Пётр КУЗНЕЦОВ. Великая степь в творчестве Михаила Шолохова и Павла Васильева

 

Пётр КУЗНЕЦОВ

Великая степь в творчестве Михаила Шолохова и Павла Васильева

 

Великая степь породила двух великих ли­тераторов, современников, наделённых громадным лиро-эпическим талантом, вос­певших степь в прозе и в стихах.

«Степь родимая!.. Родимая степь под низ­ким донским небом! Вилюжины балок суходо­лов, красноглинистых яров, ковыльный про­стор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кро­вью политая степь!» – признаётся сын в люб­ви родному Обдонью.

Примерно в то самое время с другого, вос­точного края степного предела вторит Михаилу Шо­лохову не менее сочный голос Павла Василь­ева.

Родительница степь, прими мою,

Окрашенную сердца жаркой кровью,

Степную песнь! Склонившись к изголовью

Всех трав твоих, одну тебя пою...

К певучему я обращаюсь звуку.

Его не потускнеет серебро.

Так вкладывай, о степь, в сыновью руку

Кривое ястребиное перо.

 

За этими строками чувствуются имена, достойные друг друга.

Степь в творчестве Михаила Шолохова и Павла Васильева – за мир и согласие всего живого на земле. И человек, и дождь, и сини­ца едины под солнцем и не могут существо­вать друг без друга. Степь говорит будто: «Какой сказочной и благодатной могла бы быть жизнь!» Вот она в пейзажных зарисов­ках без взрывов и сабельных ударов, без кро­ви и слез.

«Луг, скошенный возле хуторских гумен, светлел бледно-зелёными пятнами; там, где ещё не сняли травы, ветерок шершавил зелё­ный с глянцевитой чернью травяной шёлк». Это у Михаила Шолохова.

Такой же восторг перед всем живым на земле пронизывает и поэтическое творчество Павла Васильева.

И вот по дорогам, смеясь, иду.

Лучшего счастья

Нет на свете.

Перекликаются

Деревья в саду,

В волосы, в уши

Набивается ветер.

И мир гудит,

Прост и лучист.

Вёсла блестят

У речной переправы,

Трогает бровь

Сорвавшийся лист,

Ходят волной

Июльские травы.

 

Неуёмная сила жизни, русский размах, казачья удаль, бескрайние степные про­сторы – главные темы творчества двух, так далеко родившихся друг от друга, масте­ров слова.

И Шолохов, и Васильев не могут скрыть и не скрывают кровной связи с казачьей вольницей. Эта связь, как дрожжевое тесто, прёт изо всех щелей, то бишь строк, взывая к жизни, радости, плодородию. Первый без род­ного ему Обдонья, бесспорно, не стал бы пи­сателем. Второй принёс в русскую поэзию казахско-казачьи степи. Первый – плоть от плоти казаков донских. Второй – сибирских. Оба неосознанно, неотступно гордились сво­им происхождением, и степные картины в их книгах подтверждают это.

«А кругом, – насколько хватал глаз, – зелё­ный необъятный простор, дрожащие струи марева, полуденным зноем скованная древ­няя степь, и на горизонте – недосягаем и ска­зочен – сизый грудастый курган».

Можно бесконечно, перелистывая страни­цы «Тихого Дона», любоваться картинами сте­пи, повторять слова-краски, заучивать их наи­зусть.

«Вызрел ковыль. Степь на многие версты оделась колышущимся серебром»... «По но­чам на обугленно-чёрном небе несчётные си­яли звезды; месяц – казачье солнышко, темнея ущербной боковиной, светил скупо, бело», – пишет Шолохов, и если вы любите и понима­ете природу (а ещё – знаете степь!), то обяза­тельно ощутите её запахи.

Васильев – поэт, он еще более краток и точен: «Не матери родят нас – дом родит». А дом для него – степь. И кровная связь с нею даёт ему силу, веру и волю.

Я вёз с собою голос знаменитый

Моих отцов, их гиканье и свист.

 

Берега Иртыша, где сливаются Западная Сибирь и Восточный Казахстан, – места уны­лые и однообразные. Знойная степь с редки­ми, чахлыми перелесками и высохшими озё­рами. Это родина поэта. Он воспел её.

Вот так, лишь только выйдешь на крыльцо,

Спокойный ветер хлынет от завозен, –

Тяжёлый запах сбруи и пшениц.

О, вёсен шум и осени винцо!

Был здесь январь, как горностай, морозен,

А лето жарче и красней лисиц.

 

Читаешь стихи Павла Васильева и всё время ощущаешь запахи, видишь краски степи. Она живёт, дышит, смеётся и плачет.

Пах туман парным молоком,

На цыпочки

      степь приподнялась,

Нюхала закат каждым цветком,

Луч один пропустить боясь.

 

Если внимательно читать описание степ­ных пейзажей писателя и поэта, то удивление ни на минуту не покинет вас: отличие только в одном: у Шолохова – проза, у Васильева – стихи. Только одно сравнение: «Терпкий воздух был густ, ветер сух, полынен» – Шолохов, и «Степь шла кругом Полынью дикой» – Васильев.

 Прозой и стихами передано состояние человека, опьянённого степью. Покажите эти две фразы «степному» человеку, он скажет: «Это проза (предложение Шолохова), переложенная на стихи (фраза Васильева), или – наоборот». Таких примеров из «Тихого Дона» и из «Песни о гибели казачьего войска» мож­но привести очень много. Но это не так инте­ресно и увлекательно на фоне других, гораз­до более ярких сравнений, передающих мировоззрение и состояние души творца.

Две силы, два чувства есть у Шолохова и Васильева – человек и хлеб. А при особенно внимательном чтении можно обнаружить хоть и не существенное, но всё же различие. Шолохов доходит до уточнения: пшеница и женщина.

«Всходит остролистая зелёная пшеница, растёт... сосёт из земли соки, выколосится; потом зацветёт, золотая пыль кроет колос; набухнет зерно пахучим и сладким молоком... Так и с Аксиньей...»

Васильев с не меньшим оптимизмом вос­певает силу жизни, развивая тему: человек и хлеб.

Я, детёныш пшениц и ржи,

Верю в неслыханное счастье.

Ну-ка попробуй, жизнь, отвяжи

Руки мои

     от своих запястий.

 

Оба автора заключают: все мы – дети при­роды, и она, как мать, первична. Поэт об этом сказал так:

Милая, даже встреча с тобой

Проще, чем встреча с дождём в дороге...

С птичьей семьёй,

С лисьей норой...

С луной...

 

Две великих степных реки объединяют твор­чество писателя и поэта. У Шолохова – Дон. У Васильева – Иртыш.

В «Тихом Доне», в самом начале текста, в первом абзаце, два раза упоминается Дон. Постепенно слово оживает, приобретает раз­личные эмоциональные оттенки.

«Радостный, полноводный, освобождённый Дон нёс к Азовскому морю ледяную свою не­волю».

Дон в романе – не просто река раздела бе­лых и красных, а река времени. Ровно десять раз зимы одевали её ледяным панцирем, а вёсны десять раз рвали ледяные оковы. Это река-календарь. Река всё время нарастаю­щей тревоги.

«Редкие в пепельном рассветном небе зы­бились звёзды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. За чертой, не всходя, то­милось солнце».

Это первая пейзажная зарисовка в рома­не. Зарождался обычный день, как все дни, в своей бесконечной веренице. И жизнь семьи Мелеховых проходит в труде и в до­статке. Кажется, ничто не предвещает пе­ремен. Однако в первых картинах природы ощущается неизбежная тревога: «...зыби­лись звёзды», «...на дыбах ходил туман и... сползал безголовой гадюкой», «...холодное зарево», «...томилось солнце», и у внима­тельного читателя обостряется чутье, по­является внутреннее напряжение. С пер­вых же глав тревога нарастает, и нет никакой силы, чтобы остановиться в чтении, книгу закрыть уже невозможно. Читаешь и ждёшь. Ждёшь событий и поворотов судьбы. А мать-природа, «степь родимая» говорят тебе: повороты будут крутые, виражи смертельные, убийственные.

«К вечеру собралась гроза. Над хутором стала бурая туча. Дон, взлохмаченный ветром, кидал на берега гребнистые частые волны».

Порой кажется, что степь в романе занимает добрую половину содержания, и если бы удалось издать отдельную книгу только с описаниями Обдонья, то получилась бы удивительно красивая повесть. По ней можно было бы воссоздать полную картину событий на Дону в период с 1912 по 1922 годы.

Для Павла Васильева Иртыш – кровеносный сосуд его поэзии.

Река просторной родины моей

Просторная,

Иди под непогодой,

Теки, Иртыш...

Теки, Иртыш! Любуюсь, не дыша,

Одним тобой, красавец остроскулый.

 

В поэме «Песня о гибели казачьего войска» Иртыш упоминается девять раз, а как основа для однокоренных – ещё пять раз. Река – три раза. И всякий раз у Иртыша своя эмоциональная окраска.      

И как и в «Тихом Доне», в «Песне...» восьмая строчка «Весёлые волны твои, Иртыш...» помогает поэту показать вольную сытую жизнь, буйство красок, будни и праздники казаков на окраинах великой империи.

А ты что за чудная

Река – Иртыш?

В золотых колосьях

Вся ты горишь.

 

Но изобилию приходит конец. Сначала первая мировая, потом самая страшная, несущая разор и смуту гражданская война.

«Будто вымерло все Обдонье, будто мор опустошил станичные юрты. И стало так, словно покрыла Обдонье туча густым, непросветно-чёрным крылом, распростерлась немо и страшно и вот-вот...»

И пошли брат на брата, отец на сына. За­стонала Великая степь. Недаром Шолохов употребил явно тюркское слово «юрты», Васильев – донское: «станицы» и будто в от­вет собрату:

Стелется низко тревожный шум,

– Смолкли станицы по Иртышу.

 

У Шолохова Дон стал рекой раздела красных и белых, одинаково русских людей, кровь и слезы которых смешались с водой. У Васильева тоже раздел над Иртышом: «Тянет­ся красным лампасом заря».

Ни Шолохов, ни Васильев не принимают ни сторону красных, ни сторону белых. Поэт ска­зал за двоих:

Иртышской вольнице –

Скот и наделы.

Иртышской вольнице –

Степь и луга.

 

Степь так породнила поэта и писателя, что слово «иртышской» легко читается как «дон­ской». Так в начале 30-х годов две степные реки – Дон и Иртыш – были воспеты, стали братьями на страницах книг, сами не ведая об этом.

«А над хутором шли дни, сплетаясь с ночами, текли недели, ползли месяцы, дул ветер, на погоду гудела гора, и, застеклённый осенней прозрачно-зелёной лазурью, равнодушно шёл к морю Дон».

Павел Васильев отвечает собрату по перу:

– И ни один златокоронный шах,

Ни жёны шаха с золотом в ушах,

Ни торгаши, ни путник караванный

Не овладели этой окаянной

Седой волной владетельной реки...

 

И нет, кажется, великим степным рекам никакого дела ни до радостей, ни до горестей человеческих.

Роман-эпопея М.А. Шолохова – произведе­ние, несомненно, более значительное, чем стихи и поэмы П.Н. Васильева, поэтому и «воз­можностей» у пейзажных страниц «Тихого Дона» неизмеримо больше. Ведь судьба рас­порядилась так, что Шолохов сумел реализо­вать свой недюжинный природный талант. Васильев – нет. Он погиб двадцатишестилет­ним, написав в 1932 году: «Мы никогда не состаримся, никогда...»

Поэт погиб. Писатель продолжил. И пусть развитие темы «Великая степь» у Шолохова послужит незримым памятником Павлу Ни­колаевичу Васильеву.

Первая мировая война. Герои романа на чужбине. Пейзажные зарисовки мимолет­ны, коротки и однообразны, как сводки пого­ды.

«Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье». Зато, когда писатель «возвращается» на родину, совсем по-другому шепчут травы, дышит земля, поёт Дон. Степь «вторгается» в содержание и уже не дополняет его, а неза­метно ведёт развитие сюжета к развязке.

Перед известием о гибели Григория Меле­хова природа тоскует: «По-вдовьему усмехалось обескровленное солнце, строгая девственная синева неба была отталкивающе чиста, горделива. За Доном... горюнился лес...»

А через двенадцать дней Мелеховы получи­ли сразу два письма от Петра. Ошибка.

«– Живой Гриша! Живой наш родненький, – рыдающим голосом вопила» Дуняшка.

Семья отходила от безысходного горя, не веря в чудо. «День стекал к исходу. Мирная, неописуе­мо сладкая баюкалась осенняя тишь...»

Михаил Шолохов в «Тихом Доне» показал не гар­монию всего живого в окружающем мире, а абсолютное единство человека и природы. К этому неосознанно шёл и Васи­льев.

У природы, как и у человека, есть душа, и там, в самой глубине её, идёт непрерывная работа. «Душа, – как сказал поэт, – обязана трудиться». Терзают сомнения Григория Ме­лехова, разъедают ржавчиной его душу. Оч­нулся Григорий, посмотрел вокруг, увидел степь – и прозрел. Просыпается степь – просыпается, глядя на неё, главный герой рома­на.

«Развязка, которую он предвидел ещё с осени, всё же поразила его своей внезапнос­тью...», «...едет человек степью. Светит сол­нце. Кругом непочатый лиловый снег. А под ним, невидимая глазу, вторится извечная пре­красная работа – раскрепощение земли. Съе­дает солнце снег, червоточит его, наливает из-под исподу влагой...»

Апофеоз единения и разрыва человека с природой – в четвёртой книге. Ильинична и Наталья на бахче. «Наталья... захлебыва­ясь, прокричала:

 – Господи, накажи его, проклятого! Срази его там насмерть! Чтоб больше не жил он, не мучил меня!»

Это разрыв с единством. «Чёрная клубящаяся туча ползла с восто­ка. Глухо грохотал гром. Пронизывая круглые облачные вершины, извиваясь, скользила по небу жгуче-белая молния. Ветер клонил на запад ропщущие травы...»

Для меня здесь незримо присутствует Па­вел Васильев: ветер дул с востока, с его ро­дины.

Ильинична – идеал женщины-матери для писателя. Она живёт в полном единстве с домом, людьми, всем миром.

«...Ильинична с суеверным ужасом смотрела на сноху. На фоне вставшей вполнеба чёрной грозовой тучи казалась ей незнакомой и страшной…

– Опамятуйся! Бог с тобой! Кому ты смерти просишь?!

– Господи, покарай его! Господи, накажи! - выкрикивала Наталья».

Произошёл разрыв, потерялось единство целого, плата неизбежна, в данном случае – смерть героини.

«Над степью с сухим треском ударил гром». Это приговор за выход из единства мирозда­ния. Но степь отблагодарит Наталью в послед­ние часы её жизни за любовь и верность, за красоту души и чистоту сердца.

«Омытая ливнем степь дивно зеленела. От дальнего пруда до самого Дона перекину­лась горбатая яркая радуга». Степь будто прощала и звала обратно, в жизнь. Наталья одумалась, но было поздно.

«Полный месяц ярко освещал её осунув­шееся лицо»... «В окна глянул голубой рас­свет». Вот и всё. «В полдень она умерла».

Читаешь прозу Шолохова и стихи Василье­ва – сквозь душу и сердце, освещая их, прохо­дят слова, рождая мысли и образы.

Родиной, Россией, Русью веет от строк. Отрекаешься от теперешней мерзости и ра­дуешься, что ты, как и они, русский. Радуешься вместе с поэтом

За птиц, летящих на добычу косо,

И за страну, где миллион дворов,

Родит и пестует ребят светловолосых.