Александр МАКАРОВ-ВЕК. ГОРИ, МОЯ ЛАМПАДОЧКА, ГОРИ! Стихи

 

Александр МАКАРОВ-ВЕК

ГОРИ, МОЯ ЛАМПАДОЧКА, ГОРИ!

 

САМОВАР                           

На лапах выгнутых и медных,
бока тяжелые раздув,
дышащий жаром сил несметных,
стоит он, запрокинув клюв!

И ярко блещет медалями,
украсившими оспой лоб,
и дышит конскими ноздрями,
и красным углем полон зоб…

Индюк индийский!
                 …Тульской медью
обмытый, с головы до пят!
И гребень, пряником и снедью,
завёрнутый в цветной халат!

 

ТРОЙКА

Кулацкими  обрезами
стреляют ноздри в даль.
Как бритвою надрезанный
раскосых глаз миндаль!
Храпя и дикой злобою
до боли сердце сжав,
звериною утробою
выказывает нрав!
Боками водит сытыми
и пену льёт губой!
И медными, отлитыми –
хохочет под дугой!
Да гриву так, что в пору бы
отмерить полотна,
полощет в снежной проруби
и достаёт до дна!
И ослепясь,  нечаянно,
сквозь толщу чуя брод,
вдруг выскочит отчаянно
на голубиный лёд!
А лёд – стекло звенящее –
прогнётся и – пойдёт…
Сквозь трещины  дымящее
дыханье потечёт…
На перегон, и с гигиканьем,
под коркой ледяной,
такую ж тройку дикую
погонит Водяной!
И струи в бляхах кованых
сойдутся на груди…
И страхом зачарованы
в санях…
                 И впереди –
не край ли света светится
в глубинах – Леденец...
И судорожно мечется
валдайский бубенец!

 

* * *

С прошлым – лишь до завтра мы расстались!
Голяди!
             …И голядью остались!
С нищего, нетверёзого –
                                что возьмешь?
Всех ушкуйников и пичужников
                    в Чухлому не сошлешь!
Вон – погудочка, в перстах ломашных,
да и та пищит!
Отрок, ангелец,
                  Варфоломушка –
на всю Русь кричит!
Только слышим ли,
               только видим ли –
вот печаль…
Варфоломушка, свет невидимый,
коль не жаль –
дуй в погудочку!
                    Голядь – голядью удиви…
Нас – заблудшими, нетверёзыми –
                                                 нам яви…

 

* * *

Хочется, нафтимо немочи,
осенью горя
                и горечи…
Хочется боли
                    и болищи…
хочется воли
                   и волищи…
Хочется доли
              и долищи…
Хочется рани
                  и ранищи…
Хочется речи
                и речищи…
Хочется,
             нафтимо немочи,
осенью
             смерти и немощи!

 

* * *

Дед мой, Пётр, умер на Крещенье.
Целый день мы жгли костёр,
рубили ледяную землю.
Грелись водкой...
И ведром помятым выгребали
плоть могилы…
Я пришел в избу и мое тело
было леденея тела деда…
Долго руки мыл водой в жестянке,
но остались на ладонях знаки –
вспухшей крови и земли набухшей…
Почему я не могу уехать,
жить у моря, сеть тянуть
и обжигать ладони об весло,
горячее как солнце…
Может потому, что стылым летом
дедова могила мне напомнит
грядку в огороде,
на которой – тело репы
в запахе медовом…
 

 

РАЗГОВОР ХЛОПУШИ С ЕМЕЛЬКОЙ

 

Хлопуша:
Жизнь для нас,
         как младенцу игрушка –
надоело –
             сломал пополам…
Все равно, что нам кликать –
                                    Петрушка,
али Петр…
            Разве в прозвище срам!
Посмотри вот на эти ладони –
волдыри, этот гной и струпьё…
Это тело привыкло к погоне,
А теперь оно как не моё!
Я, проживший под душным овином,
как зерно, не в земле, а в клети, –
кров делил свой с безмолвной скотиной,
но я мог свою душу спасти!
Там, под небом, –
                    где синие дали,
где стеною дремучий поток, –
мы не пели, мы дико орали,
кулаку подставляя висок!
Но бываю спокойные битвы,
хлеб родится и реки полны…
Но поются чужие молитвы!
И слова – на верху –
                             не верны…
Жить спокойно,

              но тошно и смрадно –
словно мать и отца обокрал...
Кто ты – царь иль холоп –
                          нам безравно,
лишь бы нас

               милосердно карал!                               
 

Емелька:
Я – Московский, Казанский и Польский…
царь степной, царь лесной, водяной…
Говорю тебе, оползень скользкий,
собирайся на свадьбу со мной!
Сколько можно по душным овинам,
по берлогам, по норам сидеть…
Не пора ли – нагайкой по спинам,
да на вилы живот наш поддеть!
Сколько можно – нас грабить
                                       и грабить…
Сколько можно – терпеть
                                    и терпеть!
Не пора ли нам кровушку славить…
Не пора ли нам смертушку петь!
Царь я нынче –
              на ноготь поверь мне –
Русь зажжем, как стога, поутру…
Я, не жаждущий крови и смерти,
призываю – опять к топору!                            

 

Хлопуша:
Сколько крови я пролил и семя!
Сколько я задушил и посёк!
Мало мне…
                Но, пришло моё время,
время птицей мне бьётся в висок –
хватит жечь!
                …Эти руки в коростах
помнят жирное вымя полей!
…Нож сохи как отваливал остов
черногрудых моих лебедей!
Каждый ком под ногою, как птица,
так и хочет взлететь и парить!
Жаждет семя с ладони пролиться,
чтобы рожью в ночи голосить –
хватит жечь!
             …Эти рваные ноздри
дышат духом хмельной борозды!
…Деревянные спицы и гвозди –
на телегах, от жаркой езды –
поразбухли,
                  от дышащей хляби –
ищет корень их вязкий уклон!
… И берёт моё тело до яви

в самый нежный

                и смертный полон.
 

НА ПУБЛИКАЦИЮ

ЕВАНГЕЛИЯ ОТ ИУДЫ

Не читал я Иуды…
Объявленья смотрю –
«Продаются крючки и уды…
Обращаться к Петру».

 

* * *

Она грызет сосульку.
Пять.
Четыре мне.
Поцеловать соседку Юльку
я не решаюсь.
               Лишь обнять...
Я – маленький.
               Я – дурачок...
А дядя Докшин, он – большой!
Он говорит сквозь зуб:
                             – Сморчок,
я нынче добрый, я, с душой,
таким сморчкам не раз помог!
Смотри, заиндевел замок
амбарный. Выстудил мороз.
Его отщелкнуть не вопрос!
Ты поцелуй его взасос,
он загудит, как паровоз!
Конечно, я поцеловал...
И губы с кровью оторвал
я от замка...
Россия.
           Детская любовь.
...От поцелуя
               сердце в кровь.

 

* * *

Где-то мать моя
Бого-родица –
в проливных дождях
непо-годица…
Где-то мать моя
Бого-родица –
в вековых лесах
буре-ломится…
Где-то мать моя
Бого-родица –
в верстовых столбах
пеше-ходится…
Где-то мать моя
Бого-родица –
в полевых цветах
хоро-водится…
Где-то мать моя
Бого-родица –
в золотых церквях
тихо молится…
В проливных дождях,
в вековых лесах,
в верстовых столбах,
в полевых цветах,
в золотых церквях,
да в твоих глазах!

 

* * *

Гори, моя лампадочка, гори…

Мне Храм везде, а больше – на кладбище,

где светит верба, где синица свищет…

Где смерти нет,

               а воскрешений – тыщи!

Где сам Господь,

                    улыбчивый и нищий,

кресты обходит, словно алтари…

И ставит, ставит свечи до зари!

Гори, моя лампадочка, гори!

Я жив и нищ. И говорю покуда –

где прах и тлен – движенье ниоткуда.

Свет неземной мостом встал над оврагом,

могилы, словно почки, вздулись влагой,

зерно в земле наполнилось отвагой,

по мёрзлым сучьям сок струится брагой…

Жизнь, как причастье, задержу во рту,

не выплюну, не проглочу поспешно,

пусть тает вкус, но благодати – тесно!

Весна хлопочет на сквозном ветру…

Жизнь, как причастье, задержу во рту.

…Где светит верба, где синица свищет,

где смерти нет, а воскрешений – тыщи!

Где сам Господь, улыбчивый и нищий,

кресты обходит, словно алтари…

И ставит, ставит свечи до зари!

Гори, моя лампадочка, гори!