнецову. Быть может, только Тютчев?! Он – поэт конца, он поэт трагического занавеса, который опустился над нашей историей…».

О Кузнецове сложено немало легенд и баек. Один поэт, называвший себя его учеником, принёс в редакцию «Нашего современника» новые стихи.

– Пей, – сказал ему Кузнецов, ставя на стол бутылку водки. – Я отбираю стихи для публикации, ты – пьёшь. Сколько возьму стихов, столько рюмок ты выпьешь.

В тот раз поэт отобрал двенадцать стихотворений провинциального автора.

Однажды Кузнецова попросили к микрофону вслед за чиновником, утомившим слушателей долгой речью.

– Сейчас я вас развеселю, – сказал поэт, поднявшись на трибуну. И замолчал. Стихи вылетели из головы. Кузнецов смотрел в одну точку минуты три. Наконец, произнёс: «Ну что ж, не удалось развеселить». И неторопливо стал спускаться в зал.

Мне с детства нравились знаменитые стихи Константина Симонова «Жди меня…». Но Юрий Кузнецов заставил иначе взглянуть на это стихотворение.

– Русский человек, христианин, не должен требовать от возлюбленной долгого ожидания. В русской песне замерзающий ямщик наказывает товарищу:

А жене младой

Ты скажи, друг мой,

Чтоб она меня

Не ждала домой.

Передай словцо

Ей прощальное

И отдай кольцо

Обручальное.

Пусть она по мне

Не печалится,

С тем, кто сердцу мил,

Пусть венчается…

 

Мне показалось, Кузнецов прав отчасти. В песне ямщик уже на пороге смерти. Передачей обручального конца он освобождает жену от клятв и одиночества. Для героя же симоновского стихотворения ещё не настал последний час. Далёкое ожидание любимой – точно оберег.

Поэт завещал: «Каждый из вас должен иметь на письменном столе трёхтомник под редакцией Александра Николаевича Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» – книгу об истоках образного мышления русского народа. (…) В этой книге открыто не только сердце природы, – в ней заложены ключи славянской души…».

Почему так важно было для Кузнецова живое обращение к мифу? Мифическое сознание и духом рождено, и землёю, и потому оно неистребимо. Пока есть миф – есть народ, его сотворивший, есть неразрывная связь с истоком того главного, изначального, что делает жизнь осмысленной.

Поэт признавался в своей вступительной статье к последней книге «Крестный путь», что мифическое сознание «в чистом виде» у него прорезалось в 1967 году – тогда «я написал свой первый миф: стул в пиджаке сдвинулся с места сам и стал ходить, даже говорит по телефону. Так я открыл свою поэтическую вселенную».

«Миф – это не разные там «как будто». Это не «как будто ветреная Геба, кормя Зевесова орла», а доподлинные боги и божественные орлы, если цепляться за тютчевскую метафору. Тайна – не загадка с разгадкой, а безусловная неразрешимая загадочность чуда и его безусловная правда»[1].

После этих высказанных мыслей становятся ясными слова Юрия Кузнецова о природе собственной поэзии: «В моих стихах главное – русский миф, и этот миф – поэт».

Окликая в памяти важное наставление учителя о необходимости изучения истоков русского образного мышления, вспомнился эпизод из юности талдомского поэта Сергея Клычкова, воспринимавшего мир сквозь мифическое стекло. Уже будучи студентом московского училища Фидлера, Клычков на уроке естественной истории, слушая лекцию о классификации животных, вдруг невозмутимо спросил: «А к какому классу животных относится леший?».

Лишённый всякого поэтического мышления профессор только и сказал: «Дурак!».

Кузнецов говорил: «По отдельным  строчкам трудно судить о поэте. Целое – всегда главнее. Хорошее стихотворение говорит об органичности таланта, о том, что успех был не случаен. Некоторые полагают – каждая строфа в стихотворении обязана иметь гвоздевую, запоминающуюся строчку. И она должна, как скрепа, стоять в конце строфы. А я вам говорю, что каждая строка должна стать гвоздевой! Стихотворные строчки в строфе должны как кошка падать на бумагу, на все четыре лапы...».

«Окоп копаю. Может быть – могилу»… Поэт-фронтовик Василий Субботин написал эти слова в 1943 году. Однако, спустя 21 год, он пришёл к убеждению, что всё добавленное им к начальной строчке – лишнее, напечатал её одну. И, по сути, одной строкой остался в русской литературе.

Однажды, войдя в роль обучаемого, Юрий Кузнецов предложил разобрать собственные переводы стихов азербайджанского поэта Годжи Халида, учившегося  с нами на курсе. С замечанием относительно строчки «Как далеко воображенье меня уводит наобум» наставник, кряхтя, согласился.

– Слово «наобум», не правда ли, как шлагбаумом по голове…

Кузнецов критически воспринимал любой текст, из-под чьего бы пера он ни вышел. Его любимцем был наш сокурсник Годжа Халид – поэт и сельский учитель из далёкого горного села, переводивший на азербайджанский поэзию Тютчева, Фета, Есенина, Тряпкина, Передреева, Соколова, Рубцова, самого Кузнецова…

Юрий Кузнецов перевел десять стихотворений Годжи Халида. Эти переводы стали предсмертными.

Как-то во время разбора стихотворений одного из сокурсников Кузнецов попросил Годжу высказаться. Тот помолчал секунду-другую. И произнёс афоризм, получивший одобрение не щедрого на похвалы Кузнецова: «Стихи напоминают плохой подстрочник».

Приведу одно из стихотворений Годжи Халида, посвящённое памяти Юрия Кузнецова.

Литературные курсы в Москве!

Взоры на мне перекрещены все…

На переломе эпох и веков

Был мне учителем сам Кузнецов!

 

Каждое слово поэта сберёг.

Гнева его на себя не навлёк.

Каюсь, с иных мог уроков сбежать,

Но к Кузнецову хоть раз опоздать!..

 

Библию он прославлял и Коран.

Русской земле промыслительно дан.

Богом был избран и Богом на трон

Он поэтический благословлён. 

 

Женщин стерёгся, красавиц пустых,

Зная коварство сокрытое в них –

Сплетен плодивших, готовых сгубить,

Алчущих ложе его разделить.

 

Он говорить мог часами со мной.

Если грустил я, терял он покой.

Если, бывало, поэт тосковал,

У Низами утешенье искал.

 

Так между нами расплавился лёд,

Где разноликий учился народ.

На переломе эпох и веков

Помню, что мне говорил Кузнецов!

                                          (перевод мой, – А.А.)

 

Сергиев Посад

 

 

---

[1] С. Небольсин. Наш современник, 2004, № 11.