Андрей РУМЯНЦЕВ. НЕ ВЛАСТЬ ЛИ – ТВОРЕЦ ПОТРЯСЕНИЙ? К 100-летию Октябрьской революции

 

Андрей РУМЯНЦЕВ

НЕ ВЛАСТЬ ЛИ – ТВОРЕЦ  ПОТРЯСЕНИЙ?

К 100-летию Октябрьской революции

 

Какие разные поэты — Александр Блок и Андрей Белый, Николай Клюев и Константин Бальмонт, Валерий Брюсов и Владислав Ходасевич! Но читаешь их стихи, помеченные началом двадцатого века, и кажется, что это мучается одна и та же душа. В стихах — одна боль, одна любовь, одна жалость, одно проклятье.

Александр Блок:

Опять, как в годы золотые,

Три стертых треплются шлеи,

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые —

Как слезы первые любви!

                                                18 октября 1908 г.

………………………………….

И низких нищих деревень

Не счесть, не смерить оком,

И светит в потемневший день

Костер в лугу далеком...

О, нищая моя страна,

Что ты для сердца значишь?

О, бедная моя жена,

О чем ты горько плачешь?

                                            1 января 1909 г.

 

Словно продолжение блоковского цикла стихов «Родина» — поэтический цикл «Россия» Белого, ровесника, часто оппонента Блока в творческих спорах и исканиях, но все же душевно близкого человека, близкого, в первую очередь, по чувствам к России. В письме 1911 года к Блоку Белый сказал об этом определенно: «Пусть мы разные, но то — «психология»; но Русь, будущее, ответственность — не «психология» вовсе, и как же не радоваться: мы — русские, а Русь — на гребне волны мировых событий. Русь чутко слушает, и её чутко слушают. Я, Ты, мы не покинуты в сокровенном... поскольку мы — русские».

Эта близость, конечно, лучше всего видна в стихах Андрея Белого:

РОДИНА

                                       В.П. Свентицкому

Те же росы, откосы, туманы,

Над бурьянами рдяный восход,

Холодеющий шелест поляны,

Голодающий, бедный народ;

И в раздолье, на воле — неволя;

И суровый свинцовый наш край

Нам бросает с холодного поля,

Посылает нам крик: «Умирай,

Как и все умирают...». Не дышишь,

Смертоносных не слышишь угроз:

Безысходные возгласы слышишь

И рыданий, и жалоб, и слез.

Те же возгласы ветер доносит;

Те же стаи несытых смертей

Над откосами косами косят,

Над откосами косят людей.

Роковая страна, ледяная,

Проклятая железной судьбой —

Мать-Россия, о родина злая,

Кто же так подшутил над тобой?

                                                         1908 г.

 

Ну, а Константин Бальмонт, поэт любви, солнца, весны, который и в названиях своих книг и циклов стихов провозглашал эту творческую программу: «Будем, как солнце», «Только любовь», «Литургия красоты», — неужели и он был ранен «грубой жизнью», услышал её требовательный зов? Ведь он, кажется, раз и навсегда очертил священный круг своей поэзии. В записной книжке 1904 года он пометил: «Огонь, Вода, Земля и Воздух — четыре царственных Стихии, с которыми неизменно живет моя душа в радостном и тайном соприкосновении. Ни одного из ощущений я не могу отделить от них и помню о их Четверосогласии всегда... Все стихии люблю я, и ими живёт мое творчество».

Но услышал и он. Услышал, может быть, потому, что всю жизнь нёс в сердце чувство, о котором сказал уже на склоне лет, исколесив (как, пожалуй, никто из русских поэтов) весь мир:

И все пройдя пути морские

И все земные царства дней,

Я слова не найду нежней,

Чем имя звучное: Россия.

 

А теперь стихи Бальмонта начала века:

БЕЗ ПРЕДЕЛА      

Снежная равнина без предела,

По краям все лес, и лес, и лес.

Почему так стынет это тело?

Отчего напрасно ждешь чудес?

Черные и серые деревни.

Зябкое, голодное лицо.

Отчего тот голод, страшный, древний?

Кто сковал железное кольцо?

Белая равнина без предела.

Льнет метель, снежинками шурша.

Отчего так сердце онемело?

Как же в плен попала ты, душа?

 

И уж совсем похожи на измену своим творческим установкам бальмонтовские «Песни мстителя» и цикл стихов, обращенных к русскому рабочему (все это помечено 1906 и 1907 годами). Тут вообще нет места сладкозвучию, упоенности светом и музыкой («Паганини стиха» —  в голос говорили о Бальмонте его современники), тут всё вытеснил сокрушительный гнев:

Наш царь — убожество слепое,

Тюрьма и кнут, под суд, расстрел,

Царь-висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет — час расплаты ждет.

Кто начал царствовать Ходынкой,

Тот кончит, встав на эшафот.

 

Для Николая Клюева такой гнев мог быть естественным: «олонецкий мужик», «ладожский дьячок» пришел в русскую поэзию из самой крестьянской гущи и более чем кто-либо являлся голосом русской беды. Он и гневался, и негодовал, только его чувство смягчалось другим, вековым и глубинным, — православным смирением:

О, кто ты, родина? Старуха?

Иль властноокая жена?

Для песнетворческого духа

Ты полнозвучна и ясна.

Твои черты январь-волшебник

Туманит вьюгой снеговой,

И схимник-бор читает требник,

Как над умершею тобой.

Но ты вовек неуязвима

Для смерти яростных зубов,

Как мать, как женщина, любима

Семьей отверженных сынов.

На их любовь в плену угрюмом,

На воли пламенный недуг

Ты отвечаешь бора шумом,

Мерцаньем звезд да свистом вьюг.

О, изреки: какие боли,

Ярмо какое извести,

Чтоб в тайники твоих раздолий

Открылись торные пути?

Чтоб, неизбывная доселе,

Родная сгинула тоска

И легкозвоннее метели

Слетела песня с языка?

 

Что же можно сказать после приведенных строк? Когда у нас пишут о каждом поэте обособленно, то расчленяют литературу. А она — единый живой организм. Крупные поэты не перепевают друг друга, они страдают одним. Поэзия — особая запись общественных болей.

И когда мы выпишем друг за другом эти скорбные строки о родине её певцов, то разными окажутся только голоса, по их тембру, окраске, высоте, а чувства окажутся общими, объединительными. Это будет некий свиток сыновних откликов на беду матери.

Но поэзия начала ХХ века отвечает и на вопрос, который задал наш современник: какую Россию мы потеряли в 1917 году? Считается, что сильную, чуть ли не процветающую державу, которая и в индустрии задавала тон другим странам, и даже кормила Европу хлебом и мясом. Этот ответ особенно нравится тем, с кого спросится: какую Россию мы потеряли в 1990 году?

Можно, конечно, согласиться с нынешним ответом (тем более, что правда: и стали производили много, и хлеб продавали), но лучше всё же послушать свидетельства из первых рук.

Владислав Ходасевич, поэт античного склада, избегавший всякой «социальности», благородно сдержанный и глубокий, рассчитывал на то, что мы поймем его лучше современников:

Служу поэзии высокой,

Моих сограждан не кляня.

Быть может, правнук их далекий

Читать научится меня.

 

Давайте послушаем его в том разговоре, что завели:

В МОЕЙ СТРАНЕ

Мои поля сыпучий пепел кроет.

В моей стране печален страдный день.

Сухую пыль соха со скрипом роет,

И ноги жжет затянутый ремень.

В моей стране — ни зим, ни лет, ни весен,

Ни дней, ни зорь, ни голубых ночей.

Там круглый год владычествует осень,

Там — серый свет бессолнечных лучей.

Там сеятель бессмысленно, упорно,

Скуля, как пес, влачась, как вьючный скот,

В родную землю втаптывает зерна —

Отцовских нив безжизненный приплод.

.................................................

В моей стране уродливые дети

Рождаются, на смерть обречены.

От их отцов несу вам песни эти.

Я к вам пришел из мертвенной страны.

                                                                    9 июня 1907 г.

 

Но, может быть, сердца поэтов слишком обнажены и чувствительны. Обратимся к великим мастерам русской прозы. Лев Толстой на стыке XIX и ХХ веков написал несколько произведений, которые хочется назвать предупреждением власти. Это статьи и очерки «Так что же нам делать?», «Песни на деревне», «Три дня в деревне» и др. В последнем очерке, созданном в конце 1909 — начале 1910 гг., Толстой заявил: «У нас есть дома призрения, в которых находят приют тысячи людей. Но это капля в море того огромного населения, которое теперь, нищенствуя, бродит по России. Не будь у русского народа религиозного сознания, эти люди, дошедшие до последней степени отчаяния, не только разнесли бы все дома богатых, но и поубивали бы всех, кто стоит на их дороге... В письмах такие люди говорят мне, что на то, что делают с народом власть и богатые, можно и нужно отвечать только одним: мстить, мстить и мстить». И еще несколько строк — как приговор: «Давящие народ классы не имеют теперь в глазах нашего народа никаких оправданий; они держатся только насилием. Но ненависть и презрение к ним растут с каждым годом. Рабочая революция с ужасом разрушений и убийств не только грозит нам, но мы с ней живем уже лет 30 и только пока разными хитростями оттягиваем её взрыв».

Это ответ давним и нынешним лукавцам (нынешним — особенно), которые любили и любят поговорить о том, что «переворот» 1917 года случаен, что это дело кучки «проходимцев», «подстрекателей». Нынешние при этом обязательно уверяют, что вот-де и теперь нехорошие «экстремисты» подстрекают народ. А стоит почитать русских классиков, их произведения, написанные перед первой и второй революциями, ну, например, «Мужиков» Чехова, «Яму» Куприна, «Деревню» Бунина, «По Руси» Горького (я уж не называю других его произведений), и будет ясно, до какого состояния власть довела народ, русского человека. Расплата была неминуема.

Мы начали со свидетельств поэтов — вернемся ещё раз к поэту. К Александру Блоку, который после февральской революции вошел в «Чрезвычайную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров...» и написал на основе документов, собранных комиссией, очерк «Последние дни императорской власти». Это произведение могло стать обыкновенной журналистской публикацией, если б за ним не стоял поэт такого таланта, такого духовного и литературного опыта, такой эмоциональной энергии, как Блок. «Эта книга вытекает все-таки из Блока, — писал М.Пришвин, — и если мы видим в ней аршин, то это аршин не «свой аршин» (всякий меряет на свой аршин), а тот особенный, святой, которым мерил и Леонардо свои фигуры».

«На исходе 1916 года, — свидетельствовал Блок, — все члены государственного тела России были так поражены болезнью, которая уже не могла ни пройти сама, ни быть излеченной обыкновенными средствами, но требовала сложной и опасной операции...». «...Состояние власти, охваченной, по выражению Гучкова, процессами гниения... сопровождалось глубоким недоверием и презрением к ней всего русского общества...».

Прошел ХХ век, и многое повторилось. Опять преступная камарилья власти заодно с хищными ворами, названными с пиететом «олигархами», разграбила страну, облила грязью её историю и святыни, принялась растлевать народную душу. А что же литература? А в ней, как всегда, определяющей стала совесть писателя. Есть писатели, у которых совесть оказалась заглушенной лестью и подачками власти. Они вдруг стали тугими на уши и слабыми на глаза, не слышат стона миллионов и не видят вымирания народа. «Мы ещё содрогнемся, узнав всю правду о вчерашнем дне», — читаю я слова одного из патриархов нынешней литературы и думаю: мы уже не раз содрогались над трагедиями прошлых лет и, может быть, действительно, ещё содрогнемся над новыми фактами и свидетельствами. Но эти беды к 80-м годам мы всё-таки изжили, можно было идти дальше уже без разора и нищеты. Что же вы не содрогаетесь, глядя на сегодняшнюю жизнь? В ней ведь олигархический режим без всяких гулагов сократил население России  на миллионы человек (разные ученые приводят свои, но одинаково потрясающие цифры), принёс с собой нищету, разруху, невиданный разгул преступности и коррупции? Не вызывает ли у вас протеста ограбление страны жадными нуворишами, за миллиардными доходами которых – наши природные богатства и труд миллионов  соотечественников?         

Но, слава Богу, с народом оставались писатели, не унизившие большого таланта и не потерявшие совести. Один из них — Валентин Распутин. Его книга рассказов «В ту же землю», вышедшая в 1997 году, стала, как и названные выше произведения русской классики, предупреждением уже нынешней преступной власти.

«Как они смогли втоптать в грязь великий народ?» — этот вопрос мучительно задают себе герои рассказов, простые люди — работница столовой Пашута, инженер Стас Николаевич, служащий министерства Алексей Петрович, деревенский мужик Сеня Поздняков. У каждого из них ответ на него свой.

«Мы оттого и прячем глаза, не узнаем друг друга — стыдно... стыд у нас от старых времен сохранился, — говорит Пашута. — Все отдали добровольно, пальцем не шевельнули... и себя сдали. Теперь стыдно».

«Я тебе скажу, чем они нас взяли, — доказывает ей Стас Николаевич. — Подлостью, бесстыдством, каинством. Против этого оружия нет. Нашли народ, который беззащитен против этого...».

«Если эта свора в голос запела, что выгода для России вот там — значит, выгода совсем с другой стороны. Так потом и оказывается», — словно подытоживает разговор Алексей Петрович.

Наверно, читают эти рассуждения жирующие и думают: «Наивные люди, совки. Придавили мы их рифленой подошвой к земле и уже никогда не отпустим». Но не дочитали они до главных строк, ох, не дочитали!

«— Стас Николаевич, да ты оправдание себе ищешь... Не может того быть! Чтобы взяли... всех взяли!

Стас улыбался и не отвечал. Странная и страшная это была улыбка — изломанно-скорбная, похожая на шрам, застывшая на лице человека с отпечатавшегося где-то глубоко в небе образа обманутого мира».

Людские страдания записаны на небесах. Они записаны на скрижалях расплаты. И кровь десятков тысяч несчастных, ежегодно убиваемых в России — царстве демократического насилия; и страдания сотен тысяч безработных, миллионов нищих пенсионеров, у которых жирные пауки отняли право на достойную  жизнь; и трагедия распятых девчонок, обкуренных наркотой мальчишек — всё, всё записывается. И не построите вы рай для избранных, то есть для себя, в России — русская душа никогда не смирится с несправедливостью, с тем, что презиравший труд останется богатым, укравший — будет жить припеваючи, растлевавший — донесет свою душу до отпущения грехов. Не выйдет у вас, господа!

Выстраданные и неподкупные слова писались в ХХ веке русскими классиками. Но прочтут ли их новые властители? И если прочтут, то остановят ли вещие предостережения дорвавшихся до власти?..