Дмитрий ВОРОНИН. НЕ ПО-РУССКИ БУДЕТ! Рассказы

 

Дмитрий ВОРОНИН

НЕ ПО-РУССКИ БУДЕТ!

Рассказы

 

ВОРЫ

 

Геннадий Михайлович Авилов привечал гостя.

Ещё вчерашним вечером, когда огромный красный диск холодного мартовского солнца только-только скрылся за горизонтом, у новосельцевского подворья заплясал свет автомобильных фар.

− Кого ж на ночь-то глядя к нам занесло? – стоя на крыльце, тревожно вглядывался в другой край Филипповки Авилов. – Никак воры к Сане за поживой наехали. Вот ведь нехристи, совсем уж без страха живут, почти в открытую безобразничают. Спугнуть бы как, – и Геннадий Михайлович протянул руку к выключателю.

Через мгновение его сторона деревни ярко высветилась множеством мощных ламп, развешанных тут и там вокруг авиловского участка. А ещё через минуту в кармане рабочей куртки, второпях наброшенной на плечи, зазвонил мобильник.

− Ген, ты дома?

− Саня, ты, что ли?

− Я, Ген, я. Вот приехал кое-чего забрать для дела, а тут, понимаешь, света в хате нет, и наладить не могу, в темноте не понять, в чём причина. Ничего, если до тебя доскочу? Хоть руку пожать.

− Так это… ещё спрашиваешь! Конечно, давай заезжай, − обрадовался нежданному гостю Геннадий Михайлович. – Только, это… осторожней дамбой смотри, тут у нас бобры безобразят, в нижнем пруду хатку сподобили, а может, и не одну. Есть там среди них один, видал его пару раз, зверюгу, варнак варнаком. Так, паскуда, дамбу пробил точняк посерёдке, что вода наполовину из пруда сошла. Там земля ползёт, поостерегись гнать-то, помаленечку езжай, с оглядкой, а то, не ровён час, скувыркнёшься в откос.

– Хорошо, Ген, учту. Сейчас и подъеду.

Ну а уж Геннадий Михайлович гостя не упустил, сосватал у себя ночевать. Саша Новосельцев гость завсегда желанный, с почтением человек, и слушатель на Генины байки, каких ещё поискать. Да и гармонист забойный. Как растянет свою двухрядку да песню родную, добрую, русскую запоёт, слеза сама накатывает. Геннадий Михайлович слёз таких не стыдится, поёт песню, плачет и смеётся потом – как хорошо-то душу отмыл!

И в этот раз Александр в самый раз в Филипповке оказался. Авилов-то уже совсем закис было, почти всю зиму проведя в одиночестве в деревне. Ну, бабка Марина не в счёт. Что с неё, сидит в дому у себя, на улицу нос не высовывает. Только разве когда в морозный солнечный денёк выйдет во двор поправить что-нибудь. Где штакетину набьёт, где снег чуток отгребёт с порога, на большее и сил-то нету. А поговорить с ней надумаешь, всё без толку, молчит да хмурится. Геннадий Михайлович, конечно, ей в зиму помощник первый и снег раскидать, и калитку, сорванную ветром, приладить. Когда дров принесёт, печку растопит, это если бабка Марина болеть налаживается. Тут и за лекарством на центральную усадьбу к фельдшеру, а то и за самим фельдшером на своей «Ниве» мотаться приходится. А так Филипповка пуста. Народ только в лето деревню заполняет. Ну что с него возьмёшь, одно слово – дачники.

Саша Новосельцев тоже из чудных. Приедет к себе по весне, грядку вскопает, навтыкает туда лук-чеснок, а летом ходит, любуется, руки от удовольствия потирает.

– Ген, смотри, какой у меня урожай-то нынче наметился, – хвастает Авилову наливающимися луковицами знатный огородник.

– Да уж, – подыгрывает ему Геннадий Михайлович, – как раз по одной на каждый месяц. До следующей весны точно хватит. Проживёшь.

А по правде-то Новосельцеву недосуг землёй заниматься. Он всё больше пишет чего-то днями напролёт, а то и ночами свет в окошке подолгу горит.

И остальные дачники такие же. Одни песни поют-перепевают, другие картины рисуют. Вот Николай Климов, к примеру, спозаранку уже на крыльце. Ноги дальше не ходят, так он сядет на свой табурет и давай Филипповку срисовывать. И так он её родимую выписывает, что любо-дорого. А Андрей Непряхин, тот всё по полям да перелескам бегает. У него-то с ногами полный порядок, вот и гоняет, как чумной. То в одном месте с кисточками да красками возникнет, то в другом объявится.

А некоторые на гармони играют, но всё больше на гитарах.

Короче, летом в Филипповке весело, и ежу понятно, а вот зимой… И в особенности к апрелю, когда снег плывёт, а поля от льда отходят. По дорогам в это время ни пройти ни проехать, и в деревне потому полный «гитлер капут» наступает.

Вот Новосельцев в такой момент и рискнул.

– Я уже было подумал, что воры пожаловали, в такое время больше некому, – улыбался гостю Геннадий Михайлович, разливая по стопкам привезённую Новосельцевым водку.

– А что, наезжают, Ген?

– А то. По раз пять-шесть на месяц.

– Что-то часто больно, Ген?

– Почто часто-то, не часто вовсе. Нормально. Сам посуди. Вокруг Филипповки сколько полуброшенных деревень? Давай считать. Сосновка – раз, Ольховка – два, Речка – три, Конюховка – четыре, Пятихатовка – пять, Румяшино – шесть. Вот тебе с каждой в месяц по разу и объезд как на смотрины.

– Так неужто в каждой деревне воры живут?

– Ну так что ж, живут, как не жить. Колхозов нынче нет, хозяйства – где как, да и берут только тверёзых, что к делу приучены. А молодёжи что, коль ни специальности, ни работы? Вот только и воровать. Вот оне и воруют. У себя в деревне да у соседей. А у нас в Филипповке уж само собой. Пусто же зимой, сам знаешь, нет никого. А в начале-то весны так и вовсе им благодать, и милиция не рискнёт в такую-то кашу-малашу.

– И не страшно тебе, Ген?

– Так чего не страшно, страшно порой. Но Бог милует. Ныне под Новый год наехали на двух машинах уже к вечеру. Вышел к калитке, а оне на меня: «Ну что, старый, деньги маешь, пенсию получил?» – «После праздников обещали, сынки», – отвечаю. «Брешешь, старый, – и по матерному на меня. – Кто там у тебя ещё, может, у них что есть?». А у меня на тот момент во дворе две машины стояло – «Нива» моя верная да женин «Мерс» лупоглазый, сломался перед её отъездом. Я Верку-то на своей вывез, а ейную машину потом откантовать решили, с оказией. Вот этот-то мерс и помог. Вижу, сомневаются оне что-то, ну как бы с опаской поглядывают на тачку забугорную. Я и сообрази: «В дому, – говорю, – прокурорские в гости за мёдом заехали, счас спрошу, есть ли при них для вас гроши какие». Такое сказанул и в сени-шмыг. А у самого душа в пятки. Счас как за мной ломанутся, а у меня нет никого. Вот уж будет тогда, мама не горюй. Я хоть и крупной мужик, сам знаешь, – показал свои пудовые кулачищи Новосельцеву Геннадий Михайлович, – но всё ж их-то аж семеро. Топор в руки взял, он у меня вон за той дверью завсегда стоит, и жду. Через минуту-другую с улицы моторы затарахтели, а потом смолкать стали издали. Храбрости набрался, вышел на порог, а их и след простыл. Только на взгорке, что на Конюховку выходит, свет от фар мелькнул.

– Да уж, Ген, – прищёлкнул языком Новосельцев, – выкрутился ты. Спугнул их знатно, сообразил. Потом-то не приезжали?

– Кто их знает. Может, и приезжали, но к моему дому не лазали.

– Получается, Ген, что не так уж сильно и тревожат вас тут эти воры, всё больше, видать, по пустым дворам шарятся. Так?

– Так-то так, Сань, эти-то особо не достают – воруют, что плохо лежит да что не шибко дорогое, зато уж другие – о-го-го как!

– Это ж кто ещё?

– О-о, Сань, тут целая напасть приключилась. Приселился к нам Чубайс- лихоимец со своей бандой, будь оне неладны, и разоряет тут всё кругом.

– К-х, к-х! – закашлялся Новосельцев, поперхнувшись куском тушёнки.

– Ну да, – постучал Новосельцева по спине Геннадий Михайлович, – бобёр-варнак, про которого я давеча сказывал, со всей своей семейкой. Здоровый, гад, мордатый.

– А что Чубайсом-то ты его прозвал?

– Так как же не Чубайс? Именно Чубайс, больше никак. Наглый такой же, как тот, всамделишный, и варнак, каких поискать ещё. Разбойник натуральный. Ты вот, Сань, завтра с утречка-то прогуляйся по деревне, некоторых мест-то и не узнаешь. Вокруг прудков наших пройдись, полюбуйся, что натворил, супостат, – раскраснелся от возмущения Геннадий Михайлович. – Воду с одного пруда уже наполовину спустил, где ты сегодня проезжал. Рыбы сколько из-за этого сгубил, выморил. А деревьев сколько сничтожил для своих запруд да хаток! Сплошной бурелом.

– И потому Чубайсом ты его?

– Ну а как? Смотри, Сань, вот тебе пересчёт, – стал загибать пальцы Геннадий Михайлович. – Тот Чубайс страну обмишурил своими ваучерами? Обмишурил. Хозяйство, что отцы, деды своим потом и кровью создали, пустил в распыл? Пустил. И наш Чубайс таков же. Мы тут эти пруды всей деревней копали, выстраивали, чтоб и вода для колхоза была, и рыба на столе, и отдых с устатку. Не один год трудились, пока всё до ума довели. А этот лихоманец пришёл и в одну осень почти половину нашего труда сгубил. Это как? Мы сад кругом прудков садили, растили, а он со своей бандой тепереча всё кромсает, увечит. Ну как тот, настоящий, точная копия. Всё народное под себя подгребли и губят. Ломают ради своих прибылей, ради хаток-дворцов да утех-веселух. Да и в отношении простого люда… Смотри. Вот помнишь, когда всё в тран-тарары покатилось, сколько народу сгинуло? Тысячи тысяч, небось. Кто с пьянства да зелья всякого, кто от безнадёги, кто от нервов да болезней, а кто и от голода-холода. И у нас тут та ж картина. Наш-то Чубайс сколь рыбы сгубил! Знаешь, какой тут замор был по осени из-за упадка воды? Воняло с недели две на всю деревню, пока птицы да зверьё всякое всю эту гниль не прибрали. Так что верное у нашего варнака имя, самое то.

– А изловить пытались?

– Ну а как же! И капканы ставили, и ловушки, и в засаде с ружьём Иван Макуихин сидел, я его специально вызвонил. Уж он-то по бобрам спец спецом, а и ему не совладать с Чубайсом оказалось. Только молодых изловили двоих, а Чубайса так и не взяли. Хитёр варнак. И злой! Опасный, чёрт. Так он ещё и по подворьям повадился, то ли в отместку, то ли куражится. У кого яблоню-грушу сгубит, у кого к припасам приступится. Глаза завидущие; мало ему прудов, всю деревню подавай, хозяином тут себя выставляет. Ну ничего, я его всё равно подловлю! Не место Чубайсам на нашей земле.

– Ишь ты, как всё подвёл, – восхищённо присвистнул Новосельцев.

– А как, Сань? Эти ж воры всем ворам воры. Страшнее-то их и нет никого. Супостаты-разорители. Простой-то вор скрадёт что, урон-то на день-другой. Через неделю или месяц, глядишь, и выправится. А этот, ты вот посмотришь, нагадил так, что и годы пройдут – не наладишь.

– Ты это про кого?

– Да про бобра своего, Чубайса.

– Гляди-ка, Ген, – рассмеялся Новосельцев, – он у тебя уже и свой.

– Ну а то ж, – улыбнулся в ответ Геннадий Михайлович, – чей же ещё. Свой, варнак, свой. Это тот, что в столицах, может, американский, а наш свой, не забугорный. Вот только как его извести, погубителя, пока придумать не могу.

– А ничего, Ген, не переживай шибко. Скоро лето, в Филипповку со всех сторон ребята наши съедутся, вот тогда всё и решим. Найдём на твоего Чубайса управу всем обществом.

– Вот и хорошо, Сань, вот и хорошо, – разлил по стопкам остатки водки Геннадий Михайлович, – всем миром-то мы его точно прищучим! Против мира-то он пшик один, не извернётся. Вот так бы и в стране, всем миром-то, а, Сань? Глядишь, и извели бы супостатов-лихоимцев под корень. Вот бы так-то! За это и по стопарику не стрёмно!

Наутро, проснувшись и позавтракав доброй яичней с сальцем, Новосельцев начал разговор о поездке в Румяшино на усадьбу известного писателя, как вдруг неожиданно перевёл тему.

– Ген, или мне показалось, будто проехал кто за окном?

– Не, Сань, не показалось, жигулёк проскочил.

– Жигулёк? – удивился Новосельцев. – А какой модели, Ген?

– Да вроде «пятёрочка».

– Это по такой-то дороге? Герои, видать!

– Да какие герои, Сань, – досадливо отмахнулся Геннадий Михайлович, – воры это обыкновенные.

– Да ты что, откуда знаешь?

– Знаю. Кому ещё тут надобно в такую пору. Я уж все их тачки давно вычислил.

– Так, может, в полицию сразу отзвонить?

– Да ну их! Нет смысла, Саня. Воры-то наши машины срисовали. Знают, деревня не пустая, лазать не будут. Уехали уже. А полиция… Так пока всколыхнутся, а то и вовсе не пошевелятся. Им эти ребята без интересу, что с них взять. Они ж и тащут-то рухлядь всякую на пару сотен рублей, чтобы на бензин да на выпивку хватило, хороших-то вещей на зиму почти никто не оставляет. Ты ж не оставляешь?

– Нет.

– Вот. А полиция только за теми гоняет, кто разбойничает да ворует по-крупному.

– Ген, если они только мелочь всякую воруют, то откуда у них машины?

– Чего ты, Саня, не машины, название одно! Так купили за копейки у пенсионеров каких, да и добивают их окончательно по нашим бездорогам.

Через час «Нива-Шевроле» Александра Новосельцева вместе с Геннадием Михайловичем выехала из Филипповки в сторону Румяшино. Машина шла полем, изредка заезжая в берёзовую лесополосу. Новосельцев выбирал участки, что не успели раскиснуть под весенним солнцем, и в то же время старался не заехать в сугробы, наметённые за зиму. «Ниву» постоянно бросало из стороны в сторону, и не мудрено – передвигаться приходилось то по прошлогодней пахоте, то по валежнику, скопившемуся у опушек и лесополос. Но Новосельцев мастерски вёл свой внедорожник. И вот когда до трассы оставалось километра два-три, путники одновременно увидели бордовый жигулёнок, плотно засевший в расплывшемся чернозёме по самое брюхо. Вокруг него бестолково суетились два молодых парня, уже сильно извозившихся в грязи.

– Во влипли, так влипли. Намертво! Без буксира тут ну никак. Помочь надо бы, – повернулся к водителю Геннадий Михайлович. – Давай, Сань, заворачивай.

«Нива» сбавила обороты и на тихом ходу осторожно подъехала к застрявшему старенькому жигулёнку.

– Чего, парни, завязли, гляжу, вы основательно. Это ж как вам в голову пришло в самую низину заехать, да ещё на такой машине? – обошёл жигулёнок Геннадий Михайлович.

– Да, понимаешь, батя, – обрадовались возможной помощи парни, – мы вроде и не гнали чтоб очень, но вон там, на взгорке, откуда вы подъехали, нас повело. Может, близко к краю подались, ну, и прямо на эту проталину вынесло. А нам нет чтобы тут же движок заглушить да лесин от полосы под колёса натаскать, так мы в обрат ещё и по газам. Ну вот, и полный аншлаг в итоге. Теперь таскай не таскай, один чёрт не поможет. Может, вы подсобите, а, отцы? Подтолкнёте чуток машинку.

– Не, сынки, – покачал головой Геннадий Михайлович, – толкать не станем. Вон мы в каких одеждах, по делу важному едем. А вас толкни – назад возвертайся, мойся, переодевайся. Времени нету и желания.

– И что нам теперь? – сникли парни.

– Как что? Трос доставайте, на подцепе спробуем.

– Ох, точняк, батя, – засмеялся один из парней и повернулся к товарищу. – Колян, давай верёвку.

Колян открыл багажник и, с минуту погромыхав в нём, растерянно произнёс:

– А нету.

– Верёвки нету? – удивлённо уставился на него напарник. – Колян, я ж тебе ещё с вечера заказал приготовить. Припух совсем?

– Отвали, Андрюха, не накатывай! Я что, обо всём помнить должен? Это приготовь, то положи. Я тебе лох, что ли? Сам бы и налаживался, если такой умный. А то привык – Колян это, Колян то!

– Я так понимаю, нету троса, сынки, – насмешливо прищурился Геннадий Михайлович. – Что ж вы этак ездите по бездорогам и буксира не имеете? Эх, молодёжь, учить вас некому. Сань, доставай уж свой, чего теперь.

Новосельцев виновато развёл руками.

– Ген, так и у меня нет.

– Сань, да как же так, а? Я тут этих охламонов костерю, а ты тоже без башки ездишь!

– А мне на Ниве-то трос зачем? Я и так вылезу.

– И как теперь-то? – загрустили парни.

– Ну как, как, – сдвинул на лоб шапку-ушанку Геннадий Михайлович, – а никак. Сидите тут да и кукуйте пока что, нас ждите. Мы счас до деревни проскочим – тракториста какого кликнем, к вам подошлём. А не будет трактора, так трос найдём и сами приедем. Только дела свои ещё сделаем. А не хотите ждать, тогда сами дотопайте до жилья, тут километра полтора до первой хаты будет, рядом почти.

– Не, бать, спасибо, мы подождём, – смахнул ком грязи с капота жигулёнка Андрюха, – вам скорее дадут, а нас могут и подальше куда отправить.

– Ну, тогда ожидайте, – закрыл за собой дверцу «Нивы» Геннадий Михайлович.

– Вы уж, отцы, про нас не забудьте там в суете, а то замёрзнем, как французы под Бородино, – донеслось вслед удаляющейся машине.

– Слыхал, Ген, замёрзшие французы под Бородино! – чертыхнулся Новосельцев. – Историки, итить их, чему в школе только учились!

– А может, и не учились, Сань, в школе-то. По ним видать, что на девяностые учиться-то выпало, а кто там на них внимание-то обращал. В других местах их уму-разуму учили, другую науку в головы им втолковывали.

– Так получается, что парни-то эти, те воры, которые мимо нас поутру проскочили?

– Ну, а кто ж ещё? Да и узнал я этого, которого Андрюхой звать. Он нынешней зимой несколько раз крутился по деревне, видал его.

– Так, может, того, Ген, ну их! Что, мы им обязаны, что ли? Сам говоришь, что воры, так и чего помогать.

– А воры что, не люди, что ли? Э, нет, Саня, надо помочь. А как же?

– Ген, так ты им поможешь, а они опять тебя за шкирятник?

– Не-е, Сань, не станут, у них тоже совесть своя имеется! Это ж не Чубайс какой, что вовсе без совести. У нормальных воров её никто не отменял. Да и что мы, не русские с тобой, что ли, а, Сань?

– Русские, Ген, конечно, русские!

– Вот то-то и оно, Сань, что русские. А какой же русский-то в беде человека оставит? Да ещё и своего же, такого же русского. Не по-русски будет! Так что поехали по-быстрому дела делать. А то ещё и вправду наши воры замёрзнут, к вечеру-то морозец студёным обещали.

 

 

ТАКСИ

 

– Иван, Иван, просыпайся, – тяжело наклонилась над постелью мужа Андреевна, – я те кашу приготовила, вставай, – дотронулась она до иссохшей руки мужа.

Иван никак не отреагировал на прикосновение жены. Он был мертв.

– Господи! – в страхе прикрыла беззубый рот полной ладонью Андреевна. – Иван, ты это что, умер? Не пугай меня так, Ваня.

Муж молчал.

Андреевна грузно опустилась на стул рядом с кроватью и мелко затрясла плечами. Глаза ее покраснели, и на дряблом бледном лице появились слезы.

– Что ж ты наделал, Иван! – растерянно заморгала Андреевна. – Что ж ты наделал!

Кончина Ивана не была уж такой неожиданностью для Андреевны. Муж давно и безнадежно болел, лежал в последнее время совсем беспомощный. Ни встать, ни сесть, лишнее слово и то с болью давалось. Но смерть такая штука, как её не жди, как не готовься, а придет – не спросит, когда лучше.

– Как хоронить-то теперь тебя, Иван? – всхлипнула женщина, поправляя редкие седые волосы мужа.

Горестно покачав головой, Андреевна, кряхтя, поднялась со стула, вышла в прихожую, накинула на плечи телогрейку и, опираясь на палку, с оханьем, спустилась с крыльца.

– Ольга, – открыв дверь соседского дома, надрывно позвала она, – Ольга, поди сюда.

– Случилось что? – вышла к ней на зов такая же грузная старуха.

– Иван помер.

– Ань, да ты что! – ахнула подруга. – Когда?

– Не знаю, может, ночью, может, сейчас под утро. Подошла его завтраком покормить, а он не дышит.

– Горе-то какое, – запричитала Тимофеевна, – ой, горе, горе! Да ты сядь, Ань, – подвинула она Андреевне табуретку, – сядь.

– Чего делать-то, Оль? – заплакала Андреевна. – В голову ничего не идет.

– Ань, ты посиди тут-ка, – засуетилась Тимофеевна, – я счас оденусь да оббегу кой-кого. Ты успокойся. Счас я, – и вышла из кухни. – Я к Макаровне, к Наталье, – донеслось из глубины дома. – Надо в больницу, в собес сообщить, документы там оформить, справку о кончине, чтоб деньги на похороны. В сельсовет надо, к председателю. Ты не думай сама, мы все сделаем: и обмоем, и оденем, и дом приберем.

– Спасибо, Оль, – жалобно улыбнулась Андреевна.

– Да ты чего, спасибо, – отмахнулась уже одевшаяся Тимофеевна, – ты чего, благодарить? Такое дело благодарности не надобно. С каждым может, я ж понимаю. Мой когда помер, помнишь, что я могла? Так же было. Села и не встать, ноги на полдня отнялись. Ты ж и помогала тогда.

Андреевна, соглашаясь, обессилено покачивала головой.

– Ты побудь пока у меня, я мигом, – направилась к двери подружка.

– Не, пойду я, как он там один? – попыталась встать Андреевна, но ноги не держали.

– Сиди уж, счас Наталью пришлю, две минуты, – засуетилась Тимофеевна и вдруг хлопнула себя по лбу. – Вот дура неумная, тебе ж успокоиться надо, а я квохчу, квохчу чегой-то.

Она достала из буфета пузырек, накапала из него в стакан и добавила воды. По кухне разошелся запах валерьяны.

– Выпей вот.

– Спасибо.

– А теперь давай-ка на диван пересядь, а я побегу.

В сутки выправили все документы на Ивана, а вот с деньгами загвоздка случилась.

– Нет денег, – заявили Андреевне в собесе.

– А что же мне? – опешила Андреевна

– Ну, не знаем, – безразлично пожали плечами расфуфыренные молодки, – с книжки снимайте.

– Да нет у меня книжки, еще в начале девяностых все деньги на ней погорели, – совсем растерялась Андреевна.

– Ну, тогда к родственникам, – отвернулись от нее девицы.

– И родственников нет, – еле слышно вымолвила вдова. – Далеко они, не приехать.

– Извините, ничем помочь не можем. Деньги будут, возможно, только недели через две, раньше никак.

– Я не могу столько ждать, мне завтра хоронить уже надо.

– А и не ждите, народ попросите, не нам вас учить. Вы извините, мамаша, но у нас очередь стоит, – указали собесовки на дверь.

В деревне Тимофеевна встретила подругу вопросом:

– Ну что, всё оформили?

– Справки все, а денег не дали, – удрученно ответила Андреевна.

– Как так?

– Говорят нету, через две недели только.

– Да что ж такое-то? – возмущенно всплеснула руками Тимофеевна. – А как хоронить, гроб как, поминки?

– Не знаю, – из глаз вдовы побежали слезы.

– «Такси», видать, придется заказывать, – хмуро вклинился в разговор кто-то из мужиков, пришедших проститься с Иваном.

– Ой, боженька ж ты мой! – схватившись за грудь, закричала Андреевна и обессилено упала на колени.

Вокруг раздались чертыханья мужиков и слезные бабьи причитания. Андреевну подняли с пола и уложили на диван.

– А что ещё остается, коль денег не дали! В деревне тоже ни у кого нет, – вновь прозвучал тот же голос.

– Сволочи, довели до ручки, – полилось со всех сторон людское возмущение, – похоронить по-человечески и то невозможно. В войну так не было, уж на что бедно и голодно, но чтоб хоронить, «такси» брать…

– Вот так оно, жил человек, всю жизнь вкалывал до седьмого пота, а ему за всё про всё «такси» до погоста, а потом в мешок и как собаку какую…

На следующий день Ивана из дома выносили в аккуратном гробу, оббитом красной материей. До кладбища народ дошел пешком, благо погост за деревней в ста метрах. У могилы мужики сгрузили домовину с плеч и отошли в сторону, дав место для прощания с Иваном старикам и старухам.

Минут десять угрюмо прощались под тихие женские всхлипывания.

– Вот, пора, пожалуй, – тяжело вздохнул один из могильщиков.

И тут началось. Бабы заорали в голос, отступая от гроба и отворачиваясь в сторону, мужики, стыдливо пряча глаза, пытались их успокоить. Над кладбищем нарастал дикий полубезумный вой.

Оттащив полуобморочную Андреевну от мужа, могильщики передали ее старухам и принялись за свое страшное дело. Они достали Ивана из домовины и осторожно переложили его в черный плотный полиэтиленовый пакет. Двое из мужиков спрыгнули в яму и, приняв покойника на руки, бережно уложили его на дно могилы.

– Пусть земля тебе, дядя Ваня, будет пухом, – отставив в сторону от свежей насыпи лопату, один из могильщиков крикнул людям: – Идите, прощайтесь, кончено уже!

Вой над кладбищем постепенно стих. Могильщики молча взвалили на плечи пустой гроб и тихо поспешили с погоста.

– Отъехало «такси», – угрюмо провожали глазами удаляющуюся домовину люди.

– Кому следующему «повезет» в нем прокатиться?

– Не дай бог…

 

 

СИЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

   

Куприян все-таки дожил до пенсии. Дожить-то дожил, но не пережил. В тот же день напился с друзьями на радостях, что закончились трудовые мучения, до дома кое-как доволокся, на второй этаж почти поднялся, да на предпоследней ступеньке споткнулся и кубарем скатился вниз. Там и остался лежать до утра. Утром соседка с первого этажа скотину собралась убирать, вышла в коридор и наткнулась на Куприяна, лежащего почти у самой её двери.

– Купрей, чего развалился у самого порога, ни пройти ни проехать, – слегка пнула сапогом соседа Антонина. – С утра уже нализался, как свинья.

В ответ Куприян только что-то невнятно прохрипел.

– Что, что? – не расслышав, нагнулась над ним соседка и тут же резко отпрянула назад, разглядев синюшное лицо с запекшейся на лбу кровью. – Да ты чего, Купрей, ты чего? – испуганно прошептала Антонина, пятясь от скрюченного на полу соседа. – Плохо тебе, чего ли?

Наткнувшись спиной на собственную дверь, Антонина резко развернулась, рывком отворила её и прокричала вглубь квартиры:

– Федула, вставай, подь сюды, твоему дружку Купрею совсем курдык, синий весь у нашего порога ляжит и еле дышит, кровью по всей башке присох!

– Ох-ма, чё орать-то, я чё, врач, чё ли? – раздался недовольный голос.

– Врач не врач, а поди посмотри чего с им, я боюсь, – отодвинулась от двери Антонина, давая возможность мужу подойти к скрюченному соседу.

– Купрей, дружбан, ты чего? – склонился над бедолагой Федор.

– М-м-м, – промычал что-то в ответ Куприян.

– Купрей, не понял, плохо тебе? Повтори, – осторожно тронул за плечо друга Федор.

– А то не видишь, что плохо! – прикрикнула на супруга Антонина, придя в себя от потрясения.

– Да, заткнись ты, – цыкнул на жену Федор. – Без тебя разберемся. Пойди, поднимися лучше к Любке, скажи ей, что с мужиком ейным плохо, пусть спустится.

Боязливо обойдя соседа стороной, Антонина стала подниматься на второй этаж.

– Купрей, давай я тебя подниму, – попробовал оторвать друга от пола Федор, схватив его подмышки.

– Хр-р-р, – захрипел Куприян, вытаращив глаза. И тут же из уголка его рта потекла кровь.

– Вот, чёрт, – испугался Федор и уложил Куприяна обратно на пол. – Чего это с тобой?

– Хр-р-р.

На втором этаже громко хлопнула дверь, и раздался визгливый голос Любки:

– Ну и где этот алкаш?

– Я ж говорила, внизу лежит, синий весь, – ответила Антонина.

– Синий? Потому что законченный алкан, – грузно спустилась вниз Любка и сходу с силой пнула лежащего мужа. – Вставай, падло, хватит народ баламутить!

– Хр-р-р.

– Ты, чё, дура, ему ж плохо. Глянь, кровь горлом идет, – оттолкнул Куприянову жену Федор.

– Плохо ему! – скривила рябое лицо Любка. – Пить без меня не надо было, тогда б и плохо не было, а так боженька наказывает. Не фиг супругу законную динамить.

– Ну, эт, вы отношенки-то свои потом завыясняете, – отодвинул Любку рукой подальше от мужа Федор. – А сейчас врачей вызывать надоть и за фельдшерицей сбегать. Давайте-ка, бабоньки, мухой, одна нога там, другая здесь, а я пока с Купреем побуду.

Через минут двадцать подошла фельдшер, посмотрела на Куприяна, достала мобильник и вызвала «скорую». Приехавшая «скорая» увезла мужика в больницу, где он и умер на следующий день.

Узнав о смерти мужа, Любка тут же отправилась в сельскую администрацию.

– Кать, горе у меня нынче, – притворно захныкала Куприяниха, войдя в кабинет главы поселения, – Купрей помер.

– Слышала, – отложила в сторону деловые бумаги Екатерина Матвеевна и сочувственно посмотрела на Любку, растиравшую кончиком черного платка сухие глаза, – соболезную. Что делать собираешься?

– А что делать, хоронить. Вот за деньгами к тебе пришла, поминки надо устраивать, туды-сюды, расходы одне. Я уж посчитала – только водки ящика три-четыре надобно, а закуски так и того больше. А еще гроб, могилку копать, да мало ли… Так что тысяч десять давай, не меньше.

Сочувственное выражение на худом лице Екатерины Матвеевны сменилось удивлением.

– Ты, Любка, что-то путаешь. У нас тут не собес и не благотворительная организация. Помочь поможем, транспорт там – Куприяна из морга привезти, да на похороны, ну, венок от поселка, а на водку и на прочее сама изыскивай, у меня на это деньги не заложены.

– Да ты чё, Кать, как не заложены? – покрылась красными пятнами Любка. – А где ж я возьму, у меня отродясь таких денег не бывало. Кать, ты чё?

– Кто ж виноват, копить надо было, а не пьянствовать всю жизнь, – строго оборвала Любкин визг Екатерина Матвеевна. – Работать надо было, а ты только и знала, что гулять и веселиться. Поезжай в собес, оформи бумаги о смерти на Куприяна, они тебе выделят тысячу-другую, на гроб хватит.

– Да на какой гроб?! – наливаясь злобой, заорала Любка. – Мне на поминки денег нет, а ты про гроб!

– Ну, про поминки с водкой ты забудь, киселя с кутьей людям подашь, – стукнула по столу кулаком Екатерина Матвеевна.

– Да ты чё, дура?! – визгливо завопила вдова. – Ты чё, издеваешься? Какой кисель, какая кутья, чё обо мне народ подумает?

– Ну, вот что, голубушка, – нахмурившись, поднялась из-за стола глава сельсовета, – иди-ка ты отсюда, пока я не передумала с транспортом. И мой тебе добрый совет – поезжай в район, в собес, пока рабочий день не кончился. А людям про тебя думать нечего, они о тебе и так всё знают.

– И на что я поеду? – сбавив тон, захныкала Любка. – У меня ни рубля нет.

– Что, вообще нет?

– Откуда, я ж не работаю, а этот даже пенсию первую не получил.

Екатерина Матвеевна укоризненно покачала головой, достала из своей сумочки кошелек и протянула Любке триста рублей.

– На. На дорогу туда и обратно, хватит вполне.

– Ой, Катюш, спасибочки, – тут же просияла заискивающей улыбкой Любка. – Ты настоящая баба. Душевная. Всегда буду за тебя голосовать.

– Иди, иди уже, – отмахнулась от неё Екатерина Матвеевна.

Вечером из Куприяновой квартиры раздавались пьяные голоса.

– Почему так несправедливо на свете, а? Я тебя спрашиваю! – стучала кулаком по столу Любка, обращаясь к уже совсем охмелевшей соседке Антонине и её мужу Фёдору. – Вот подох мой и меня одну оставил. Это что, правильно? Не прощу ему!

– Да-к надо было и тебя с собою Купрею забрать? – пьяненько оскалился Фёдор, расстегивая ворот полинявшей рубахи.

– Ты чё, придурок? – вылупилась на него вдова. – Я про то, на что жить мне до пенсии еще три года.

– Да-к делай чегой-то нибудь, – Фёдор разлил по стаканам остатки самогона.

– Чего делай, чего делай? Больная вся, ноги не ходят, руки не шевелятся. Вот выпью, так ещё ничего, а как трезвая, хоть вой.

– Ну, может, пенсию по потере кормильца запишут, ты к Катьке-то сходи завтра, узнай, не откладывай, – хитро сощурил глаза сосед и опрокинул в себя содержимое стакана.

– А что, есть такая? – оживилась Любка.

– А то! – важно подтвердил Фёдор. – Хоронить Купрея когда будешь?

– Вот завтра у Катьки пенсию за кормильца получу, тогда и буду.

– Ну, ладно, бувай, что ли, как нужен буду – позовешь, – Фёдор поднял свою жену с табуретки и, шатаясь, повел её к двери.

С утра Любка нетерпеливо топталась у сельсовета.

– Ну, оформила бумаги, деньги получила? Когда за Куприяном машину посылать? – подошла к двери Екатерина Матвеевна.

– Ты, Кать, мне зубы не заговаривай, ты мне пенсию на потерю кормильца выпиши, тогда и поедем.

– Подожди-подожди, – опешила Екатерина Матвеевна, – что-то я не пойму, какую пенсию, какого кормильца? Ты вчера в районе была, в собес ходила?

– На кой мне твой собес? – завизжала вдова. – Что мне там сдалось? Из-за тысячи унижаться? Не ездила я туда и не поеду. Да ты мне на мозги не капай, а лучше пенсию выписывай на Купрея, на мою поддержку.

– Я ж тебе дала вчера триста рублей!

– Фу ты, ну ты, триста рублей, – сплюнула на землю Любка, – тоже мне деньги!

– Постой-постой, так ты их пропила?! – дошло до Екатерины Матвеевны.

– Не пропила, а помянула Купрея с соседями. А что, нельзя? – нагло подбоченилась Любка. – Или копеек своих пожалела? Подачкой откупиться решила?

– Пожалела, вот теперь точно пожалела. Ну да ладно – впредь наука.

– Так как насчет пенсии?

– Совсем у тебя от сивухи мозги брякнулись, – укоризненно покачала головой Екатерина Матвеевна. – Ты что, дитё несовершеннолетнее? Это им такие пенсии назначаются, да и то не мной.

– А кем?

– Да какая разница кем, тебе все равно не светит. Ты лучше скажи, когда за мужем поедешь? Уже второй день пошел, а хоронят по обычаю на третий.

– А вот сама и хорони по обычаю, – с ненавистью взвизгнула Любка. – А у меня денег нет.

– Да ты что, Любка? – аж всплеснула руками Екатерина Матвеевна. – Побойся Бога, он же муж твой. Ты с ним сколько прожила? Лет тридцать-тридцать пять?

– А сколько б ни прожила, не твоего ума дело. Хоронить не буду, пусть государство хоронит. Вот! – удивилась своей неожиданной мысли Любка.

– Как же так? – возмутилась Екатерина Матвеевна. – Он же тебя всю жизнь поил-кормил, сына родили. Что Серёга скажет, когда из тюрьмы вернётся? Спросит, где батькина могила, а ты ему что?

– А ничего, на кой ему такой батька. Серёга его никогда не любил, он ему всегда до лампочки был.

– Тьфу на тебя! – в сердцах сплюнула в сторону Любки Екатерина Матвеевна. – Последний раз спрашиваю, в район поедешь?

– Денег дай.

– Нет.

– Ну, тогда сама и хорони, – отвернулась от Екатерины Матвеевны Любка.

Все последующие дни Любка слонялась по деревне пьяная и жаловалась людям:

– Что за жизнь, разве это жизнь? Похоронить мужика не дают по-человечески, что он, и на пенсию хоть одну не заработал?

– Ты б не пила, а бумаги в собесе оформила бы да и похоронила, – осуждающе неслось ей в след.

– Какие похороны без поминок? – сетовала Любка, не замечая неприязни окружающих.

– А тебе только б напиться. Жалко ведь Купрея, хороший мужик был, а похоронят как собаку, под номером, – жалели Куприяна на деревне.

– А мне что, не жалко, мне не жалко? – пускала слезу Любка. – Мне больше вашего жалко, как я без могилки… И помянуть некуда придтить будет, и помру – лежать мне не рядом.

– Так езжай, забери Куприяна.

– Пусть Катька хоронит, у меня денег нет, – злобно огрызалась в ответ Любка и уходила прочь.

На восьмой, со смерти Куприяна, день Екатерина Матвеевна сама прошлась по деревне и к обеду набрала необходимую для похорон сумму. А уже утром девятого дня закрытый гроб с телом покойника стоял у сельской администрации для прощания. Соседи ближние и дальние подходили к домовине, скорбно переговаривались между собой, некоторые крестились. К полудню на деревенском кладбище появился свежий холмик, укрытый пахучим лапником, сверху положены были четыре красные гвоздики и воткнута табличка с фамилией и годами жизни покойного. Благоверную Куприяна ни до, ни после похорон в тот день так никто и не увидел.

А через три дня непросыхавшая от пьянства Любка споткнулась на предпоследней ступеньке своего дома и кубарем скатилась вниз, свернув себе шею.

Утром Антонина в коридоре наткнулась на разбитое тело соседки и дико закричала от ужаса.

– Купрей за собою забрал, сердечную, – сделал вывод нахмурившийся Фёдор, не обнаружив пульса у Любки. – Любил, видать, сильно.