Александр ЛЕОНИДОВ. «ПЛЕЩУТ ХОЛОДНЫЕ ВОЛНЫ...», или Где-то в середине девяностых. Рассказ

 

Александр ЛЕОНИДОВ

«ПЛЕЩУТ ХОЛОДНЫЕ ВОЛНЫ...», или Где-то в середине девяностых

Рассказ

 

Шли и шли в устья здешних рек лососи. Покрытые серебристой, легко оползающей чешуей, старики рыбьего мира с выпавшими зубами, плоские, как лещи, шли умирать и кормить своей плотью весь этот Богом забытый край....

Челюсти рыбо-старцев обросли костяными крюками, искривились, на спине вырос горб, чешуя врастала в плоть, словно пыталась скрыться обратно в теле. Шли лососи, потерявшие серебристую свою окраску, малиновые, как садовая ягода. Шли, как орда, как речные гунны. Еще первооткрыватель Владимир Атласов сообщал в своей «скаске»: «А рыба в тех реках морская, породою особая... И идет той рыбы из моря по тем рекам гораздо много и назад та рыба в море не возвращается, а помирает в тех реках и в заводях»...

Тут всё просто, без затей: закон – тайга, медведь – прокурор, лосось – красная икра, а красная икра – это мафия.

Нехитрая пищевая цепочка, до прихода плавучих консервных заводов «Роспромсоюза» заканчивавшаяся на местных криминальных «авторитетах». Не то что бы сжиравших всё – большей частью, всё портящих, но по-таёжному безнаказанных, разнузданных партизан приватизации. Их было некому унять.

Пока не прибыл из столицы в специальную командировку Валериан Шаров, с погонялом «Погон», – сделать так, чтобы консервированию икры никто в здешних краях не мешал...

Здешний представитель холдинга «Роспромсоюз», Алексей Зельба, из бывших, советских «молодых специалистов», заведовавший в прошлом отделением института ихтиологии АН СССР, – явно не справлялся. Уголовщина правила бал по всему побережью, разнузданная и дикая, жуткая своей звериной жестокостью и первобытной силой решимости.

Это – Дальний Восток, край муссонов и круглых булыжников пустых побережий. Тут всё свое – даже растения тут не такие, как везде. Пьяный Шаров, почти сошедший с ума от сахалинского ветра, сдувающего с ног и звенящего в винтах, страшно избивал коллегу Зельбу...

– Вы не понимаете... – пытался что-то объяснить обанкротивший промыслы управляющий Зельба. – Я писал... Я просил... Я ихтиолог... Я не могу с этой уголовщиной... Я ихтиолог...

– Вот что, Ихтиандр... – по-доброму советовал Валериан Шаров, кликомый «Погоном». – Ты эти совковые свои спецухи и заморочки забудь... Ты пойми, ты должен урок убить... Если ты этого не сделаешь – просто я тебя убью, вот и всё...

– Меня не учили... кадров нет у меня, убивать... Я ихтиолог... Я в Академии наук стажировался...

– Надоел ты мне, Ихтиандр, – поводил головой на бычьей шее в «цепурах» авторитет Погон. И снова, внезапным хуком снизу, в подбородок, как-то лихо, по-клоунски, с переворотом, кувыркал кандидата наук Зельбу.

– Не бейте меня! – уже с плаксивой угрозой ныл местный облажавшийся манагер долбанного холдинга, законопатившего Валеру Шарова в такую жуткую и неуютную даль, на край света. – Вы не имеете права, Валериан Петрович... Какое право вы имеете меня...

– Я не только право... – отвечал Погон, всаживая кулак обухом в живот Зельбе. – Я и обязанность такую имею... От самого председателя совета директоров, если тебе интересно...

Валера Погон врал. Председатель Виталий Совенко был из обоймы ЦК КПСС; интеллигентнейший, суховатый и корректный бюрократ, он не велел своему спецпосланцу избивать Лёшу Зельбу.

Он велел только «разобраться по обстановке», чтобы «морепродукты пошли».

Как это сделает Валера Шаров, через сколько трупов – не вопрос кремлёвского завсегдатая, главы огромного «Роспромсоюза», протянувшего щупальца от среднеазиатских республик до Ухты и от стольного града (где с его благословения гнали водку «Стольная») «до самых до окраин», о серые валуны которых разбиваются волны Тихого океана...

Никому не интересно, что тут, в устье реки Усолени, будет делать Шаров. Если «морепродукты пойдут» – миссию Шарова следует считать успешной. Если не пойдут – тогда неуспешной. И всё. Никаких иных директив или ограничений Валере не дали.

Поэтому Валера и полагал, что вправе колотить, как Арлекин – Пьеро, бедного менеджера промыслов, кандидата биологических наук за его «профнепригодность» – неумение убивать конкурентов.

Немного разбираясь в психологии, бывший студент-историк, а после – немного послуживший в милиции Погон примерно знал, что сейчас будет. Не зря же он выложил свой пистолет «Глок», пушку из особого пластика, заменяющего металл (и потому её легко пронести в самолёт), – на самое видное место. «Глок» был заряжен. Патроны были холостными. Рано или поздно этот малахольный Ихтиандр должен был схватить пистолет и попытаться пристрелить экзекутора.

И пусть врёт потом, что не умеет убивать людей!

– По-твоему, я тут за тебя должен всё чистить?! – орал Валера страшным голосом. – А, Ихтиандр?! Я, у которого за неделю тут у вас всё тело чирьями пошло?! Да мне легче тебя за жабры взять, чмо опущенное, чем бегать по рыбацким деревушкам, твоих фаршманщиков отыскивать!

Новый удар Погона отбросил Зельбу прямо к журнальному хромированному столику на колёсиках, на котором лежал «Глок». Столик опрокинулся, осыпав неудачника Зельбу несвежими остатками завтрака Валеры, «Глок» попал прямо ему в руки...

– Положи пистолет на место, скотина! – ободряющим голосом посоветовал Валера. – Ещё шмальнёшь по мне, век не отмоешься...

– Прекратите меня избивать! – хныкал этот нытик-ихтиолог, и «Глок» плясал в обеих его руках, направленный на обидчика с крайней неуверенностью. – Не подходите! Не подходите! Я за себя не ручаюсь...

Валера изящным тюремным пируэтом поддел Зельбу носком туфли под ребра и отскочил на шаг. Зельбе было очень больно, и он весь пылал праведным гневом.

– Я сказал! Ещё раз так сделаешь, я стреляю...

– Кишка у тебя тонка, Ихтиандр...

Валера стал зловеще нагибаться, прицеливаясь кулаком прямо в глаз управляющего промыслами.

И тот выстрелил. Как и всякий истерик – не один раз, а целых четыре, со слезами и соплями, смешавшимися с сукровицей разбитого лица...

– Бах! Бах! Бах! Бах! – слушал Шаров, считая выстрелы. – И никогда Бетховен...

В маленькой каюте плавучего консервного завода с игривым именем «Консерватор» всё звенело от выстрелов, но особенно звенело в ушных раковинах. Валере ничего, он привычный, а Зельба, кажется, совсем оглох от дел рук своих...

– Видишь, какой ты молодец! – похвалил Валера, ковыряясь пальцами в звенящих ушах. – А врал – «не могу, не умею»... Всё ты умеешь, «зачёт»... Важный ты барьер сегодня переступил, Ихтиандр, первый раз в человека стрелял, во второй куда проще, братан... Только, ну и помаял же ты меня, фраер... Все костяшки мне отбил, сволочь...

– Так вы что... – все ещё не верил перемене в шефе ихтиолог Зельба. – Специально всё это что ли?!

– А ты думаешь, я такую размазню, как ты, впервые учу, что ли? – смеялся Шаров-Погон. – Наплодил вас совок, царствие ему небесное, женомужчин, только шокотерапией и лечитесь...

– Как же вы могли... Заранее... А если бы я попал?

– Ты и попал... В меня не мог, патроны я пустышки поставил, стартовые... А попасть – попал... В команду «Роспромсоюза», братан! Круто попал! Теперь только тебе остаётся всего ничего, оправдать высокое доверие...

– Так вы знали, что я схвачу пистолет? Специально выложили? И к нему меня подпинывали, да?

– Ты, братан, пойми, Ихтиандр недоделанный... Не могу я у тебя тут долго на бутербродах твоих с икрой сидеть, тошнит меня уже от одного вида лососины... Сегодня, мать твою, два новых фурункула на спине вылезли, потому что у вас ни воды, ни воздуха, а сплошная воздушно-водяная смесь... Ты чё думал, я с тобой походы пионерские устраивать буду на сопку вулканическую?!

– Зачем же было так бить?

– Да я же вначале лещей сажал по ланитам твоим румяным, бабьим... Ты не заводишься, пришлось посильнее... Да ты не думай, Ихтиандр, я тебя не по-настоящему бил... Мы бы счас не разговаривали, если бы я в полную силу... Понимаешь? У меня в РПС только официальная зарплата в месяц – больше, чем у тебя в год... Как думаешь, Ихтиандр, платили бы мне столько у «папы», если бы я таких доходных, как ты, с одного приёма не мочил бы?

– Думаю, нет...

– Вот, видишь, в понятиях-то ты маленько расширился... Не зря я в самолёте сутки пердел, пока в вашем аэропорту сраном не вытряхнули...

– Что же мы теперь будем делать? – осторожно поинтересовался Зельба, возвращая столику прежнее положение и выкладывая хозяйский «Глок» на прежнее место.

– В общем так, Алёша! – гипнотически взглянул на провинциала Зельбу столичный гастролёр. – Я два раза повторять не буду, поэтому слушай внимательно... Поскольку твои местные быки оказались горбатыми зебу и антилопами гну, я тебе привёз своих быков. Будешь с ними посещать местное великосветское общество... Запомни, Ихтиандр, бык двух вещей не делает: не говорит и не убивает. Понял? Если бык хайло раскроет, то он твой авторитет уронит. Да и мозгов у него нет, базар держать перед братвой... Поэтому даже самый хороший бык – молчит, когда ты говоришь... А ты всегда говоришь, понял? Роль у тебя теперь такая, про академии свои и ихтиологии забудь... Бык не убивает, потому что это будет по беспределу... Драться бык может, но без этого... как его... летального исхода, понял? Ну, а если валить надо – это собственноручно делай. Я понятно объясняю? Когда, Ихтиандр, ты станешь мальком поавторитетнее, заведёшь себе мокротёра. Это я на тот случай, если самому невмоготу станет... Счас пока в твоём штатном расписании мокротёра не полагается, не в таком ты весе, Ихтиандр, чтобы чистильщика с собой на поводке водить гулять! Где увидишь говно – там сам и почистишь...

– Но не могу же я... со всеми местными авторитетами...

– Можешь, Ихтиандр, можешь, доказал... Ещё раз тебе подчеркиваю – учти, мля – быки не мочат, а то все в крови захлебнёмся! Бык нужен, чтобы за твоей спиной стоять, пока ты рамсами в людей кидаешься, и всякую шушеру от тебя отгонять... Кулаками там помахать, словам твоим кивнуть – больше они у меня не обучены, и не надо их учить... ихтиологии твоей всякой...

 

* * * 

Плавучий рыбзавод «Консерватор» шёл на средних ходах вдоль прямого, словно резаного, берега океана. Вышел из Пепрмонска и держал курс на Лаперузово. Иначе говоря – из ниоткуда в никуда, из одной дыры в другую.

К великому, плохо скрываемому неудовольствию капитана Серёгина, всё ещё откликающегося только на «товарищ капитан», – Погон развлекался стрельбой по жирным и одурелым с лососины чайкам.

– Примета ему плохая... – ворчал пьяный с утра Валера на капитана. – Чаек стрелять в море... Тут у них уже все плохие приметы на свете сбылись давно...

Повидал Валера Погон Россию – разную, но такой, как в Пепрмонске, поселке устья Усолени, – удивился. Немыслимым было это смешанное русско-корякское убожество, в зыбких туманах с моря, в гнилых, раздутых вечным ветром хибарах. Невыразимо оно было словами, и даже на плоскости фото – таким, как в жизни, страшным не показалось бы...

Не знали эти края ни надежды, ни будущего, ни вообще связной мысли никакой. День прошёл, пропит – и ладно. Лосось пришел – всяк его заготавливает, как умеет, солит, квасит, вялит и снова квасит – и тем живет. Чем тут ещё жить? Чеснок – и тот не растет...

Валера Шаров тосковал. Ему казалось, что, застряв в этой «командировке в преисподнюю», он или досойдёт с ума (немного уж и осталось), или окончательно сопьётся (тоже уж рукой подать!).

– Дарагие рассияны! – говорил Валера, старательно имитируя грубый и гнусавый голос Ельцина, и с надеждой спрашивал у Зельбы: – Ну как, похоже?

– Похоже! Один в один! – хохотал Алексей, многому научившийся в эти дни. – И не отличишь...

– Опасная роль... – жаловался Погон. – Пока войдёшь в неё – не одну бутылку выпить нужно, а мне здоровье уже не позволяет...

Они не просто баловались с вошедшим в криминальный оркестр ихтиологом. В их планах работы с местным «великосветским обществом» голос Ельцина был едва ли не ключевым звеном всего замысла...

Валера Шаров привёз с собой из Москвы целую кипу золотых, без просвета, генеральских погон. К этим погонам прилагалась купленная в московском магазине книга Бориса Ельцина «Вернуть народу». В книге была фотография президента-алкаша, и прямо поперёк неё Валера своим размашистым почерком ставил дарственную надпись – якобы от автора...

Откуда местным икорным царькам, вожакам деревенских банд, знать почерк Ельцина?

Каждый бандит в каждом рыбацком посёлке приглашался на стрелку в местную тошниловку (ибо куда ещё), где-то гордо именовавшуюся рестораном, а где-то остававшуюся рабочей старательской столовой.

Каждому бандиту вручались, якобы с самого верха, генеральские погоны, книга Ельцина с дарственной надписью. После обещания содействия предлагался сеанс спецсвязи с «самим» (на самом деле – ждущим в пьяном виде на судне «Консерватор»). Итогом служило клятвенное обещание «верхов» «прямо-таки из Москвы» поддержать местного авторитета и помочь ему подмять под себя весь край.

– Всё твоё будет... – обещал «Ельцин» по телефону очередному деревенскому гангстеру и добавлял имя-отчество собеседника. – Помоги там моим ребятам разобраться, панимаишь, со всякой мразью, беспредельщиками, и всё в твои руки отдам... Губернатором станешь, вот увидишь, всё в твоих руках будет! Погоны генеральские тебе передали уже? Ну вот, на днях приказ будет опубликован, что ты генерал уже («такой-то такой-тович», естественно), но поработать придётся – расчистить берег... Для себя старайся, не для меня, я далеко, а берег твой будет...

Деревенские бандюки впадали сразу и в прострацию, и в эйфорию. Психолог Шаров знал, что каждый лидер даже самой маленькой бандочки – всегда страдает параноидальной манией величия. Нет такого бандита, а особенно в зажопье, которого удивило бы обращение лично к нему президента; наоборот, любой спросит – чего же вы, ваше величество, так поздно меня заменить изволили? Я давно уж, ваше величество, тут царь и бог, и без меня вам этот край не обуздать...

– Ну, давай посмотрим, что у нас на сегодня... – предлагал Погон вечером, доставая из влажного ящика стола такие же влажные бумаги отчетности.

– Михей клюнул и поехал на разборки к Резо, – рапортовал ихтиолог Зельба. – А Резо позавчера ещё клюнул и нагрубил Михею... Они поспорили...

– Кто кого? – лениво закуривал Шаров.

– Михей завалил Резо... А к вечеру Манул уже завалил Михея... К Манулу на разборки едут люди Корня, типа чё за дела...

Шаров, вычеркивая клички из своего машинописного списка, интересовался, как заправский технолог:

– А этого, Корня, мы одарили?

– Ещё нет...

– Ну и хорошо... Корень ни во что не врубается, думает, что у Манула крыша поехала, и решил тот всех убрать, участки делённые переделить, ни с того ни с сего... Манулу звони, говори, что наша бригада его поддержит категорически, и придётся Корешку идти на тот свет без книжки с дарственной президента... бедненький...

 

* * * 

В Лаперузово, параллельно тому, как Манул прищучил и доставил оборзевшего Корня, Валериан Шаров слёг. Не оттого, конечно, что жаль ему стало заскорузлого рецидивиста Корня, или стыдно за хитрозадого, пронырливого Манула, сочинского каталу, явно перепутавшего климатические пояса...

Валера Погон умирал. Было смешно при его работе, при его командировках, призванных «повысить квалификацию» бандюков на местах – умереть в больничной койке, но это становилось, как говорил сам Валера, «объективной реальностью».

Большая икра пошла, как выражались в здешних краях, на материк. Холдинг получил отчётность о 300% прибыли «по сравнению с предыдущим периодом», что записала в отчете шефу супруга Погона, вампирша бухгалтерии РПС Ева Шарова.

«Радуется, сучка, – почему-то со злобой думал о жене умиравший Шаров. – Конвертирует весь здешний ад в колонки цифр, в нолики банковских счетов, и ликует...».

Да и неудивительно: икры в этом краю в путину было столько, что большая её часть сгнивала, шла на корм воронам и медведям, отравляла речную экологию вместе с лососиной, устилавшей все берега и вонявшей нестерпимо. Вместе с икрой приходила сюда беспощадная жирующая смерть: отнерестился – сдохни... Пришла она и к Валере.

– Типичный случай! – сказал бригадиру Зельбе, бывшему ихтиологу, усталый врач в больнице Лаперузово. – Гнилая лихорадка... У нас не то море, на которое ему следует в отпуска ездить...

Гнилая лихорадка – северная сестра хорошо знакомой экваториальным путешественникам жёлтой лихорадки. Она, если честно, хуже. На юге даже и болезни какие-то красивые, романтичные. А здесь, на краю земли и холодного Океана, просто гниешь заживо, и никакой романтики...

Ева из столицы телетайпировала в местную рыбконтору «Роспромсоюза»: «Огорчена твоей болезнью. Высылаю спецрейсом ящик бештарских лимонов. Но главное лекарство – быстрее заканчивай дело, за которым послали, и домой».

Легко ей рассуждать ТАМ, в шикарном офисе! ТАМ, где лёгкий шёпот кондиционеров и свежее дыхание ионизаторов воздуха, где в даже в туалетах голубая керамика и хромированные полотенцесушители, и пахнет клубникой, потому как – ароматизаторы в унитазах...

А здесь гул ветра, от которого не защищают ушей даже самые толстые стены, вой океанской вечной бури... Кто додумался назвать этот Океан Тихим? Какое издевательство над здравым смыслом!

В здешних сортирах дерьмо откачивают помпой. Поносишь с проклятых морепродуктов на корточках, на белых фаянсовых ступнях, похожих на следы снежного человека... Кафель советский, наивный, как в детском саду, с весёлыми морячками, улыбающимися построению коммунизма, якоря на кафеле – и те несерьёзные... Часть плиток отвалилась, выглядывают квадраты серого цемента... Рыбой воняет беспросветно, так воняет, что, как луковая вонь, этот амбре начинает разъедать глаза...

Рыбконтора – двухэтажный панельный пенал, набитый советской ещё мебелью и разными тематическими мозаиками на стенах: освобожденные рыбаки под красными знамёнами низкохудожественно машут сетями от радости, встречая алое солнце над кромкой Океана... Эх, безвестный художник и его кремлёвские вдохновители, знали бы вы, какой мразью окажутся «освобождённые рыбаки» – грубое и рваческое браконьерское отродье! Небось, не такие бы мозаики складывали из цветного стекла!

Здесь жить нельзя – думал Шаров – только умирать и зашибать бабки... Прочистить каналы для икры, для лососины, и лететь уже транзитом через рай обратно – похмельно блевать в пахнущие клубникой элегантные финские унитазы...

Легко сказать – прочистить...

Местные бандюки не столько даже страшны своей злобой, сколько своей тупостью. Это самые примитивные, первобытные варвары, до начала времен, до возникновения государства. Они враги собственному благополучию, своими браконьерскими кустарными промыслами убивают край и разоряют самих себя. Как им объяснить на понятном им языке, что они не правы?

 

* * * 

Так плохо, как здесь, Погон никогда не выглядел, даже после ранений. Его всё время рвало липкой зелёной рвотой, устойчиво держалась температура 37,8, не сбиваемая никакими лекарствами. Валера постоянно был, словно на морском пирсе, усыпан брызгами: но не морского прибоя, а собственной испарины. Он таял, провисал на костях, гнил изнутри, в голове, казалось, сбраживали бормотуху. От постоянной потливости волосы легли, словно под бриолином...

Из кабинета директора конторы Зельбы Шаров перебрался вниз, в просторное фойе, приказал там поставить кресло посолиднее, возле которого, скрестив руки, постоянно дежурили два сменных быка – словно дневальные солдаты возле пресловутой казарменной тумбы со знаменем.

Начитанный в детстве Шаров вспомнил, что в сырости джунглей сушат нутро кубинскими сигарами – и приказал доставить ему коробку. Конечно, Лаперузово расположено далеко не в джунглях, но сигары немного помогали, к тому же – придавали солидности. Курить, как паровоз, Шаров начал именно после этой командировки...

Погон, наверное, удивился бы, если бы узнал, насколько удачным оказались его вынужденные меры. Возник кинематографический образ «крестного отца мафии» – именно такой, каким его и видели жалкие провинциалы.

Только здесь забытая миром деревенщина способна была не заметить в упор, что стальной костюм с искрой, якобы немнущийся (как врали при покупке в столичном бутике) – весь помялся. Только здесь видели сигару в зубах – и не слышали горло-носовое предсмертное влажное хлюпание, объясняющее сигару, как лекарственное средство. Только здесь видели глаза Валеры Шарова – умные и жестокие, не замечая, как обвисли его подглазья и какой страдальчески-землистой стала его кожа...

Конечно, в тертом Питере или бывалой Одессе такой номер бы не прошел; но Лаперузово – земля дешевых эффектов, и позёр Валера Шаров подходил к ней, как ключ к замку...

 

* * * 

В лаборатории закрытого уже института кое-что осталось. Например, белые мыши и белые крысы – их ещё держали в клетках и подкармливали несвежей лососиной, хотя никакие опыты давно не проводились...

Погон распорядился забрать самых крупных белых розовоносых крыс, доверчиво любивших всякого человека и охотно ползавших по рукам и плечам, вынюхивая себе гостинец. С клеткой, полной крыс, он поехал в единственный салон ритуальных услуг «Весна» проклятого городка и заказал его хозяйке большой гроб. Мелочиться не стал, велел оформить самый дорогой – потому что он самый крепкий, с толстыми бортами, а Погону именно такой и был нужен.

– На уровне половых органов, – мрачно сказал Валера хозяйке ритуальных услуг, – пусть ваш столяр просверлит дырку вот такого примерно диаметра... – И показал на пальцах примерный размер.

– Боже! – ужаснулась хозяйка, неожиданно-молодая для здешних краёв и такого бизнеса. – Что вы собираетесь делать с покойником?!

– Жизни учить... – мрачно ответил Валера. – Вам не всё равно? Делайте, как говорят...

Ему снова стало плохо, он торопливо вышел и возле мусорных бачков, привязанных стальным тросом, чтобы их не спарусило сахалинским ветром, долго, истошно блевал. Забрызгал свой бликующий под тусклым солнцем пиджак, в котором казался на этом берегу штормовок и свитеров инопланетянином, изнемог, еле поднялся с колен.

Хозяйка ритуального салона «Весна» (судя по названию, местные очень радовались приходу смерти) стояла рядом. Смотрела недоуменно и сочувственно на странного москвича, который поблевать с похмела – и то с охраной на хвосте ходит...

– Послушайте, – сверкнула золотым передним зубом, придававшим её в целом миловидному личику разбойничье выражение. – Для половых игр с покойниками вы слишком слабы... Может, вам предложить что-то более традиционное?

– Как зовут? – утирался Валера тонким платком с монограммами из коллекции супруги Евы.

– Алёна. А вы, наверное, командировошный из «Роспромсоюза»?

– Неужели обо мне так много говорят?

– Нет, просто у нас очень мало приезжих. Чужие тут не ходят. Только если как вы вот, с охраной...

– Валериан, будем знакомы... Болею я тут у вас...

– У нас вначале все болеют.

– А потом?

– Или умирают, или выздоравливают. Привычка – страшное дело, Валериан, – смеялась Алёна, принцесса мертвецов. – Скажите спасибо, что ещё гнуса не сезон... А то у вас была бы малярия в подарок к вашей гнилой лихорадке...

– Ты, Алёнка, наверное, всех местных урок знаешь?

– А куда они мимо меня пройдут, единственный магазин гробов на город, сам подумай... Для блатоты гроб – товар повседневного спроса и первой необходимости...

– Ты им скажи, Алёнка, чтобы все приходили за баблом в контору «Роспромсоюза»... Я ведь всё равно их накормлю, или баблом, или земелькой, так что пусть уж не волындаются... Плохо мне тут, Алёнка... А раз мне плохо, то им будет гораздо хуже!

– Складно заливаешь! – ничуть не испугалась гробовая девка. – Но, столичный кент, здешний «берег слоняющейся кости» кто только учить не брался... монархисты, коммунисты, демократы... Все на кладбище нашем побригадно в линеечку вытянуты...

– Ты мне в гробу дырку пропили, где сказал, а там посмотрим, кого вытянет...

– Очень интересно мне знать, зачем тебе такая дырка?

– Сама-то как думаешь?

– Думаю, что вампир ты московский, в гробу спишь, а х... ночью встаёт, в крышку упирается...

– Бедная у тебя, Алёнка, фантазия, деревенская! Ты, если так уж хочешь знать, приходи в офис «Роспромсоюза», покажу я тебе, для кого такие почести готовлю...

 

* * * 

Бывшего авторитета Корня бригадные качки Баян и Матрас положили в гроб в наручниках, застегнутых за спиной. Корень кривлялся, извивался, пытался вывернуть руки, потому что неудобно положили, что-то мычал маловразумительное: да и что скажешь вразумительного, коли кляпом рот забили?

– У меня всегда в кармане отвёртка лежит! – откровенничал с мычащим молчуном Валера Шаров. – А зачем, как ты думаешь?

Корень не знал, только мучительно косил глазами, вывернув шею, вбок, чтобы видеть Валеру, восседающего в кожаном кресле, самом дорогом на всё Лаперузово. Валера и рад был бы не тянуть, но жёлтый, гнойный, всхлипистый кашель разодрал его, как завесу в храме.

Шаров трескался в этом кашле, как сухая берёзовая чурка под колуном, и одновременно хлюпал носом. Внутренние ощущения Погона были такими, как будто его вогнали рожей во влажную вонючую болотную тину, и дышать кое-как можно, только очень тяжело: с пузырями через фильтр сапропели дышать-то приходится...

Глядя на быков, традиционно молчаливых, на Баяна и особенно Матраса, – Валера видел, что и они тут не жильцы. Как ни странно, здоровее всех, несмотря на пепельную бледность и богатую мимику, выглядел кочевряжащийся в гробу Корень.

– Сигару! – приказал Погон и вспомнил, что обещал рассказать Корню про отвёртку из кармана: ему же, наверное, интересно узнать, в его-то положении...

Однако не всё сразу, милый друг! Надо сперва карманной гильотинкой срезать толстый кончик сигары (а ты пока подумай, что на его месте мог бы быть твой палец), раскуриться как следует от толстой охотничьей спички, сыроватой, как и всё в этом рыбном раю – человечьем аду...

Густой и пряный сигарный дым Доминиканы пошел в носоглотку, с ним стало полегче дышать в промозгло-тухлой атмосфере выстуженной бани – атмосфере тихоокеанского побережья.

– Так вот, отвёртка, – вернулся к начатому Шаров, и заметил, что Матрас сейчас грохнется в обморок. С трудом поднялся из глубокого, цепкого кресла и, попыхивая сигарой, подошёл к Матрасу. Легким жестом, чтобы Корень не видел, указал – «выйди». Матрас уковылял из фойе, сразу же за двойными дверями послышался его натужный хриплый и хлипкий кашель.

– Если кто не сильно виноват, – объяснял Шаров Корню. – То я его этой отвёрткой могу пырнуть... Отвёртка лучше ножа, ты уж мне поверь, Корешок! Она легче на пробой, и никакие мусора не докопаются, как до холодного оружия... Когда нас с пацанами в ресторане «Яр» в Вышневолжске брали – меня сразу выпустили, за электрика приняли... ха-ха-ха... – Смех перешел в натужный чахоточный выверт лёгких, и Валера решил поменьше забавлять нового друга воспоминаниями бурной молодости.

– Но тебе, Коря, это не грозит, не думай! – мрачно пообещал Шаров. – Это ведь кто не сильно виноват, а ты сильно... Тебе пузо дырявить – что комара на слона посылать... Таким как ты отвертка моя иначе служит! Я ей шурупы на крышке гроба завинчиваю, понял?!

Бык с погонялом Баян приподнял крышку гроба с одного конца. Поскольку быка Матраса Шаров сам же и отпустил, с другого конца ему пришлось взяться самому. Корень в гробу проявлял крайнее беспокойство и колебал свою усыпальницу, словно взбесившийся тюлень, или рыба, колотящая хвостом в ведре без воды...

Валера закручивал шурупы: сверху, потом снизу. И продолжал предсказания будущего для рыбьего вора:

– Ты, Корень, не бойся, тебя не заживо закопают! Так бы ты часами лежал, задыхался, а я к тебе в дырку крысу специальную спущу, обученную, как у старухи Шапокляк! Она тебя жрать начнёт с пиписьки, там мягче, а дальше – где ей вкуснее покажется... Не боись, она у меня профессионалка, обгладывает знатно... Так что готовься к последнему минету в своей сладкой жизни... Следующий будешь делать уже ты, черту в аду...

Новый тяжелый оплыв-отек лёгких. Малодушные мысли о смерти, о нестерпимости этой муки, а ведь мало тут разговоры разговаривать, нужно ещё и дело делать! Работать нужно в состоянии, за которое другим больничный лист дают! Ну, не сука этот Корень, до такого довёл?!

Ему, судя по звукам, тоже там, в темноте не сладко. Крепкий мужик, но на экзотику не развитый, воображение-то сельское, бедное. Шатает гроб так, что, кажется, убежит отсюда прямо в нём: методом кантования ящиков. Мычит таким тоном, словно бы отелиться решил...

Шаров, авторитет Погон, достал из ажурной советской клеточки крысу по имени Матрёшка, добродушную беляну с розовыми хвостом и носиком, доверчивую и дружелюбную. Если бы Корень её видел при свете дня – хрен бы испугался: очень уж она добренькая на вид!

Матрёшка забавно дёргала усиками в руке Шарова, словно маленькая собачка «служила» лапками – надеясь выклянчить кусочек сыру. Менее всего на свете Матрёшка была предназначена кушать человечину. Но Корню во тьме гроба об этом знать необязательно, так ведь?!

Валера запустил лабораторную мученицу науки в пропиленную посреди крышки гроба дыру. Крыска упала на ширинку Корню, и, осваиваясь в темноте, засеменила лапками по телу бывшего «авторитета»: её манил запах сыра, кусочком которого Шаров перед воспитательной беседой потёр кое-где в гробу...

Почувствовав, что специально обученная крыса-каннибал уже спешит на пиршество, урка по кличке «Корень» умудрился выплюнуть надёжно вставленный кляп. Как потом выяснилось, ему для этого потребовалось вывихнуть челюсть, но он это сделал – ради возможности издать звериное и немыслимое по накалу драматизма:

– А-а-а-а-а!!!!

Гроб под тюленьими ударами боков урки заходил ходуном, как в старом фильме ужасов, а потом потерял равновесие на табуретках и упал на мозаично-плиточный пол в фойе. Хоть гроб и был толстостенным, он явно не предназначался для столь активных покойников, и от удара углом раскололся, растопырил доски в разные стороны. Динамичное и визглявое «А-а-а-а-а!!!» стало более громким, близким, отчётливым, а оглушенная им крыска Матрёшка выбралась на свет божий и очумело озиралась. В её розовых глазках-бусинках явно читалась обида: мол, пахло сыром, а внутри та-а-а-кое!

– Ты посмотри, какой гад! – пожаловался Валера Баяну. – Ты посмотри, какая мразь... Путину нам срывает, хамит нашим уполномоченным, гроб нам сломал, зверя ученого до нервного срыва довёл! Возьми Матрёну Иванну, Баян, и успокой...

Баян не мог взять Матрёшку: он вдруг совсем позеленел, как давно не чищенный медный памятник, и стал зажимать рот. При этом щёки его надувались, как воздушные шарики на баллоне с гелием.

– Пошёл вон отсюда! – рассердился Погон, недоумевая – что это поблазило вдруг стойкому оловянному солдатику его бригады?

Параллельно из гроба выбирался Корень. Он сломал себе большие пальцы и вытащил за счет этого кисти рук из наручников. Он был весь седой, вырываясь из-под расщепленной лакированной крышки. И, несмотря на то, что остался с врагом один на один – не помышлял о сопротивлении.

– Не надо... Валериан Петрович... Не надо... Я всё понял... Я въехал... Я буду... Я не буду...

Корень обнимал Валере ноги в гладких, с отливом, брюках курортника и думал только об одном: не оказаться снова на процедуре «крысиный минет»...

– Это репетиция была, Корешок! – через тягучие хлысты кашля выдавил Валера Шаров. – Для тебя генеральная, то есть – последняя. Теперь давай хлопнем по стаканчику джина «Сапфир-Бомбей» и поговорим, как мы дальше будем...

Разливать джин боссу – несолидно. Разливать его жертве – дохлый номер, Корня колотило так, что он расплескал бы всю бутылку, стоящую, между прочим, две учительских зарплаты. К счастью для Погона вернулся немного оправившийся Матрас – он и взял на себя миссию разлива «рюмок мира»...

Корень пил, лязгая зубами о край стакана так, что Шаров подумал – расколет тару! Приходил в себя долго, нудно клялся в понятливости по поводу икры, лосося, путины и по жизни вообще.

Понимая его состояние, Шаров рискнул предъявить дураку удостоверение генерала ФСК – бывшего КГБ, будущего ФСБ. Удостоверение самому Валере не нравилось: он купил корочки в подземном переходе, где торгуют дипломами и наградными книжками, и они были сделаны топорно. Например, печать не ложилась на угол фотографии Валеры в генеральских погонах (продукт фотошопа). Да и как могло быть иначе, если продавали корочки без фотографии, по принципу вклей сам? И другие там были сбои в геральдике.

Однако в состоянии крайнего аффекта у деревенщины с семью классами образования – липа Шарова могла прокатить за натуру. Так и получилось в этот раз – меньше всего после крысы в гробу и грозных слов «генерал федеральной службы...» Корень был склонен рассматривать конфигуристику элементов защиты документа!

– Ты, Кор, пойми! – дружески приобнял уголовника Шаров. – Ты, если с нами будешь работать, встанешь на путь исправления – ты же в три раза больше прежнего иметь будешь! Нам бабки твои не нужны, нам с Борисом Николаевичем бабки на монетном дворе печатают... Ты веди себя по-людски, чтобы икра уходила на наши консервные заводы, больше ничего не нужно! Понимаешь, дурачок?! Надо чтобы икра шла – в Москве икру любят, понимаешь? Опять же, валютно-экспортная статья, понимаешь, во что ты влез и влип? Будешь с нами работать – не обидим! Всё у тебя будет! А поведешь себя, как давеча, намедни-то, хамлом, – не будет у тебя ни х.., Корень, в прямом буквальном смысле! Х.. твой крысам скормлю, ты меня понял?!

 

* * * 

– А, и ты здесь? – недобро зыркнул начальник криминальной милиции городка Лаперузово Игнат Сергеевич на гробовых дел мастерицу Алёну Груздёву. Алёна как раз замеряла ущерб, прикидывая стоимость починки разбитого гроба в рублях. С гиперинфляцией середины 90-х годов это было весьма непросто...

– Чувствую, бурная ночка была у покойника! – смеялась чертовка. – Аж мебеля не выдерживают...

– Игнат Сергеевич! – радушно раскинул руки Шаров, вставая навстречу гостю со своего импровизированного трона. – Наконец, и вы почтили вниманием... Очень рад, а то волновался: все пришли, а Игната Сергеевича всё нет да нет... Мы ведь предприятие-то градообразующее, Игнат Сергеевич, с нами нужно пообходительнее быть...

– Если бы не это, – мечтательно вздохнул подполковник Игнат. – Ноги бы моей в твоём вертепе не было! Выкладывай, Погон, зачем я тебе понадобился, а то дел в конторе много...

– Ну, как это вы так... сразу... Погон... Кому Погон, а вам Валериан Петрович, до решения суда, по крайней мере... Понимать нужно... И зыркать на меня не стоит, одно дело делаем...

– Я с вами, урками, одно дело никогда делать не буду! Я вас, урок, своими руками передавил бы всех, если бы указивка сверху была...

– У-у, какой вы... опасный... Только не учли, Игнат Сергеевич, что и я вас, урок, тоже ненавижу! Наш холдинг «Роспромсоюз» был центральным при попытке сохранить СССР, пока такие как вы, конторщики, приказчики в лавках, указивок ждали...

– Да? – удивился подполковник Игнат, явно узнав для себя что-то новое и неожиданное.

– И теперь уж поздно указивок ждать, Игнат Сергеевич, некому и неоткуда их слать... Профукали державу, обосрались, а теперь в чистюль играете?! Не надо со мной в такие игры... Я сюда урок давить прислан! Чтобы был ваш поселок под крылом сильной компании, как раньше, как в Советском Союзе, чтобы все одного работодателя имели и знали, на кого рассчитывать, на кого опереться! Сами-то не устали, с этой семипаханщиной?!

– Устали. О том и говорю. Да ещё и вас восьмого прислали.

– Вот и зря вы сердитесь. Я вам берег почищу. Я же чужак, мне всё бир-бар! Я приехал, и я уеду, а вам тут жить... Мне за семью, за родню трястись не надо, прокурорских санкций не нужно, и судебных решений не обязательно... Только вы и я: говорите, кого убрать, я убираю и исчезаю, а вы на чистом берегу живете, и на икре зарабатываете... Люди хоть зарплату получать будут, вы посмотрите, до чего вы их тут довели?

– Я довёл?!

– А кто, я что ли?! – шёл в атаку Шаров. – Вы тут развели этот бардак, да ещё и морщитесь, когда чужие смотрят... Ну, понятно, в наше время благородных мстителей без оплаты не бывает, и вы должны понимать: икра идёт только «Роспромсоюзу» под руководством Виталия Совенко. Нам, чтобы порядок держать – тоже кушать нужно, думаю, осознаёте?

– У меня райотдел милиции полгода без зарплаты сидит! – пожаловался Игнат Сергеевич. – Ребята кто чем промышляют, а я и пресечь не могу: не на что...

– Теперь будет на что, Игнат Сергеевич! С нашим холдингом всё вам будет – но в обмен на икру. Выжить надо, продержаться, а там, глядишь, и времена изменятся... Только, Игнат Сергеевич, без нас-то они не изменятся, чуете? Мы вначале быть должны, выжить – а какими нам быть – после решим, разберёмся на свежую голову...

– Вы выступали за сохранение СССР? – уточнил подполковник очень важную для него вещь.

– И выступал, и со взрывчаткой стоял, чуть на воздух не взлетел, когда союзный договор готовили... Только, Игнат Сергеевич, я и сейчас выступаю... Вы что, думаете, мне или Совенке икра эта треклятая обожраться нужна? Нам сейчас урок не уничтожить – значит, придётся их возглавлять! Я тут вчера одного вашего в гроб положил...

– Наслышан, наслышан...

– Это вы должны были класть, но вы же полгода без зарплаты, ослабели, видимо... Так что я за вас кладу... На деньги «Роспромсоюза»... Будь моя воля – я бы эту мразь так бы и закопал, чтоб дышалось легче... Но нужен он пока, что поделаешь, нужен... Когда они у нас все в кулаке будут, Игнатий Сергеевич, мы найдём момент шейку-то им переломить, понимаете мою мысль?

– Кажется, начинаю понимать... Вы извините, что так сразу, с ходу, с порога...

– Прекрасно вас понимаю! Но теперь, думаю, мы нашли общий язык! Государство встанет из гроба – когда мы всех этих блатных-поганых через гробы с крысами пропустим, чтобы как шёлковые были! Объясняю политику партии на сегодня: икра – это деньги, деньги – это власть. А власть должна быть в руках нормальных людей, а не этих ваших вчера откинувшихся магаданских да колымских чертей!

Валера, расчувствовавшись, хотел показать своё удостоверение генерала спецслужбы, но передумал: подполковник не Корень с тюремной шконки, то, что в корочках – липа, сразу прочухает... Но и без удостоверения Шаров чувствовал, что нащупал в беседе верный камертон. Валера был социальным полиглотом – он владел языком остатков советской власти не хуже, чем языком уголовников.

Такие задушевные беседы на мокром каменистом берегу Тихого океана Погон вёл уже не в первый раз. Он обещал за содействие восстановление державы и достоинства народа тому, кому этого хотелось...

Обещал – с такой же лёгкостью, с какой он другим обещал милость Ельцина или большое бабло. В холдинге РПС Шаров работал не первый год и овладел – в общих чертах – техникой искушения людей, необходимой, чтобы на них зарабатывать.

Понятно, что его супруга, Ева Алеевна Шарова, некогда затащившая его на этот бизнес-олимп, владела искусством манипулировать куда тоньше, Валера на этот счет не обольщался. Однако для Лаперузово, заштатной дыры, забытой и заброшенной, Валериного уровня манипуляций вполне хватало.

Конечно, Валера не был членом советского подполья, как не был он и матерым рецидивистом, крёстным отцом мафии или специалистом по нересту лососевых. Валера был в реальности только тем, кем был: коммерческим «командировошным», которого прислали решать проблемы акционерного предприятия.

Валере велели сделать так, чтобы икра Лаперузово шла в баночки с крестоовальной эмблемой «РПС», а не в какие-то другие баночки, мешочки, коробочки или кульки.

Заботясь о баночках с крестоовальным тавром, Валера становился то другом Ельцина, то его врагом, то досиня-сиделым авторитетом, то интеллигентом с университетским образованием.

И, если глянуть глубже, – баночки с особой маркировкой – совсем не простая штука! Они, как в песне – «потребуют разлук и расстояний, лишат покоя, отдыха и сна»...

Нельзя недоиграть – но и переиграть тоже нельзя! Всякая собака на этом полумёртвом берегу знает, что Валера – авторитет с погонялом Погон. Но это же не шутки, друзья мои! А ну как спросят – где чалился, с кем шконился, кто короновал? Наколки у Погона где? На руках не видно – под рубашкой ли? Звёзды-то хоть на коленях наколоты, как положено? Или и тут фуфло гонит?

Значит – нужно строить разговор так, чтобы об этом не спрашивали. Фыркнуть любопытному в лицо – «чё, Погона не знаешь?! А ты сам блатной ли, не фраер ли, порожняк гонящий?!».

Есть и другая опасность: а ну как поймают настоящие контрразведчики, а у тебя в кармане удостоверение генерала (!) контрразведки, бывшего КГБ! Значит, надо так хранить его, и так показывать, чтобы не поймали, чтобы даже мысли у них не было – у кого не должно её быть!

Это как отвертка в боковом кармане упоительно-дорогого и отвратительно-замацаного пиджака: то она в кармане электрика, то в кармане убийцы, то в кармане блефующего игрока, и всё – смотря по обстоятельствам. Отвёртка и, правда, в бою вернее «пера» – а возьмут с ней мусора и сами же смутятся – скажут, «не-е, это какой-то не наш клиент...».

Баночки с икрой от РПС были единственной реальностью. Вокруг них вращались, как на орбитах, разные химеры и призраки: посёлки-призраки, в которых полу-жили пропитые мужчины и испитые женщины-призраки, берег с булыжниковыми пляжами, на котором начинаешь заживо гнить изнутри, открытая могила, государство-призрак старое, и государство-призрак новое, СССР и РФ, в равной степени миражные... Тут же, вокруг растреклятой икры, вращался призрак воровского закона, призрак воровской солидарности, призраки разных заморочек, которые без икры – ничто...

И даже сама жизнь топ-менеджера столичной корпорации Шарова, прибывших с ним мускулистых спортивных помощников – была рядом с баночкой икры призраком. Пока икра шла в баночки с овально-крестовой маркой, никому не интересно было, жив ли Валера.

Или, наоборот, если икра не шла в баночки – никому было не интересно, что Валера может умереть, уже умер – проблема была в баночках, а не в Валере, прикованном цепью необходимости к этим баночкам, как галерный раб...

– Мы наберем силы, и восстановим СССР! – пообещал Шаров вдохновленному новыми надеждами подполковнику Игнату Сергеевичу Фазлонову. И понял по глазам мента, что мент теперь будет стараться не за страх, а за совесть – чтобы икра шла в баночки с крестовоовальным дизайном.

– Мы сделаем вас депутатом Госдумы, – пообещал Шаров вороватому главе администрации поселка городского типа Лаперузово, и понял по глазам, что этот будет радеть о баночках ещё сильнее.

– Тебе Ельцин отдаст на откуп всё побережье, – пообещал ихтиолог Лёша Зельба пятерым криминальным авторитетам, снабдив своё обещание погонами из военторга, книгой из «Книгомира», автографом Шарова, выданным за автограф Ельцина, и телефонным разговором с Шаровым, пародирующим голос Ельцина...

В итоге за неделю четыре из пяти авторитетов ушли в мир иной, активно помогая в этом благом деле друг другу. Пятый, который тоже всем коллегам «помог», – узнал, что крысы тоже делают минеты, и с этим знанием сразу дожил до седых волос...

А был и шестой, везунчик, господин Манул, – он-то и выиграл больше всех, потому что в паучьей банке, вдохновлённый посулами лже-Ельцина и поддержкой действующих генералов отменённого КГБ – укокошил лишних в игре и лёг под «Роспромсоюз».

И уже оценил, что это выгоднее скачек «свободного радикала», в краю, облюбованном откинувшимися с магаданских лагерей...

До приезда Валеры у местного управляющего заготконторой РПС господина Зельбы не было ничего, кроме диплома о степени кандидата наук и кабинета, напоминающего директорские в бедных сельских школах. Теперь в руки «повысившего квалификацию» Алексея Зельбы Шаров вложил колоссальную власть – над администраторами, ментами, ворами в законе и без закона. Местному населению всюду обещались достойные зарплаты и новые рабочие места.

Конечно, это был только трёп. Валера никакого права голоса в кадровых вопросах холдинга не имел, как не имел и понятия о планах по расширению штатов.

Валера и сам был взят сперва только лишь потому, что Еве, тогда ещё не-Шаровой нужно было изобразить замужность. И Валера, человек, «по кике» залезший в топ-менеджеры, казалось бы, не имел никаких прав раздавать обещания о новых рабочих местах...

Но на самом деле всё сложнее. Если бы вы спросили господина Совенко (хотя он не стал бы с вами разговаривать) или более коммуникабельную хитрую бестию Еву Шарову – то узнали бы, что у Шарова есть права обещать кому угодно и что угодно...

Обещать – но не давать. Шаров может целому посёлку обещать трудоустройство, но не может принять на работу ни одного, даже самого завалященького, работягу... Такова жизнь, друзья мои, и не только в середине 90-х, а вообще...

Потому что единственная реальная вещь – баночки с икрой. Всё, что вокруг них – галлюцинации, вызванные курением то анаши, то фимиама...

 

* * * 

Москва поздравила «командировошного» с тем, что плавучие консервные заводы холдинга заработали в полную загрузку. Тот тромб – между кораблями типа «Консерватора» и верховьями узких мелких рек – оказался пробит, икра больше не уходила «на сторону»...

Ева Шарова телетайпировала мужу (в заготконтору входящего во вкус Алексея Зельбы) что комиссионный процент с «дела» уже начал поступать на её счет, как законной супруги господина Шарова... Видимо, Ева предлагала порадоваться...

Манул очутился у Зельбы первым замом и теперь интересовался – не убирают ли в Москве наколки с рук, а то неудобно ему вдруг стало...

Чем лучше шли дела у холдинга – тем хуже становились дела Шарова. Южанин из Бештара, что южнее Дагестана, родившийся и выросший под сенью гранатовых деревьев, кидавший в школе вместо снежков зелёные тугие грецкие орехи, валяющиеся мусором под ногами, – он умирал в тихоокеанском приполярном климате, на зудящем неумолчном ветру, когда-то и самого Беринга сгубившем...

Столичное начальство по этому поводу выражало беспокойство между делом, засыпая инструкциями и формами отчётности. Снова и снова чувствовал Шаров, сколь призрачен он сам, сколь реальны баночки с красной икрой, растворяющие его, как краску – ацетон...

Гнилая лихорадка метастазировала: из дёсен выделялась кровь, много крови, не помогали ни чеснок, ни лимоны, потому что не о цинге речь: омертвление тканей. Суставы локтей и коленей разбухли, ныли, болели...

Эти проблемы смешным образом прибавляли Шарову величия в работе с местным криминалом: болезнь заставляла его вести себя, как босс мафии: меньше двигаться, реже раскрывать рот, хранить загадочное молчание и морщиться непонятным собеседнику мыслям...

А спасительного вызова из столицы – о возврате из длительной командировки – никак не приходило...

 

* * *

И тогда Шаров решил играть со смертью так же, как он играл с местными авторитетами: на понтах. Алёна Груздева, с которой он сходился всё ближе и ближе, сверкая своим золотым зубом, тёртая, но ещё молодая, единственная, кто в этих краях мог хотя бы с натяжкой считаться женщиной, а не монстром женского пола, – дразнила его:

– Загнёшься ведь, Погон... Айда, покрещу тебя местным кропилом... Здесь тем, кто из России приезжает, не жить, если их утёс Эддибай не примет... Поплыли со мной, покажу, как местными становятся!

– К тебе в баркас охрана моя не влезет... – отмахивался Шаров, кашляя всё тяжелее и дольше.

– А зачем нам охрана, Погон? Эддибай – необитаемая скала в море, там даже моржей и гагар перебили хапуги, вроде тебя! Там по центру – горячий сернистый источник, искупаешься в нём – всякую хворь как рукой снимет!

– Алёна, а мой «Консерватор» может к Эддибаю пристать?

– Пристать-то к любому можно, только утёс наш большому кораблю сдачи даст... Негде там швартоваться, о камни разобьёт твою корытину! Давай лучше вдвоём, на моем баркасе, как взрослые мальчик и девочка, если тебе мама разрешает...

– Ты, Алёнушка, деваха видная, на всю округу одна такая, спору нет... – почесывал в затылке Шаров. – Но и меня пойми, положение у меня тут такое: нельзя никуда ни шагу без охраны! В должностной инструкции записано: не менее двух телохранителей в людных местах, не менее четырёх – в отдалённых...

– И кто же тебе туда такое написал, Погон?

– Ты будешь смеяться, Алёнка, но жена! Она у нас служебную документацию ведёт по холдингу, вот и приписала ко мне пацанов: Баяна, Матраса, Яшу Бребетова и...

– Ну, понятно... Жена же, знала, что далеко отпускает... Чтобы не шалил! Ладно, раз уж великий и ужасный Погон один на один с бабой остаться боится, не будем набиваться в компанию!

После такой заявы, высказанной к тому же предельно язвительным и женственным голоском, – Шаров, естественно, попёрся на Эддибай в баркасе Алёнушки Груздевой...

Понимал, что глупо поступает, но иначе себе бы, как мужику и вроде авторитету, – не простил бы. Взяла хитрая баба на слабо, развела – куда деваться?

Остались быки Яша Бребетов, Крючкок, Баян, Матрас в заготконторе в плоские сральники душу со вчерашнего трепанга выворачивать или на палубе «Консерватора» загорать, полузавода-полутакси, учитывая, как его Шаров гонял по своим нуждам...

Эддибай – серый, ущелистый, каменистый, мертвый – был краем края земли. Тут вообще везде всему край, но и у края края бывают, а дальше Эддибая никакой земли уже не было, и говорили – плыви за Эддибай, черту на рога свалишься... Ну, это конечно, которые необразованные – так-то в Америку приплыть можно, если за Эддибай пойдёшь, но не на маленьком баркасике, конечно...

Не соврала Алёнка-гробовщица, негде большому кораблю пристать к окаян-камню. Только с востока у него отмель булыжниковая, и там малюсенькая бухточка, кое-как лодочку втиснуть. Словно бы утёс трап спустил для влюблённых, «принял на борт». Место такое – озирался Шаров – словно ты на другой планете, лунный пейзаж, можно сказать, фантазия космической саги.

– Ну, чего мнёшься... Пошли, искупаю тебя в здешней бане вулканической, и сама скупнусь для профилактики, – зазывала Алёна.

Сернистый родник, сын подземной камчатской магмовой жилы, бурлил, как каша в кастрюле. На выходе пар валил, как из котельной, чистый, живой кипяток; струился по камням, между валунов, обретя чашу – остывал там так, что и окунуться в чашу местные могли. Сероводородом за версту несло, словно у целой птицефабрики яйца разом стухли...

Но оно и к лучшему – от такого сильного запаха обоняние через несколько минут отключается, ничего уже не ощущаешь носом.

Шаров разделся до модных синих плавок, эдакий столичный пижон в бассейне, с некоторой задержкой оторвал руку от подмышечной кобуры, от рубленой рукояти верного «Глока». Опасно, конечно, но не с кобурой же купаться?

Залез в каменную чашу, ощутил всё санаторное значение эддибайского ключа: вода жизни! Суставы в тёплой прозрачной жидкости сразу же прошли, отёк в груди отхлынул, нос задышал, лёгкие расправились.

Осторожно, стараясь держаться поближе к кобуре на камнях, Шаров стал плавать взад-вперёд большой естественной ванны. Ноги ощущали шершавое дно, глаза настороженно бегали по окружающим голым скалам. Впрочем, бегай – не бегай, Эддибай весь как на ладони, спрятаться тут врагу некуда!

Алёна Груздева с весёлыми прибаутками разделась и нырнула к Шарову. Купальника у неё не было – плюхнулась в теплоту эликсира в чём мать родила, и не стыдно. Шаров давно уж догадывался, что приглянулся ей, а тут со всей очевидностью всплыло: горит фиксатая, бери готовенькую, вся твоя...

На отмели, в пару и курящих потоках горячего источника, словно в бане, Валериан жадно входил в неё снова и снова, сам удивляясь, откуда у больного человека столько сил может взяться. Конечно, в этой командировке он без женщин давно уже обходился – однако сношать мозги-то было кому и без них, и никак не предполагал в себе Погон столько мужской силы, сколько выдал. А может, источник Эддибая помог? Был, понимаешь, стручок увядший, а обернулся в сернистом угаре вечной иглой для примуса...

– Ох, хорэ, Погон, не могу больше, – стонала Груздёва, вяло выкручиваясь от него в предельном изнеможении. – Притомил скакать, дай отдышаться...

А Шаров крутил её так и сяк – то с живота на спину, то со спины на живот, и продолжал, будто протез вместо живой плоти обрёл.

«Надо будет рассказать в столице-то про волшебную силу здешней воды, – неслось в голове, – можно будет в бутылки разливать на вес золота...».

Когда, наконец, насытившись, Погон отвалился набок – на гробовщицу смотреть было жалко: измочалил так, что мама не горюй!

– Видишь, Погон, – еле-еле пролепетали её губки, – какой ты, оказывается, прирождённый колымлянин...

– Это не я, Алёнка, это водичка волшебная... Тебе как?

– Если считать трёхглавого адского Цербера кобелём, то ты, Погон, вроде него кобель будешь... На несколько лет мне заряд выдал, оптовик...

– Рад стараться, ваше превосходительство! – шутовствовал Погон, у которого впервые за два месяца ничего не болело (а что побаливало между ног – так то приятной лёгкой болью).

В холодном и мёртвом краю был тёплый уголок под открытым небом, каменная чаша с жизнью, парная, в которой можно лежать голышом, как булыжник, и не простынешь...

– Был бы ваш Эддибай поближе к центрам цивилизации, – проснулся в Шарове историк, залопотал привычные мантры, – было бы тут дельфийское, илико фиваидское святилище с пифиями...

Парочка «курортников» блаженно помолчала, слушая отдалённое бульканье вулканического кипятка.

– Забери меня в Москву, Погон... – без особой надежды, но – чтоб потом себя не винить – всё же попросила Алёна.

– Рад бы, да не могу, девочка моя сладкая... – развёл руками Шаров. – Хотя, скажу честно, меня вот так, как ты просишь, – туда однажды и забрали... Было дело... Тоже так вот приехали оттуда, жёнушка моя будущая, сучка, глаз положила свой б...ский, и загремел я под фанфары в столицу нашей Родины... Я, Алёна, врать тебе не буду – потому и не могу забрать, что сам как ты! Никто там и ничто...

– А здесь каким гоголем ходишь... – недоверчиво щурилась Груздева.

– Да хоть Гоголем, хоть Паустовским, не я хожу, девочка, холдинг мой ходит! Понимаешь разницу? Я до твоего Эддибая совсем доходящий был, помер бы от чирьев – на следующий день бы нового Гоголя прислали, снабдив бульдогами по периметру... Там Совенко величина, Суханов тоже, даже жена моя, тварь холодная, кое-чего весит... А я, Алёна, посыльный у них, какие раньше в магазинах были...

– Врёшь ты мне всё, – обиделась Груздёва. – Чтобы отвязаться и в Москву себе упороть без прицепов...

– Если бы, Алёна, если бы...

Эта краеземельная потаскуха, при всей её вульгарности, нравилась Шарову куда больше рафинированных светских дам его основной жизни. Что и говорить, живая душа, вначале отдаётся, потом просит, а те бы наоборот, ясное дело...

...В столицу Шаров вылетел через несколько дней, согласно полученному указанию, и совершенно исцелившийся от гнилой лихорадки, которая, говорят, у большинства людей никогда уже не проходит.

С Алёной попрощались странновато. Девушка призналась, что хотела пристрелить Шарова, пока он плавал в чаше источника, потому что раньше работала в советской экологической службе, старшим научным сотрудником, пока были и служба, и экология, и научные сотрудники.

– Потом, из-за таких, как вы, урок, рвачей, ничего не осталось... Видел, что Эддибай мёртвый стоит – а там когда-то сивучи ревели...

– А чего же передумала? – совершенно серьёзно поинтересовался Шаров. – Ну, стрелять-то?

– А посмотрела, как ты плещешься, – поняла, не могу. Не такой ты, как они... Объяснить не могу – почему не такой, всё вроде при тебе ихнее... А что-то такое в глазах, что ли... Или в голосе... Ты смейся, или не верь – но хороший ты, Шаров, человек... Я не как мужику тебе определение даю – тут ты вообще гигант... Я не об этом... Ты, когда умываешься, глаза не ладонями, а кулаками трёшь... Как у младенцев бывает! Если кому и рассчитываться за сивучей и гагар – то не тебе, Шаров...

– Холдинг займётся экологической политикой на побережье, – привычно наврал Шаров, как всем и каждому – по вкусу и заказу. – Сосредоточив в своих руках всю икру, Алёнка, «Роспромсоюз» возродит зарыбление, речные и морские патрули, лабораторное...

– Ладно, ты хоть мне-то в уши не бзди! – отмахнулась бывшая эколог, а ныне гробовщик Груздева. – Возродите вы, конечно... Таких, как вы, знаешь, уже сколько было? Икру-то вы сосредоточите, не сомневаюсь, а потом бабло за неё тоже сосредоточите – в швейцарских банках! Все вы одним миром мазаны, мародёры рыночные...

И вдруг порывисто обняла Шарова, прижалась к колючей щеке:

– ...Все, кроме тебя, Валерка... Дави их, сук, Шаров, выдавливай, может, хоть у тебя чего выйдет...

 

* * *

 Остро-осунувшийся, загрубевший, загорелый, просолённый океанскими ветрами до кости, Шаров появился в офисе «Роспромсоюза». Появился вслед за большой икрой, которую пригнал боссам, как чабан отару...

Журчало бесценное шампанское, сбегая каскадами по пирамидке из фужеров в умелых руках Пети Багмана, личного помощника главного босса. Красовались на столе пять видов оливок и порядка тридцати сортов сыра.

Сам Виталий Совенко, Зевс-Громовержец, лично пожал загрубевшую, моряцкую руку своему сотруднику, поименовав его «Дежнёвым и Хабаровым, Ермаком и Крузенштерном».

Максим Суханов, второй человек всей системы, признался (правда, не самому Валере, а его супруге):

– Изменил я своё мнение о вьюноше! На такой фронт направили – думал, засыпет мольбами прислать подкрепление! А он ни разу помощи не запросил! В моей практике такое впервые! Разрулил чётко... Такой гадюшник расчистил!

– Ты – муж, которому завидуют все подруги! – созналась Ева Алеевна Шарова, по-свойски обнимая Валеру и бесстрастно целуя в щёку. – Посмотри, как твоими стараниями изменился к лучшему наш семейный банковский счет...

И подсунула – нашла время! – какую-то справку с таблицами на ароматизированной папиросной бумаге...

«Ты другой, ты не такой как они...» – стучало в голове Шарова прощание женщины, оставшейся за тысячи километров на гиблом краю земли. На том самом краю жизни, где люди ходят, страдают, работают, спиваются и режут друг друга – только для пополнения табличек на ароматизированной бумаге банковских справок...

– Я не такой, как они?!

Но пока они поднимали тост за Валеру Шарова, которого соизволили принять в свою компашку олимпийских богов, играющих жизнями миллионов на биржевых качелях. И были вполне им довольны.

Возможно, они просто не видели его в каменной чаше родника на утёсе Эддибай, и не знают, что вместо ладоней он трёт глаза кулаками, слово дитя малое...

Потому что – где, собственно, иная-другая разница?