Сергей КУНЯЕВ. «ТЕПЕРЬ БЫ ЗДЕСЬ ДА БЕЛЫЙ ГОЛУБЕЦ...». Глава «Заключение» из книги «Николай Клюев»

Сергей КУНЯЕВ

«ТЕПЕРЬ БЫ ЗДЕСЬ ДА БЕЛЫЙ ГОЛУБЕЦ...»

Глава «Заключение» из книги «Николай Клюев»

 

В конце 1950-х годов, в период всеобщей реабилитации, Иван Михайлович Гронский, отсидевший свои 18 лет, состав­лял реабилитационные справки для Военной прокуратуры. Но когда дело дошло до Клюева – категорически отказался за него хлопотать. Клюев остался для Гронского и личным его врагом, и врагом советской власти.

По делу 1937 года Клюев был реабилитирован военным трибуналом Сибирского военного округа в 1960 году, и для ши­рокой публики это оставалось неизвестным вплоть до 1988 го­да, когда по запросу комиссии по его творческому наследию он был, наконец, реабилитирован и по делу 1934-го. Это при том, что одного из его палачей, Николая Христофоровича Шиварова (который был арестован 27 декабря 1937 года и в июне 1938-го покончил с собой в лагере), трибунал Московского во­енного округа реабилитировал в 1957 году за отсутствием со­става преступления (!). Томский же следователь Георгий Гор­бенко в 1939 году был отправлен на учёбу, в 1950-х работал директором Томского строительного техникума, в том же 1957-м ненадолго исключён из КПСС «за участие в репресси­ях» и мирно скончался в своей постели в 1972-м.

Посмертная судьба творческого наследия Клюева не менее интересна, чем его изобилующая крутыми поворотами жизнь. Об этом можно и нужно писать отдельную книгу. Я же оста­новлюсь на нескольких существенных фрагментах.

Может показаться странным, но за всё время, прошедшее после гибели поэта – и военное, и послевоенное, – его книги никогда не изымались из библиотек. На них не составлялось никаких циркуляров, и они не попадали ни в какие «запреща­ющие» списки. Видимо, ответственные товарищи считали, что имя «Клюев» говорит само за себя – и ни у кого просто рука не потянется к этому «запретному плоду». В мире литера­турном прочно и основательно сложилась репутация абсолют­ного монстра, глядящего куда-то «далеко назад», а широкий читатель со временем стал забывать, что был когда-то такой писатель вообще.

О нём вспомнили без уничтожающих эпитетов (или с их «необходимым минимумом») в конце 1950-х годов исследова­тели творчества Сергея Есенина. Есенин как бы посмертно протянул руку помощи своему другу и извлёк его из тьмы заб­вения. Естественно, не обошлось без использования различ­ных «лыгенд» и сплетен.

Здесь, конечно, постарались живые современники, авторы многочисленных мемуаров.

«Пагубное влияние оказывал на Есенина Клюев – талант­ливый поэт, но кулак и лицемер до последнего ногтя» (О.Ли­товский).

«Во всём облике Клюева, с которым я встречался недолго, было что-то елейно-лицемерное, лукавое, иконописно-наигранное, но чрезвычайно занятное... Церковно-книжная стили­стика Клюева с его елейной рассудочностью...» (К. Зелинский).

«Он мне сразу показался актёром, исполняющим в тысяч­ный раз затверженную роль» (И. Эренбург).

«Трудно было разгадать этого "мужика". Он был умён, а "работал под дурачка". Был хитёр, а старался казаться простодушным. Был невероятно скуп, а прикидывался добрым» (И. Шнейдер).

Это что касается человеческого облика, искажённого и извращённого до последнего предела. Что же касается Клюева-поэта – здесь история выкидывала удивительные фортели. Два человека – на Западе и в Советском Союзе – стали его первооткрывателями. И каждый из них – с чудовищной человеческой репутацией.

В Соединённых Штатах Америки Клюевым вплотную за­нялся Борис Филистинский, ставший к тому времени Бори­сом Филипповым. Коллаборационист во время Великой Оте­чественной, основатель так называемого «русского гестапо» в Великом Новгороде, лично принимавший участие в расстре­лах советских военнопленных, он стал вместе с Глебом Струве издателем и комментатором многочисленных книг и собра­ний сочинений классиков так называемого Серебряного ве­ка – Гумилёва, Ахматовой, Мандельштама, Клюева, – изда­ваемых на деньги Центрального разведывательного управления и служивших своего рода оружием психологической войны против СССР. Этого не скрывали и сами комментаторы. Но как бы там ни было – дело было ценное хотя бы в части публикации многих и многих неизвестных тогда в Отечестве текстов, в частности, текста клюевской «Погорельщины», на­печатанной со списка, хранившегося у Ло Гатто. Тенденциозность предисловий и комментариев (и их частичную истори­ческую безграмотность) приходилось по возможности не брать во внимание.

А в СССР первооткрывателем Клюева (без привязки к Блоку или Есенину) считался Владимир Орлов, напечатавший о нём статью в 1966 году в «Литературной России», хотя ещё до этого появились в провинциальной печати ценнейшие сведе­ния о поэте, разысканные петрозаводским краеведом А.Грун­товым. Но самым первым был всё же Сергей Чудаков – та­лантливый поэт, умный критик и абсолютно бесшабашный и беспринципный малый, отягощённый массой комплексов и имевший весьма смутное представление о человеческой мора­ли – своеобразный исторический персонаж эпохи так назы­ваемой «оттепели», ставший легендой (с чёрным оттенком) ещё при жизни и оставшийся ей после своего бесследного ис­чезновения. В 1962 году в «Знамени» он напечатал рецензию на сборник стихов Владимира Фирсова «Вдали от тебя», оза­главив её клюевской строкой: «Пшеничные рощи, как улей медовы...». Подробно разобрав книгу Фирсова как «человека одарённого», он сопровождал свой разбор упрёками стихо­творцу, который, «споря с героем из-за его бегства в город, стремится вернуть его назад, не в новую, а в старую деревню», в то время как «надо идти вперёд», ибо «нужно укрупнять по­селения, а дотянуть свет до всех мелких деревенек – и дорого, и неправильно». Фактически отстаивая хрущёвскую програм­му уничтожения русской деревни, Чудаков в конце своего со­чинения отдельно в качестве назидания обратился к Клюеву и его стихам из неупоминаемой тогда нигде книги «Львиный хлеб». К Клюеву, который, по словам критика, «тезис: "под­снежник мудрее, чем университет"... защищал с блеском и подлинным пафосом»...

Именно по следам этой рецензии выдала свою инвективу во «Второй книге» Надежда Мандельштам: «Только руситы ищут себе ставленника без подозрительной крови в жилах. Они перебирают прошлое и почему-то не замечают Клюева. Боюсь, что их выдвиженец всех поразит неожиданностью и блеском...». Передёрнуто здесь всё, что только можно, но по крайней мере о Клюеве она не произнесла ни одного худого слова.

(И она нежданно оказалась провидицей. Во всяком случае тогда ещё никто не предполагал возможности такого явления, как поэзия Юрия Кузнецова. После Клюева он стал вторым – и последним – поэтом XX столетия, уверенной и мощной, поистине Святогоровой поступью прошедшим по русскому мифологическому пространству.)

Не замечали Клюева не только «руситы» (как напрасно ду­мала Надежда Мандельштам). Клюева не замечали и не жела­ли замечать читатели вполне либеральных убеждений, про­бавлявшиеся «самиздатом». Об этом свидетельствовал, в частности, Михаил Поливанов в предисловии к той же «Вто­рой книге»: «Многие из них, в разное время и в разных мес­тах, не сговариваясь, просто перестали читать... официально рекомендуемую литературу. И руководствуясь тем же ин­стинктом, которым руководствуются овцы, откочёвывая в степь, где есть свежая трава, от вытоптанного пятачка, на ко­тором их пасут, они нашли для себя в современной литературе Гумилёва, Мандельштама, Ахматову, Пастернака, Булгакова. Мы ведь знали эти имена задолго до того, как их снова стали печатать, и таких было совсем немало...». Клюева в этом «джентельменском наборе», естественно, нет, да, пожалуй, и не могло быть... Сознание тогдашних «самиздатчиков» и чита­телей стихов и прозы в списках, соответствующим образом настроенное, не в состоянии было «переварить» поэта.

И это вполне объяснимо. Еще в 1921 году Корней Чуков­ский в статье «Ахматова и Маяковский» писал о «двух Россиях» – России «старой» и России «новой», каждая из которых воплотилась в творчестве названных поэтов. России Клюева, как и вообще России поэтов Русского Возрождения, в этой «диоптрии» места не было, а наследники подобного «критиче­ского подхода» в 1960-е о «морже златом» тем более не вспо­минали.

К концу 1960-х годов относительно спокойная тональ­ность, в которой звучало в печати имя Клюева, начала резко меняться. Связано это было – когда напрямую, когда опосре­дованно – с кампанией, развязанной против так называемых «руситов» из журнала «Молодая гвардия». Так, Александр Де­ментьев, громивший их в статье «О традициях и народности», опубликованной «Новым миром», не мог не привести клюевских строк из стихотворения «Мы ржаные, толоконные...» как свидетельства «замшелости» и «реакционности» и самого по­эта, и его современных «последователей». Вскоре в том же «Новом мире», где имени поэта слышать не могли без зубов­ного скрежета, появились воспоминания Елизаветы Драбкиной об Анне Ульяновой, у которой «особое негодование... вы­зывают "христианствующие" и "мужиковствующие" поэты типа Клюева, пытавшиеся изобразить Ленина в этаком "бо­жественном", "русопятствующем" виде, умилительнейшем, покрытом липкой славянофильской патокой...». Здесь очевид­но отношение к Клюеву и самой Драбкиной, до самого конца оставшейся апологеткой антирусской «ленинской гвардии».

В биографии Сергея Есенина, написанной Евгением На­умовым и изданной массовым тиражом в том же 1969 году, об­раз Клюева был явлен в густых тёмных тонах. Через три года вышла книга Аллы Марченко «Поэтический мир Есенина». Клюев в этом небезынтересном сочинении вовсе уж предстал в образе «чёрного человека» в судьбе Есенина – едва ли не страшнее и не хуже Вадима Шершеневича. А ещё через год на книжных прилавках появилась мемуарная книга бывшего имажиниста Матвея Ройзмана «Всё, что помню о Есенине».

Минимальной объективности от этого человека не прихо­дилось ожидать изначально. Но Ройзман поистине превзошёл и всех хулителей последних лет, вместе взятых, и, наверно, са­мого себя. Застарелая ненависть выплеснулась на страницы мощным потоком, и мемуарист уже не стеснялся в выражени­ях. Оказывается, именно «мужиковствующие» и спаивали, и провоцировали на скандалы бедного Есенина так, что им да­же был запрещён вход в «благопристойное» кафе «Стойло Пе­гаса»... А наш герой удостоился поистине замечательной ха­рактеристики: «Клюев, как был реакционером в идеологии и поэзии, так и остался... Ведь не за положительное отношение к Советской власти в начале тридцатых годов Клюев был со­слан в Нарым...».

На дворе 1973 год. Подобные фразы давным-давно исчезли с печатных страниц, их стеснялись тогда самые крутые «ста­линисты» – и цензура (как это кому-то ни покажется стран­ным!) стремилась подобное не пропускать. Но Ройзману, ока­залось, можно. В тоне, заданном Александром Дементьевым и Александром Яковлевым – автором памятной статьи «Про­тив антиисторизма».

Именно по следам подобных инвектив замечательный по­эт Николай Тряпкин написал тогда свои «Стихи о Николае Клюеве»:

Он сам себя швырнул под ту пяту,

Из-под которой дым, и прах, и пламя...

Зачем же мы всё помним ярость ту

И не простим той гибели с мощами?

Давным-давно простили мы таких,

Кому сам Бог не выдал бы прощенья...

А этот старец, этот жалкий мних, –

Зачем в его летят ещё каменья?

 

Но пройдёт ещё немного времени – и с середины 1970-х го­дов стихи Клюева – перепечатки и новонайденные в архи­вах – станут появляться на страницах отечественных газет и журналов. Наконец, в 1977 году усилиями замечательного учёного Василия Григорьевича Базанова выйдет первый посмерт­ный отечественный сборник стихов опального поэта в «Ма­лой серии Библиотеки поэта». А ещё через несколько лет, в 1984-м – в Вытегре – будет торжественно отпраздновано 100-летие со дня рождения Николая Алексеевича.

Книжка же самого Базанова о Клюеве «С родного берега», сданная в том же году в издательство «Современник», останет­ся без движения лежать в редакционном сейфе вплоть до 1990-го, когда она увидит свет в издательстве «Наука». Не по­могла своевременному её выходу и заключительная глава, снабжённая множеством оговорок («Внеисторична сама кон­цепция Клюева, внеисторично отношение поэта к современ­ной деревне, наивна попытка создать модель будущего из об­ломков патриархальной старины...»)... Отдельные публикации стали возможны, как и статьи о поэте (и тот же Базанов в «Рус­ской литературе» в 1979-м опубликовал статью «Поэма о древ­нем Выге», посвящённую не опубликованной ещё тогда в СССР «Погорельщине»). Но книгу о «нереабилитированном» печатать тогда никто не рискнул.

Ещё в 1988 году мы получали из прокуратуры СССР пись­ма, в которых утверждалось, что относительно рукописей и книг, «изъятых у Клюева при аресте, этими сведениями орга­ны КГБ не располагают, нет их и в материалах дела». При том, что и стихотворения, и поэмы сохранились «в материа­лах дела» в количестве, превзошедшем самые смелые ожида­ния, если учесть, что все изъятые рукописи у абсолютного большинства других писателей сжигались «как не представ­ляющие интерес для следствия». Рукописи Клюева, как мож­но было понять, представляли очень большой интерес для следствия и сохранились, как и его «дело» под грифом «хра­нить вечно». У меня же по этому поводу есть ещё и другие со­ображения.

В «деле» 1934 года не осталось никаких свидетельств того, что с рукописями знакомился кто-либо, кроме следователя Шиварова. Я же предполагаю, что их держали в руках сотруд­ники отдела, возглавляемого Глебом Бокием, с которым имел прямую связь Александр Барченко. Озабоченные своими ми­стическими «проникновениями» в историю, эти сотрудники могли порекомендовать сохранить и «Погорельщину», и «Песнь о Великой Матери», и «Каина», и лирику как нужный «познавательный материал»... Впрочем, доказательств этому предположению пока нет, но, возможно, они однажды оты­щутся.

Окончательно «прорвало» в конце 1980-х, когда «Новый мир», «Сибирские огни», «Север» и другие журналы стали наперебой печатать произведения и документы из старых книг, государственных и домашних архивов. Воспринимались эти публикации на общей волне реабилитации «жертв сталиниз­ма», когда отечественная история стала в руках властей пре­держащих и «обслуживающего персонала» чем-то вроде ору­жия, направленного против «империи» и её ныне живущих жителей... Впрочем, это тема для отдельного разговора.

Публикации «Песни о Великой Матери» в «Знамени» в 1991-м и «Каина» в «Нашем современнике» в 1993-м шли уже на фоне государственного и общенародного развала и круше­ния. Должно было пройти время, схлынуть чёрные волны, прежде чем стало возможно не торопясь, спокойно и вдумчи­во оценить и осмыслить сокровища, доставшиеся нам от «моржа златого».

Клюева некогда не замечавшие его любители Серебряного века стали всеми возможными способами вписывать и втис­кивать в этот самый Серебряный век, не желая думать о том, что ни один из поэтов того яркого, красочного, порочного, сумасшедшего предапокалиптического времени не в состоя­нии даже частично охватить исторические, мировоззренче­ские, духовные пласты, подвластные Николаю Алексеевичу. Более того, нас и поныне предупреждают в связи с клюевским наследием, что «миф, даже самый эффектный и увлекатель­ный, может быть опасен. Особенно миф, имеющий острый национальный привкус».

В 1999 году усилиями местных энтузиастов и знатоков жиз­ни и творчества Клюева в Томске на доме по Старо-Ачинской (его последний адрес на воле) была установлена мемориаль­ная доска. А через три года она была сорвана, брошена в кана­ву (где её в конце концов чудом отыскали) – и сам дом был снесён «по разрешению мэрии». «Свирепому капиталу» и ны­не нет дела ни до культуры, ни до человеческой памяти.

Но по-прежнему – один за другим выходят богато и вдум­чиво откомментированные тома стихов и прозы, корпуса вос­поминаний с доселе неизвестными материалами и документа­ми... В Вытегре и Томске проходят ежегодные Клюевские чтения. Открытие Клюева продолжается, и пожалуй, именно сейчас, в преддверии новых грозных событий, настаёт нако­нец время осознания его помыслов и пророчеств.

«Завещаю тебе в случае моей смерти поставить на моей мо­гиле голубец – в хмурой нарымской земле», – с этой прось­бой обращался Николай Клюев к своему собрату Сергею Клычкову. Неизвестны их могилы, и не стоят над ними голуб­цы. Но поразительно! Словно через десятилетия услышал эту просьбу поэта-странника наш современник Николай Тряпкин, не знавший о существовании этого письма, когда скла­дывал свой «Стих о Николае Клюеве»:

Теперь бы здесь да белый голубец,

Зелёный клён да ковшик из бересты.

Сюда бы шли и старец, и юнец,

И грозный страж, и милые невесты.

Пускай придут и вспомнить, и почтить,

И зачерпнуть из древлего колодца.

Мы так его стараемся забыть,

И всё-таки забыть не удаётся.

 

Мы вспомнили о нём. Сорвана пелена забвения с его име­ни и его стихов. Теперь – настало время подлинного осмыс­ления. Ради нашей духовной и душевной крепости. Ради на­шего просветления. Ради нашего спасения, наконец.