Владимир БОНДАРЕНКО. «ИРОНИЗИРУЮЩЕЕ ДИТЯ». К 130-летию Игоря Северянина

 

Владимир БОНДАРЕНКО

«ИРОНИЗИРУЮЩЕЕ  ДИТЯ»

 

16 мая русскому поэту Игорю Северянину исполнилось 130 лет.

Не знаю, как отметят эту дату все официальные теле- и радио-каналы, но, надеюсь, русские поэты его не забудут. Да и читатели давно уже оценили истинную поэзию, которая иногда прикрывалась шутовством и балаганностью. Да и в жизни своей маска паяца в его поэтическом балаганчике оборачивалась серьёзностью и болью, а вовсе не фарсом.

Он тем хорош, что он совсем не то,

Что думает о нем толпа пустая,

Стихов принципиально не читая,

Раз нет в них ананасов и авто.

Фокстрот, кинематограф и лото –

Вот, вот куда людская мчится стая!

А между тем душа его простая,

Как день весны. Но это знает кто?

Благословляя мир, проклятье войнам

Он шлёт в стихе, признания достойном,

Слегка скорбя, подчас слегка шутя

Над вечно первенствующей планетой...

Он – в каждой песне, им от сердца спетой, –

Иронизирующее дитя.

 

Северянинская игриво-ироничная ухмылка, пародирующая декадентскую мораль, соседствовала у поэта с возвышенной мечтой о любви и счастье. Игорь Северянин – человек играющий, а значит – свободный. Его безграничная слава начала прошлого века говорит только о том, что он точно уловил дух времени, попав в его контекст своими игровыми экспериментами, установив новые правила игры, которые публикой были приняты на «ура».

От этого первого периода остались кроме стихов и своеобразные афоризмы Северянина, которые достаточно спорны, но отражают его первичную поэтическую сущность.

«Всё можно оправдать, всё простить. Нельзя оправдать лишь того, лишь того нельзя простить, кто не понимает, что всё можно оправдать и всё простить.

Единственное моё убеждение – вовсе не иметь убеждений.

Плачьте слезами раскаяния: в них захлебнётся Грех.

Открытый эгоизм есть истина. Тайный эгоизм – страшный порок.

Ничего никому не нужно, кроме физиологических отправлений. Искусство, наука, «идейность» – или поза, или выгода.

Внушать человеку свои мнения – это то же, что обучать попугая или метать бисер перед свиньями.

Ударить любимую женщину – самоубийство. Просто женщину – самооплевание.

Если хочешь сохранить с человеком добрые отношения, приписывай ему то, что ему не свойственно.

Идеальная грядущая эпоха человечества – отмена законов за их ненадобностью.

Надобность законов – доказательство низкого культурного уровня человечества...

Человек, привыкший всегда ссылаться на то, что «так принято», не понимает того, как это выражение им глупо отдано...

Люди, делающие из книг костры, вовсе не люди.

Россия и Рассея – это большая разница. Это две страны, постоянно враждующих между собой».

Его эстонский друг поэт Вальмар Адамс говорил, что сам Северянин свои вызывающе эстетские творения начала века называл «стихами для дураков». Поэт, тонко чувствуя настроение общества, играл на публику, разыгрывая масштабную клоунаду. Он возмущался тупостью своих поклонников и поклонниц:

Я – не игрушка для толпы,

Не шут офраченных ничтожеств!

Да, вам пою, – пою! – И что же?

О, люди! как же вы тупы… –

Я – ветер, что не петь не может!

 

Он себя отделял от своих же читателей и почитателей. Это прекрасно описано в стихотворении «Царственный паяц»:

За струнной изгородью лиры

Живёт неведомый паяц.

Его палаццо из палацц –

За струнной изгородью лиры...

Как он смешит пигмеев мира,

Как сотрясает хохот плац,

Когда за изгородью лиры

Рыдает царственный паяц!..

 

Да, он смешит всех пигмеев, над ним хохочут и его же обожествляют, делают кумиром, но между его читателями и самим поэтом всегда жёсткая «струнная изгородь лиры», за которую он мало кого пропускает. Став Игорем Северянином, поэт изобрёл для себя такой же шутовской эгофутуризм, привлёк для большего шума с десяток молодых полуграмотных стихотворцев, среди них Вадима Шершеневича, Константина Олимпова (сына своего кумира Константина Фофанова), Василиска Гнедова, шум подняли во всей российской прессе. Что ему и надо было:

Я оскандален и окумирен,

Мимозно плачу, смеюсь до слёз:

Лишь я и Солнце в закатном мире! –

Я – вне эпохи! Я – грандиоз!

 

Он не боялся ни пошлости, ни вульгарности, ни грубости. Если это всё карнавал и шутовство, то почему бы и не посмеяться над пошляками.

Его верный друг до самой смерти Георгий Шенгели вспоминал: «Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал, – это был Александр Раевский, ставший стихотворцем; и все его стихи – сплошное издевательство над всеми и всем, и над собой… Игорь каждого видел насквозь, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника – но это ощущение неуклонно сопрягалось в нём с чувством презрения».

Пускай критический каноник

Меня не тянет в свой закон, –

Ведь я лирический ироник:

Ирония – вот мой канон.

 

Он был продавцом «ананасов в шампанском» и «мороженого из сирени», но ел ли он сам свои изделия? Он заворачивал свои ананасы и лилии в самые изящные обёртки, которые покупатель ценит даже больше самих товаров. Да, он был первый большой поэт эпохи потребления. Но, может быть, простому читателю, приказчику из лавки, кухарке или швее и нужны такие стихи?

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом

По аллее олуненной Вы проходите морево...

Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разузорена…

----------------------------------------------------------

Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,

И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,

Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,

И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым –

Шумным платьем муаровым…

 

Пожалуй, точнее многих выразил своё понимание Северянина поэт Вадим Шефнер:

В поэзии он не бунтарь и не пахарь,

Скорее – колдун, неожиданный знахарь;

Одним он казался почти гениальным,

Другим – будуарно-бульварно банальным.

Гоня торопливо за строчкою строчку,

Какую-то тайную нервную точку

Под критиков ахи и охи, и вздохи

Сумел он нащупать на теле эпохи…

…И слава парила над ним и гремела –

И вдруг обескрылила и онемела,

Когда его в сторону отодвигая,

Пошла в наступленье эпоха другая.

И те, что хулили, и те, что хвалили,

Давно опочили, и сам он в могиле,

И в ходе времен торопливых и строгих

Давно уже выцвели многие строки.

Но всё же под пеплом и шлаком былого

Живёт его имя, пульсирует слово, –

Сквозь все многослойные напластованья

Мерцает бессмертный огонь дарованья.

 

Среди поэтов Серебряного века, увы, он выделялся своей необразованностью – сказались его четыре неполных класса череповецкого реального училища. Думаю, стихийные, природные, но необразованные таланты типичны на России и заставляют восхищаться новыми рифмами, удачными словообразованиями, мелодией стиха, поэтической искренностью и простотой. Даже такие высокообразованные поэты, как Николай Гумилёв и Александр Блок, отмечали высокий талант Игоря Северянина. Александр Блок записал в своём дневнике: «Мы в «Сирине» много говорили об Игоре Северянине, а вчера я читал маме и тёте его книгу. Отказываюсь от многих своих слов, я преуменьшал его, хотя он и нравился мне временами очень. Это – настоящий, свежий, детский талант. Куда пойдёт он, ещё нельзя сказать; что с ним стрясётся: у него нет темы. Храни его Бог». Николай Гумилёв, поэт совсем другого стиля, другого воспитания и даже другой культуры, тем не менее писал о Северянине в своих «Письмах о русской поэзии», опубликованных в 1914 году в самом элитном журнале «Аполлон»: «О «Громокипящем кубке» – поэзах Игоря Северянина, писалось и говорилось уже много. Сологуб дал к ним очень непринуждённое предисловие, Брюсов хвалил их в «Русской мысли», где полагалось бы их бранить.

Книга, действительно, в высшей степени характерна, прямо культурное событие.

Игорь Северянин – действительно поэт, и к тому же поэт новый. Что он поэт – доказывает богатство его ритмов, обилие образов, устойчивость композиции, свои, и остро пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов настоял на праве поэта быть искренним до вульгарности.

Для него «Державным стал Пушкин», и в то же время он сам – «гений Игорь Северянин». Что же, может быть, он прав. Пушкин не печатается в уличных листках, Гёте в беспримесном виде мало доступен провинциальной сцене... Пусть за всеми «новаторскими» мнениями Игоря Северянина слышен твёрдый голос Козьмы Пруткова… Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своей талантливостью и ужасных своей брезгливостью. Только будущее покажет, «германцы» ли это или... гунны, от которых не останется и следа…».

Поэт Игорь Северянин как начал свою поэтическую карьеру откровенно патриотическими стихами, став единственным русским известным поэтом, воспевшим подвиги и гибель русских моряков в войне 1904-1905 годов, так и закончил свою поэтическую жизнь прославлением великой России и её вождя Сталина в 1940 году.

А ведь он даже в своих, ставших знаменитыми, стихах из «Громокипящего кубка» уже писал:

Я, гений Игорь Северянин,

Своей победой упоён:

Я повсеградно оэкранен!

Я повсесердно утверждён!

От Баязета к Порт-Артуру

Черту упорную провёл.

Я покорил литературу!

Взорлил, гремящий, на престол!

 

В этом стихотворении октября 1912 года «Эпилог» автор эпатажен, резок, сочетает новый язык поэтов Серебряного века с ярко выделяющейся и не менее экспрессивной старославянской лексикой. «Эпилог» – одно из стихотворений, посвящённых теме «Поэт и толпа» и связанных единым пафосным началом. Только в «Эпилоге» всё подчеркнуто гротескно и эмоционально. И критики, как правило, не замечали, от какого Баязета и к какому Порт-Артуру поэт провёл упорную черту. Это же явная имперскость, от Турции до Китая.

 В самом начале Февральской революции Игорь Северянин пишет убойное сатирическое стихотворение о Керенском:

Посредственному адвокату

Стать президентом – не удел.

Он деловито шёл к закату,

И вот дойдя – он не у дел!..

Напрасно чванилась Самара:

«Волжанин стал почти царем!».

Он поднимался, как опара,

А лопнул мыльным пузырём.

 

Тут же вскоре появляется стихотворение о Ленине, настоявшем на заключении Брестского мира 3 марта 1918 года:

Его бесспорная заслуга

Есть окончание войны.

Его приветствовать, как друга

Людей, вы искренне должны.

Я – вне политики, и, право,

Мне всё равно, кто б ни был он.

Да будет честь ему и слава,

Что мир им, первым, заключён!

 

Так что, как ни парадоксально, поэтическая лениниана начинается с Игоря Северянина. Возможно, современник мог бы поспорить с тем, как Северянин воспринимает обоих (Керенского и Ленина), но не выделить этих стихов, обращённых к самым историческим фигурам того времени, было нельзя.

Игорь Северянин слабо разбирался в том, кто такие большевики, кто такие эсеры, кадеты, но поэт обладал здравым смыслом и судил по делам.

В России двадцатых годов паяцам и комедиантам было нечего делать. Да и самому Игорю Васильевичу порядком надоела эта роль. Он становился грустнее, задумчивее, лиричнее, на первый план вновь выходил тот самый природный русский патриотизм, которым он был одарён с детства и который никуда не уходил, оставаясь в глубине его души даже в самые «ананасные» годы.

Исчезли принцессы и будуары, остались любимая им северная природа и надежда на будущее:

Мы жили – не-жили, пожалуй, слишком долго,

Удобно-тусклой верою греша;

Огимни, вечер, сокровение восторга –

Да встрепенётся спящая душа!

Услышим заповедь беззвучного бельканто,

Омоет светопадом красота, –

Возьмёмся за руки у алтаря заката,

И тихо скрипнут царские врата…

 

На место кринолинов и грезерок в поэзию Игоря Северянина вошла его родная Россия.

Я мечтаю, что Небо от бед

Избавленье даст русскому краю.

Оттого, что я – русский поэт,

Оттого я по-русски мечтаю!

 

Уезжая с больной матерью в 1918-м от революции в эстонскую Тойлу, поэт думал, что ненадолго, переждать смуту, но оказалось (кроме короткой «королевской» поездки в Москву), что уехал навсегда. В России, особенно в литературной среде, осталось лишь двусмысленное воспоминание о каком-то якобы короле российской пошлости. Да ещё скверные цитаты из Маяковского:

Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие, нажраться лучше как, –

может быть, сейчас бомбой ноги

выдрало у Петрова поручика?..

 

Если б он, приведённый на убой,

вдруг увидел, израненный,

как вы измазанной в котлете губой

похотливо напеваете Северянина!

 

Вам ли, любящим баб да блюда,

жизнь отдавать в угоду?!

Я лучше в баре блядям буду

подавать ананасную воду!

 

Кстати, любители подобных цитат из Маяковского забывают, что стихотворение «Вам!» 1915 года и принадлежит к тем же ура-патриотическим стихам периода Первой мировой войны. Поздних стихов Игоря Северянина, 1920-40-х годов, уже никто в советское время не знал. Да и сейчас из школьных учебников и вузовских лекций к читателю в основном приходит всё тот же упрощённый эпатажно-фельетонный Северянин. Хотя и такой он ценен и России, и русской культуре. О Северянине и писали-то всегда как-то мельком, по касательной, с каким-то пренебрежением. И потому так неожиданно сильно в защиту Северянина прозвучало уже в недавнее время стихотворение Андрея Вознесенского «Рукопись»:

Подайте искристого

                        к баранине.

Подайте счёт.

          И для мисс – цветы.

Подайте Игоря Северянина!

Приносят выцветшие листы.

 

Так начинает Вознесенский, передавая атмосферу того набриолиненного ошафраненного пейзанства, которое окружало в предреволюционные годы Игоря Северянина, далее постепенно переходя к его пониманию как серьёзного поэта:

Подайте родину

              тому ревнителю,

что эти рукописи хранил.

Давно повывелись

в миру чернильницы,

и нет лиловых

               навзрыд

                          чернил.

 

Вознесенский задаётся вопросом: откуда вообще взялась эта якобы «поэзия российской пошлости»? Важнейшая и никогда не разбираемая тема.

Странна «поэзия российской пошлости»,

но нету повестей

                     печальней сих,

какими родина

               платила пошлины

за вкус

            Тургеневых и Толстых.

 

Да, была у нас высочайшая аристократическая дворянская культура, которая никогда не позволяла себе северянинских выходок, культура Тургеневых и Толстых. Но на чём и на ком эта культура держалась: на крепостном крестьянстве, на проданных наравне с коровами молоденьких крестьянках? На рабстве русского народа, которое и сейчас ещё окончательно не выбилось из покорных россиян? Никуда не уйти от того, что были свои крепостные и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Толстого, и имения были, и продавались они вместе с крепостными душами. Вот потому и жгли в 1917 году русские поротые мужики роскошные и не очень имения своих хозяев, жгли и пушкинское Михайловское, и дом Блока; не могли простить сотни лет крепостной неволи. Потому и топили на кораблях образованных и интеллигентных офицеров. И потому – «нету повестей печальней сих, какими родина платила пошлины за вкус Тургеневых и Толстых». А массовая публика в тот период до поры до времени наслаждалась Северяниным. Но так ли он плох? К примеру, Борис Пастернак отмечал среди всех соперников Владимира Маяковского прежде всего Игоря Северянина: «Был также Северянин, лирик, изливавшийся непосредственно строфически, готовыми, как у Лермонтова, формами, и при всей неряшливой пошлости поражавший именно этим редким устройством своего открытого, разомкнутого дара».

Игорь Северянин – лёгкий поэт с тяжёлой жизнью.

И как близки его мечты нам, сегодняшним жителям третьего тысячелетия. Будто сегодня стихи написаны:

Вот подождите – Россия воспрянет,

Снова воспрянет и на ноги встанет.

Впредь её Запад уже не обманет

Цивилизацией дутой своей:

Встанет Россия, да, встанет Россия,

Очи раскроет свои голубые,

Речи начнёт говорить огневые, —

Мир преклонится тогда перед ней!..

 

При этом не надо считать поэта неким мечтательным фантазёром или «большевизаном», как его обзывали в белогвардейской прессе. Он и к событиям на родине относился по-разному, что-то принимая, что-то резко отвергая. Прежде всего – разрушение святых обителей и имперских памятников, явно осуждал безбожие новой России, надеясь на народное благоразумие.

Я чувствую, близится судное время:

Бездушье мы духом своим победим,

И в сердце России пред странами всеми

Народом народ будет грозно судим.

И спросят избранники – русские люди –

У всех обвиняемых русских людей,

За что умертвили они в самосуде

Цвет яркий культуры отчизны своей.

Зачем православные Бога забыли,

Зачем шли на брата, рубя и разя…

И скажут они: «Мы обмануты были,

Мы верили в то, во что верить нельзя…».

И судьи умолкнут с печалью любовной,

Поверив себя в неизбежный черёд,

И спросят: «Но кто же зачинщик виновный?».

И будет ответ: «Виноват весь народ.

Он думал о счастье отчизны любимой,

Он шёл на жестокость во имя Любви…».

И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!

Ты нам не подсуден: мы – братья твои!

Мы часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, грешный,

Наивный, стремящийся вечно вперёд,

Взыскующий Бога в Европе кромешной,

Счастливый в несчастье, великий народ!».

 

Не знаю, как читателям, но мне кажутся эти строки просто пророческими. И кого судить за все наши великие и малые несчастья и ХХ века, и века нынешнего? Евреев, чеченцев, эстонцев – или всё же самих себя, и не судить даже, а преодолевать все напасти и обманы, и идти дальше вечно вперёд!..

Может, он и впрямь нашёл себя в тихой эстонской Тойле? На рыбной ловле? За чтением стихов и книг своих товарищей? Кстати, из современников любил читать столь же классических Ивана Шмелёва, Бориса Зайцева, Ивана Бунина. Я подолгу засиживался в тойласком домике Северянина, обходил пешком все его окрестности, хотел понять, чем жил поэт. С тех пор и в Тойле, и в Усть-Нарве не так уж много изменилось, и на реке Россонь так же ловят рыбу. Северная эстонская глушь. Здесь прожить более 20 лет мог только поэт и впрямь отчуждённый от шумной жизни. Весь мыслями в России. Вот уже из завершающих стихов 1939 года:

Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,

Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:

А если в чуждый край физически ушёл,

Давно уж понял я, как то нехорошо…

 

И ведь никто его не винит, никаких шумных протестов, даже наоборот, к нему приезжает на машине в Тойлу сам посол Советского Союза Фёдор Раскольников. Уже после присоединения Эстонии к Союзу, опять же, к тойласкому отшельнику у советских властей никаких претензий, приезжают журналисты из «Правды» и «Известий», начинают печатать советские журналы. Может, за это непротивление властям его и нынче так недолюбливают либеральные круги? Ведь все их кумиры не хотели понимать, что нехорошо творцам уходить в чуждые края? Как откровенно Игорь Северянин признаётся, что и «без нас» новая Россия успешно строится.

А он может лишь грустить и иронизировать. «Иронизирующее дитя» – сам себя называл он.

Благословляя мир, проклятье войнам

Он шлёт в стихе, признания достойном,

Слегка скорбя, подчас слегка шутя

Над всею первенствующей планетой,

Он – в каждой песне, им от сердца спетой, –

Иронизирующее дитя.

 

Далее начинается главная тема и книги, и всей поздней поэзии Северянина – тема России, погибающей, возрождающейся, вечно великой и вечно ожидаемой. Сначала – уже ставшие классикой «Классические розы» (1925):

Как хороши, как свежи будут розы

Моей страной мне брошеные в гроб!

 

Последние две строки были выгравированы на надгробном памятнике поэта. Как правило, там постоянно стоят букеты свежих роз. Надеюсь, и Россия в юбилейном для Игоря Северянина 2017 году озаботится и о розах, и о памяти своего национального поэта. Да и стихи из «Классических роз», надеюсь, будут звучать и по радио, и по телевидению. И наконец Россия узнает не только певца небывалой изысканности, а своего национального поэта, которым можно гордиться наравне с Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Есениным. Каждый школьник должен знать наизусть эти строчки:

О России петь – что стремиться в храм

По лесным горам, полевым коврам...

 

О России петь – что весну встречать,

Что невесту ждать, что утешить мать...

 

О России петь – что тоску забыть,

Что Любовь любить, что бессмертным быть!

 

Кажется, вся история России проходит перед нами. Все её и беды, и воскрешения. В этих стихах чувствуется та искренность, которой не бывало в его причудливых грёзофарсах. Поэт становится по-настоящему народен и хрестоматиен.

Он терпеть не мог чужеродную себе тематику и поэтому писал всегда о том, о чём сам хотел, хорошо или плохо, но сам. Резко отказавшись от всех маскарадов и изысков молодости, он в эстонской эмиграции, в деревушке Тойла стал самим собой – истинным северяниным, тоскующим по родному русскому Северу…

В рукописях поэта остался набросок незавершённого стихотворения:

Во мне всё русское смешалось:

Религиозность, тоска, мятеж,

Жестокость, пошлость, порок и жалость,

И безнадежность, и свет надежд.