Евгений ТРУБНИКОВ. ЕСТЬ ТАКАЯ ШТУКА – ЖИЗНЕСИЛА… Стихи

 

Евгений ТРУБНИКОВ

ЕСТЬ ТАКАЯ ШТУКА – ЖИЗНЕСИЛА…

 

НЕМНОГО О РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Не беден язык наш. Не знаю других,

но свой от души просмакую.

Слова – как по глади по водной круги.

А тему задай – хоть какую!

 

Вот, скажем, ДУБИНА. Тут смысл не один.

Синоним на то же значенье:

вдруг выйдет нежданно навстречу вам ДРЫН!

Со вкусом особым реченье!

 

И это не всё! Вдруг наткнёшься в упор:

на случай на всякий припасена

в чулане словесном с неведомых пор

крута и мосласта ОРЯСИНА.

 

Ах, ухарь-народ! Чёрт его не берёт,

от бед от любых отбоярится.

Ему ли пропасть? Любая напасть,

как дым в небесах, растворяется.

 

* * *

                                       Анатолию Белозёрцеву

Сколько были, а сколько и небыли

каждой ауре липнет вослед.

Врать не буду: друзьями мы не были,

но ведь вместе же шли столько лет!

 

Не впритык. Не названными братьями,

и не так, чтоб водой не разлей.

Только были мы всё ж притягательны

друг для друга на этой Земле.

 

В чём-то – в контрах. Сшибались до пламени.

Но держал нас какой-то магнит.

На своём – каждый был твердокаменным.

Может, это как раз и роднит?

 

А ещё – в каждом неравнодушие,

нам враждебно вселенское Зло.

Мы людским были болям отдушины.

Но… твоё прогорело сопло.

 

Хрупок материал человеческий,

и всегда краток счёт наших лет…

Как наждак, истирает нас вечность всех,

наши искры летят нам вослед.

 

ВСЕМ – БЕССМЕРТИЯ

Есть такая штука – жизнесила.

Как бы нас судьбина ни месила,

восполняет жизнесилы траты

в каждом самсебешный генератор.

 

Самсебешный – в этом-то и дело!

Как за ближнего душа бы ни болела,

нет такого чудного канала,

чтоб твоё ему перетекало!

 

Ах, несовершенство человечье!

Быть в единстве б! В общности! В соцветьи!

Не бессильным словом соболезновать –

бесконечно, жизненно полезным быть!

 

Жизнесилу отдавать без меры –

Бог восполнит! Без краёв, без сметы…

Как бы чудно – все в одном ковчеге,

все для всех – тотемы, обереги.

 

Нет – непредсказуемым утратам,

ввек друзей и близких не терять нам!

 

И любой своих покинет братьев,

лишь себя до капельки истратив,

и без горя, в поднебесной стае

облачком без боли так растает…

 

Ты уйдёшь, но ты безмерен, вечен

в общности, в соцветьи человечьем –

краской, звуком, теплотой, дыханьем,

звоном колокольным в утре раннем…

 

ВОСПОМИНАНИЯ  О ДАВНЕМ ТОМСКЕ

Пора студенчества всходила.

Я, словно после небытья,

впивал с неистовою силой

лавины всякого новья.

 

В мир спорта, как дитя, влюблённый,

бродил без спутников, один,

я – неотёсанный, зелёный,

как свежевыломанный дрын.

 

Восторг в глазах у неофита!

Да и сумей быть не таков,

когда «колы» вбивает лихо

в площадку Толя Плешаков!

 

Взлетал над сеткою – по пояс.

Почти без приседа прыжки.

Удар – как выстрел от ковбоя –

с непредсказуемой руки!..

 

…Футбол наш томский – хоть не экстра,

но для глубинки был матёр.

Звалась команда «Сибэлектро…

(не враз и вымолвишь!) …мотор».

 

Гнобил защиту поминутно

наш образцовый левый край,

неуловим, как шарик ртутный,

кумир трибун, Ченцов Толяй.

 

А справа, у другого фланга

плёл кружева Володька-брат…

Приличная была команда,

был игроков достойный ряд.

 

Всех вижу я одномоментно

(а цокот бутс, как стук подков) –

и правый хавбек Топчиенко,

и страшный левый бек Цветков.

 

Пусть чьи-то имена забылись –

есть маячки людской судьбы:

под кличкой «Нос» по всей Сибири

Ращупкин, бек, известен был.

 

Азарт и смелость так несли их,

когда их в Кубок вывел Бог –

смели с пути «Динамо» (Киев),

и Лобановский не помог.

 

А следом – москвичи, «Торпедо».

С трудом, до «не могу» устав,

насилу вытащил победу

их звёздный в будущем состав.

 

И ведь красавцы были снова,

вели «один – ноль» сгоряча.

Но… после плюхи от Ченцова –

от Метревели два мяча…

 

…Футбольной сборной кадров – где нам!

Не мы ударный батальон.

Но – баскетбол… Был юный демон!

Белов Серёга звался он.

 

Как нож горячий, шёл сквозь масло,

на дриблинге – фиг с два поймать!

Одно возможно было счастье –

хвощину юную сломать!

 

Наверно, после были горды

ласкать воспоминаний сонм,

когда Белов, опора сборной,

к высотам славы был взнесён.

 

Вот так! Нам было чем гордиться и

чем любоваться. Всё о-кей!

Хоть был в отставшей диспозиции

(канадским звался он) хоккей.

 

Политехнических талантов

трепал, как в аэротрубе

(студентов, препов, аспирантов),

профмир хоккея класса «Б»…

 

…Любую дорогую мелочь

с собой по жизни в путь берём.

Ведь Боже ж мой, святое дело –

былое поминать добром.

 

ДУРАЦКАЯ ПЕСНЯ

Мы песню эту слушали с тобой,

далёкий мой дружище-неудачник.

А вот теперь я (старый хрен) на даче.

Один кайфую. И – мотив со мной.

 

Кассамба, пасыссамбанапантэйру.

Теки те пантэйру, теки те пантэйру.

Кассамба, пасыссамба (и вот эдак как-то),

теки те мулата, теки те мулата.

 

Мы, как приёмник, ловим всю страну.

А дальше? Мрак, стена, амбивалентность.

Мы олухи зелёные, студенты,

впиваем юной кожей новизну.

 

Кассамба, пасыссамбанапантэйру…

 

И мы дрейфуем. Мир пинает нас:

какого хрена, мол, торчите на дороге?

А мы не слышим. По фигу пороги.

Очнувшись, спросим вдруг: «Который час?».

 

А нам в ответ: «Кассамбанапантэйру…»

 

Восторги и слащавости – к чертям!

Друг друга, издеваясь, задирали.

Но в глубине по духу совпадали,

а прочее неважно было нам.     

 

Мы пели: «Пасыссамбанапантэйру…»

 

А время тёрло. Служба, быт, семья.

Всё нарасхват, поспешно, тонко, мало.

Чуть отвернулся – а тебя не стало…

Живу я. Только я – уже не я.

 

И вот мычу: «Кассамбанапантэйру…»

 

Мне видятся всё те же небеса.

Смотри: я тут. Всегда я тут. Дежурю.

И ты не весь ушёл. Тебя держу я

дурацкой песенкой: «Кассамба, пасысса…»

 

ДЯДЯ        

Баллада

В душе мелодию струила флейта-пикколо.

Жизнь, как долина, простиралась мне.

Транжирил я последние каникулы

и для знакомства завернул к родне.

 

Был клан большой. Всё дядьки мне и тётеньки,

и детворы немалый батальон.

Крестьянский род. Средь всех один – особенный.

Мне тоже дядей доводился он.

 

Забыл сказать – деревней было место,

где действие текло. Представьте, в ней

с ним предсказуемо взаимно интересны

друг другу были в эту пару дней.

 

Уютно сидя около сарая,

на подступе вечерней тёплой тьмы,

вдвоём куря и бражку попивая,

друг другу чуть приоткрывались мы.

 

…Любил читать. Чурался всякой драки.

А по стране – война, как вешний пал.

Мобилизован. В белые, в «колчаки».

В людской котёл, как кур в ощип попал.

 

Шинель, винтовка, человечье мешево

в нечеловечьих жомах… На убой?!..

Как в страшном сне, геенной кромешною,

кошмаром адовым разверзся первый бой…

 

…Очнулся – боль! Сплошная, безобразная,

с ума уплыть… А рядом – голоса.

Успел подумать: «Только бы не красные.

Добьют ведь…». Обвалились небеса.

 

И в рай попал. В Крым отвезли! Лечиться.

А после – инвалид. Куда, к кому?

К своим? Война в России, не пробиться.

Не знал, на сколько лет застрял в Крыму.

 

А что?!.. Коль нет войны, то здесь комфортно.

Здесь инвалиду легче, чем хоть где.

А выбор-то каков, ну не в колхоз ведь?!

Там день хоть проживёшь на трудодень?

 

Жила, трудилась, крепла впрок страна.

Но жизнь опять обрушилась: ВОЙНА!

 

Его геройством явно Бог обидел.

Подполья, партизанства избежал,

сидел, как таракан в щели, невиден

(возможно, сам себя он ненавидел);

войну, как непогоду, переждал.

 

Он жить-то даже здесь был недостоин,

так средь людей себя он ощущал.

По-кафкиански, насекомым был, изгоем,

лишённым человеческих начал.

 

А нет семьи – так не за что цепляться.

На родину давно звала родня.

И с Богом там резонней повстречаться

к исходу предназначенного дня.

 

 …Всегда побрит, хоть в брезентухе мятой,

с глазами цепкими и жёстко сжатым ртом,

он был как фрукт заморский, непонятный,

что здесь, в глуби, не пробовал никто.

 

Как будто за неведомое что-то

к «ПОЖИЗНЕННО» он был приговорён,

с одной весомой инвалидской льготой:

от тяжкого труда освобождён.

 

Но кандалы отринуть невозможно,

хоть в них от всех ты скрытно угодил.

Он по двору передвигался настороженно,

конспиративно как-то он ходил.

 

Лишь с книгами был как в других реалиях,

лишь с ними исключительно он мог

беспечным быть, как тот, давнишний, маленький,

не знавший взрослых страхов и тревог…

 

…А жил от них я далеко чертовски,

бывать в гостях не выпадало мне.

Но много лет спустя в командировке

с оказией заехал я к родне.

 

Листал альбом, мечтал: скорее спать бы.

И вот из-под слипающихся век

увидел я последний снимок дяди.

Он был в гробу, закрыв глаза навек.

 

Прозрение? Догадка? Наваждение?

В проснувшуюся голову пришло:

какая-то печать освобождения

легла на просветлённое чело.

 

И формулой напыщенной и грустной

свои раздумья подытожил я:

«Конечная судьба любого фрукта –

быть съеденным во славу бытия».

 

ДАВНЕЕ ТЁМНОЕ ДЕЛО

Новичком на заводе я был. На слуху было дело в мартене.

Что к чему – суть темна, ни на ноготь неясен расклад.  

Ночь была. Дали плавку. Ну – смена как смена.

Остывающий ковш. Пенкой сверху схватился расплав.

 

Ночь неспешно, привычно катилась рассвету навстречу.

Ряд изложниц готов. Веял жар и струился привычный угар.

Кто мог ждать!? В сталь, в расплав сиганул человече.

Корку стали пробил, и сгорел, обратившийся в пар.

 

…В час четвёртый, когда ночью в смену тупеешь, не спавши,

кто не спал, обомлел – человек над расплавным ковшом.  

Шёл, любому понятно, несчастный, себя проигравший.

Ну, а он – как на казнь, да не как, а на казнь-таки – шёл.

 

Шёл. От жара волосья трещали. Без мыслей. Лишь малая малость

шевелилась, наверно, в мозгу: всё, крандец. А вина, не вина?…

Шёл по краю. Натянута цепка, чтоб думать. Не думал. А что вспоминалось?

Водка, бабы-шманделки, а впрочем, была ведь одна…

 

Звали как же? Ведь звали! По пьяни, дурак, не запомнил.

Ох, глазища! Вы где? Где вы, где?!. Ну, а мне – уже край.

Жизнь самую заспал. Подкатил час последний сегодня.

Выйти – было возможно. Толкнуло ж тогда на момент: выбирай.

 

Только лень было думать. Наутро ждала уже стая.

 Чтоб наутро на месте, и водка на хазе ждала.

Ждала ходка на дело, по счёту – седьмая, шестая –

кто б считал их? А жизнь вот – была, не была?

 

Волчья жизнь! Как попал? Тормознул пацана бы, папаня!

Ну, а что тут винить, ты, на нож налетев, своего не дожил.

Из деревни рванул я тогда, с полумёртвого края.

Из огня в полымя. Если б знал бы тогда – не спешил.

 

Ох, беда – без ума раскуражит дурацкая сила.

Мир – что с нечистью лес, коль нет веры, ума или чувств.

Круть блатная всосала в себя, оплела, окрутила.

Охмурило, ну как таракана рассыпанный дуст.

 

Эта мреть ест своих. На пощаду надеяться – впусте.

Только я, коль едина судьба, всё одно – не прогнусь.   

Этот мир, как палач, наглумится сперва и опустит,

ну, а после сожрёт, как сибирский прилипчивый гнус.   

--------------------------------------------------------------------

С Сатаной ты сыграл. Вот она – торжествует, клоака.

Сатанинское лоно смердит, мертвечину плодит.

Ты себя проиграл. Пара облачко. Пшик. Ложка шлака.

Не за этим ли ты в свой черёд в этот свет приходил?

--------------------------------------------------------------------

Эта тема поныне занозой торчит в подсознанье,

мозг взрывает по-прежнему, стоит лишь вспомнить в тиши.

И вот так я представил себе… А как было? Не знаю.

Всё в анналах милиции. Надо ли их ворошить?

 

В ОБРАЗЕ

С утра гусарством нынче день заполнен.

По городу полно знакомых мест.

Мне нужен этот дом, я точно помню.

И даже приблизительно подъезд.

 

А не к душе мне всё же эти вещи –

терпеть я эти взгляды не могу.

Я ж работяга! Газобензорезчик.

Сегодня на работе взял отгул.

 

Вот кайф-то! Все кругом в труде, в замоте,

как лошади в оглоблях – вуаля!

А я сейчас богема – я свободен,

как, скажем, без резинки труселя.

 

Отгулов – как у дурака махорки.

Взять разом всё – так хоть в турне катай.

Взглянуть на мир как бы с высокой горки:

Египет там ли, Турция, Китай…

 

Да вот не выйдет. Завтра снова в стойло.

Как без меня одыбаться стране?

Мы под рукой. Ты будь, страна, спокойна.

Ну, а сегодня – оторвусь вполне.

 

Я – центропуп! Как в зареве неона,

стою – массивный, твёрдый, будто кнехт.

Мой выход нынче! Я ору: «Алёна!».

И вот она, Алёна, мне в окне.

 

Она мне за стеклом талдычит что-то.

Вполне возможно, даже материт.

Другана зад торчит из-под капота –

опять движок изношенный «троит».

 

Что взгляд недобрый? Или мне не рада?

Глядишь, как будто бывшая жена.

Спалиться можно от такого взгляда.

Ну, долго не был – ты же не одна.

 

Мне возражать!? Да я снесу все двери!

Балкон сорву, руины громоздя!  

…Поверили? Я сам себе поверил.

Я в образ впрыгнул, мимо проходя.

 

ПОТЕРЯВ ВОЖЖИ…

Где ты, Боже наш всечеловечий?

Что мы, твои чада, здесь творим?

То ли надвигается наш вечер,

на излёте коего сгорим?

 

Вот Шукшин – глубинный, чуткий, тонкий,

у него герой задал вопрос:

«Погляди – вон Русь несётся тройкой!

Ну, а в тройке – жулик и прохвост!».

 

Мы токуем, мним, что всемогущи,

небу только б нас и отражать…

С облучка слетев, как пьяный кучер,

тройку мы не в силах удержать.

 

И вожжей теперь уже не тронете!

Щупая себя – где что болит,

спохватись – уже на горизонте

вместо тройки – гоночный болид.

 

Правит вместо нас бездушный робот.

Чувством никаким он не горит.

Незнакомы ни экстаз, ни робость,

предначертан только алгоритм.

 

Ну, и кто теперь у нас на царстве?

Странная кривая привела –

сверхэлиту, нелюдей-отарков*,

рыцарей бесстрастнейшего зла.

 

Есть вопросы века – нет разгадки,

что грядёт – не разглядеть ни зги…

И глядишь, по странной разнарядке

кучером вдруг – смертник из ИГИЛ.

 

Ну, а мы – мы радуемся солнцу,

любим жизнь и пестуем детей…

А цивилизация несётся

странной траекторией своей.

_______________________________________________

*Отарки – фантастические персонажи фильма «Дознание пилота Пиркса» (1979г., реж. М.Пестрак).

 

ДЕКАБРЬСКОЕ

Заходятся псы у околицы.

Я – мимо. Смолкают они.

В лицо зима-злюка мне колется.

Нежарки декабрьские дни.

 

Навстречу машины из сада.

Моя же стоит в гараже.

Зачем ей, скажите, надсада,

коль спит вся природа уже?

 

Стоят дерева молчаливо.

Дымы вертикальны стоят.

Молчат опушённые ивы,

древесные думы таят.

 

Без жизни белёсое небо,

как взгляд запредельной совы.

И тишь. Ну как будто и не было

кипенья цветов и листвы.

 

Как будто надежда одна лишь –

какой-то тоскливый «авось».

Но чёрта ль! Меня не обманешь,

уж я-то прознал всё насквозь.

 

Всегда – испокон и навеки –

в природе сокрыт динамит.

Снег сдёрнут. Взрываются реки.

Вонзается зелень в зенит.

 

Отменит ли кто вековое

стремленье пернатых домой?

Магнитною стрелкой живою

расклинен простор голубой.

 

А путь – он не прост! Он и с кровью.

Баланс устремлений таков:

готовят патроны зимою

отряды азартных стрелков.

 

И всё-таки – жизнь! Лишь за нею

победа, сколь нитку ни вей!

…Ладони о чашку я грею

в застуженной даче моей.

 

ПАМЯТИ ЕВТУШЕНКО

Не проснувшись ещё хорошенько,

я узнал (сообщил интернет),

что из жизни ушёл Евтушенко,

на сей день величайший поэт.

 

Вдруг отброшены все мельтешенья.

Вспышкой молнии – Боже ж ты мой! –

неожиданно вспомнил, Евгений,

как зачитывался тобой.

 

Ты писал ярко, образно, броско,

бронебойным, скажу, был лиризм.

(Уж потом различил я позёрство

и назойливый твой риторизм.)

 

На плацу меж других расставляться –

не твоё, так судил тебе рок.

Может, с чуточкой мессианства,

надкомандный был ты игрок.

 

Ты как в детской игре: сел – и дома.

Вот не каждому это дано.

Оклахома? Ну что ж! Оклахома.

А Россия тем часом – на дно.

 

Это не хорошо и не плохо,

это данность, что всюду ты свой.

И своё панибратство с эпохой

ты не даришь – уносишь с собой.

 

Но тебе ощущенье знакомо ли,

как среди не чужих тебе мест

на руинах родной экономики

трупоеды пируют окрест?

 

Упоённо чинят потрошенье,

клекоча, набивают зобы…

И что где-то есть ты, Евтушенко,

я, прости уж, и помнить забыл.

 

Коль не тучки искать средь лазури,

выбирать между скал-останцов,

так по мне много ближе был Юрий

Поликарпович Кузнецов.

 

Вот! Взыскательность к каждому слову!

Словно в Бресте – все насмерть стоят.

Ни речения нет проходного,

что ни слово – железный солдат.

 

Лишь в последнем пересечении

(а до этого всё как впотьмах)

узнаю о твоём я служении –

Пятикнижии в красных томах.

 

Что ж, ты был, как-никак, но явлением.

Я никто тебе, в сонме – один.

Мы повязаны чем – современием,

некороткою цепью годин.

 

Ну, вот так. И настало расстаться.

Я сказал тебе, ты восприми.

Как там в этих, помянутых Штатах:

«Тhat is all what about me»*.

__________________________________________________

*«Тhat is all what about me» (англ.) – «Это всё, что касается меня».

 

И СНОВА: ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ

                         Я пережил и многое, и многих…

                                                        П.А. Вяземский

Стонать ли, что в кровищу сбиты ноги?

Нет, строгую судьбину не кляну,

пусть пережил я многое и многих,

и даже пережил свою страну.

 

Я не однажды пережил и Веру.

Подобно смерти близких пережил.

Икона обращалась вдруг в химеру,

кривляясь, расплывались миражи.

 

Но я был жив. Я разгребал руины.

Ученья уцелевшие искал.

И что ни день, то дальше уходила

мертвящая безверия тоска.

 

А почему? А дело лишь в Надежде,

ведь без неё и мига жизни нет:

как Божья нитка, на плаву удержит,

во тьме лампадой явит Божий свет.

 

И ни к чему тут мудрствовать убого,

в гармошки собирать фасады лбов.

Всё очень просто: жизни нет вне Бога,

а что есть Бог? А Он и есть Любовь.

 

ПУТЬ РАЗИНА

Емелька ль, Гришка ли Отрепьев,

личина лжива – пренебречь!

Руси такой герой потребен,

харизма – щит его и меч.

 

И кровушки моря прольются,

а проку что? «Хоть день – да наш»?

Транзитчик русских революций

сей одиозный персонаж.

 

Совсем другое дело – Разин.

Возник не где-то там впотьмах.

Ни клок харизмы не украден,

в нём свой, беспримесный размах.

 

Он, слухом, складу непростого –

мол, дипломат, знал языки.

Но войску всё ж первооснова

те, кто на зверства мастаки.

 

За ради дьявольского смеху,

ну, как совсем людьми не быв,

на сатанинскую потеху

пускали, ноги отрубив.

 

И грады полнились стенаньем:

«Убивец! В ад живьём грядешь!».

Без ног ползли за покаяньем

желанной смертушки  допрежь.

 

Гуляет рвань! Разбойным свистом

по всей Руси и до небес.

Путь Разина – одно бандитство,

и никакой не политес.

 

«А на разэтаком пожаре

что толку зря в огонь смотреть?

Хотя бы курицу поджарить –

всё с пользою огню гореть.

 

Пошире б мыслию раскинуть,

подале одного-то дня –

бояр от власти отодвинуть,

переустройство учиня…».

 

Что ж, был Степан не без амбиций,

сумел и в небо посмотреть…

Да, знать, грехи его бандитства

не дали соколом взлететь.

 

Не надо вдалбливать кумиров.

Свой царь да будет в голове.

Не легковерным простодырой

пусть будет русский человек.

 

ОБ ОДНОМ ИЗ СОНМИЩА

О, упованья человечьи,

непреходящие извечно,

исканья счастья на земле!

Как наивысшее богатство,

Свобода, Равенство и Братство –

мечтанья многих, многих лет!

 

Идея набирала силу.

Всего мощней взросла в России.

Страна ж в ту пору (так сошлось)

неудержимо развивалась.

А для всемирного кагала

такой сюжет – как в горле кость.

 

Ткут пауки свои тенёта.

Незримо ими мир обмотан.

Вот сокровенная мечта:  

навек Россию обездвижить,

в идее – всё святое выжечь

и трупным ядом напитать.

 

Да что мечта! Нет. Здесь программа.

Всё взвешено до миллиграмма.

До миллиметра сочтено.

Продуман, выверен сценарий,

на роли нужных подобрали,

всё свёрстано, предрешено.

 

Во исполненье Злого Рока

в род человечий лжепророков

задвинуть, замутив умы!

Надёжно помыслы сокрыты.

Стократ хитрей иезуита

служитель верный Князя Тьмы.

 

В зенит взнесённый Революцией,

он не публичный, не раскрученный,

невидный на поспешный взгляд,

верховный нетопырь сокрытый,

пронырливый распорядитель,

на вид – ничто, пигмей, мозгляк.

 

Но в этой куколке воскрылья

аж ноют – так хотят раскрыться!

Все рамки бытия тесны.

Что день, наращивал усилья

Обер-палач Всея России,

Протонаместник Сатаны.

 

Да правда ль – все мечтой блаженны,

все жертвенны, все вдохновенны,

ни сном, ни духом – ни гу-гу?!

И лишь с ему известной целью

варилось дьявольское зелье

в нечеловеческом мозгу?

 

А чувства – ноль. Ни гнев, ни жалость.

Я в этот ужас погружаюсь,

Дай, святый Боже, обороть!..

Исчадье ада, комиссарша,

осатанев, кромсает шашкой

нагую человечью плоть.

 

Ум онемеет, кровь застынет.

Тогда молись: «Да не покинет

юдоль земную Бог-Отец!

Будь к нам любовь Его – без меры!

Да ниспошлёт спасеньем Веру,

сняв мученический венец!..».

 

…Судьбины перст сокрыт в случайности!

Гнев Божий доведя до крайности

толпою был избит на станции

и, как смердящий пёс, подох!

И – тихий шелест меж соратников:

«Сподобился Господь прибрать его.

К рулю ведь скрытно пробирался он…».

Всеобщий облегченья вздох.

 

Так, значит, мелет Божья мельница?!

Хоть до мучительности медленно.

Пусть через век, но перемелется,

и раны зарастут быльём.

Потусторонней силой карма нам

(откуда и за что?) подарена:

изнемогая под ударами,

мы падаем и – восстаём.

 

Как знать, что нам ещё дождаться

сподобит Бог в век номер двадцать?

Какие полчища чертей

калибров разных к нам слетятся?

В год девятнадцать – девятнадцать

грядущих не узрить путей…

 

ДВАЖДЫ УБИТОМУ – ПАВЛИКУ МОРОЗОВУ

Лютее свирепой собаки,

ни проблеска в каждом души,

родня – упыри, вурдалаки:

распять, искромсать, задушить.

 

Ни вправо, ни влево – не деться.

О, небушко – мама, укрой!

Не слышит. Свершилось злодейство.

Пролилась невинная кровь.

 

Но что для убийства причиной?

А это уж – как объяснить.

И вот наготове личина,

что вечно ты будешь носить.

 

И воля твоя ль – прописаться

в сомнительный этот кагал

за смелое отцепродавство,

которого не совершал?

 

Посмертная наглая ретушь

(«Как скажут, а мы – вуаля!»)

Не сможет одёрнуть: «Что брешешь?»

погибший служаку-враля.

 

И было ли в этом отваги,

коль просто пред судьями встал

и просто признал, что бумаги

отцу под диктовку писал?

 

Геройский синклит пионеров…

Казённая лживая речь!

Ведь ты пионером и не был,

тебя не успели вовлечь…

 

А чем обернётся та слава?

Ни сном и ни духом – мальца

спустя полстолетья представят

продавшим родного отца.

 

В паучьих тенётах мир дремлет,

кузнечики что-то куют…

А дура-общественность внемлет

в привычке глотать, что дают.

 

Начертана линия долга.

Сокрыта скрижаль бытия.

Убит и посмертно оболган –

такая избранность твоя.

 

ФРОНТОВАЯ ИСТОРИЯ

В селе, назовём его Энское

(войне уж четвёртый шёл год),

на выступе Корсунь-Шевченковском

случился такой эпизод.

 

В раздрызганном тающем снеге,

в замешанной грязью воде

творился высокой стратегии

на многие веки шедевр.

 

Идея – удар неожидан.

А базис нам не занимать –

на русской солдатской стожильности,

помноженной на «перемать».

 

Приказ: «На рубеж – скоротечно.

Попытки прорыва – пресечь».

Вдруг – нате! Машины навстречу.

Не бред ли – немецкая речь!

 

И взгляды, как пики, скрестились.

Как сталь,  как ножи из-под век.

А время? А время застыло. 

Всё стихло. Секунда – как век.

 

Звать Бога на помощь тут впусте.

Все глотки свело в немоте.

Сто тридцать семь пальцев на спуске

у наших. И сотня – у тех.

 

Лишь птицы челночат небесные,

весеннюю шьют круговерть.

Им – солнце. Им – небо… А здесь вот –

лишь выстрел… И – общая смерть!!!

 

И вот в катавасии смертной

двум ротным хватило ума.

Два окрика – русский с немецким:

«Нихтшисс…», «Не стрелять, вашу мать!».

 

Две роты. Все – челюсти сжали

до каменной твердоты.

Как в странном церемониале,

разъехались в метре, застыв.

 

Не метр! В миллиметре, по краю!

По лезвию бритвы прошлись.

Со смертью, с безносой сыграли

и выигрыш – целая жизнь.

 

Да, жизнь! Хоть чинёная смертью,

в ней смерть молчаливо живёт.

Зато в ней мгновений – несметно!

Секундочек – невпроворот!

 

Мгновенья замешаны круто,

сто жизней прессуя в одну.

…По крайности – хоть самокрутку!..

…По крайности – десять минут!..

 

P.S.

Я – ротный. Путь закрою кривотолкам.

Да, сотня их (плевать, к чертям) – ушли.

Нам – выйти на рубеж. Погибнуть – с толком!

И не судите, что сейчас не полегли.

 

О  СТАЛИНЕ

Диалог в одной голове

И в полдень, и в зареве утра,

и в градах, и весях – везде

услышишь оСталине мудром,

с железною волей Вожде.

 

Не просто так в воздухе виснет

настойчивый этот мотив.

Порой и не знаменем истины,

но главное – чтоб супротив!

 

Чтоб против долбни «либерастов»

о жутком страны палаче!

Вождя чтобы облик прекрасный

горел, как в волшебном луче!

 

Восторженным и умилённым –

лишь мантры бы им заучить!

И пепел людских миллионов

в глухие сердца не стучит.

 

Теснятся адептов колонны

по росплескам русской земли,

усердно рисуют икону,

даря ей придуманный лик.

 

Но прочих строй столь же бесчислен,

хоть это всё та же страна,

и им он – ну так ненавистен –

как Дьявол и как Сатана.

 

Всё это, увы, не условность.

Людей разделяет стена,

в умах бродит (к счастью, бескровно)

гражданская ретро-война.

 

И мне не пройдёт отмолчаться,

с любой стороны мне зацеп:

а ну-ка, долой непричастность,

ответь, коль не глух и не слеп.

 

– Вот вникни – разруха гражданской.

А время стоять не велит.

А через каких-то лет двадцать

не чудо ль – страна-монолит!

 

Невиданных строек свершения!

Магнитка, Кузнецк, Днепрогэс!

Тот пафос преодоления –

за гранью великих чудес!

 

– А голод? Крестьян выселенье?

Как бреднем, подряд – стар и млад.

История – печь. Поколенья

в неё, как поленья, летят.

 

– Вернём диалогу корректность!

У голода авторство есть.

Причины предельно конкретны,

и надо их честно учесть.

 

Крестьянство – со всеми другими

в запале смертельной борьбы.

И вот – наступила решимость

свой собственный сук обрубить.

 

Скотину, безумные, режут.

Всё тягло – под нож извели.

В стране, где просторы безбрежны,

не вспахано море земли.

 

«Откуда же быть урожаям?!» –

воскликнем, уже не дивясь.

И вновь запоздало рожаем

причины и следствия связь.

 

– И снова приходят: «Крестьянин!

Стране дай зерна на посев!».

«А дети?! Как выжить?» – «Не знаем.

Кто против – на высылку всех!».

 

А высылка? Голод, болезни –

простуда, чахотка, цинга.

В бескрайности, в прорве исчезнуть,

убийственный Север, тайга.

 

Колхозы – хозяйство невольничье!

Не жизнь – беспросветная мреть!

– Пусть так. Но теперь продовольствием

страна обеспечена впредь.

 

…А что, если, скажем, воочию

увидеть его в простоте?

Ну просто, как многие прочие,

заботливый умный отец…

 

– А можно ли в это поверить,

когда ты гуманности ждёшь,

но вовсе не этою мерой

ведётся в решениях Вождь?

 

Пласты социальной культуры,

сословья – на выброс, на слом.

Как некий космический скульптор,

срубает гигантским теслом.

 

Как жёрнов, он всё перемалывал,

и стоны ему не слышны.

Величие? Да. Но – от Дьявола,

могущество – от Сатаны.

 

Сочувствие, гнев или жалость,

всё это – ему не мотив…

– Тем более – не кровожадность.

Нет, это зовут – прагматизм.

 

Ничто не нарушит прицел ему –

ни огненный дождь, ни самум.

Ведом лишь намеченной целью

был сверхчеловеческий ум.

 

Войны надвигалась лавина –

готовил к войне он страну!

На год, на полгода подвинуть,

на месяц хотя б оттянуть.

 

Вот ржут: «Это мудрость? Младенцы!

У нашей границы когда

к броску уже сгрудились немцы –

а мы гоним грузы туда…».

 

Этюд мировой дипломатии

на кромке грядущей беды.

Он там находил в этой партии

единственные ходы.

 

Потоками шла информация,

на тонну какой-нибудь гран.

Просеивал груды невнятицы,

отцеживал явный обман.

 

Борения сроки, которые

потом по прошествии лет

поганством в анналах истории

заполнил предатель-клеврет…

 

– Оценки трезвее! Прочь ладан!

Не бог – человек он. И да,

случалось, в ошибку впадал он.

И кровью народ наш тогда

 

платил.

        – А потом, как ушёл он,

рассеялся ладана дым,

стократно он был ошельмован

 бесчестным клевретом своим.

 

А тот был холуйством известен,

нос чутко по ветру держал.

Всегда по указанным рельсам

резвей паровоза бежал…

 

– Страну прессовало, гнобило,

чуть слово – и ночью арест.

И всё это Сталиным было,

таков нашей Родины крест.

 

Не диво, что был он оболган,

ведь в бездну – без меры войдёт.  

Но в нынешней гнуси – как Бога

взыскует Его наш народ.

 

Ещё – не скажу я вам новость

(примеры тут вряд ли нужны),

что гений и паранойя

бывают, к несчастью, дружны.

 

…Пробиты шаблона границы,

добыл, наконец, я ответ.

Да просто же: Он – триединство.

Иного решения нет.

 

Пусть мёртвое в бозе покоится,

не вынырнет в новых грехах.

Но память пусть мхом не покроется,

оружием будет в веках.