Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ЗАБЫТАЯ ЛЕГЕНДА. Поэма о посёлке Бармино Нижегородской области

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ЗАБЫТАЯ ЛЕГЕНДА

Поэма о посёлке Бармино Нижегородской области

 

Часть 1

                     Обилие рыбы и дичи делают эти места

                излюбленными для туристов и рыболовов…

                                                  Из рекламных источников

Как старой мельницы в пожаре,

что не сгорела, в унисон

ржаное, ржавое, в угаре

скрипит, вращаясь, колесо.

Дома – тряпичные, льняные,

коль взглянешь, а вокруг них – сад!

В пыли, в траве полугнилые

два яблока тихонько спят.

На позвонках рыбёх, приливом

на берег выброшенных в зной,

Барминский мастер кропотливо

рисунок вырезал весной.

Глаза – цветочные. А тело –

крючок, изгиб, овраг и плёс.

О, можно ли, чтоб это пело

изделие, вот в чём вопрос!

Чудовище ль оно? Святое?

Но лодки в страхе жмутся. И

пески, привыкшие к разбою,

взметают крылышки свои!

О, я язык их мёртвый знаю!

Расписано им небо всё…

И лишь, тяжёлое, без края,

скрипит, вращаясь, колесо.

 

Оврага Черемисовского склоны.

Матвей Артемьев – местный Бармалей.

От слова барма – вор, разбойник оный,

и от мордовского вода, что значит – лей.

И не было среди хозяев барок,

кого б не тронул Барма, – волгарей,

что проплывали мимо на заре,

сморённых сном от виноградных чарок.

И тут как тут! Разбойники – в лодчонке,

скользящей плавно, словно бы поверх

тугой реки, баркасами точёной,

что спрятана наружу, будто мех.

Бесшумные! Отрядом всем, когортой

они легко причалят прямо к борту.

Ножи остры! Так начинал разбег

семнадцатый, разбойный, жгучий век.

Из недр его, из самой жгучей страсти,

читаю летопись. В ней сказано: «С лихвой

ограблен каждый…». Это ль ни несчастье?

Убит хозяин. Взят сторожевой.

Товар изъят. На Ярмарку, что в Нижнем, –

ковры, холсты, мука, зерно; и мёд –

отправлен скопом. Богатеет иже,

кто с Бармой был разбойничий народ.

 

А после – пир… Но, говорят, купцы

солдат собрали и, снабдив оружьем,

на тропы вывели. Звенели бубенцы,

что Барма со дружиной – мертвецы!

Кольцо сомкнулось силою жемчужной!

Но до сих пор – о, слушайте – в селе,

как только осень – жаркая, цветная, –

мы слышим крик, разорванный во мгле,

и в небе птицы – разноцветной стаей.

 

И в жилах жар: «Нас не за что судить!

В цветистую мы превратились нить.

Вплелись в рисунок и ковров узор,

как только тьма – выходим мы во двор!

Горят снега, и книги все горят,

тряпичный дом, соломенный и сад,

а смерть красна и гибель на пиру,

но летописи читанные врут!

И Барма – не разбойник, Робин Гуд,

он справедлив, он совесть, вещий суд!».

 

И я опять читаю. Мне глоток

свободы нужен. Что же вы, купцы?

Слова кричат в затылок, между строк,

без остановки плачут бубенцы!

 

Часть 2
               Упоминание о селе Бармино есть у писателя А.Н.Радищева.

                                                   Из книги «Родники памяти» С.Толокиной

Радищев прав. Хребет дорог разбит.

И выпирают кости, словно камни.

Путь до Перми по Волге и по Каме,

песок-полынь, рыбацкий скромный вид.

И я – по Волге. Лишь один изъян.

– Ау! Ау! Куда во глубь такую?

Века считая, там, в лесу, кукует

хранительница ягодных полян.

И у дорог оттенок тот же. Хлябь

лягушачья, болотная, льняная.

А наша волость, словно крепостная,

взывает к барину:

                  – Ах, батюшка, управь!

А он на «Джипе», словно сахар бел,

стесняясь города, как будто тот – пропойца!

И в мире нет уже иного свойства,

чем по дороге, словно на расстрел…

Радищев, друг мой, горе – пополам!

Лишив чинов, заменят казнь на ссылку.

Нижегородчина. Здесь дышит светом храм.

О, не проехать бы во тьме развилку,

и от чахотки бы не умереть;

листвою осень стелет вам соломку.

«Пошла, родимая. Пошла скорее, геть!».

Вонзаетесь стремглав в заката кромку.

 

Часть 3

                                             Одна из версий гласит, что название Бармино

                                        от слова Брама – южного языческого божества.

Район курортный – Бармино, моя забытая легенда!

Глубинка, глубь, почти что дно во внедорожии райцентра,

где собирает урожай вселенская давильня сока.

…Был год такой, что солнца край касалась сохлая дорога.

Мы – гроздь рябины, и пьяны от горько-красных спелых ягод,

и Брама в ситцевые сны закутал ласковые пряди.

Языческий, тугой уклад. Надломленной ли хватит меры

суровых идолов изгнать в их нашумевшие пределы?

Притихли где-то и молчат за той дорогой соловьиной

веков духмяных виноград в едином чане – пьяном, винном!

И всё ж не трогайте его, он – Брама в капище свершённом!

И как-то пусто без него идущим мимо склона жёнам!

Древнее древности самой и глубже всех глубинок края,

гляжу – и сердце замирает,

как речь глаголом разрыхляет к истокам путь, что по прямой.

 

Часть 4. Заключительная

И есть четвёртое сужденье,

оно поярче этих трёх.

О, матушка! Я подтвержденье

ищу в межстрочиях из крох…

Ищу – и губы в кровь кусаю.

И в пальцах – дрожь. Нашла, нашла!

Суждения – что караваи,

и посередь лежат стола.

О, кладь листочков в папке красной –

тесёмки от волненья рву!

О, Барма, ты наш сокол ясный,

строитель – значит. И к утру

внимаю я «Писцовой книге»

о церкви Троицкой. Её

на берегу реки великой

душа о здравии поёт!

И купол золотой, как дыня,

черешня с косточкой внутри!

…Я на кресте читаю имя

всея Руси, всея зари.

Власами отираю пот я

иль, может, слёзы по щекам.

И нищим – грязным, беззаботным,

к моим что тянутся рукам –

рыбёшки жёлтые – монеты,

даю. Не жалко – всё, что есть!

И фонари бросают сети

сквозь завесь снега. О, я здесь

молиться буду долго-долго

за маму, за сестёр, родных.

…Целуй меня, мой ветер, столько –

хоть до костей, до звёзд стальных!