Борис БЫЧКОВ 
Борис БЫЧКОВ
ИСТОРИИ - ВЕРОЯТНЫЕ и НЕВЕРОЯТНЫЕ
Сказы и сказки
КАК СОЛДАТ СМЕРТЬ ОБМАНУЛ
Посвящается всем моим товарищам,
служившим в частях специального назначения
ВДВ, ГРУ, КГБ, ФСБ МВД
Его как будто кто в плечо толкнул в конце боя. Падал, как положено – лицом к врагу. Глазами повёл – лежит один. Чуть влево и вниз взгляд бросил – на камуфляже пятно красное расплывается.
«Ничего, живой ещё, – подумал. – Если б ниже, точно в сердце; выше – в глаз да мозги… Только холодно что-то».
«Потерпи, немного осталось», – чей-то сухой голос проскрипел, и цепкая рука крепко ухватила Лёху за левую кисть.
«Ну, конечно, явилась – не запылилась», – беззвучно прошептали Лёхины губы. Рядом с ним, укутанная плащом, с капюшоном по самые плечи и с косой, сверкающей в лучах заходящего солнца – сама старуха костлявая, да ещё издевательски так его уговаривает, утешает:
«Холодно? Скоро потеплеет – я тебя саваном укрою, обниму, и будет тебе хорошо, надёжно и тепло».
«Эх, старая! Как тебе не стыдно, – глянь – ты ж кости сплошные, даже кожи нет, а я пышненьких люблю, с девчонками ещё не нагулялся. У меня по плану трое ребятишек должно быть – паренёк и две девчушки, так невеста нагадала. А их поднять надо. Да и в роду рано умирать не положено. Я же – внук Победы, у меня дед до Берлина в 45-м дошёл, дважды тяжело ранен был: под Сталинградом и на Курской дуге, но не дался тебе, выжил!».
«Эх, солдатик! Во, вспомнил. То урожайное для меня время было. Я тогда направо и налево так косила, что даже усталость впервые почувствовала – всё боялась, как бы инструмент из рук не выпустить или не затупить его».
«Ну, ты сто тысяч годков по земле бродишь, всё косишь да косишь…».
«Миллион лет уже», – поправила Косая.
«Так это ты ящеров и мамонтов извела?».
«Может, кто из моих сестёр постарался: не могу я одна в двадцати местах на «шарике» управляться. Только с тех пор до сего дня сколько воды утекло – миллионы световых лет, давно забыть пора».
«Вот-вот, – оживился Лёха. – Я – кровь с молоком, и ты – Старая, а всё туда же: укрою, обниму, согрею. Тьфу – бесстыжая. Вот какое у меня предложение есть. Сядь – передохни, а я твой инструмент посторожу. Поди, нечасто отдыхать доводится?».
«Да ты что, касатик, ополоумел? Без косы – я ничто. В ней сила моя. А тебе пора собираться: недолгая дорога».
«Ты меня не подгоняй – не запрягла ещё. А я – не тороплюсь. Ладно. Не хочешь, чтоб я тебе перекур устроил, дай хоть глянуть, как мои ребята врагов бить будут. А пока выпей глоток за моё здоровье – у меня во фляжке отличное зелье».
«Ну, солдат, ты и впрямь разум от боли потерял. Чтоб я да «за здоровье»? Не бывать, – разгневалась Костлявая. – Но за предложение, спасибо. Не всякий на краю жизни добром поделиться. А вы – вояки – знаю, очень зелье цените. Я только не представляю, как бы пить стала. У меня ни горла, ни живота нет».
«Ну, старая… У нас ни горла, ни задницы для этого дела не надо. Только желание, да согласие. А ты, я замечаю – желаешь. Видать, когда и пробовала?».
«Был грех, сокол, угадал».
«Ну так попробуй, у меня добрый спиртяга».
«Я вообще-то больше ром и коньяк люблю. Особенно армянский «Наири».
«Губа – не дура, – прошептал Лёха. – Но на «нет» и суда нет. Ты хоть из уважения ко мне пару глотков сделай за Победу».
Уговорил. Взяла Костлявая флягу, приложилась и… забулькала. Под капюшоном и плащом не видно, куда и льётся.
Остановилась. Взболтнула флягу – ни всплеска. Отпустила Лёхину руку – в плечо вцепилась, но неуверенно, подрагивает костяшками.
И тут кто-то жаркой щекой к Лёхиной груди прижался и знакомый голос говорит: «Жив, жив командир!» – Вася Баринов.
«Сейчас мы тебя товарищ лейтенант на плащ-палатку и на перевал, а там на плато, вертушка подхватит и в медсанбат».
«Скажи-ка мне, Василий, много ли наших полегло? И сколько враги потеряли?».
«Наших четверо, а у них 13 мы насчитали. Только ты не о том думай, а о белых халатах, да госпитальной койке».
«Так, боец. Пока вы меня тащить будете – пошли кого-нибудь побыстрее на другой склон, к артиллеристам. Пусть из установок залпового огня навесным по ущелью шарахнут.
Да вот ещё что – отцепи от меня эту старуху проклятую. Житья не даёт. Сейчас сделать это не очень трудно – я ей весь спирт, что во фляжке был, отдал. Слабовата бабушка оказалась.
И самое важное: видишь она на радостях даже косу отложила. А это её главный рабочий инструмент. Так ты эту косу с обрыва в ущелье зашвырни. Пусть там потом ищет».
«Есть, командир!».
«Поторопись с выполнением задания, Баринов. Слышишь, что враги кричат?».
Снизу, усиленные горными склонами, неслись гортанные крики:
«Эй, урус, – сдавайся!».
«Сам сдашься – только зарежем. Стрелять будешь – мы придём, в плен возьмём, живот вспорем, кишки свиньям отдадим».
«Понял, боец? Лучше от своего огня погибнуть, чем к этим уродам на позорную кончину попасть».
Дал Лёха последний приказ и провалился в глубокую темноту.
Ничего не запомнил солдат. Только какое-то потряхивание, когда несли его к вертолету. Потом ему рассказали – это земля содрогалась от залпового огня…
Когда в этот раз Лёха открыл глаза, то подумал, что в Рай попал.
Тишина. Нет ни стрёкота автоматного, ни взрывов гранат, ни визга мин. Ухо радовал приглушённый мягкий звук мелодии его любимого блюза. На подоконнике фиалки в горшках, кремовые стены украшены пейзажами русских лесов и картинами моря.
Напротив, во всю стену, раскидистое райское дерево нарисовано с прекрасными крутогрудыми птицами и чудесными яркими плодами – и яблоки здесь, и груши, и сливы с кулак, и заморские диковины, каких он и не видывал, и не пробовал.
А на его фоне – невеста ненаглядная – Тома. Румяная, чернобровая, с глазами, сверкающими, как антрацит. Сидит, улыбается – кажется, руку протянешь и дотронуться можно.
Значит, точно или сон, или он уже в Раю, одолела его костлявая.
«Ну, что очнулся, милый? А то я уже и бояться перестала», – услышал он ласковый, родной голос и понял, что «ЖИ-И-ИВ!» и на этом свете находится. И сразу вспомнил, что Тамара живописи учится в Суриковском институте.
«Так это ты райское дерево нарисовала?».
«Ага, нравится?» – горделиво спросила Тома.
«Очень. Талантливая ты. Расскажи где я, давно ли здесь?».
«Это Москва, любимый. Госпиталь Бурденко. Я уж месяц возле тебя. Ты теперь личность знаменитая – Герой России».
«А как ребята мои? Рота?».
«Знаю, например, что два неразлучника Дима Карнадут и Алик Шпрейг в Красногорском госпитале. Тот, кто тебя спасал – Баринов, – здесь, но пока на другом этаже».
…Вскоре Василий уже с прибаутками и радостной улыбкой на круглом лице лихо гарцевал на костылях, приближаясь к койке командира.
«Здорово, Василёк! Порадуй, чем дело кончилось?».
«Всех мы победили, ротный! Говорили, автокараван пришлось в ущелье посылать. Местные трое суток помогали нашей похоронной команде боевиков грузить.
А вот что сам видел. Когда гаубицы ударили, в бинокль разглядел – мечется, как сумасшедшая, среди пламени и цветов разрывов, какая-то фигура в чёрном одеянии, то ли ищет что, то ли боевиков в одну кучу сгоняет…».
МЕСТЬ АИСТОВ
Сединой и патиной уже покрылись славные дела лыцарей и гайдуков гордой Молдовы, насмерть стоявших против турецких орд, что волнами накатывались на Европу, стремясь поработить её. И хоть на помощь господарям молдавским приходили лучшие воины даже из далеких Португалии, Англии, Дании, лихие рубаки из Запорожья и могучие, бесстрашные витязи из Московии – бунчуки Великой Порты развевались уже и над землями прекрасной Полонии и бесстрашной Хунгарии; «ещё немного и турецкое копье сможет поразить сердце Европы – столицу австрийскую – блистательную Вену», – так доносили правителю Османов его военачальники.
Но осилить девять крепостей Молдовы никак у них не получалось. Недаром говорят, что «правда сильнее кривды». А что может быть правдивее и сильнее, чем защита Отечества?!
Однако, силы были слишком неравны. Не зря же ещё говорят, что «сила солому ломит».
В конце концов, и твердыни на Днестре и Пруте стали падать под ударами завоевателей. Дольше всех держалась Сорокская крепость. Осаждённым там гайдукам помогали даже птицы. Аисты приносили в цитадель в своих огромных клювах зёрна пшеницы и виноградные гроздья, спасая бойцов от голодной смерти и жажды.
Когда об этом донесли Сулейману Великолепному, он хоть и был мудрым правителем, но тут проявил неслыханное жестокосердие. Он почему-то не подумал, что могучие птицы помогают тем, кто на крышах своих домов устраивал жилища аистам, кормил прекрасных пернатых и каждый год принимал в дар от них всё новых и новых дочерей и сыновей.
Но нет! – самолюбие султана было нещадно уязвлено.
Как же так? Почти полмира покорно склонило голову перед его могуществом; пало множество крепостей азиатских, североафриканских, европейских; лучшие армии были не раз биты его янычарами и мамлюками, а тут какие-то ничтожные птицы проявляют непокорность и помогают немногим оставшимся в живых, благодаря им, противникам Великой Порты!
Поэтому он отдал приказ стрелять в аистов, а белёные дома молдаван и хаты украинские, на которых заметят их гнезда, – предавать мечу и огню.
Тогда-то Аист-господарь созвал огромную стаю со всех видимых земель, где творили бесчинства жестокие турки. На великий собор слетелись птицы из Литвы, Польши, Белой Руси, Московии, с Хортицы от Запорожских вольных селений, со всех стран, что сопротивлялись туретчине.
– Товарищи мои, – обратился Аист-вожак к стае, – горькими слезами плачу я, когда вижу, как угоняют в рабство наших добрых хозяев тружеников-крестьян; как гибнут в правой борьбе защитники-гайдуки, казаки, лыцари; как в гаремы толпами гонят их чернооких дочерей, сестёр, жён, а детей обращают в рабство или воспитывают мамлюками преданными султану; как в бесплодные пустыни превращаются обильные виноградники, цветущие ранее сады и поля, где паслись тучные стада, а прекрасные селения и города обращаются в прах и пепелища, где вместе с домами сгорают и наши родовые гнезда. Сколько боли и горя принесли проклятые завоеватели на наши родные земли!
Поможем же ещё не покорившимся мстить поработителям. Покажем нашу силу. Пусть вся стая расправит крылья, – закроем туркам солнце, чтобы испугались они вечной ночи.
На приказ Султана ровнять города с землёй и жечь дома вместе с нашими гнёздами и малышами-аистятами мы ответим большим пожаром. Возьмите с пепелищ в свои клювы полупотухшие угли. Летим на Стамбул и сожжём его.
Стая, подчиняясь Вожаку, дружно поднялась в воздух. По дороге, с ещё дымящихся пепелищ родных поселений подхватывали они головёшки и несли их к минаретам Стамбула.
Сначала турки испугались глухой черноты неба средь бела дня – так велика была стая. А когда на землю посыпался огненный дождь, и вовсе пришли в ужас. Пожары разом стали вспыхивать в разных частях оттоманской столицы. Причём они мгновенно разрастались из-за того, что аисты взмахами огромных крыльев своих поднимали ураганный ветер, который вмиг становился смертельным для деревянного города, каким был Стамбул в те времена.
Вот так аисты отомстили хищным янычарам-завоевателям. Великая столица сгорела почти дотла. Новым указом Султана были созданы пожарные части, но и это не помогло. Пожары ещё много раз уничтожали Стамбул. И всегда турки задирали головы, выглядывая в небе шумную аистиную стаю.
Есть даже предание, которое утверждает, что Сулейман Великолепный, наконец посоветовавшись со своей прекрасной, мудрой и горячо любимой женой – Роксоланой, устыдился, отменил свой недавний приказ о преследовании аистов; и наоборот – повелел даже сооружать гнёзда из старых колёс для мужественных птиц.
Но только гордые аисты так и не стали селиться под турецким полумесяцем, предпочитая родные свободные христианские земли.
А вот сами стамбульцы построили в назидание потомкам Музей пожарного дела…
КОНЕЦ ЖАДОБЫ
Ох, и жаден он был, ох и жаден! Жаден, зол и страхолюден. Про таких песен не складывают и никакими красками не изображают. Краски краснели от стыда или чернели от горя. Попробую словами рассказать, какой поганый был Жадоба, – только бы слова от возмущения не рассыпались.
Зимой снега у него не допросишься. Как-то раз перед Новым годом к нему на двор зашли дети и попросили разрешения скатать шары для Снеговика. Ух и разозлился на них Жадоба.
– Не дам, – говорит. – Не дам. У меня тогда снега меньше будет. А его кругом полно. Вот и берите на соседних участках.
– Да там его машины утрамбовали. А где-то каток залили.
– Всё равно не дам. Мне нужнее, чтоб землю вокруг яблоньки накрывал для будущего урожая. Может скоро опять пойдёт – тогда и наберёте. А то знаю я вас – потом морковку попросите, да ещё и прутья от метелки…
Год тот был очень урожайный. И сливы, и груши хорошо уродились. Но только на участке Жадобы была одна на весь поселок старая яблоня. Ветви её от налившихся соком плодов до земли опускались.
Ранним утром к нему в калитку постучались воспитатели из детского дома, принесли целую корзинку слив да груш, просят:
– Угостите нас яблочками – у вас их великое множество. Мы их нашим воспитанникам-сиротам отнесем. Вам же так много не съесть, да и детей у вас нет.
– Не дам, – сказал Жадоба. – Не дам. И не ваше дело: съем или не съем. Все это – моё.
Сел он под дерево, долго тряс ствол, пока все яблоки не попадали на землю. И начал есть. Три дня и три ночи всё жевал и жевал, пока оскомину не набил и живот не раздуло. Тогда он стал надкусывать яблоки и складывать огрызки в кучу.
Долго он так свою утробу набивал. Наконец физиономия Жадобы стала от натуги багровой, а изо рта гадкая вонючая отрыжка пошла. Как всегда у обжор. А что касается физиономии, или как чаще про его лицо грубо говорили рожа, – то была она какая-то кривая, вся в глубоких оспинах и морщинах. Такой же бугристой была и лысая жабьеподобная голова. Нос, как свёкла, глаза, что бусинки мелкие, словно у жука-навозника – мелкие, чёрные, злые, острые. Волосы росли только клоками в ушах, носу, под мышками, да немного на толстых коротких ногах. Несоразмерными были и длиннющие тонкие руки, зато с огромными ладонями, как дворницкие лопаты, будто специально устроенные, чтобы хватать возможно больше и к себе подгребать.
Был ещё такой случай. Однажды отправился Жадоба за реку, в дальний поселок. По дороге повстречалась ему попутная повозка. Он в неё сел; а там иностранные туристы из-за океана. Из Африки – горилла была; из Австралии – утконос. Долго ли, коротко ли, но захотелось кому-то из попутчиков поесть (так всегда в дороге случается). Все и давай друг друга угощать. Наши – пирогами мясными, рыбными, огурчиками малосольными, капустой квашеной с клюквой, а иностранцы – фруктами заморскими. Горилла открыла большой дорожный сак и вытащила целую гроздь бананов. Одному дала, другому и Жадобе протянула. А утконос достал из сумки, которая прямо на груди у него расположена, круглые зелёные волосатые шарики и тоже угощает. Все едят, нахваливают, только интересуются – что это. Горилла всё про банановые деревья рассказала, а утконос сказал, что его плод называется киви и что у них в Австралии и в Новой Зеландии водится ещё и птица с таким именем – Киви, тоже круглая, как зелёный шарик, и никто не знает – то ли плод в честь неё назвали, то ли птицу окрестили по имени плода. Но они являются национальным символом Австралии, Океании и Новой Зеландии. А еще, с гордостью поведал утконос, – киви содержит больше, чем какой либо другой фрукт на Земле витамина С, поэтому его так рекомендуют врачи для укрепления здоровья – особенно для детского питания.
Жадоба даже чистить фрукты не стал. Быстро их сжевал и говорит:
– Дайте ещё. Я не распробовал.
Его опять угостили, а он знай все канючит:
– Ещё хочу – не распробовал.
Так клянчил и клянчил, пока фрукты у иноземцев не кончились. Тогда он тихонько сел на пол, за самую дальнюю скамейку, развернул холстинку-полотенчико, достал здоровый шмат сала и краюху чёрного хлеба и ну опять за своё – челюстями работать.
Горилла и утконос его и спрашивают:
– Что это у вас?
– Сало и хлеб простой ржаной.
– Дайте пожалуйста, попробовать.
– Зачем? – отвечал Жадоба. – Сало с хлебом, оно и есть сало с хлебом. У других спросите. Здесь у каждого крестьянина сало с хлебом найдётся. А у меня очень мало – только чтобы от голода ноги не протянуть, червячка заморить.
Так ни крошки и не дал. Даже толщиной в папиросную бумагу. Жадоба всё ныл и заявлял, что ему тогда не хватит.
Больше всего он хотел стать богатым. Самым богатым на земле. Услышал, что щука может желания исполнять, и стал каждый день на озере удить. Раз после половодья увидел трёх щурят в стожаре:
– Нет, такая мелюзга мне не поможет, – подумал жадюга. – А вот уха из них знатная будет.
Взял и подсачком всех малышей подхватил и, недолго думая, разжёг костёр да и сварил щурят. Когда об этом щука узнала, она от горя умерла. Но перед тем Жадобу прокляла и наслала на озеро бурю и шторм, которые дом злодея развалили.
Как-то летом Жадоба впервые попал на берег моря и вспомнил, что здесь водится Золотая рыбка-волшебница. Только поймать и удержать её трудно. Но повезло злодею-хапуге. На третий раз, как невод забросил, – глянул, а в сетке Золотая рыбка запуталась.
Схватил её жадюга и сжал покрепче. Испугался – вдруг ускользнёт. Говорит Жадоба:
– А ну давай делай меня скорее самым богатым на свете. Быстрее только. Чтоб стал богаче самых трудолюбивых и умных, самых умелых, сильных и знатных. Богаче даже, чем ты и сам царь морской.
Рыбка в ответ только рот открывала. Ни слова не могла в ответ сказать от негодования и боли. Так сильно ей Жадоба рёбрышки сжал. Чуть не раздавил.
Но она проворная, вёрткая и мокрая была. Вот, наконец, вывернулась золотая волшебница из цепких потных лап, хвостиком вильнула и на прощание произнесла:
– Ну и жаден ты. Остановись. Посмотри сколько горя вокруг. Помогай бедным, обездоленным и трудись – тогда богатство само придёт. А иначе от жадности и погибнешь.
Сказала и скрылась в волнах. А Жадобе хоть бы что. Он только разозлился и говорит:
– Какой мне прок от такой волшебницы? Надо было её взять да проглотить, чтобы моё богатство она теперь кому-нибудь другому не наколдовала. Да и смогла бы ли она чародействовать? Уж очень мала. А мне много нужно – больше всех.
Сказал и отправился вдоль берега моря дальше. Как известно из географии, все моря соединяются мировым океаном.
Долог был путь Жадобы. Но в конце концов пришёл он в поисках большой-пребольшой Золотой Рыбы на берег Тихого или – правильней – Великого океана.
Погода была спокойная – полный штиль. Тепло – ни ветра, ни волн. Решил Жадоба искупаться, поплавать. Вдруг видит – в конце солнечной дорожки огромная рыбина плещется. А солнечные лучи ей то бок позолотят, то расплавленным металлом спину обольют.
– Во громадина какая! – обрадовался Жадоба. – Такая мне и нужна – много богатства мне даст. Поплыву-ка к ней.
И не раздумывая поплыл. А это была Акула Каракула. Пасть у неё зубастая и огромная, как туннель в метро. Но ничего не знал об Акуле Жадоба. И снова за своё, приказывает:
– Дай богатство! – и угрожает: – Дай побольше и поскорее, а иначе я тебя изведу, утоплю или загрызу.
Ну совсем, стало быть, одурел от жадных дум о богатстве.
Но Акуле Каракуле всё равно, кто перед ней. Она ждать не стала. Взяла да и проглотила Жадобу. Правда, чуть не поперхнулась. Настолько он противный, грязный, вонючий был. С тех пор у всех Акул мясо горькое, несъедобное.
Вот так бесславно – в акульей пасти – закончил жизнь Жадоба. Зато нам всем повезло. Жадности на свете хоть немного меньше стало. Ровно на одну жадобскую единицу.