Александр ЛЕОНИДОВ. ПО ТУ СТОРОНУ ЗАКАТА, или Блюз мохнатых шорохов. Страшная сказка

 

Александр ЛЕОНИДОВ

ПО ТУ СТОРОНУ ЗАКАТА, или Блюз мохнатых шорохов

Страшная сказка

 

 

ПРОЛОГ

 

Терраса загородного дома парила на мощных опорах высоко над обрывом – и потому издалека, в кленовых лесах и ольховом криволесье, полном коварных бочагов с гнилыми водами «складок местности», было видно мерцание жаровни, тешившей пылкими углями страсть Левона Стрекозина к кулинарии. Дом прилепился к крутому откосу меловых предгорий, был открыт всем вихрям. Но далёк от грешной земли, как и его гости, «небожители» высших сфер. 

Сквозь круглые отверстия, напоминавшие иллюминаторы корабля, в жаровню поддувал ласковый летний ветерок. А меж поленьев богатый кулинар-затейник подкладывал палки жирного сервелата – «для вкуса и запаха»… Особая, необыкновенно дорогая, копчёная и жирная, прессованная колбаса хорошо горела на правах дровишек… И давала неповторимые ароматы для особого стрекозинского шашлыка…

В углу террасы стояли два вышколенных стюарда в малиновых жилетах и галстуках-бабочках, молчаливые и неподвижные, как манекены. По сигналу господина Ворокова, в мохнатой, как шапка английского гвардейца, безрукавке из медвежьего меха, они зашевелились: подали великанские пашотницы, то есть, проще говоря, рюмки для яиц, размерами больше напоминающие вазы. Причина была проста: в пашотницах стояли, зазывно и вертикально, страусиные яйца всмятку…

Каждая пашотница-ваза стояла на сервировочной тарелке, к яйцу полагалась специальная ложечка с расширенным лопаткой концом. Гости поместья привычно кололи толстую экзотическую скорлупу, ударяя лезвием ножа в горизонтальном направлении, и методично превращали огромные яйца в выеденные…

– Ну, так что, профессор, вы скажете о просмотренном нами видеоматериале? – поинтересовался Вороков с наигранной, комичной официальностью.

– Неплохо, неплохо… – отозвался из плетёного кресла закутанный в плед ярких расцветок местный «профессор»-рантье Данила Фиолетов. – Для трёх старых дураков, которым больше делать нечего…

– То есть вы норовите констатировать, Даниил Олегович, – язвил и ёрничал Вороков, в прошлом владелец нескольких пивных заводов, а ныне персональный пенсионер, – что сии видеоматериалы, продемонстрированные нам электротеатром, не имеют познавательной ценности?

Фиолетов отложил на круглый журнальный столик с зеркальной поверхностью «Парламентскую газету», которую пытался читать, глотая слюнки в предвкушении шашлыка. И выдал со всем снобизмом, на который способны старые, отработанные жизнью «авторитеты» минувших дней:

– Я думаю, что это зрелищно. Но не познавательно.

– А вот кому мясо с углей? С пылу, с жару? – оптимистично встрял Стрекозин.

Все трое были членами так называемого «Клуба старых алкашей», и все трое занимали свою унылую старость изучением паранормальных явлений. Пресыщенные жизнью богачи, которым наскучила всякая роскошь, а кое-какая была уже и запрещена медициной – в «Клубе старых алкашей» интересовались условиями размещения на том свете. На этом свете они уже везде побывали, и оттого их интерес был хоть и старчески-вялым, но искренним и непосредственным.

На очередном заседании клуба рассматривалась видеозапись из частного коттеджа. Владелец его обнаружил, что в доме постоянно кто-то перекладывает мелкие предметы, и вообще – незримо присутствует. Долгие выслеживания ничего не дали – и хозяин дома поставил в каждой комнате камеры слежения.

Примерно в полночь видеоловушка среагировала. Камера бесстрастно фиксировала, что на кухню из шкафчика под раковиной вылезла странная белёсая женщина. Походив из угла в угол, она забралась обратно под раковину и аккуратно прикрыла за собой дверцу…

К видеоматериалам прилагался полицейский протокол. Напуганный домовладелец, видя, что женщина больше не выходила, вызвал стражей правопорядка, чтобы арестовать её. Однако в шкафчике под раковиной было пусто, хотя и обнаружено несколько гниловатых, белёсых, как картофельные проростки в подвале, щетинных волосков…

Кем была ночная гостья, зачем вылезала, куда потом делась, и для чего всё это было – осталось за гранью полицейского расследования и понимания. Теперь запутанное «дельце ни о чем» попало в цепкие артритные пальцы «старых алкашей» и обсуждалось ими в перерывах между осторожными глотками коньяка под собственного приготовления шашлычок…

 

* * *

Да, весьма причудливым осиным гнездом прилепился над крутым обрывом загородный дом некогда процветавшего, а после разорившегося и убитого за долги «девелопера» (как с некоторых пор стали звать в России застройщиков) Лавандина. С его террас и веранд открывался сказочный простор уходящих в бесконечность туманных далей за рекой Сараиделью…

 Когда Лавандина убили – у него осталось очень много долгов. Часть навеки прощена его могиле кредиторами, а другую часть взыскивали имуществом, беспощадно отнимая у жены и маленькой дочери всё – вплоть до колец, серёжек и раритетных фарфоровых кукол, чтобы хоть частично компенсировать потерянное на «этом дерьме, Лавандине».

Загородный дом, который туристы и грибники этих уральских предгорий окрестили «Дом над обрывом», тоже пошёл с молотка, переменил несколько хозяев, отпетых гангстеров смутного времени, но внутри дома почти ничего не менялось. В конце концов, несчастливый замок приватизаторской гордыни попал в руки олигарха Ингвальда Таралова, в очередной раз вымороченный за долги, – и обрёл свою современную роль.

Здесь – откуда заносчивый болван Лавандин думал показывать сараидельские просторы своим внукам и правнукам – поселился тараловский «Клуб старых алкашей». Спальни семейства Лавандиных превратились то ли в гостиничные номера, то ли в больничные палаты. Обширная столовая с витриной бесконечности застеклённой стены – стала залой собраний «старых алкашей». Где играла в куклы на тигриных и медвежьих шкурах маленькая Танечка Лавандина – теперь играли в странные игры члены закрытого клуба, выжившие из ума, богатые до неприличности, и пресыщенные до тошноты маразматики, удалившиеся на покой с миллиардами…

Попасть к Таралову в клуб и получить право считать себя одним из «старых алкашей» было не только сложно, но и почти невозможно. «Старые алкаши» знали друг друга много лет – потому и могли быть в этом «особом обществе» самими собой, то есть расслабившимися старыми алкашами, не пытающимся ничего из себя гнуть и никого из себя изображать.

Не нужно думать, что вывеска «Клуб старых алкашей» была иронической или обманчивой: она означала именно подлинное собрание стариковских посиделок возле большого камина. Все здешние обитатели действительно были старыми, и они действительно были алкашами. В том большом и жестоком мире – который заглядывал под высокие своды замка – им приходилось быть ещё кем-то, кроме как алкашами.

Но здесь, в гостиной над обрывом, на этой гигантской застеклённой лоджии – этажа в три высотой и со спортзал шириной – они могли скинуть груз показухи, и предстать – раз вокруг все свои – теми, кем они только и были: старыми, неопрятными, заскучавшими жить пьянчугами.

Именно поэтому купить вход в «Клуб старых алкашей» нельзя было ни за какие деньги – и никакой титулованной особе. Для того чтобы быть членом Клуба – нужно было прожить жизнь вместе с ними, бок о бок, и знать их всех как облупленных.

Впрочем, посторонние сюда и не рвались: что за странная честь числиться пожилым забулдыгой? Подумаешь, какое «высокое» звание! Да таких «клубов» в любом дворе, возле каждого трухлявого столика-домино пруд пруди!

Обслуживающего Клуб персонала был набран приличный штат, получавший, тем не менее, довольно скромную и незавидную оплату. Однако обслуга, попавшая на эту «французскую дачу» (ещё одно народное прозвище для дома Лавандиных) – обычно уже не увольнялась. Причина проста: несмотря на обыденность получаемых зарплат, обслуге тут нравилась стабильность.

Конечно, клиенты были владельцами заведения, и за свой счёт могли себе позволить и потребовать всего, что душа пожелает. Но много ли им нужно – в их-то годы?!

Кухня пыталась экранизировать эпопею «Великая битва возможностей с диетологией». Здесь старались выкрутиться так, чтобы хлеб подавался только цельнозерновым и отрубным, чтобы супы и бульоны готовились только на свежей овощной основе, чтобы телятина, крольчатина, курятина подавались только в обезжиренном виде, а морская рыба и морепродукты – были исключительно диетических сортов.

Иногда клиенты матом и руганью встречали обезжиренные молочные и кисломолочные продукты, требовали нормальных куриных яиц взамен перепелиных и, конечно же, получали их. На один раз… А потом всё начиналось по новой: снова ягоды и фрукты подавались к столу только кисло-сладких сортов, желе и компоты готовили тоже только из них. Даже соусы – великое многообразие здешних соусов! – делались здесь только с низким содержанием холестерина…

Но лишь до первого «свистка»… Хотя, по большому счету, поварам какая разница? Пусть клиентура сама себя губит!

Ещё лучше жилось остальной обслуге «дома престарелых». Здесь был штатный садовник – но «сад» состоял из бальзамических пихт и строевых сосен-гигантов. Как их убирать и зачем – никто не знал, включая садовника, иногда, впрочем, что-то грёбшего там граблями…

И уборщицы не слишком старались, справедливо полагая, что «старичьё всё равно засерит комнату»… И охрана совсем не парилась – исключая разве что парилку местной роскошной бани…

Потому нетрудно догадаться, что штатному доктору-терапевту с санаторно-курортной специализацией, которого тут звали со старческим слабоумным романтизмом «судовым врачом», – работы тоже совсем немного доставалось. Однако же он полагался по штату: всё же люди пожилые, артритные, инсультные, аритмические, мало ли? Чтобы сразу, случись чего, помощь оказать…

Когда старый «судовой врач» Дома над обрывом уехал к детям в Мичуринск, предпочитая долг дедушки приятной праздности в «Клубе старых алкашей», – могущественный владелец половины активов Кувинского Края Ингвальд Таралов повелел съездить в город и привезти нового, отобранного из нескольких резюме, санаторно-курортного доктора, со смешной фамилией Слонов…

 

ЧАСТЬ I

Глава 1. СКИТАЮЩИЕСЯ ДУШИ

 

– …В сущности, доктор, – объяснял Слонову диспозицию на правах бывалой обслуги водитель за рулём, молодой парень Денис, одной рукой крутивший баранку, а другой оживлённо, вполоборота, жестикулировавший, – …вы попали на работу в кружок пенсионеров! Так что если вам приходилось работать в богадельнях, то ваш опыт очень вам пригодится…

– Но я слышал, – разочарованно вздохнул Слонов, – что «Клуб старых алкашей» – это теневая власть, объединяющая самых могущественных воротил…

– Не берите в голову, док, это герои вчерашних дней! Денег у них, и правда, куры не клюют, и порой они деньгами сорят… Но в остальном это больные старики-пенсионеры, со всем букетом старческих маразмов. Они все давно отошли от дел – и многие не по доброй воле…

– А по какой? – удивлялся доктор, входя в новый для него мир непонятных отношений.

– Здоровье начало пошаливать, память не та стала… Когда ворочаешь миллиардами, сами понимаете, выпавшая из памяти деталь… – Денис не стал заканчивать фразу, и так всё ясно. – Опять же, и волноваться им нельзя, их инфаркт в реанимации давно заждался… В общем, док, не обольщайтесь, это Дом престарелых с некоторыми дополнительными бонусами и возможностями, но в целом… Мой вам совет, док, если хотите с пользой провести время и получить что-то существенное от могущественных развалин – придумайте им лекцию о бессмертии.

– Лекцию о бессмертии?! – ужаснулся Слонов.

– Ну, или о паранормальных явлениях, – пошёл на попятный водитель. – Понимаете, док, в силу возраста и жизненного опыта эти старики интересуются вещами загробными гораздо больше, чем делами земного мира! Некоторые из персонала на моей памяти «поднимали» хорошее бабло, если находили для заседаний их кружка полупокойников видеозаписи полтергейста или доказательства контактов с пятым измерением...

– С пятым измерением?! – на доктора Слонова было жалко смотреть в зеркальце заднего вида.

– Ну, не обязательно… Покажите им фотографии призраков! А ещё – на дачке неплохой телескоп – дайте свою версию парадокса Ольберса на звёздном небе (Прим. Смотрителя: один из парадоксов космологии, заключающийся в том, что в стационарной Вселенной, равномерно заполненной звёздами, яркость неба (в том числе ночного) должна быть равна яркости солнечного диска)… А в заветном черном лабораторном шкафу у них мощнейшие электронные микроскопы, препарируйте им там клетку оборотня, микроткань вампира…

– Вы меня разыгрываете, Денис?!

– Нет, отчего же, док, вам же хочется подзаработать, как и любому человеку? Зарплату они платят, как бюджетнику, но если вам повезёт с микротканью вампира – денег не пожалеют! Это же целая толпа чокнутых миллионеров, представляете?! Они себе на обед могут заказать суп из Парижа, его доставят авиапочтой, с курьером – и он ещё будет тёплым, к столу… Другое дело, что такими вещами их не удивишь, большая часть – язвенники с проеденной печенью! Своё отпировали, голубчики…

– Мне кажется, Денис, вы их не любите… – осторожно поинтересовался доктор.

– Естественно, они же все мужчины, а я люблю женщин! – хихикал Денис за рулём. – К тому же папа говорил мне, что все миллионеры – страшные эгоисты. Нельзя жить в мире со всеми его ужасами, страданиями – и ни с кем не делиться, если ты не зачерствел сердцем…

– А ваш папа тоже работает в поместье?

– Н-да… – наморщил лоб Денис, на мгновение задумавшись. – Работает. Наездами. Он не в штате обслуги, если вы это имели в виду…

– Судя по вашим рассказам, – кашлянул Слонов, изображая максимум деликатности, – там требуется не доктор, но аниматор… Шарлатан… Я обычный врач, окончил Кисловодский институт санаторно-курортного профиля, я знаю про душ Шарко и про лечебные свойства сапропели, а вот про оборотней и вампиров… Для меня это… как бы сказать… ново…

– Сапропель – это хорошо! – согласился водитель с пассажиром. – У них у половины там коленные суставы опухшие и деформированные… Они будут довольны и сапропели, и тому, что вы им два раза в день давление померяете… Но жадны, жадны старые сквалыги! Недаром говорит мой отец: чем человек богаче, тем он жаднее! А вот если бы, док, к примеру, вы показали бы им регенерацию мёртвой ткани – тут музыка пошла б не та… Плясали б лес и горы… Но, док, про шарлатанство вы зря подумали…

– Да я и не думал думать про… – возмутился доктор Слонов.

– Сами понимаете, у этих стариков опыт жизненный большой и горький… Обмануть их трудно, почти невозможно… Паранормалка с ними прокатит, только если будет подлинной! Коли б не так, док, я бы не на этой развалюхе ездил, а давно бы уселся в «мерс»…

– Я обратил внимание, что автомобиль старый! – кивнул Слонов понимающе, но и протестующее. – Однако он в прекрасном состоянии! Видно, что в гараже за ним следит опытнейший механик…

– Следит! – грустно мотнул головой Денис. – Это, конечно, спору нет… Это же, блин, машина мечты, док! Их мечты!

– Кого?!

– Наших старперов! Когда они были такими, как я, или моложе – ихнее тогдашнее начальство ездило только на «Волгах»… Это была колесница богов в их детстве… А в итоге, док, я везу вас на раритетном «ГАЗ-24», 1979-го года выпуска…

– Какого… года?! – взметнулись изумлённые брови Слонова.

– 1979-го! – кривлялся Денис в зеркальце заднего обзора, уповая, что седок сзади увидит его гримасы. – Машина-зверь! Отлакирована в нашем гаражном хозяйстве так, что кажется – вчера со сборочной линии выехала… Содержание этой музейной игрушки обходится дороже, чем у любого лимузина посольского класса… Ну, док, вы меня тоже поймите: шестнадцатый год, а никакого навигатора, никакого бортового «компа», голимая «механика» коробки передач, панель приборов, мать её, – вон деревянная, мебельная, полированная… Как будто это не машина, а шифоньер какой-то… Господи, неужели, док, мы с вами в старости тоже такими станем?! Все будут на летающих тарелках, а мы купим движок внутреннего сгорания и будем по земле шурыхать?! Мечта детства…

– У меня, например, вообще нет никакого автомобиля, – обиженно, с выражением парии, посетовал доктор. – Несмотря ни на какой 2016-й год! Перемещаюсь через портал автобусных остановок…

– Хе, док! – не понял сарказма Денис. – Сюды автобусы не ходят! Дом над обрывом, дорога серпантинная, кончается кодой, финиш всего и вся… Последний приют, док, за которым только тишина… Работать здесь по-своему неплохо, нагрузка не особо давит… А вот стать клиентом этого хосписа я не согласился бы ни за какие коврижки! Именно в таких вот богадельнях и понимаешь, что молодость не купить ни за какие деньги! При том, док, что деньги молодости совсем бы не помешали… Так что искренне вам советую, со всей симпатией, как самому себе, – поройтесь в памяти, док, отыщите чего-нибудь паранормальное… Бабосы-то лишними не бывают…

 

* * *

«Как жалко, что не сел я на переднее сидение!» – не раз тогда подумал доктор Слонов.

Денис рулил одной рукой, и постоянно оборачивался к пассажиру, мысленно проклинавшему его навязчивое внимание. В точности, как бывает в роликах назидательной до зевоты социальной рекламы, – болтливость водителя была наказана.

В конечном итоге критическую дорожную ситуацию Денис, естественно, прозевал… Молодая хорошенькая девушка внезапно выскочила на трассу, застыла напуганной ланью в свете фар и под яростный скрип тормозов отчаянно заколотила ладошками по капоту старенькой «Волги»…

Она не пострадала (всё же шофёрская хватка не подвела Дениса, вовремя врезавшего по тормозам) – но была очень напугана.

– Девушка, ну так не делается у порядочных людей! Ну нельзя же! – закричал Денис, выскакивая наружу. – Зачем же вы поперёк движения бросаетесь?! А если бы я скорость посильнее набрал?!

– Спасите меня! – вдруг взвизгнула девушка, тряхнув длинными волосами рыжеватой блондинки. – Пожалуйста, умоляю… Спасите! За мной гонятся! Какие-то наркоманы! Спасите!

В этой летней ночи, в курящем пылью свете фар она выглядела так, что её всей душой хотелось спасти: стройная, длинноногая, с утончёнными чертами кукольного личика, в коротеньких джинсовых шортиках, махрящихся книзу… Ноги в походных кроссовках, а упругий бюст игриво обтянут маечкой…

Таких обычно снимают в кино – где они… Гм! Тоже выскакивают с просьбой о помощи… «Какая-то очень уж постановочная ситуация», – мимолётно подумал доктор Слонов, но далее добавил в мыслях, что «не моё это дело» и не стал заморачиваться.

Конечно же, блондинка с рыжинкой, с густыми прямыми волосами, спадающими по плечам, с тонкой талией фотомодели была спасена – и охотно!

В хрестоматийной ситуации и реакция Дениса была хрестоматийной. Тем более, доктор уже успел убедиться, что сердце парня-водителя отнюдь не камень…

Девушка уселась на переднее сиденье ретро-автомобиля, Денис ударил по газам, заскрипел стареньким сцеплением и рванул к вилле над пропастью, где хорошая охрана и скучные богатые старики – следовательно, никакие наркоманы, блуждающие в придорожных акациях, будут уже не страшны.

– Я Таня, – представилась блондинка с волосами «итальянской соломки». – Татьяна. Я гуляла тут, на меня напали… А вы кто? Наверное, работаете в «Доме над обрывом»?

– Я Денис – «суп прокис»! – угодливо засмеялся молодой шофер. – И да, вы угадали: работаю я в этом чертовом доме престарелых над обрывом… Не самое романтичное знакомство, правда? Конечно, будь у меня автомобиль поновее, я бы наврал вам, Танечка, что я клиент этой элитной богадельни… Но на «Волжанке» семьдесят девятого года сей номер, думаю, не пройдёт…

– И с такими розовыми щёчками юноши, Денис! – ответно-приветливо улыбалась Таня, начиная заигрывать со спасителями. – А сзади у нас…

– А на хвосте у нас сидит новый доктор «Дома над обрывом», господин Слонов, выпускник кисловодского института санаторно-курортного дела… Док, я правильно излагаю?!

– Правильно! – отмахнулся доктор. – Следую к месту службы, как говорят военные… То есть в тот самый «Дом над обрывом», где наш разговорчивый Денис имеет честь водить ретро-колымаги…

– Доктор, поверьте, вас ждут пациенты, которые развалины ещё в большей степени, чем мои тачанки времён гражданской войны! – пикировался, выделываясь перед хорошенькой попутчицей Денис. – А вы, Танюша? Почему вы гуляли в столь безлюдной и беспонтовой местности, как окрестности нашего хосписа для безнадёжно-богатых полудурков?

Таня заметно загрустила. Очаровательная улыбка сбежала с личика «Барби», запали ямочки под скулами, потемнели большие и поглощающие мужчин без остатка зелёные глаза.

– А я, мальчики… Не просто Таня. Я Таня Лавандина. Говорит вам что-нибудь эта фамилия?

– По правде сказать, ни о чем, кроме лаванды, свежестью которой дышит весь ваш образ, мадемуазель! – куртуазничал Денис. – А вам, доктор?!

– Когда я был в школе… – кашлянул молодой специалист курортного профиля. – …был такой у нас в городе известный застройщик… Лавандин… Ну он ещё этот микрорайон-то строил… Черт, как его… «Лунный»… А там дефолт, деньги его пайщиков пропали, достроить «Лунный» он не смог… Суд да дело… А дальше не помню…

– А дальше папу убили! – процедила Таня сквозь сжатые зубки.

– Так вы дочь Лавандина? – сочувственно спросил доктор Слонов.

– Она самая, доктор… Врачам врать ни к чему, так ведь? Я Таня Лавандина, и дом над обрывом был когда-то домом моего детства… И мне не привыкать гулять в здешних краях… Правда, когда я была маленькой – тут слыхом не слыхивали про наркоманов в зарослях акаций…

 

Глава 2. ЗНАКОМИМСЯ С ХОЗЯЕВАМИ

 

…Эта история про «эффективного менеджера» началась не вчера. Она примерно с год назад началась, когда вице-премьер краевого правительства Антон Репьянов приехал к могущественному некогда тузу кувинского делового мира Ингвальду Таралову по срочному и неотложному делу.

Таралов принимал гостя в большом клубном зале Дома над обрывом, стоя на фоне застеклённой панорамы заречных необозримых пространств, словно бы повисший над степями и взгорьями Кувы на облачном уровне…

Сбивчиво и торопливо, глотая окончания, уповая, что старый седой волк всё хватает натренированными челюстями с полуслова, вице-премьер пробормотал проблемы краевой власти. И про «все-налоги-забрал-федеральный-центр» и про «мы-обязаны-платить-бюджетникам», и про «снижается-наполняемость-краевого-бюджета» и про «для-социальных-выплат-мы-занимаем-в-коммерческих-банках» и про «подходит-срок-платежей-по-прежним-кредитам-краевого-правительства»…

Таралов выслушал. Понял, хоть и дурно было изложено. Проблемы Края не особо изменились с тех пор, когда Таралов отошёл от дел. Таралов кивнул в знак понимания – но не согласия. Таралов помолчал. А потом поинтересовался с убийственной вежливостью:

– А почему, Антон Демьянович, вы считаете, что мне это интересно?

Действительно, с чего бы Антон Демьянович так решил? Может быть, потому, что личное состояние господина Таралова составляет несколько краевых бюджетов? Так это всё слухи и домыслы. Сколько на самом деле денег у Таралова – никто не знает. Может быть, он владеет несколькими Кувинскими краями. А может быть – только этим странным Домом над обрывом, нигде более не показываясь, и ни в чем более не замеченный много лет?

– Езжай! – напутствовал Антона Демьяновича сам губернатор Кувы. – Надо попытаться. Он в состоянии помочь Краю. Если захочет.

– А если не захочет? – поинтересовался Репьянов, надеясь получить хотя бы слабый раствор компромата для давления на туза.

Но губернатор на «если не захочет» ничего не ответил. Получалось так, что если Таралов не захочет, то не захочет – и всё. Мол, будем искать другие источники… А какие другие источники, если Край увяз в долгах – и вместо зарплат бюджетникам теперь вынужден платить проценты по кредитам за старые зарплаты бюджетников?!

И вот стоял вице-премьер экономического блока, сильный, властный, привыкший повелевать человек в каком-то униженном молчании, не зная, что ответить – в сущности, никому, какому-то персональному пенсионеру… Стоял и думал – вот, клубная зала «старых алкашей», вот где оно всё и происходит…

А что «всё»? О том не знал никто…

За высокими дверцами из огнеупорного стекла в большом камине полыхало жаркое и жадное трескучее пламя. Рама сводчатых дверок сделана была из тяжёлого, литого чёрного чугуна, изображая стилизованные ворота в башню. Двустворчатый проход почти в рост человека, да и «башня» широкой каминной трубы была почти в натуральную величину крепостной туры…

Её сложили из серого дикого камня, словно старинный шотландский тауэр, она поднималась на два этажа стандартного жилища, встроенная в огромную, как спортзал, «залу приёмов» дома над обрывом.

Стены самой залы были сложены из отцилиндрованного, лакированного бревна, напоминая древнерусский терем. Это терем проглотил шотландскую каминную башенку.

Потолок изламывался острым углом, уходил под самый конёк крыши – чердака у залы приёмов не было, хотя высоко над головой, там, где в нормальных домах кладут чердачный пол, – тянулись могучие и толстые опорные брусья.

Казалось, что дом какие-то великаны-натуралисты разрезали пополам и застеклили линию отреза: одна из стен – как раз та, через которую открывался грандиозный обзор до горизонта – целиком, не считая массивных вертикальных опор, была стеклянной!

И Репьянов нервно подумал – как, наверное, тут хорошо и одновременно жутко в ясную ночь! Когда вместо стены – на высоту трёх этажей полыхает панорама звёздного неба… Вот и мощный телескоп на треноге возле гигантской витрины, выворачивающей зрение на заречные пугающе-далёкие пространства…

«А представь, – говорило воображение Репьянову, – что в это прозрачное, боком поставленное футбольное поле бьётся снежная круговерть? И пламя в башне камина пылает сильнее, чем сейчас, трещит и фыркает жаром, накаляет серую кладку…».

Стеклянные врата камина похожи на двери в преисподнюю: огонь лижет стекло изнутри и, кажется, мечтает выбраться в гигантский сруб теремной залы… Но это обманчивое впечатление. Вокруг камина расставлены подковой плюшевые уютные диваны, перед ними, как собачонки, – пуфики для ног…

Тут собирается всего лишь «Клуб старых алкашей». Чокнутые богачи, гремевшие в былом, а теперь по большей части совсем отошедшие от дел, потягивают тут бесценное бренди из хрустальных, сделанных в форме капли, бокалов… Дымят гаванскими сигарами, ведут неспешные беседы про всякую старческую ерунду…

Они делятся рецептами от геморроя, поют под гитару старые бардовские песни… По-пионерски, вспомнив советское детство, пекут в золе огромного камина картошку… Которую потом едят с обугленной кожурой, с запахом дымка… Круто посолив и просыпая соль на хорасанский раритетный ковёр, распростёршийся ниц всей своей затейливой мозаикой перед диванами…

Да, вот она, таинственная зала «Клуба старых алкашей» – про который думали, что он теневое правительство, и здесь решаются дела государственной важности – и потому подглядывали, прослушивали… А потом с недоумением поняли – что старые алкаши действительно являются старыми алкашами с убогим кругом интересов, влюблёнными в собственную юность и её, уже ставшие туманными, предания…

Многочасовой старческий алкогольный трёп продолжали писать на сверхчувствительную подслушивающую аппаратуру, подъезжающие лимузины и их седоков снимали космической фотосъёмкой. Но имели на руки лишь пустые басни да долгие, как смерть, истории болезней вперемешку с травимыми возле пылкого очага, над чайком «с костровым дымком» сказками и байками…

Здесь выжившее из ума старичьё точило лясы, пялилось в телескоп на объекты звёздного неба, цинично и матерно комментируя ход светил… Здесь пили умопомрачительно-дорогие марки вин и более крепкого спиртного, закусывая невыговариваемыми деликатесами…

За подковой диванов, с которых седоки тянули артритные ноги к камину, находился большой стол на резных ножках, усложнённого барокко, причудливый извилистыми линиями профиля.

На нём стояли несколько пробирок, колб, реторт и ещё какое-то примитивное, школьное химическое оборудование. Хозяин Дома над обрывом, господин Таралов, человек с широкими интересами, порой потешал членов «Клуба старых алкашей» незатейливыми, но зрелищными опытами с химическими реактивами… Ерунда полная: то вдруг синий раствор станет зелёным, то вдруг пена попрёт… Фуфло дешёвого фокуса!

Но старым алкашам нравилось. Видимо, они таким образом переносились в советское школьное детство, когда они носили синие мундирчики на белых алюминиевых пуговицах и с клеенчатыми шевронами восходящего над книгой солнца на рукаве… И раздавался беззаботный детский хохот в огромном курятнике залы-терема, внутри которой полыхала отборными березовыми дровишками пасть каминной башни…

В этой зале смешались стили. Например, Репьянову, который и сам заработал за годы государственной службы себе весьма уютное гнёздышко, казалось диким это сочетание стеклянного модерна, русского боярского срубного стиля и европейских рыцарских замковых форм.

Но может так и задумано – чтобы здесь смешались века и народы? Находясь в гостиной «Клуба старых алкашей», человек мог себя чувствовать на космическом корабле из романа фантастов, или в хоромах допетровского князя, или в сумрачной романской цитадели: всё зависело от того, к какой части интерьера сядешь спиной, как кресло развернёшь…

 

* * *

Столб чёрного дыма, завихрения роняющей сажу копоти зависли за высоким, стрельчатым окном рабочего кабинета Ингвальда Таралова.

– Проклятые забулдыги опять жарят шашлык под моими окнами! – сердито пробормотал Хозяин, но открывать раму и ругаться не стал: по-своему он любил здешних стариков, своих ровесников, которых и собрал в этот «Клуб старых алкашей», они были ему что-то вроде семьи или близкой родни…

Подойдя к рабочему столу, где он просматривал на сверхмощном ноутбуке, большинство функций которого даже не знал, региональные новости, Таралов увидел поперёк экрана мерцающую надпись крупными буквами, причём готическим шрифтом:

– Ингвальд, откройте окно, я к вам послан по важному делу!

– Кой чёрт! – возмутился глупой шутке Таралов. – Моё окно над пропастью! Кто может войти ко мне через окно, кроме ворон да голубей?!

Эскейпом Таралов сбросил дурацкую надпись, и только было собрался снять видео с паузы, как услышал старомодный дребезжащий звонок на сотовый телефон, имитирующий трезвон телефонов прошлого века.

– Алло! – угрюмо и полувопросительно воскликнул Ингвальд в трубку.

– Ингвальд Артурович… – прошелестел крыльями нетопыря какой-то сухой, нечеловеческий и вкрадчивый голос. – Я настоятельно прошу вас впустить меня… Я послан теми, кто в силах настоять на визите…

– Какого чёрта тебе нужно?! – взъярился Таралов.

– Такого, Ингвальд Артурович, что представители моего племени не могут войти в дом, не будучи приглашёнными…

– Слушай, ты! – плевался словами Ингвальд. – Дракула недоделанный! Приглашаю тебя войти, так и быть, но имей в виду, что могу спустить и с лестницы… В обратный путь…

В тот же миг, как это суровое приглашение поступило адресату, – бронзовая узорная литая защёлка оконной рамы сама отползла вбок, и окно аккуратно, сдержанно, вежливо отворилось.

Чёрный дым, роняющий хлопья сажи на пышный ковёр, мягко втёк в огромный полутёмный кабинет Таралова и саваном привидения потянулся к массивному, пухлому кожаному креслу для «особых» посетителей. Он тёк – как дым выходит в трубу, но только не вдоль, а поперёк тяги. Окно газообразный гость прикрывать не стал: лёгкое дыхание сумерек и птичий щебет долетали оттуда до Ингвальда…

– Ну, садись уже! – насмешливо щурился Таралов. – Все полы мне сажей запачкал, кровосос… Какого рожна тебя принесло?

В пышных объятиях необъятного кресла сгусток копоти стал принимать подобие человеческой фигуры. Перед Ингвальдом воссел, закинув ногу на ногу с тощими ляжками, худой, бледный, вытянутый, неприятный, красноглазый и клыкастый, с виду молодой визитёр в трупно-фиолетовой «визитке» (Прим. Смотрителя: визитка – принадлежность мужского костюма, род сюртука. В отличие от него, у визитки полы расходятся спереди, образуя конусообразный вырез (но не по прямой линии, как у фрака, а закругляясь сзади); визитка застёгивается на одну пуговицу, сзади на уровне пояса пришиты две пуговицы) и пижамно-полосатых брюках. Взамен галстука он носил поверх белоснежной манишки старомодный «галстух», то есть нечто, по форме увязывания напоминающее песочные часы, из шёлка с пышной топазовой брошью-пауком.

– Итак, я уже имел честь донести, многоуважаемый Ингвальд Артурович, что ниспослан к вам по важнейшему дельцу… – начало отродье Дракулы, и с одного его клычка-жала на белую ткань манишки упала гранатовая капелька крови… 

Равнодушный к попыткам ночного гостя произвести впечатление, Ингвальд подошёл к развалисто-пышущему углями камину, к изощрённо-резной полочке с каминными принадлежностями, где висели кочерга, совок на длинной ручке и каминные щипцы. Привычно выбрал щипцы, и могло показаться, что он сейчас ударит ими посланника… Но Таралов всего лишь достал щипцами из красной пасти камина уголёк – прикурить кубинскую сигару…

– Не тяни! – мрачно предложил Таралов. – Ты мелкий бес, и тебе не по чину со мной рауты светские устраивать… Чего припёрся?!

– Ну… – заметно смутился вампир. – Если вы настаиваете на конкретике, Ингвальд Артурович… Так мне же и проще… Сразу всё… Извольте видеть, – он всхлюпывающе присвистнул, но Таралов продолжал игнорировать его самопрезентации. – Дом этот принадлежал прежде одному дураку, проходимцу и жулику по фамилии Лавандин…

– Ну, знаю, девелопер был, кредитов набрал, не рассчитался, с молотка пустили… Я особнячок за долги и прибрал… Через третьи руки, правда, но… Не твоё дело, сосунок, ближе к теме!

– Как и все скоробогатые дураки, Лавандин этот любил в Европах всякий антиквариат покупать… Ну, поедет в отпуск с семьёй, заглянет на аукцион Сотбис или Кристис, и сувенирку к себе в нору утащит… Некоторые сувениры, купленные Лавандиным, доселе пребывают в сей обители вашей, Ингвальд Артурович… Ведь всё было опечатано практически мгновенно, и вещей из дома Лавандину выносить не дали… Вы верно изволили выразиться, я в иерархии нашей невысоко стою, но меня послали те, кто могут настоять… Впрочем, говорил уже… Я лишь вестник, гонец, посланник… Помилосердствуйте, не погубите: доподлинно известно, что здесь, в доме, остаётся перо вымершей птицы гуйя. Это очень дорогая безделушка… И она очень нужна тем, кто меня послал… Вы можете свериться, сделать запрос… Сделки на Сотбис фиксируются, Лавандин купил это перо радужных оттенков за 8 тысяч долларов… Ложа «Луксор-Синахериб», хранительница древней премудрости фараонов и лугалей, номархов и деспотов, готова немедля приобрести у вас это перо, и даже уполномочила меня внести всю сумму незамедлительно…

Вампир, недобро посверкивая глазами кролика-альбиноса, казавшимися бы заячьи-кроткими, если бы не клыки под бледной губой покойника, извлёк из внутреннего кармана полуфрака-визитки затейливый конверт и приготовился пересчитывать мертвецки-зелёные американские деньги…

– Как тебя звать-то, мышь чёрная? – лениво и презрительно поинтересовался Таралов, пыхтя своей сигарой и напуская клубами дыму, коего хватило бы на ещё одного вампира.

– Воттерфельс, если будет угодно вашей милости, – плотоядно оскалилась тень мрака. – Это старинное имя древнего европейского рода, и…

– Плевать мне на твою родословную, водяной Фельс! – осклабился Таралов не менее хищно и, действительно, сплюнул в массивную обсидиановую пепельницу. – Послушай меня, и передай в «Луксоре»: у меня нет, и никогда не было никакого пера вымершей птицы цвета пидорского флага… А если бы было – я бы его выкинул, потому что не терплю гомосятины… А если бы и не выкинул, то уж точно не стал бы продавать летучим коммивояжёрам за стандартные доллары… По-вашему, у меня своих денег не хватает, так что я обстановку начну распродавать?!

– Я уполномочен, – Фельс побледнел бы, если бы его кожа могла побелеть сильнее, чем от природы ей полагалось. – Уполномочен… предложить двойную цену… Это всего лишь перо, зачем оно вам? К тому же, как вы выразились, пидорских радужных оттенков…

– Это твоя первая ошибка, кровосос! – мрачно, исподлобья глянул Таралов. – Ты попытался купить Ингвальда Таралова?! Многие покидали мои апартаменты в пластиковых мешках, учись лучше на чужом опыте…

В этот момент из полуоткрытой двери кабинета послышался шум, в большой зале заиграли на рояле, надтреснутый баритон профессора Фиолетова затянул с глубоким чувством:

Снился мне са-а-ад… в подвенечном убо-о-оре…

В этом саду… мы с тобою вдвоем…

Звезды-ы на небе… звезды-ы на море…

Звезды и в се-е-е-рдце моем…

 

Это жалкое пение-сопение немного смягчило Ингвальда Артуровича: ветхие забулдыги этого дома престарелых были единственными, кто мог пригласить на его лицо добродушную улыбку…

Сомнений быть не могло: эти три с половиной пьяницы (бывший банкир Раховцев ездил в инвалидном кресле, закутав мёртвую свою половину в клетчатый плед) опять пригласили девчонок из стриптиз-клуба «Пантера», и теперь пытаются произвести на дам лёгкого поведения впечатление… Производить впечатление не нужно, потому что девочки и так уже заранее согласные и оплаченные… И не нужно, потому что всё равно в итоге эти в дедушки им годящиеся клиенты ничего не смогут, проверено суровой практикой…

И тем не менее – как стараются, шельмы! Наверняка именно в этот момент Стрекозин берёт стриптизёршу за тонкие пальцы и жарко шепчет в ушко, старомодно грассируя:

– Ча-а-вница вы! Ча-а-вница!

Именно про такое Таралов обычно отвечал на вопрос «как там твои старики?» фразой «старики, как всегда, милы»…

– Вы слишком избалованы для смертного сына Адама! – совершенно иным тоном прорычал плотоядный нетопырь, в мгновение ока оказавшийся за плечами Ингвальда Артуровича. – Отдайте перо судьбы, или, клянусь адом, вы пожалеете… 

Таралов казался грузным пожилым обывателем с дряблыми, обвисшими, как блины по бокам, щеками. Но он был гораздо проворнее, чем казался, – иначе не дожил бы до седых волос…

Он обернулся так же моментально, как и черный гость, и с размаху всадил тому в собачью, килем выпирающую вперёд грудь серебряный нож для резки бумаг из письменного прибора, заранее припрятанный в рукав…

Вампир открыл пасть, шумно и алчно всасывая в себя воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Умелой и сильной рукой Ингвальд подсаживал гостя всё глубже и глубже на острие…

– Вторая твоя ошибка! – проскрипел он зубами, и глаза его, обычно невыразительные, остекленевшие, трупные, сверкали электрическими искрами. – Попытка напугать Таралова… Я в таком возрасте, кровосос, что меня нельзя напугать, и я с таким состоянием, что меня нельзя купить…

Воттерфельс не отвечал: он начал разваливаться сыпучими, как песочное тесто, клоками и пластами сажи.

– Неужели ты и вправду думал, что можешь напугать меня своими сельскими трансильванскими дешёвыми фокусами?! – недоумевал над разлагающейся нечистью Таралов. – Меня, который девяностые возле Ельцина провёл, напугать клычками в крови и хлопаньем вороньих крылышек?!

Но Воттерфельс и на это не отвечал; Воттерфельса больше не было.

А из клубной залы собраний «Клуба старых алкашей» летело замысловато-вокальное, словно на конкурсе пенсионерской самодеятельности:

Листьев ли шепот… иль ветра порывы…

Нежной душою… я жадно ловлю…

Взоры бездонные… уста молчаливые:

Милая, я вас… лю-ю-блю-ю…

 

– Повезло девкам сегодня… – хихикал, сморщивая лицо, Таралов. – С хорошими деньгами сегодня утром уедут, и… совсем не уставшие… Что может быть для женского рода прекраснее, чем романтичный… богатый… импотент…

В этот момент мобильный телефон Ингвальда Артуровича снова зазвонил. И голос в трубке был ещё более глухой, шелестящей чешуёй великой змеи, жутко-загробный:

– Ингвальд Артурович, вы передали нашему гонцу перо?

– Смотря какое… – оскалился Таралов не хуже вампира. – Одно в нём прямо сейчас торчит… Но только не радужное, а серебряное…

– Вы напрасно играете с силами, которых не понимаете, Ингвальд, – сочувствовала инфернальная трубка. – Мы прекрасно знаем, что перо судьбы в вашем доме…

– А я прекрасно знаю, что его в моём доме нет… Может быть, оно где-то в доме Лавандина, замурованное или под паркетом… Но я не собираюсь ради вас ломать стены или паркет…

– Это ваше последнее слово? Совсем страх потеряли?!

– Послушай, ты… – тигриным рыком дышал в трубку раззадоренный Ингвальд. – Я – Таралов, если ты не знаешь… И я в таком возрасте, когда страшное молодым – для меня наоборот завлекательно…

– Пожалеешь, бурдюк с прокисшей кровью…

– Много лет уже жалею… – рявкнул Таралов и отключил телефон в ярости.

Тени и грёзы плывут на просторе…

Счастье и радость… разлиты кругом…

Звёзды на небе… звёзды на море…

Звёзды и в сердце моём…

 – заливался профессор Фиолетов.

И Таралов живо представил, как на последнем куплете он делает рукой щедрый жест в сторону огромной застеклённой панорамы звёздного неба, словно бы обрывающей, на середине обрезающей, простор этого зала…

В памяти Ингвальда встали другие звёзды… И то, как плыл по подмерзающему тонкой корочкой Енисею трёхпалубный теплоход, бесновалась светомузыка и эстрадные выродки, а в самом центре композиции сидел вдребезги пьяный самозванец – с лицом оплывшим и жёлто-парафинового оттенка…

А Таралов стоял за троном, на месте, забронированном для самого дьявола, и смотрел… А вокруг было звёздное небо, пошатнувшееся, распадающееся, искривлялись оси галактик и ниспадали тверди, и разверзались хляби… А Таралов стоял за троном и смотрел…

И видел, что страшный парафиновый идол, отродье хамово, развалившееся в царских креслах, – водит желваками и седеющими бровями, хмыкает и гукает, причмокивает зубными протезами… Упырь, сущий упырь… И все вокруг упыри… А Таралов стоял и смотрел…

 

А пресс-секретарь Упыря, склизкий, полуразложившийся пидор с козлиной бородкой и гнилыми глазками, покрытый гонорейной сыпью содомит, вопил и привскакивал, пьяный, перед троном… И хватал, жадно гладил тощий зад эстрадного долгогривого гомика, подмахивавшего тазобедренными суставами, сладко млеющего в предвкушении карьеры через постель…

А Упырю всея Руси это не нравилось. Он хмурился – и приказал рындам, крытым крупными чирьями, пропахшим спиртом дегенератам с искажёнными масками кунсткамеры вместо лиц… приказал выбросить пресс-секретаря, «содомита светло-синего», за борт, с высоты третьей палубы речного парохода…

А Таралов стоял и смотрел. Это не Дракула в Трансильвании, это пострашнее… Таралов не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, скованный непонятным параличом, пришпиленный к палубе булавкой сместившихся звёздных орбит… Он только стоял и смотрел…

В чёрную пропасть падали века истории и народы целых континентов. Они сыпались в бездонное чрево ада, белые и жёлтые, чёрные и красные, как крупа, как разноцветная чечевица… На их фоне содомит, пресс-секретарь президента, был весьма говорлив. Он, раскачиваемый червивыми рындами Коржакова, хохотал, грязно шутил и был уверен: это всё розыгрыш…

Когда он улетел через перила парохода в ледяной осенний Енисей – улыбка спадала с его лица по мере его падения в воду… А вокруг была жизнь – жизнь опарышей и моли, жизнь, которая страшнее смерти и страшнее лютой казни… А Таралов стоял и смотрел…

Вы хотите испугать Таралова вампирами, влетающими в окно? Чёртиками в кладовке? Зомбиками, бредущими с кладбища?! Да вы в своём уме… Он же тогда, в 1994 году, на Енисее, стоял и смотрел… Прямо из ложи, арендованной дьяволом, из-за левого плеча самозванца, с лучшей обзорной точки…

– Ну латна… – сказало чудовище, что страшнее всех Франкенштейнов… С характерным уральским выговором сказало… – Пошутили, и латна… Думаю, шта правильна его достать тяперь…

И тогда, по слову Упыря всея Руси, разом, словно на ночном стадионе включилось множество прожекторов, прорезавших ночь: чтобы на теплоходе увидели, где пресс-пидор и куда бросать ему спасательный круг… И прожектора озарили берега Енисея, берега, усыпанные ледяными скульптурками… Лежачими, сидячими, даже стоя стоящими… Как суслики, они стояли и что-то высматривали с берега…

– Эта… кто? – пьяно икнул самозванец.

– Жители Бакеевки… – чёртом подскочил к его плечу красноярский губернатор. – Посёлок вымерз, отопления не было, они пошли пешком на переправу спасаться… А паром мы в целях экономии сократили в прошлом году… Они так тут все и замёрзли, на бережку… Но вы не думайте… Оне сами… Добровольно… Эта не как в сталинские репрессии, пулей в затылок…

А Таралов стоял и смотрел. Да и что ещё ему было делать? На его корсчеты пошёл уже второй миллиард тогда… Покатился падшей звездой… А пидора из пресс-службы вытащили… И налили ему полный гранёный стакан коньяку, об который он угодливо и улыбчиво лязгал гнилыми зубами вафлёра… Чтобы не околел от холода, и не пополнил экспонатом этот енисейский музей ледяных фигур…

Музыка продолжала играть, а эстрадная сволочь – петь весёлые песенки… Прожектора погасли, а Упырь с пьяным гоготом принялся хватать девчонок в коротких юбках и шёлковых обтягивающих блузках то за ляжки, то за всхолмия грудные…

А вы говорите – вампир из рода Воттерфельсов… Это же европейский фольклор для детей среднего школьного возраста… Серебряный нож в собачью, выпуклую переставленной хребтиной грудь – и адью… А вот когда смещаются оси галактик и вечность даёт трещину в несущей станине, вот тогда какой нож, из какого металла и в какую псиную грудь?!

– Ахмет! – приказал Таралов одноглазому громиле калмыцкого вида, позвонив в колокольчик. – Прибери тут всё… В камин сажу эту покидай…

Ахмет, молчаливый циклоп, кивнул, не задавая лишних вопросов. Ему было неинтересно, почему куча чёрной жжёнки у шефа на ковре. Тут он и не такое видал…

 

Глава 3. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПРИНЦЕССЫ

 

…В большой зале семейных собраний почти ничего не изменилось. Таня Лавандина стояла перед огромным стеклом звёздной панорамы и на зелёные глаза её наворачивались слёзы… Возвращение принцессы в старый замок детства… Мария-Антуанетта несёт свою отрубленную голову в Лувр…

Здесь, под космической линзой толстого, пуленепробиваемого стекла высотой в три стандартных этажа, – прошло её счастливое и беззаботное детство… Здесь она играла, скакала, здесь принимала подружек в гости и задувала свечи на роскошных тортах…

Здесь приходили к ней простые и бесхитростные детские радости, а потом сюда пришло большое и неизбывное горе, переломившее всю жизнь…

«Господи, – суматошно метались Танины мысли, – всё, всё сохранилось…». Так ведь не бывает, не может быть… Пугавший ребёнка зев гигантского камина, и каминная полочка, и даже большие чёрные обсидиановые вазы над каминной полочкой, в которые когда-то мама ставила пышные букеты роз, принесённые папой…

Татьяна зажмурилась с силой, до боли в веках, а потом снова открыла глаза: ничего не пропало. Таня выросла. А родовой замок остался прежним…

– Спасибо, Денис! – с чувством сказала Лавандина шофёру, привезшему её сюда. – Спасибо, что провёл… Век не забуду…

– Только имей в виду… – робко попросил Денис. – Если войдут хозяева, скажи, мол, ты новая горничная… А то мне попадёт… Я не имею права водить в дом посторонних…

– А что, – рассмеялась Таня, – хозяева не знают в лицо собственных горничных?!

– Тут много хозяев… – пожал плечами Денис. – Это же дом престарелых… Да их ничего и не волнует, кроме загробных дел, я же говорил… Ты сделай вид, что горничная, а они сделают вид, что поверили…

– Боже мой! – раскинула руки Таня. – Денис, если бы ты знал, сколько тут было… Сколько всего было…

– Догадываюсь… – мрачно кивнул Денис. То ли он опасался, что его накажут за незваную гостью, то ли переживал, что понравившаяся ему девушка – принцесса, и не взглянет в сторону слуги…

Ему было бы гораздо приятнее, если бы Таня и в самом деле была горничной!

В тон его печали с тёмной веранды палаццо в залу ввалились четверо сильно поддатых стариканов. «Ну всё, звездец! – подумал тоскливо Денис. И, взглянув на спутницу, довесил с чувством. – И всё же она того стоила! Разве можно ТАКОЙ в чём-нибудь отказать?!»…

Старые пьяницы были, однако, в хорошем расположении чувств, и постороннее присутствие в клубной зале их нисколько не смутило.

Стрекозин покоил на выпирающем пузе испанскую клёпаную золотом гитару, делал какие-то переборы в стиле кота Матроскина (прим. Смотрителя: «стиль кота Матроскина» – из советского мультфильма: означает пение под хаотичное треньканье струн гитары…). Фиолетов катил инвалидную коляску с бойко жестикулирующей верхней, живой частью тела Раховцева. Вороков шагал широкими шагами, как Пётр I на известной картине, и задирал пьяными тирадами всю компанию:

– …Говорю вам, дураки, новая хронология! Фоменко и Носовский! Новая хронология! Здравствуй, Денис, вели подать ликёров, новая хронология, говорю я вам, отцы!

– Вздор, вздор и вздор! – возмущался Раховцев. – Археологические слои! Отложения! Пласты!

– Новгород, берестяные грамоты! – лез чуть не драться с сухонькими кулачонками Фиолетов.

– Туринская плащаница! – возражал с достоинством Вороков. – Согласно радиоуглеродному анализу плащаница из XIII века! А поскольку все остальные исследования доказали её подлинность, то значит, Христос жил в XIII веке…

– Или – Туринская плащаница подделка! – запальчиво взвизгнул Раховцев голосом скопца. Его блуждающий полубезумный взгляд, как пишут в протоколах, «разгорячённый парами алкоголя», на миг сфокусировался, поймав облик блондинки в джинсовых шортиках…

– Давайте спросим её! – предложил Раховцев. – Вы кто, девушка?

– Новая горничная! – заученно выдала Таня, сделав лёгкий реверанс «хозяевам».

– Ваше мнение? – вклинился в абсурд разгорячённый Стрекозин, тыча кривым артритным пальцем в Лавандину. – Почему плащаница тринадцатого века?!

– А ведь вы Левон Стрекозин? – очаровательно улыбнулась Таня, ничуть не тушуясь вниманием психбольного старичья. – Вы владели пивными заводами?

– И сейчас, гхм… владею… Но какое отношение это имеет к Туринской плащанице? – недоумевал алкаш.

– У вас при заводах, наверное, были лаборатории? – почти смеялась Таня.

– Ну, были…

– И если бы вы, Хозяин… Большой Босс… Тот, который платит деньги… Приказали бы начальнику лаборатории доказать, что какой-то предмет родом из тринадцатого века, он бы что сделал? Заявление об увольнении написал?

– Хм… – Левон-пивник обнял рукой щетинистый, старчески-дряблый, как переспелая вишня, подбородок. – Пожалуй… Даже если бы подал заявление… Я бы другого нанял… Ведь если нужно лаборатории доказать, то она докажет…

– Но кто бы мог приказать начальникам четырёх лабораторий в разных частях света? – хрюкнул тревожно Фиолетов.

– Тот, – рекламно, обаятельно ухмылялась Татьяна, – в чьих руках все земные царства, и кто предлагал отдать их владельцу туринского плаща…

– Браво, девочка! – зааплодировал Раховцев. – Я всегда говорил, не важно, подлинник ли плащаница или подделка, если столько людей ей поклоняются! Само поклонение и есть доказательство Духа…

– Я так не думаю! – эротично прикусила губку Лавандина. – Мы же не идиоты, чтобы верить в то, что неистинно… Просто понимаете, честные отцы (она употребила странное наименование, которое слышала от самих стариков при их эффектном входе), – сам по себе подход к исследованию плащаницы был бредовым…

Она стояла, такая упоительно-красивая, такая невероятно-манящая… И свидетельствовала о том, что от такой «барби» никто не надеялся бы услышать:

– Мы, археологи, не знали смеяться или ужасаться… Радиоуглеродный анализ создан для определения тысячелетий, а не веков… Он не может дать точной даты… И придуман он был для вещей, которые лежат нераспечатанными в курганах, пирамидах, понимаете? Тогда он имеет смысл… А если вещь носили, таскали из угла в угол, стирали, тушили при пожарах и всё такое прочее – то какой может быть радиоуглеродный анализ?!

– Что вы имеете в виду? – напряжённо стреляя глазами, спросил Стрекозин.

– Допустим, ваш пиджак был сшит в 2014 году… Вы его носили два года, и в кармане вашего пиджака найден чек с датой «2016»… И вот какой-нибудь горе-учёный доказывает вам, что ваш пиджак не мог быть сшит в 2014 году, потому что бумажка в кармане датирована 16-м годом… Вы поверите в такие доказательства?

– Я никогда не ношу пиджаков по три года! – снобистски обиделся Стрекозин.

– Ай да девочка! – восторженно вскричал Фиолетов, подбегая к Лавандиной в полуприседе и вглядываясь ей в глаза снизу вверх. – И вы устроились работать горничной?!

– А что вас удивляет? – с королевским достоинством ответила Лавандина. – Вы сами создали тот мир, в котором доценты работают уборщицами… Что касается Туринской плащаницы, то она побывала в пожаре в XIV веке, её стирали в масле в XV веке… Даже и речи быть не может о радиоуглеродном анализе вещи, которую так активно использовали! Естественно, при пожаре, при стирке в масле – попали частицы времён средневековья… А люди, исследовавшие плащаницу, с самого начала были настроены её опровергнуть. Они искали доказательств к уже заранее известному выводу. Они работали на заказ, отцы… А это не наука, это заговор!

– Ваши ликёры, господа! – заявил бледный Денис, за которым катил тележку стюард в жилетке «омара». Шофёр бегло оценил обстановку и отметил, что ничего угрожающего для него нет, даже напротив: старые алкаши обступили Татьяну и наперебой о чём-то её спрашивают…

– Да, именно так, сударыня, именно так! – восклицал исступлённо Стрекозин с алкогольно-маслянистым взглядом. – Я всегда говорил им, mademoiselle, всегда говорил этим пропойцам: безусловное и абсолютное нельзя ни обосновать, ни опровергнуть условным и относительным, переменчивым! Ни обосновать! Ни опровергнуть! Это как если бы я доказывал своё существование следами на песке: за мной остаются следы, значит, я есть… А на бетоне не остаются – значит, меня уже нет?!

– А потом вы промочили ноги, monsieur Левон, – хохотала Лавандина со всем возможным женским кокетством, – на бетоне появились ваши следы, следовательно, вы снова возникли…

– Да кто бы спорил, кто бы спорил… – сдал на попятный хитрый чернявый Вороков, комично морщиня лоб. – Не угодно ли вот… стопочку…

Забыв о стюарде, живом манекене с иголочки, готовом к услугам, он в возбуждении сам разливал какой-то экзотический ликёр по коническим рюмкам.

И вскоре вокруг Татьяны сложился восхищённый мужской кружок, а Фиолетов затянул то, что услышал в своём кабинете Таралов:

Снился мне сад… в подвенечном уборе…

 

* * *

Стариковский бомонд расходился далеко за полночь. Фиолетов, несмотря на все уговоры остаться в забронированной за ним здешней спальне на втором этаже, – отбрыкивался, и уверял, что ещё должен непременно принять перед сном «чайногрибскую баню», «а здесь её делать не умеют».

– Знаете ли вы, господа алконавты, что есть чайногрибская баня? Нет, не чернобыльская, а чайногрибская… Это когда вы ложитесь в специальный бассейн с прохладной водой, а из боковых вводов постепенно поддают кипяточек… И как бы постепенно в воде вам лежать всё жарче, жарче…

– Как в аду? – заржал Вороков.

– Типун тебе на язык, дурак! Как в раю! Очень полезно для пожилого и поношенного плотяного шкафа… Нет, не платяного, а плотяного… Вы думаете, что я себе льщу, называя себя «шкафом»? В плечах узковат?! Это обидно, друзья мои, я с вами пить брошу… Надолго, дня на три…

– Ой, напугал! – покачал головой Стрекозин.

– Ну вот, я лягу в чайногрибскую баню, буду постепенно повышать температуру воды… Почему она «чайногрибская»? Это от посёлка курортного так называется, где её придумали… Нет, это не я придумал, лет за двести до меня, ничего я не выдумываю, Левон! А посёлок – да! Назван от чайного гриба…

И он в слабоумной стариковской болтливости мигом с энтузиазмом переключался на другую тему:

– Знаете ли вы, господа, что такое чайный гриб?! О, это страшная вещь! Такое существо, которое живёт у бабок-колдуний в банках, в воде, туда пердит и испражняется, а люди потом всё это пьют… Фильтруя, конечно! Но там такой ужас: если микроскопические ткани этого зловещего гриба попадут в человека, минуя фильтр… В слизистую оболочку… Я предлагаю один из тематических вечеров Клуба посвятить этому кошмару, обсудить, так сказать, с наглядными материалами… Это очень мистическая штука, чайный гриб… Танечка, вы будете участвовать в нашем собрании, посвящённом кошмару чайного гриба?

Такую неожиданную концовку ввернул хитрый Фиолетов в конце своих долгих и бессвязных речей, и почтенное собрание старых алконавтов закивало седыми гривами напополам с плешами:

– Танечка, просим, просим… Будет очень интересно…

И весь клубный состав – три с половиной человека пошли (Раховцев покатился) на крыльцо с каменными резными медведями, провожать Фиолетова «до хаты»…

– Я тоже поеду! – неожиданно решил вдруг на ночном крыльце Вороков, и сделал призывный жест, каким обычно подзывают официантов. Его водитель в длинном чёрном лимузине тут же подкатил, радуя хозяина вышколенностью.

– А где Андрюша? – капризничал Фиолетов, усаживаясь в свой удлинённый, посольский «мерс». – Кто ты такой и почему Андрюша за мной не приехал?!

Водитель оказался чужим и незнакомым Фиолетову. Он хрипло и грубовато ответствовал, что Андрюша заболел.

– А чё, мне позвонить не мог?! – рассердился Фиолетов. – Бардак там у вас в гараже, разберусь я с вами…

– Ему и говорите, я-то причём? – куксился странный шофер.

Оставшиеся махали уезжавшим руками с мраморных ступеней.

– Вот так! – хихикал Левон Стрекозин, дымя сигарой. – Молодёжь уезжает в большой мир, а мы, Рахат-Лукум, с тобой тут остаёмся, так сказать, в хосписе…

– Дальше – тишина… – загрустил Раховцев, не поддержав игривого настроения Левона. И понятно: ходячему безногого не понять.

 

* * *

Таня и Денис остались вдвоём, в пустой зале заседаний, где ещё не развеялось облачко специфически-старческих запахов: терпких лекарств и дряблых тел. Долго смотрели друг на друга, словно бы хотели сказать совсем не то, что в итоге сказали…

– Таня… – тихо и робко попросил ретро-шофер. – Сегодня нам повезло, ты им очень понравилась… Но не советую развивать успех… Надеюсь, ты не собираешься являться к ним на вечер чайного гриба?

– А почему бы нет? – постреливала глазками кокетливо красавица в коротких шортиках, с упоительно-длинными стройными ногами. – Деня, ты боишься, что меня отравят чайным грибом? Как говорил этот чудак-профессор, в меня проникнут «микроскопические ткани зловещего гриба»… Ха-ха-ха… Знаешь, только сегодня я убегала по зарослям акаций от наркоманов, и думаю, Деня, в мире есть много чего пострашнее умилительных старых перечников…

– Таня, на самом деле в мире нет ничего страшнее этих старых перечников… – очень серьёзно, пристально глядя в её вбирающие без остатка глаза, прошептал Денис. – Да, они на вид милы и безобидны, но упаси бог тебя наняться к ним горничной…

– Почему? Я как раз хотела устроиться в родном доме…

– Ты не понимаешь! – перебил Денис, и стало совсем ясно, что он не шутит. – Упаси Бог убираться в их шкафах, потому что количество скелетов там на квадратный метр… Больше, чем на Лубянке, думаю… Да, они стары, смешны, на вид забавны, но это не плюшевые медвежата, Таня! Не знаю, когда и как, но ты мне стала очень дорогим человечком… И потому я не хочу, чтобы ты была с ними…

– Ревнуешь?! – захлопала ресницами девушка, играя «в блондинку». – Думаешь – «мужская красота в морщинах, и в седине, и в седин-е-е-е?» – пропела хулиганка, куражась над смущением простого шофера.

– Может быть, отчасти и это, Таня… Но главное, поверь, самые опасные в мире вещи потому и самые опасные, что такими не выглядят… Лучше скажи мне, куда тебя отвезти, и я тебя прямо сейчас отвезу!

– Ишь какой быстрый! – ручьисто смеялась Лавандина. – Другие телефончик просят, а этот сразу, куда отвезти…

– Тань, я же без пошлых мыслей… – ещё более смутился и даже зарубинел молодой водитель. – Просто баранка этого старого хлама – всё, что есть в моей жизни, и всё, чем я могу тебе помочь…

– Да поняла я, Денис, поняла… – посерьёзнела Татьяна. – Только вот какое дело, мальчик мой… Некуда тебе меня везти… Некуда мне отсюда ехать, понимаешь?!

– Серьёзно? – похоже Дениса эта новость даже обрадовала. – Дочери знаменитого Лавандина некуда ехать?

– Денис, папа оставил нам с мамой только долги, большинство из которых до сих пор не покрыты… Мы много лет скрывались, меняли города, жили на маленьких съёмных квартирах… У мамы были кое-какие драгоценности, мы продавали их и на скромную жизнь хватало годами… Но теперь всё, Денис… В Куве, на последние деньги, я сняла жильё, но вчера меня выпроводила хозяйка, а платить больше нечем… Я думала устроиться на работу – ну, хотя бы горничной… У вас тут хорошее место, мне тут всё знакомо…

– Ты с ума сошла! Ты – горничной?!

– Хочешь сказать, шансов нет? Не возьмут? – смеялась Таня. – Сюда ведь тоже без блата не устроишься, как и везде… Если только ты по дружбе мне протекцию окажешь и порекомендуешь…

– Да кто я такой, чтобы рекомендовать? – загрустил Денис. И подумав, добавил: – Нет, нельзя тебе в прислугу! Ты же принцесса… Дочь Лавандина…

– Ну, если настаиваешь, я расскажу, как обстоят дела… – развела Таня руками. – Конечно, какие-то деньги у нас с мамой сперва были… Но быть в бегах – это очень дорого… Постепенно мы проели всё, что успели с собой впопыхах прихватить, а новых денег взять неоткуда… Наш с мамой предпоследний адрес – Новосибирск… А последний… Ну, не буду говорить последний, крайний – родная Кува! А знаешь, почему?

– Потому что былое быльём поросло и вас больше не разыскивают? – предположил Денис.

– Конечно, ищут сейчас уже меньше, дело давнее… Но самое главное – у нас, Денис, родни больше нигде нет, приткнуться больше негде… Ладно, не сочувствуй мне, мальчик, а то сейчас разревусь от невыносимой жалости к себе!

…В ту ночь Таня и Денис ночевали в скромной, антресолевой комнатке прислуги, полагавшейся шофёру. Денис, как джентльмен, уступил девушке кровать, где она с усталым удовольствием раскинулась, не снимая одежду, и вскоре трогательно, по-детски засопела…

Сам Денис спал на полу, на медвежьей шкуре, укрываясь спёртым у старых алкашей пледом. Нужно отметить, что комнаты прислуги странно напоминали охотничьи домики – отделкой, грубой, стилизованной под лесную, мебелью, всякими головами и шкурами охотничьих трофеев и даже сюжетами трафаретной живописи…

Таня перед сном, преодолевая естественную брезгливость, почистила зубы зубной щёткой Дениса и вытерлась его полотенцем. Спросила у нового друга с некоторым вызовом:

– Не возражаешь?

Он пожал плечами и тускло буркнул «Нет». Тане это не понравилось. Она ждала восхищённого и восторженного – «Нет, конечно же, это так здорово, что у нас теперь одна зубная щётка» и т.п.

Обиженная принцесса легла спать на маленькую кроватку обслуги, на которой рослой девушке приходилось поджимать ноги… Но спалось тут хорошо, сладко.

«Дамочка, вы в группе риска», – не к месту и не ко времени, но раз уж делать больше нечего, теоретизировала Лавандина, девушка – как ни крути, но с аналитическим складом ума.

В принципе формула любви достаточно проста… Изначально мужчиной управляет похоть, а женщиной – страх… Логично: ведь то, что для мужчины лишь приключение, для женщины грозит долгими и жуткими страданиями… Поэтому – чтобы женщина могла преодолеть свой страх – её влечение значительно сильнее, чем у противоположного пола… Страх и желание, желание и страх, невыносимый клубок противоречий… Когда мужчина помогает женщине преодолеть страх, когда его поведение успокаивает и не кажется угрожающим, когда он не выглядит зверем, готовым насытиться, сожрав тебя, – тогда в мужчине проступает образ спасителя и защитника. Когда у девушки волна желания, идущая снизу, встречается с религиозной, по сути своей, волной сверху – веры в защитника и спасителя, то на этом пересечении рождается чувство, названное любовью… По крайней мере, думала Таня, такова наша женская любовь…

«Ну вот! – мысленно сказала себе Лавандина. – Хотела наказать этого чурбана, а наказала себя! Так всё по полочкам разложила, что чувства, как будто дерьма наелась! Господи, ну когда же я научусь быть нормальной блондинкой, и думать о собственном бюсте, а не о бюсте Сократа?! Ну зачем эти формулы? Аналитика расчленяя, убивает… Надо спать! Этот чурбан неотёсанный, вон, уже который сон смотрит, а я лежу и мучаюсь… Из-за него?! Нет, много чести!».

И она, хоть и не сразу, но поворочавшись – уснула с чувством отмщения в сердце…

 

Глава 4. НОЧНЫЕ ГОСТИ

 

– Почему мы остановились? – сердито спросил старик Фиолетов незнакомого сменного водителя, одновременно сердясь и на него и на не вовремя приболевшего Андрюшу. – Что там такое?!

Полоска шоссе, в темноте напоминавшая магнитофонную ленту ретро-стиля, лежала поперёк леса. А поперёк шоссе лежало тело. Это было тело одного из двух наркоманов, так напугавших несколько часов назад ностальгически блуждавшую возле родного дома Таню Лавандину…

– Труп там лежит… – неохотно цедя слова, сказал водитель, сменщик Андрюши.

– Какого чёрта, я тебе следователь прокуратуры, что ли?! – вредничал Фиолетов. – Возьми, объедь, это не наше дело, пусть полиция разбирается!

– Понимаете, профессор… – посетовал водитель. – Он так лежит, что никак не объехать…

– А может, пьяный? – с надеждой поинтересовался Фиолетов.

– Может… Пойдёмте, посмотрим…

– Какого хрена?! Ты иди и спихни его на обочину… Нафига мне-то ходить?!

– Профессор, он там толстый и тяжёлый, я один не справлюсь…

– Почём знаешь, что тяжёлый? – нахохлился Фиолетов.

– По виду…

– Чёрт знает, что такое! – сердито хлопнул профессор задней дверцей лимузина. – Ну пошли, раз тебе совесть так с хозяином обращаться позволяет…

Когда они вдвоём подошли к недвижимому телу – оно вдруг ожило и поднялось.

– Ну что, профессор, делиться будем? – весело, и даже как будто по-дружески спросило «мёртвое тело».

Сзади на хилое плечо Фиолетова легла рука незнакомого водителя. Оказавшегося вовсе не сменщиком заболевшего Андрюши…

– Вы, профессор, человек не бедный… – сказал лже-шофер. – Мы ведь не сами по себе, профессор! За нами стоит «Луксор-Синахериб», сечёте?! Вот и подумайте, сколько за остаток жизни заплатить не жалко…

– Остатки сладки! – захохотал «лежачий» грабитель, теперь вполне уверенно и страшно державшийся вертикально…

 

* * *

Аслан Вороков выехал вперед Фиолетова, но в дороге быстро ощутил, что его укачивает. Приказал водителю остановиться, вышел подышать воздухом… Фиолетов проехал мимо, крикнув что-то вроде предложения помочь, но при отказе не слишком настаивая на своём предложении…

– Однако! – недоумевал бывший пивной король. – Что это со мной? Или я выпил много, или прожил много… Прежде меня, вроде, после попоек не тошнило… Да и какая там попойка, так, на интерес хлебнули маленько…

Над головой прогуливающегося богача ярко светила ноздревая Луна.

Сделав по курящей остывающими парами трассе несколько шагов, Аслан несколько раз крупно вздохнул, большими кусками прогрызая атмосферу, и повернулся что-то сказать водителю…

Водителя не было. И лимузина тоже не было. Дорога была той же, обочины теми же, Луна той же, и молоки испарений всё так же поднимались… А машина с водителем исчезла…

– Теоретически интересно! – сказал себе энтузиаст клуба старых алкашей Вороков. – Такое исчезновение дурака с тачкой очень похоже на мистику… А мистика – косвенное доказательство потустороннего мира, что и требовалось нам с мужиками доказать… Хотя, сознаюсь вам, господа (Вороков любил в одиночестве разговаривать сам с собой во множественном числе), – со мной такое впервые… Нельзя ли списать это на алкогольную интоксикацию? Нет, думаю, господа, это можно списать только на алкогольную деградацию личности…

Мистика была налицо – но какая-то незрелищная и неинтересная. Просто на ночной, затягиваемой снизу космами тумана автостраде пропала машина с водителем. Событие, конечно, сверхъестественное, но, собственно, дальше-то что?

Бывший пивной король постоял немного, трезвея на холодке ночи, посмотрел по сторонам, надеясь, что нечисть так или иначе обнаружит себя более эффектным образом. Но, ничего не дождавшись, Вороков плюнул на асфальт, смутно угадывавшийся под ногами сквозь курящуюся дымку, и пошёл пешком к «Клубу старых алкашей».

Там Аслана ждала его особая, всегда готовая принять господина, спальня, где, собственно, и нужно было остаться сегодня…

«Зачем меня понесло домой? – недоумевал Вороков, широко шагая, отчего шарканье туфель из крокодиловой кожи по асфальту каркало эхом. – Вот Лёвка Стрекозин, умный человек, уже, поди, третий сон зырит на мягкой, лебяжьего пуха подушечке… А я машину потерял, этого дурака-шофёра… Хотя он был глуп и всё равно пора было гнать в шею, но душа ведь человеческая… И прусь через лес я теперь, делать мне больше нечего… Одна надежда, – утешал себя Вороков, – можно сейчас узнать что-нибудь мистическое… Вот тебе уже и тематический вечер по поводу загробного мира… Стрекозин, лентяй, засоня, иззавидуется! А этот старый забулдыга, Фиолетов-то! Небось уже погрузил свои дряблые телеса в чайногрибский бассейн – и подливает горяченького… Н-да, удивлю я их, когда материал о сегодняшнем случае соберу!»

От Дома над обрывом, бывшего гнёздышка Лавандиных, Аслан отъехал совсем недалеко. Но, видимо, лимузины с водителями просто так не пропадают без следов: хотя идти до виллы нужно было, по самым пессимистическим прикидкам, минут пять – Вороков шёл уже около получаса, и никуда не мог дойти! Дорога казалась знакомой, конечно, он по ней ездил почти каждый день, но она же такой длинной не была никогда… Или он избаловался, давно пешком не ходил? Да, вот так и поймете, Аслан Искандарович, чего обходится пешеходу пройти дорожку, на авто пролетаемую за минутный интервал…

Аслан Вороков был старым. Жизнь сильно потрепала его. А живот он себе в то же время отъел знатный. И потому через полчаса бодрой ходьбы Аслан Искандарович сник и выдохся, пропотел…

«Я им скажу так! – прикидывал речь на тематическом вечере Вороков, видя перед собой лица Фиолетова, Стрекозина, Раховцева, а может и самого Таралова. – Так им скажу… Скажу, господа, старые, никому не нужные, отдавшие свою жизнь загробным поискам, алкаши! Всякое приключение прекрасно лишь в изложении, потому что в жизни оно состоит из необозримых пауз между действиями… Когда вы, пьянь подзаборная, слушаете моё величество, вы получаете только выжимку, краткий и интересный сгусток: вот, пропали водитель с машиной… Я пошёл… И пришёл… Я же не буду вам пересказывать, как долго и уныло я шёл… Те, кто открывали Америку, – наверняка запомнили не радость неведомых берегов, а тоску многих слипшихся однообразием дней в океане…

Теперь Аслан Искандарович их понимал лучше, чем когда в школе читал про них героические хрестоматии. Давний ревматизм и артроз коленных суставов давали о себе знать, неподкупные, в отличие от пытавшихся их лечить врачей…

Вороков всё отчётливее прихрамывал на правую ногу, его походка становилась то ли утиной, то ли пингвиньей. Наконец, он совсем выбился из сил, запыхался и уселся на поваленный полосатый столбик, сбитый каким-то лихачом…

– Не иначе, как этот придурок Денис! – сетовал Вороков. – По-моему, я у него на бампере видел царапину… Наверняка на «Волге» завалил эту столпину верстовую… Нет бы по-человечески выйти, поставить обратно… Нет, сбил и уехал… Мне, что ли, старику, столбик налаживать? Пусть уж лежит, как лежит…

Помимо таких пенсионерских мыслей-ворчуний всё больше терзал Ворокова вопрос, вполне понятный в его положении:

– И где это, в конце концов, я нахожусь?!

 

* * *

Профессор Фиолетов ночью перебудил весь дом, явившись весь залитый кровью, и с тяжело раненым водителем-охранником Андрюшей на плечах.

– Боже, профессор! – волновалась прислуга. – Что случилось?!

Под тяжестью молодого и мускулистого тела Андрюши старенький Фиолетов гляделся забавно и казался ещё более кривоногим, чем был. Свалив его в прихожей замка на канапе, тут же заляпанном кровью, начал ворчать, как только он умел:

– Телохранитель мой… Это всё проклятые наркоманы! Обманом остановили его и ударили пэстиком… Нет, не пестиком, не пистолетом, я имею в виду, а пэстиком, знаете, таким в ступе воду толкут… Потом один сел вместо Андрюши за руль и приехал за мной… Они хотели меня шантажировать, чтобы я им крупный чек подписал, пронюхали, что у меня денежки водятся…

– Так вы от нас уехали с преступником, профессор?! – ужаснулся одноглазый мажордом Ахмед. – Как же так получилось? Зачем же вы садились к незнакомому водителю, ах, как вы неосторожны! Да ведь эти наркоманы-вымогатели, они могли бы и вас пестиком…

– Ну, это уж дудки! – хорохорился Фиолетов. – Я, знаете ли… У меня все черти в аду знакомые! Я, если хотите, можете представить – в своё время от самого вице-премьера Сосковца живым ушёл… Да, просто вот так встал и ушёл… Не нужно аплодисментов, это давно было… Форма сейчас у меня, конечно, уж не та… Но в своё время! О-го-го! В своё время меня, если хотите знать, сам Чубайс боялся!

Профессор Фиолетов немного покраснел, понимая, что совсем уж заврался и выглядит смешно. В такое, чтобы сам Чубайс его боялся, – в такое не поверят даже глупые горничные, жизни не знавшие…

– Ну, мне тоже, конечно, страшно было… – попытался вывернуться старый врун. – Чубайс, сами представьте… Гекатомба… А тут наркоманы дешёвые… Ахметка, ты распорядись их там с дороги убрать, и чтобы без ментов, без следаков – ты знаешь, я этого не люблю, когда дело шьют… А сейчас мне, значит, таким образом: постель, бл…, самую чистую – и тазик с горячей водой и горчицы добавьте… Ноги попарить… Устал кабана этого Андрюшу на себе волочь… Ему там каку-никаку перву помощь окажите, жаль парня, хоть и дурак…

 

* * *

Ночь становилась всё прохладнее, и Аслан Вороков поднял ворот своего пиджака, поёжился. Достал кованный золотом патронташ для сигар, чиркнул охотничьей спичкой и закурил в затяг, чтобы мозги прочистить.

– А может, это я сплю…

Но сны ему обычно не такие снились. Пострашнее ночной прогулки по пустой трассе. Снилось Ворокову, что он в безлунной ночи лезет по какой то горе подтлевших трупов всё выше и выше, цепляясь за гниловатую мякоть их рук и ног… А гора так высока, что до вершины он никак добраться не может… К тому же он испытывает беспокойство – а вдруг эти трупы, сложенные курганом, сейчас оживут, как бывает в «хоррорах», и все разом полезут на него, одинокого живого…

А кто-то в этот момент говорит Ворокову:

– Ты не бойся, Аслан Искандарович, ты не одинокий…

– В смысле? – спрашивает пивной король, не терпящей расплывчатых формулировок.

– В том смысле, что ты не живой…

А вы говорите – пропавший водитель и ночная трасса… Да Аслану ли такого испугаться?! Ему что ни ночь – то гора трупов видится, то залоговый аукцион в 90-х…

Как будто бы они с покойным уркой Попкорном делят рабов, разводя их направо и налево, а какую-то рыжую голую бабу поделить не могут… И покойный Попкорн, чудище лысое в наколках, достаёт здоровый такой тесак, подводит бабе под промежность и вроде как собирается её пилить…

Аслан же просит урку этого не делать, мол, зачем каждому из нас половинка бабы-то нужна? А Попкорн очень удивляется и спрашивает:

– А тебе не жрать, что ли? А куда ты их тогда?!

Ну, а тут всего лишь припаркованная машина пропала. Делов-то, Ворокову с его жизненным опытом и снами потными…

Но, строго говоря, безобразие, конечно, непорядок. Дорога знакомая, даже в деталях, а концов у неё, получается, нет. И вроде как по кругу ходит Аслан Искандарович… Потому что после двух часов ходьбы детали с обочин уже явно повторяются!

Коварная ловушка, дождавшись, пока крепкий старик совсем устанет от ходьбы, раскрылась новыми гранями. Из глухого и чёрного леса вышло какое-то оборванное и оплывшее существо, похожее на зомби, и угрожающе двинулось на Ворокова.

Но оказалось, что это был не зомби. То есть не воскресший из могилы мертвец, как Вороков сперва, по обманчивому внешнему виду, подумал. Это был в хлам испитой алкоголик, оттого и опухший трупными ботулическими вздутиями, оттого и в рванине… Шагал он нетвёрдо, спотыкаясь, в точности, как зомби в фильмах, но в качестве декларации о намерениях держал в руке баллон с пивом.

«Ну вот! – разочарованно подумал Аслан, давно уже алкавший мистических встреч, как и все в «Клубе старых алкашей», где больше делать нечего. – Думал, что попал, а вышло – оказался… Пиво-то моё тащит, скотина, с моих заводов…»

Чудище распада и распущенности подошло на нетвёрдых ногах к Ворокову и, жутко скалясь гнилыми зубами в неверных отсветах Луны, на фоне черной гребёнки ночного ельника, завело привычную шарманку:

– Мужик… эта… дай на опохмел… шланги горят… Вороков, сука, споил… На пивной алкоголизм свёл… Говорили в рекламе – «пиво не опасно»… А с пива-то, вишь как плющит, посильнее водяры…

– Да пошёл ты! – обозлился Аслан, и пятернёй в рыло толкнул стоящего на дороге пьяницу. Тот упал, укатился в кювет, но прежде глубоко укусил Ворокова.

– Ну надо, какой гадёныш! – матерился Аслан, вышагивая по привычной, уже вдоль и поперёк истоптанной трассе. – Ну ты смотри, ладонь прокусил! И когда успел?! Вон, и платок кровью набряк…

Это Вороков пытался перевязать укус носовым платком, но не слишком успешно. Рваная рана кровила беспощадно.

– Допьются, мрази, а потом им во всём пивзавод виноват! – гремел матюгами отставной делец-пенсионер. – А чего вам пивзавод?! Самим надо было голову на плечах иметь… Если пить не умеете – так и не беритесь… Нет, они все невинные и чистые агнцы, жертвы Ворокова, во всём виноваты те, кто зарабатывал, а не в канаве лежал эти годы…

Боковым зрением он давно уже замечал, что его гулкая, эхом гуляющая по лесу ругань собирает странных субъектов вдоль обочин. Все они были с его пивными бутылками в руках, кто со стеклянными, а кто с пластиковыми, самые разложившиеся твари – тащили полиэтиленовые мешочки с пивом «на разлив»… Этих жертв запойного пивного алкоголизма становилось всё больше и вели они себя как-то угрожающе… Не то, чтобы все бросились кусать – но и добра от их раскачиваний и остекленевших глаз не жди…

– Ну и чё это за ад?! – громко спросил Вороков у звёздного неба над головой, задрав лицо почти горизонтально эклиптике. – Ну, а если бы я был абортмахером, ты чё, пупсов прислал бы меня наказывать?! Не надо ля-ля… Вороков никому насильно не вливал… Сами, твари, в очередь стояли, сами умоляли… Вороков чист перед Тобой! Ну, за исключением тех двенадцати жмуров… Но Ты же Всеведущий! Ты же знаешь, что они ваще-то сами были виноваты…

Звёздное небо над головой молчало. Говорил только нравственный закон внутри…

– А про этих алкашей – мне не надо заливать… – кричал Вороков задорно. – Пусть их в аду жёны ихние грызут за то, что в доме всё пропивали при жизни… Ты мне этих алкашей не повесишь! Я про Тебя всё знаю: и что ты Всеблагий, и то, что ты Всемилостивый! А значит, несправедливости Ты делать не можешь, понимаешь? По двенадцати жмурам я обосную, там непонятки, реально… Но пьянь убери: если бы не я – они жрали бы самогон, жрали бы дихлофос, нюхали бы клей…

Но небеса продолжали молчать. Толпы жуткой, опухшей и перекошенной в лицах пьяни надвигались на Аслана со всех сторон лунной дороги.

– У нас есть отдел претензий по поводу качества продукта! – сказал ближайшим упырям Вороков. – Туда и обращайтесь. Я вообще теперь не директор, а только акционер…

– Опохмел! Опохмел! – вдруг загудели ковыляющие тела гулким и нечеловеческим фоном. То ли слово «акционер» их сдетонировало на внезапную активность, то ли фаза пришла соответствующая… Но они вдруг со всех сторон ломанулись на Аслана Искандаровича, протягивая грязные сизые пятерни, норовя схватить его, завалить, растерзать… Он представал перед ними в виде плавленого сырка «Дружба», который привычно пальцам разламывать….

 

Вороков дрался. Вороков умелыми апперкотами уложил двоих или троих посягателей на его особу. Но возраст был уже не тот, и прыти прежней, тем более после долгой пешей прогулки, не наблюдалось…

– Опохмел! Опохмел! – гудел смрадный и жуткий поток тел, и бесчисленные руки, ломая гнилые пальцы, всё пытались разломить злосчастный сырок на малые дольки, чтобы каждому хватило…

Падая на колючую прелую хвою обочины, Вороков истошно закричал – и этот его крик страха, наконец-то вырванный из него неведомыми силами, – рассёк пространство огненным мечом херувима. Сверкающая оранжевая вольтова дуга упала с небосклона прямо к ногам Аслана Искандаровича, и светлый ангел, надо думать – Сам! – снисходил к нему с огненным мечом… Лик ангела был сияющим, словно солнечный полдень, черты же благословенными и плавными…

– Ты узнал меня? – спросил ангел света у валявшегося на земле и сильно потрёпанного Ворокова. Необозримая толпа похмеляющихся дегенератов стояла по бокам почётным караулом, уставившись на сверкание света и словно бы загипнотизированная…

– Я… узнал… тебя… – пробормотал Аслан.

– Тогда слушай волю мою! – пророкотал глас светлого ангела. – Ступай в Дом над обрывом и принеси мне оттуда Перо судьбы! Такова моя воля и твоя судьба…

Ангел сияющей рукой оперся на гарду огненного меча. А на гарде наблюдательный Аслан Искандарович заметил буквы «L» и «S»…

– «LS», «LS»… – перебирал он суматошно в памяти. – Это что же такое?! Это ведь какой-то знак… не такой…

– Покажи мне следы от гвоздей на руках! – начал торговаться поднаторевший в деловом мире Вороков, слишком твёрдо запомнивший, что нельзя доверять ничьей внешности.

– Какие следы? – растерялся светлый ангел.

– Ну если ты… Понимаешь, тот деловой партнёр, о котором я подумал… У тебя должны быть следы от распятия…

– Сдохни!!! – исказился благообразный лик светлого ангела адской гримасой орангутанга. – Сдохни!!!

Его огненный меч херувимский с характерным озоновым треском рассёк ночной воздух и вонзился в Аслана Искандаровича. Но вместо палёного мяса, чего опасался Вороков, неизбежного при пронзании таким предметом – в воздухе запахло бензином и мочой…

Аслан Искандарович стоял перед своим «мерседесом» удлинённого посольского профиля, а его бесстыдный водитель мочился с булькающими звуками сбоку, пользуясь тем, что шеф вышел подышать и задумался…

– Знаешь что? – сказал Вороков шофёру. – А давай-ка, брат, мы с тобой вернёмся обратно в Клуб… Устал я чего-то…

И сорочка бесценного тончайшего виссона, и глянцевитый приталенный пиджак, и даже бельё – были у Ворокова мокры от обильной испарины. Он выглядел и чувствовал себя так, словно бы сорок кругов по стадиону только что нарезал на спринтерских скоростях…

 

* * *

Только под утро, когда в верхней комнатке прислуги Таня и Денис видели уже десятый сон – удалось пойти поспать новому доктору Клуба Слонову. Рассчитывавший на тихое место работы, этот эскулап с первого же дня попал в какие-то прифронтовые переплёты…

Началось с того, что человек, представившийся ему как Ингвальд Таралов (от чего житель Кувинского края мог бы и с ума сойти!), вместо кабинета повёл его на собеседование в ломберную комнату.

– У меня там пепел убирают… – коротко сообщил Слонову Ингвальд Артурович, с первой же фразой поставив бедного доктора в тупик и ступор. Какой ещё пепел в кабинете главного по Краю хозяина?!

– Я доктор Слонов, – с достоинством представился врач.

– Неужели? – удивился Таралов.

– Что?

– Неужели действительно слонов лечите?!

– Нет, простите… Это фамилия такая… Я лечу людей, мой уклон и профиль – санаторно-курортное лечение, но могу и общей терапевтической практикой осуществить…

– Прекрасно, доктор, вы нам очень нужны! – торопился хозяин «Клуба старых алкашей». – У нас тут довольно спокойно: давление там померить, пульс…

В первый же день практика доктора Слонова началась с оказания первой помощи человеку с проломленным черепом. Это был водитель-охранник профессора Фиолетова Андрюша. Слонову объяснили, что Андрюшу так отделали наркоманы, выбросили из машины на дорогу умирать, и почему-то несколько раз напомнили, что удар был нанесён «пэстиком», как будто это имело значение!

Хозяин Андрюши, Фиолетов, был весь залит кровью, но на предложение помочь ответил доктору странной фразой:

– А вы что, прачка?!

– Почему? – опешил Слонов.

– Ну, на одежде моей много чужой крови… Её нужно стирать… Вы-то здесь при чём, доктор?!

«Веселенький у них клубец!» – подумал Слонов, впервые пожалев, что принял заманчивое предложение…

Правда, в ту же самую ночь доктор занялся обещанным ему – то есть измерял давление и аритмию. Причём посреди ночи, причём у совершенно мокрого от пота старика, который, по всей видимости, бегал вокруг особняка и перестарался со спортивными нагрузками… Причём не в спортивном костюме, а в деловом…

«Может быть, им нужнее психиатр?» – задался вопросом Слонов. Буквально через пару дней он был убеждён, что психиатр понадобится ему самому…

 

* * *

– Доктор, вас вызывают в номер к Гедеону Ростиславовичу! – сообщила трубка внутреннего телефона голосом дворецкого, одноглазого Ахмеда. – Возьмите успокоительные средства!

Верный служебному долгу и клятве Гиппократа, доктор Слонов поспешил на помощь в «палату» (про себя он так стал называть эти комнаты) к полу-парализованному Раховцеву.

О букете болезней колясочника Раховцева Слонов знал из медицинской карты, которую первым делом изучил в медпункте. Самого Раховцева видел в первый раз – точнее сказать, думал, что видит в первый раз…

Потому что лежащий на кровати и заплаканный Раховцев Гедеон Ростиславович был почему-то уверен, что доктор Слонов к нему уже неделю как захаживает…

Мысленно холодея и оседая, Слонов слушал от Гедеона Ростиславовича какой-то бред невообразимый:

– Нет, не надо доктор, не надо… Вы волшебник, вы действительно поставили меня на ноги, но не надо… Никакого больше курса, никаких эликсиров «Эл-Эс», доктор, я не хочу молодости такой ценой…

– Какой ценой? – недоумевал взмокший сразу во всех местах курортолог Слонов.

– Ну как же… Вы сказали мне давеча: вернётся не только способность к прямохождению, но и вся молодость… Прямо как была – такой и вернётся, вы сказали, мол, комплекс нельзя разделить – только вернуть всё вместе, каким я был в двадцать лет, вы сказали…

– Я сказал?! Вам?! – вскричал Слонов и подумал, что сходит с ума.

– Да, доктор, я тогда ещё, помните, посмеялся – говорю, мол, что же в этом плохого, док?! Ноги вернуть хорошо, а всю молодость комплексом – ещё лучше! Я был дурак, док, я признаю, я ввёл вас в заблуждение, я недооценил элексир «Эл-Эс», который вы мне прописали…

– Я вам… прописал?! – взвизгнул Слонов совсем в смятении.

– Да, да, ваш эликсир «Эл-Эс» – волшебная штука, и за него не жаль никакого пера отдать, хотя я и не понял, какое такое перо вам нужно… Но теперь это уже не суть! Отказываюсь от лечения, категорически отказываюсь! Ни за перо, ни за пулю, ни за ствол не буду, и не уговаривайте!

Выпроводив Ахмеда за дверь, и оставшись вдвоём со странным пациентом, Слонов путём долгих расспросов выяснил клиническую картину этой нетипичной «белой горячки».

Раховцев, как и все старые алкаши, много пил, обильно смешивал початые напитки, и допился до видений, что и неудивительно в его возрасте и при его образе жизни. Удивительнее, что вместо разрозненных картин его делирий сложился в какой-то довольно связный сюжет, закрученный вокруг доктора Слонова (которого он якобы уже с неделю видит перед собой), некоего революционного метода лечения от доктора Слонова (в этом месте спина курортолога покрылась мурашками тихого ужаса), включающего омоложение с помощью эликсира «Эл-Эс».

За это якобы доктор Слонов просил у Раховцева отдать ему находящееся в этом здании, в Доме над обрывом, на «французской даче», в бывшем особняке Лавандина – некое перо радужных оттенков.

Раховцев в глаза не видел никакого птичьего пера, но поскольку был старым дельцом, поднаторевшим в банковских афёрах, то конечно, стал блефовать. Он сместил акценты, убеждая лже-Слонова в том, что калека не сможет дотянуться до пера, не сможет отдать его доктору – хотя конечно, как он понимал, Ахмед или любой другой слуга из штата «Клуба старых алкашей» достали бы клиенту любую вещь с любой высоты по первому требованию.

Но Раховцев прибеднялся, уверяя революционного доктора, что непременно отдаст ему перо (делая вид, что знает местонахождение злосчастного пера) – если встанет сам на ноги и своим ходом дотуда (неизвестно докуда) дойдёт.

По искреннему уверению Раховцева доктор Слонов охотно принял такое правило игры и даже настаивал, чтобы Гедеон Ростиславович сперва встал и начал ходить, а лишь потом рассчитался за услуги потребной вещичкой. Думая, что удачно обманул эскулапа, Раховцев получил изящный египетского стиля флакон с эликсиром «LS», причём буквы были не на этикетке, а выплавлены на стекле.

– А где сейчас этот флакон? – поинтересовался курортолог.

Раховцев полез в свою прикроватную тумбочку; как и следовало ожидать при белой горячке, ничего не нашёл, и впервые, кажется, начал сомневаться – а правда ли было всё, что он рассказывает? Может, это был лишь сон?

– Но всё было так ясно, так натурально, док! И вы, и лекарство, и ходить я начал…

Кратко говоря, Раховцев сперва в эликсир не поверил (естественно) – ведь он уже перепробовал все методы лечения, доступные человеку с хорошими деньгами. Но поскольку терять было нечего, Раховцев стал принимать предписанную ему дозу, выкапывая её на серебряную ложечку с вензелями «LS»…

– Которую тоже я вам дал? – поинтересовался Слонов, уже догадываясь, что здесь что-то неспроста… Отчётливо повторяются одни и те же детали…

Раховцев заверил доктора, что ложечку, конечно же, выдал именно он, вместе с волшебным пузырьком, «и неужели вы не помните, док?!».

Не будь дураком, Гедеон Ростиславович стал пить капельки мутно-розового цвета и посмеиваться над шарлатаном-курортологом: мол, пусть только потребует от меня неизвестное «перо» – скажу ему: а где моя молодость? Где обещанные мне ноги? И вопрос о таинственном «пере» сам собой отпадёт…

Но жидкость из бутылочки, на стеклянной поверхности которой были отливы выпуклые литеры LS, – оказалась по-настоящему целительной. Раховцев нимало не беспокоился о возвращении всей молодости, да и кто, скажите на милость, в такой угрозе заподозрил бы подвох? Почему, извольте возразить, нужно лечить только больные ноги – а не весь организм вернуть в 20-летнее состояние сразу? Весь-то даже лучше, казалось бы, чем отдельно взятые ноги…

Восторгаясь чуду, явленному в ощущениях, Раховцев (не болтая лишнего, чтобы не осмеяли) стал вставать сам, без помощи прислуги, и расхаживать по комнате на своих двоих, без коляски. Во всём организме старый плут чувствовал необыкновенно оживившийся обмен веществ! Он уже стал было беспокоиться о том, где же ему взять для «чудо-доктора» обещанное перо, про которое он насвистел без понятия…

Тут-то и случилась беда. 20 лет от роду юный и свежий Гедеон Раховцев был капитаном комсомольского стройотряда, пламенным комсомольцем, фанатиком советского строя и верующим в коммунизм в особо обострённой форме («извращённой, даже, док, я бы сказал»).

Конечно, когда старому калеке пообещали, что вернётся его молодость в полном объёме, он думал, что речь идёт только о физическом состоянии, и никак не мог предположить, что вернутся его огневые комсомольские верования…

Но целиком – так целиком! Молодой комсомольский вожак и агитатор увидел в собственном теле редкостную гадину, которую он, не задумываясь, расстрелял бы, если бы встретил на пути, а не в самом себе…

Перед воскрешённым сознанием молодого Раховцева предстало нечто в разбитом и старом теле, много лет по капельке, по малой щепоти сдававшее веру юности в утиль… Когда Раховцев жил нормальной жизнью – постепенное, длящееся много лет перерождение комсомольца в банкира текло очень медленно. Так растёт дерево: видишь, что оно в принципе выросло, а когда росло и изменялось – глазу не видать!

Но теперь волшебное возвращение всей молодости произошло внезапно, без переходных ступеней и спасительной продолговатости. Раховцев-юноша возненавидел себя самого к исходу жизни так сильно, так яростно, что решил немедленно себя убить. Нравственные страдания падшего коммуниста были сильнее любых физических страданий: Раховцев метался, бился головой об стену, грыз наволочки и сломал себе вставной зуб, стиснув челюсти невероятно сильно для старика…

Конечно, в таком состоянии и речи быть не могло, чтобы регулярно принимать эликсир LS – Раховцев про него просто забыл. Постепенно, в связи с прекращением приёма лекарства, ригоризм юности в старике стал остывать, и страдания Раховцева стали тупее. С изумлением он – как излеченный наркоман – вспоминал ломки неудовлетворённой совести!

Память уже не так рвала, не так бритвой резала изнутри Гедеона Ростиславовича. Однако по мере того, как уходил юноша Раховцев – уходили и его ноги. Вернулось воспоминание о флакончике LS, но принимать лекарство оттуда было так же страшно, как и не принимать. В итоге Раховцев решил не принимать лекарства, чтобы не орать, бросаясь лбом на стену «Шулер я и прощелыга! Конченный человек!», – и вскоре ноги уже снова не держали его. Он потерял способность вставать с кровати самостоятельно и ходить по комнате на своих двоих.

– А это было такое удивительное, волшебное счастье, док, ходить на своих ногах, снова чувствовать в них силу, и пульс, и кровь…

– Белая горячка, несомненно, – подвёл итог Слонов, докладывая Таралову о состоянии Гедеона. – Неужели идеалы юности могут так погрести под своим обрушением… – доктор не сказал «старика», помня о возрасте самого Хозяина, и аккуратно выправил – …пожилого человека?

– Кто знает доктор, кто знает… – вздохнул Таралов, картинно стискивая большим и указательным пальцем переносицу. – Смысл имеет только то, чему мы придаём смысл. Это Карлуша, Маркс, герой моей юности, считал, что есть какие-то общие смыслы и какие-то общие, классовые интересы… Нет, конечно… Можно считать всё в жизни бессмысленным – и тогда всё в жизни будет бессмысленным… Человек погибает за то, что другому совершенно безразлично, и страдает о том, что другому и в голову не придёт считать важным! Человек сам доводит себя до истерики придуманными смыслами… И у всех они разные…

– Но такой замысловатый случай встречаю впервые, – осторожно продолжал доклад Слонов, – постоянный мотив «пера» и каких-то двух магических букв. Эл-Эс… Что бы это могло значить для больного, Ингвальд Артурович?

– Не знаю! – сказал Таралов с каменным лицом. И невозможно было по его лицу понять – действительно ли он в неведении, или что-то скрывает от лишних ушей…

 

* * *

В своей роскошной спальне «Клуба старых алкашей», представлявшей смесь боярских палат, Версаля и персидского сераля (то есть жуткое смешение стилей в духе кричащей сволочной роскоши), сладко посапывал старый Левон Стрекозин. Бурные события этой ночи – маета Ворокова и неприятности Фиолетова прошли мимо него незамеченными.

Левон Стрекозин в чужие дела не лез, потому что ему хватало своих заморочек. Сопел себе в обе дырки, иногда помогая третьей, подпуская газку, – и снилось ему, что он вовсе не в доме престарелых, а вполне ещё дееспособный, средних лет юрист, подающий большие надежды… И что вроде как на дворе 1995 год, и выдали ему громкое, хоть и безнадёжное дело: взыскать огромные долги гаитянских партнёров холдингу господина Таралова…

Там история долгая была! Много лет правили Гаити людоеды и вудуисты Дювалье. Опирались они на такую экзотику, как «живые мертвецы – тонтон-макуты», элитный корпус «армия каннибалов» и тому подобные формирования. В 1986 году семейство Дювалье свергли, пошли на Гаити переворот за переворотом…

Каждое новое правительство – хотя бы даже на месяц к власти приходило – обращалось за деньгами к существовавшим тогда противоборствующим системам: то просили кредит на строительство социализма, то на борьбу с ним. И американское и советское правительства были щедры. Но слишком уж ненадёжными оказались их партнёры, калифы на час…

В начале 1991 года к власти пришло правительство во главе с бывшим священником Аристидом. Долги предыдущих хунт оно признало – но платить не торопилось: а там уже и СССР развалился, и долги советскому правительству повисли в воздухе…

Посреди всеобщего хаоса и развала гаитянский суверенный долг то ли купил за бесценок, то ли просто по дружбе взял бесплатно, росчерком пера реформаторов, Ингвальд Таралов. Выбить их представлялось делом безнадёжным, однако же – дарёному коню в зубы не смотрят…

Так адвокат Стрекозин и оказался в бурлящем Гаити, в качестве долгового вышибалы. Таралов имел с Гаити неплохие торговые связи, несколько лет уже занимался экспортом того, что называется колониальные товары – от ванили и какао-бобов до тростникового сахара и копры с пальмовым маслом.

Тараловский торгпред, старый прожженный, ещё советской закалки снабженец Михаил Борисович Крохалёв – встретил новичка тропиков в баре, увенчанном козырьком из пальмовых листьев, шуршавших на тёплом ветру, и расположенном на белых песках заманчивого карибского пляжа. Попивая крепкий гаитянский ром, Михаил Борисович сажал словеса квадратно-гнездовым способом, отрывисто, весомо и с расстановкой:

– Даже и не суйся сам! Чёрта с два тут чего-нибудь добьёшься без боккоры! Боккору тебе нужно искать…

Стрекозин в те времена знал только музыкальную женскую группу «Баккара» и очень удивлялся – почему ему нужно обращаться с чисто-юридическим вопросом к эстрадной поп-группе?

– Боккора, – пояснил Крохалёв, утирая обильный пот цветастым платком, – это местный вуду-колдун. Здешние суды – это не состязание сторон, а состязание нанятых колдунов! Зомби против зомби в зале суда, словно в кукольном театре, смотреть страшно… У какой стороны колдун-боккара сильнее, та сторона и выигрывает дело!

 

* * *

– Вы, Михал Борисыч, столько лет прожили под мелодии и ритмы «Баккары», – сетовал Стрекозин. – И до сих пор не поняли сущность колдовства?! Всякое колдовство, включая и современную европейскую науку, – это вера жертвы колдовства в могущество колдуна!

– Не болтай ерунды! – рассердился материалист Крохалёв. – Какая ещё вера в колдуна?

– В его силы, в его возможности! Если жертва верит, что предмет в вашей руке – револьвер, и что он может выстрелить, – ему не обязательно стрелять и необязательно даже быть револьвером… Всякая магия от вуду до современной медицины складывается из трёх ступеней…

– Ну-ну, – скептически хмыкнул Крохалёв. – Интересно бы услышать, из каких…

– Первая ступень – это декларация: «я великий» и всё такое… Вторая ступень – доказательство: по щелчку пальцев молния или в указанный день затмение Солнца… Третья ступень – требование к жертве колдовства: «иди и сделай».

– Тут нет логики! – возмутился Михаил Борисович, потягивая текилу через трубочку для лёгких коктейлей. – Если, к примеру, я велик – зачем мне от кого-то чего-то требовать? Если молния по щелчку пальцев – почему тогда предмет желаний не по щелчку пальцев?!

– Правильно, Михал Борисыч, логики тут нет, потому что это колдовство; логично?! В общем, вы не «загоняйтесь» на тему моих изысканий в области практического правоведения, у каждого своя работа… У вас задача – следить, чтобы мешки с какао не просыпались в ящики с ванилью… А моя задача выиграть суд в этой стране! По её законам, конечно, как и в любой другой стране… И если это законы вуду, то у меня тоже есть в арсенале парочка волшебных заклинаний!

– Тогда чего вы от меня хотите? – спросил нахохлено Крохалёв, обиженный на «мешки какао» и «ящики ванили».

– Чтобы вы, Михал Борисыч, как абориген этих мест, для которого с советских времён «ямайским ромом пахнут сумерки», – сказали бы мне, какой колдун самый сильный и где с ним можно будет поговорить…

– Вы с ума сошли! Уж не собираетесь ли вы посетить асиенду Дамбалы Веды?!

– Не знаю, кто это такой, но судя по вашему астмическому придыханию, Михал Борисыч, именно он мне и нужен!

 

* * *

Интернета в те лихие 90-е не было, но был его слабенький заместитель: многотомные энциклопедии. Незнакомый предмет искали тогда в этих томах – и Стрекозин не преминул залезть в российском посольстве в краснокожую массивную «Советскую Энциклопедию», чтобы немного узнать о вудуизме.

Надо сказать, что поскольку речь шла о реконверте бывшего госдолга, российское посольство оказывало Левону всяческое содействие: предоставляло не только словарики из библиотеки, но и посольский транспорт, под ещё непривычным триколором, и охрану…

Стрекозин узнал, что Дамбала Веда – это такой вудуистский вариант змея Уробороса, жрущего себя с хвоста, и что назвать себя на Гаити земной реинкарнацией Дамбалы Веды может только очень могущественный колдун.

Тоскливые мысли о погибели пронеслись в голове Левона, но он отогнал их всегдашним своим афоризмом: «думать о смерти – всё равно, что испортить себе выходные мыслью о неизбежности понедельника»…

У Левона Стрекозина были запасены некоторые зарукавные козыри европейской магии – как называл он академическую научно-исследовательскую среду. Лучше всего для задуманного дела подходил Великий Переговорщик – изготовленный в виде карманной фляжки сифон, в котором скрывалось под высокими давлением бесцветное и невидимое облако особо-мощной модификации веселящего газа.

Великий Переговорщик по замыслу его создателей из оборонного НИИ должен был незаметно открыт в замкнутом помещении, при условии, что его открыватель вставит в нос миниатюрные спец-респираторы.

– Главное, – поучали Левона технологи новинки, – если клапан сорван – не дышите ртом! А то забалдеете вместе с остальными, со всеми, кто в комнате…

И теперь предстояло на практике проверить мощь европейской магии против древнего и тёмного архаичного негритянского колдовства.

Великого Дамбалу Веду Стрекозин застал с полуголыми мулатками, явно ширнувшимися наркотой, в совершенно закрытом и даже закупоренном вертепе: ведь снаружи было +35 по Цельсию, и великий колдун наслаждался оргией под шорох мощных, но деликатных, очень дорогих новейших кондиционеров…

– Ну что, змей? – весело, побеждая дрожь в коленках, сказал европейский маг Стрекозин. – Сейчас я заставлю тебя засунуть в рот и сожрать твой собственный хвост!

– Чем обязан визиту великого белого Снега? – деликатно поинтересовался курчавый, хайрастый, с чёрными многочисленными косичками колдун. – Что привело тебя ко мне?

«Главное, не дышать ртом!» – мысленно умолял сам себя Стрекозин, хотя клапан ещё не был вскрыт. Респираторы, напоминавшие ватные тампоны, уже забили нос, и потому голос Левона звучал гнусаво, как будто у него тяжёлый, обложной насморк.

– Дамбала Веду! – прогнусил Стрекозин как можно более грозно. – Этой ночью я был с пустой бутылкой у дверей твоего дома! Я выпил твою душу, Дамбала Веду, и запечатал её сюда! – Стрекозин потряс тарой от выпитого недавно рома. – И теперь я могу повелевать тобой, Дамбала Веда! Ты будешь делать, что я скажу, или я отниму у тебя дыхание, и ты превратишься в зомби…

– Ты простыл под нашими кондиционерами, чужеземец, – сурово, но и со страхом (чем чёрт не шутит?!) ответствовал великий гаитянский колдун, отец вуду. – Я защищён великими заклятиями! Никто не может выпить мою душу!

– Из твоих земляков – никто! – согласился Стрекозин. – Но ты не знаешь, как далеко пошла магия у белых людей… Или ты думаешь, они просто так покорили все континенты?! Если бы они не были великими колдунами – как бы они это сделали?

Дамбала растерялся. Аргумент казался неотразимым. Понимая, что момент удачен, Левон сунул руку в карман и выпустил газовый поток в гарем колдуна…

– Сейчас ты убедишься в этом сам! – пригрозил Стрекозин, снова и снова умоляя себя не дышать ртом ни при каких обстоятельствах, и старательно втягивая тугой воздух через забитые, казалось бы, склизкой ватой, ноздри своего крупного, гедонистического носа…

Вариация азотной и сульфаминовой кислот в Великом Переговорщике была сильной, плюс имелись секретные присадки-катализаторы. Мигом распространившись по покоям колдуна, они произвели ошеломляющее действие на мозги совершенно не знакомых с её действием дикарей…

Мулатки, и так уже обдолбанные дурью, стали пьяно хохотать и полезли все разом на хозяина, испытывая мощный прилив влечения. Сам же хозяин видел то, о чём мог бы рассказать только он сам, но эти видения совсем его не обрадовали…

 

Стрекозин знал от химиков, что начинку галлюцинации веселящего газа человек подберёт себе сам. Просто всё вокруг станет гибким, зыбким и пластичным, а внутренние образы выйдут наружу. И чем лучше знает вуду колдун – тем более вудуистическими (и оттого более ужасными) будут его видения…

Левон первый раз видел, как встают дыбом курчавые и жёсткие пружинки негритянских волос… Сам же стоял, набравшись терпения, и сопел сопливым носом, прекрасно понимая, что один вдох глоткой – и он присоединится к ползающему под его ногами скопищу тел… Конечно, того, что видит сейчас великий колдун Дамбала Веда, – Левон не увидит, уровень вуду-образования не дотягивает… Но какие-то свои внутренние миражи непременно всплывут из подсознания!

 

* * *

Очень был удивлён Михал Борисыч Крохалёв! Чего только за годы работы на Гаити с «колониальным товаром» он не повидал, но такого… Чтобы розовый хиппанский лимузин-кабриолет самого могучего вуду-колдуна приехал к его коллеге по тараловскому торгпредству! Чтобы этот самый непревзойдённый колдун, от которого трепетали не только негры, но и белые гости острова, – упал на колени перед адвокатом Стрекозиным и униженно умолял отдать бутылку с душой!

– Ты получишь бутылку! – сказал Левон с нарочитой заносчивостью, играя именно так, чтобы поразить колониальное, отсталое сознание. – Но только после того, как выиграешь в суде иск, поданный холдингом господина Таралова! И тогда ты возьмёшь свою душу обратно в своё дыхание… Но если господин Таралов проиграет в суде Порт-о-Пренса, тогда, Дамбала, ты станешь известковым, как положено живому мертвецу в вашем экваториальном климате, не будь я великий белый маг Стрекозин!

– О, великий папа Легба! – обрадовался со всей непосредственностью дитя природы великий колдун. – Выиграть суд в Порт-о-Пренсе?! Только-то?! Да с огромным удовольствием я для вас это сделаю…

– А всё-таки не зря мы, европеоиды, покорили все континенты! – подмигнул Крохалёву Стрекозин. – Сильны их колдуны, а наше белое колдовство всех сильней!

– Но от тайги до британских морей… – издевательски пропел Крохалёв, всё ещё не веря в происходящее и думая, что это какой-то нелепый розыгрыш. – Белое вуду всех сильней…

 

* * *

Как ни храбр был бывалый юрист Левон Стрекозин, уже тогда научившийся решать проблемы с кодексом в одной и бейсбольной битой в другой руке, но самое страшное, что он видел в жизни, – был суд в Порт-о-Пренсе…

Большая и душная зала, в которой лениво молотили жаркий воздух лопасти вентиляторов, была битком набита мертвецами! Зомби в мантиях заняли судебный стол на возвышении, зомби-прокурор сидел в своём углу, а зомби-пресса – в своём закутке…

И публика была вся мёртвая. Глаза оловянные, взоры стеклянные, тела деревянные: твёрдые, как брёвна, двигающиеся, как марионетки… Отчётливо воняло в зале тленом – эта вонь разлагающейся плоти перекрывала даже врывающееся через открытые окна благоухания мескитовых деревьев, пальм-сабал и терпкий душок диких авокадо…

Стрекозин пожалел, что не взял в этот раз себе в нос респираторы-затычки… Впрочем, кто знает, способны ли они блокировать ароматы? Или рассчитаны только на отлов веселящего газа?

В огромном зале живых было только два человека: сам Левон и дирижёр жуткого спектакля зомби, главный колдун, патриарх вудуизма, Дамбала Веда…

Адвокат из России озвучил исковое заявление. Пока он читал – некоторые зомби из числа публики стали пожирать своих соседей… Это было встречено полным спокойствием – машинистки так же трещали своей клавиатурой, судьи так же спокойно слушали фабулу дела. Как всего этого добился Дамбала Веда – Стрекозин не знал, да, честно говоря, и знать не хотел. В какие-то пять минут суд в полном единодушии постановил полностью удовлетворить все претензии холдинга Таралова к правительству республики Гаити…

…Обмывали этот триумф европейской «магии» на пышном банкете, и сидящий по правую руку Дамбала Веда постоянно ныл, умоляя отдать ему бутылку с его душой. Кому, как не великому вуду-магу знать, в каком жалком положении человек с выпитой колдуном душой?! Ведь это же всё что угодно можно заставить сделать – или попросту умертвить…

– Отдам, отдам… – отмахивался Стрекозин, не торопясь выполнять обещание. Он опасался мести колдуна и думал передать (естественно, совершенно пустую) бутылку на трапе самолёта, улетающего в Москву…

Это было так давно, так давно… Почему же в тихой спальне дома престарелых, в этом пристанище последнего приюта снова слышны гаитянские мелодии, снова пряно пахнет густым супом с мясом, рисом и овощами – асопао? К чему эти запахи жареных тапиров, обложенных жареными бананами? И этот едкий душок гаитянской рыбы в кокосовом соусе? Почему во рту этот кактусовый вкус напитка «Бру», который делают из перебродившего сока экзотических растений?

К чему сейчас вспоминать давно забытый стол, накрытый Крохалёвым, – с полосками сладкого батата, шашлычками молодой кукурузы, отваренной в рыбном бульоне, с особым хлебом из маниоки – кассаве?

Неужели проклятый вудуист Дамбала Веда дождался, пока ослабеет его обидчик, великий белый маг с Севера, и явился, чтобы отомстить ему за унижение давно минувших лет?!

 

Глава 5. ПО ВОЛНАМ ХОЗЯЙСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

 

…Да, когда несколько месяцев назад начиналась эта история с Тараловым – «эффективным менеджером», разговор могущественного олигарха и вице-премьера краевого правительства был совсем непривычного формата, совсем не разговор деловых людей, к которому привык Антон Демьянович Репьянов…

Казалось бы, Репьянов – опытный переговорщик, он говорил об инвестициях в кувинскую экономику со многими людьми, прожженными дельцами, включая иностранцев… Но рядом с Тараловым он себя чувствовал растерянным и неопытным юнцом. Философствовать ли с этой последней надеждой правительства Края? Или же он издевается, ждёт от своего собеседника понимания насмешки, проверяет умственные способности просителя?

Вице-премьер и отошедший от дел миллиардер стояли возле гигантского стеклянного экрана, открывавшего виды на заречные дали.

– Этот Дом над обрывом, – откровенничал Таралов, – точка грандиозного обзора… Здесь самое место – чтобы задуматься о человеческой силе и человеческом бессилии, о том, что человек может, и чего он не может… Вот, взгляните…

Репьянов посмотрел туда, куда показывал Ингвальд. С обратной стороны стекла к панораме прилип и чуть трепетал, как наколотая бабочка, красный кленовый листок.

– Он прилетел снизу, это около сорока метров… Большая высота, но иногда листья попадают в сильный поток ветра и взлетают сюда… А некоторые летят ещё выше… Вы думаете, это как-то связано с качеством и свойствами листьев? Они попали в поток – и их понесло: кленовые, ольховые, берёзовые… Вот так и человек: когда смотришь на некоторых снизу, то шапка падает от почтительности! Но поднимитесь сюда, и вы застанете всего лишь старого алкаша, довольно ограниченного и совершенно обычного человечка… И вы спросите себя невольно: вот от этого я ждал чудес как от волшебника?! Да что он может, кроме как лететь, подчиняясь воле ветра так же, как подчиняется ей и тот, кто падает… Пройдёмте, я покажу вам весь вид…

Они вышли на обзорную террасу под козырьком навесной крыши, и Репьянов невольно задохнулся озоновым избытком лесного восходящего воздушного потока. Ноги ступали по светлой зеркально-глянцевой плитке, так хорошо притёртой, что казалось – ступаешь по крылу белого рояля… Над головой раскрывался веер опорных брусьев фахтверка.

Возле перил, отделявших зрителей от крутого обрыва, стояли плетёные диванчики, обложенные подушками в чехлах из клетчатых шотландских пледов. Порывы ветра раскачивали под козырьком цилиндры фонарей, висевших на массивных и даже, можно сказать, зловещих цепях…

 

– Ничто само себе не опора… – сказал Таралов загадочную фразу, не вызвавшую у Репьянова никаких ассоциаций, кроме как с таинственной математикой Гёделя.

– Вы хотите сказать, что все богатые и могущественные люди богаты и могущественны случайно?

– Нет. Случайностей не существует. Всё, что происходит в мире, – не случайно. Но когда сильный восходящий поток подхватывает чудовище или ничтожество – это не ради них… Может быть, это для того, чтобы кого-то чему-то научить… Может быть – это для того, чтобы кого-то наказать… Или кому-то показать зеркальное отражение его пороков… Не написано ещё романа о трагедии ничтожества, взлетевшего вверх без всякой личной значимости, лишь для какой-то посторонней цели, – а ведь каждый думает, что мир вертится вокруг него, особенно же ничтожество, добившееся успеха в восходящем потоке… Игрушка в чужих руках, существующая только для чужого вразумления – думает про себя, что она рождена повелевать и властвовать…

Они прошли ещё несколько шагов – до самого помпезного парапета, и Репьянов вспомнил про «перипатетиков» – прогуливающихся философах, учениках Аристотеля. Здесь, над самой бездной (вице-премьер издевательски подумал – хорошо, мол, философствовать, когда есть где прогуливаться, в типовых квартирках не разгуляешься), стояли странные круглые предметы мебели, про которые нельзя было понять: то ли это маленькие круглые журнальные столики, то ли большие табуретки…

– Конечно, я мог бы спасти бюджет Края! – снова подал надежду Таралов. – Но я сомневаюсь, нужно ли это…

– То есть как это, простите, «нужно – не нужно»?! – вскинулся Репьянов.

– Прошли те времена, когда мне казалось, что сеять золото и сеять благо – одно и то же, – морщил лоб и мял губами, выражая высокое раздумье, лукавый хозяин Дома над обрывом. – Даже самое тяжкое наказание – это благо для людей, если оно ими заслужено. Как можно у больных отнимать лекарство? И что в этом доброго? Безумная жалость и бездумное сочувствие погубили больше людей, чем злоба и ненависть… Прежде чем избавить людей от страданий – нужно понять причину их страданий…

– Послушайте, Ингвальд Артурович, – залебезил Репьянов. – Это всё хорошо… Но вы прожили в Кувинском Крае всю жизнь…

– Если сложить время моих загранкомандировок, то не всю… – осклабился Таралов, и Антону Демьяновичу снова показалось, что циничный богатый старый выродок просто издевается над нуждами правительства.

– Но ваш основной бизнес строился в Куве! – протестующе задрал ладошки вице-премьер.

– Ну, а как же иначе, mon ami, как иначе? – мерзко хихикал главный приватизатор. – Попробовал бы я иначе… Ведь всё было распределено, вы знаете? Под флагом борьбы с распределительной системой распределили по рукам и отрасли, и территории, и скважины, и прииски… Прямо там, у «чёрного папы», у главы героиновой столицы России Свердловска, города-цареубийцы, ставшем главой России… У вожака наркомафии, я хочу сказать, теперь уж об этом можно говорить, но пока ещё негромко… Если бы я строил бизнес за пределами Кувы – меня бы убили… Как тех, mon ami, которые пытались строить бизнес в пределах Кувинского края… Даже черти иной раз бывают честными, когда им это выгодно…

– Несомненно, – склонил досадливо воробьиную головушку Репьянов, у которого тоже было рыльце в пушку 90-х. – Приватизация в нашей стране сопровождалась прискорбными фактами… Но теперь, мне кажется, Ингвальд Артурович, об этом стоит забыть и совместными усилиями возрождать страну…

– Так возрождать или гальванизировать?

– Простите, не понял…

– Антон Демьянович, я и сам хотел бы этого не понимать. Чертям просто так не дают землю, Антон Демьянович, вот главное, что я понял… Если чертям отдают землю – и они там куражатся – значит, земля заслужила… А вы ещё молодой человек, вы не представляете, сколько там было чертей…

– Где? – вырвалось у Репьянова вперёд спасительной мысли «Молчи, Антон, он сумасшедший!».

– Сколько там было чертей… – зажмурил одрябшие веки старый хищник, и выражение его жуткого лица приняло облик, противоположный мечтательности. – Сколько чертей там было… Балл сатаны… Не бал в смысле танцев, а балл, оценка таким, как мы… Были, конечно, троечники, вроде меня, вечного троечника… А были и лучшие ученики – сегодня все они уже сошли с ума и распались… Потом, конечно, «черный папа» умер, и многие из нас, троечников по баллу сатаны, попытались исправить содеянное… Именно тем путём, который вы предлагаете мне, Антон Демьянович… Мы все неуклонно приближаемся к неизбежной последней черте окончательного расчета, и нужно сойти с ума, чтобы в нашем возрасте этого не понимать… Ну, конечно, любые деньги за коронарные шунтирования, хирурги Окочурин и Добейко (прим. Смотрителя: автор иронизирует над именами хирургов, делавших Ельцину в 1996 году операцию коронарного шунтирования, – Майкл Дебейки и Ренат Акчурин), всё понятно… Однако «чёрному папе» они не помогли, он откинулся точно в срок, отпущенный ему на злодейства…

Жутко отдавались эти слова эхом над зевом террасы, попиравшей собой крутой обрыв. Пасмурный ветер трепал поредевшие седые волосы главного приватизатора – и было в его облике что-то, заставившее начитанного Репьянова вспомнить о Великом Инквизиторе…

– Когда «чёрный папа» сдох – все наши поняли, что тоже не вечны… Проклятые стариканы бросились исправлять содеянное, кто как умел, но деньгами все сорили… Потому что кроме как сорить деньгами – больше ничего не умели, вот тебе и «кто как умел»… Мы сеяли золото, пытаясь воскресить своих жертв… Мы зациклились на образе вежливых людей – в пику хамству 90-х, мы захотели вдруг стать вежливыми людьми, и это стало своего рода манией… Так старый Хам хочет переродится в Сима или Иафета… Но это невозможно, потому что не Хаму решать, кем он родился…

– Вы отрицаете свободу воли? – спросил тихо Репьянов, сам про себя подумав досадливо, что разговор уже ни в какие ворота не лезет: словно бы он не с инвестором приехал переговоры вести, а больного родственника в дурдоме проведать…

– Свобода воли порождает человеческое рабство… – ухмыльнулся Таралов в высшей степени неприятно. Глаза его, стариковские, выгоревшие, пустенькие и слезливые, в этот миг стали гипнотическими свёрлами, и вонзались в мозг Репьянову. Антон Демьянович оценил, каково было подчинённым этого чудовища «на ковре» – в те годы, когда чудовище ещё держало холдинг…

– Именно безграничная свобода воли порождает безграничное человеческое падение… Испугавшись сами себя, мы стали сорить золотом, но все наши посевы склёвывали чёрные адские вороны менеджмента… Мы хотели помочь детям – а помогали директорам детских домов… Мы хотели помочь учёным – а помогали председателям академий… Мы хотели помочь юным пианистам – а помогали околомузыкальной коррумпированной шобле… Мы хотели помочь Церкви, Антон Демьянович, мы же очень все религиозны после «чёрного папы»… Никто из нас не видел Бога и ангелов его, но дьявола и всё его отродье, и все гримасы этого отродья мы видели многие годы… «Не увижу – не поверю» – на нас, приватизаторов, эта атеистическая мулька не действует… Нам трудно не уверовать – потому что мы видели, и персты влагали меж рёбер…

– Кому? – ужаснулся Репьянов, конечно же, вспомнив евангельского Фому.

– Не тому, – успокоил Таралов. – Но обратной стороне… Так вот, Антон Демьянович, мы все скопом вознамерились помочь Церкви, и усеяли всю землю золотыми храмами… Но помогли мы опять только алчным попам, а вовсе не Церкви… Мы вознамерились исправить зло силами, обретёнными во зле, а это всё равно, что ставить заплатки на ткань, вырезанные из этой же самой ткани… Но мы очень старались, правда, Антон Демьянович, мы пыжились от собственной значимости и упивались своей «вежливостью», которую мы сделали брендом, мемом, лозунгом… Но мы стали подобны царю Мидасу – всё, чего касались наши золотые руки, – превращалось в уродливые базедические глыбы… Мы хотели возродить из праха и пепла попранную красоту, но творили пучеглазых истуканов… Если бы вы пришли ко мне несколько лет назад, Антон Демьянович, этого разговора бы не было, вы бы сразу получили удовлетворение… Передо мною простиралась тогда чёрная пажить пережитого кошмара! Я готов был броситься любому на помощь, выделить грант всякому, кто пообещает молиться за упокой моей души… Вы поймите, я не жадничаю, и лично мне давно уже ничего не нужно! Но я больше не верю в силу золота делать людей счастливыми.

– Я предлагаю вам подпитывать саму живую жизнь, – робко влез Репьянов.

– Какую жизнь? Вытащить из долговых ям множество мелких алчностей, похотливых гадов, бездумных, но прожорливых червей? Подкормить их истощённую плоть, чтобы она веселее предалась прежним порокам? Несколько лет назад я бы охотно это сделал во искупление моей души, потому что, поймите, вот здесь, за этим огромным стеклянным парусом, каждый вечер –

Сотни тысяч заживо сожжённых

Строятся, строятся в шеренги к ряду ряд.

Интернациональные колонны

С нами говорят… С нами говорят…

 

Несколько лет назад я был бы щедр для людей. Но потом, вглядываясь в глаза мертвецов, я понял одну очень важную вещь, Антон Демьянович… Их миллионы, и это всё слишком грандиозно, чтобы это мог сделать с ними «чёрный папа», или я, или ещё кто-то из инфернального сборища при «штабе реформ»… Как это ни ужасно прозвучит – но они это сделали сами с собой! Я всего лишь осенний листок, случайно поднятый вихрем времени из гниющей листопади, и вознесённый к этому стеклу восходящим потоком… Я мешок с костями и бурдюк с дерьмом, и ничего больше… И я верю в то, что могу всё исправить? Это Гордыня – любимейший из его грехов… На самом деле ни вы, ни я ничего не можем исправить. Испортить, растлить – можем, но не выправить. Мы не там и не в том ищем спасения людям.

– Но это же не позиция, Ингвальд Артурович! – взмолился Репьянов, замёрзший на холодном парапете и смертельно уставший от бессмысленной абсурдной сцены. – Вы удалились от дел и хотите похоронить все свои капиталы, так сказать, ни себе, ни людям?

– Я не сказал – похоронить, – покачал головой Таралов. – Я сказал только то, что покрывать долги Края не хочу и не буду. И объяснил почему, чтобы меня не считали банальным жадиной. Наша экономика подла, и никуда не годится. Если вы хотите, чтобы я помог Краю, если доверяете – то примите от меня не мешок с деньгами, а мою программу исправления экономики!

– Мы же хотели лишь одолжить у вас, а не брать безвозмездно… – обиделся Репьянов.

– А не надо одалживаться… Вы вон уже наодалживались в коммерческих банках, сегодня вы их умоляете о реструктуризации, завтра будете так же умолять меня…

– Но цены на нефть вырастут, конъюнктура изменится, нам бы только сейчас продержаться в трудный момент…

– И потому вы хотите перезанять до получки? Нет, я на такое не пойду. Край уже банкрот, и я не собираюсь распылять свои деньги на ветер… Я вытащу Край, если хотите, но вытащу его не деньгами, а своей программой… А деньги на программу я найду, не волнуйтесь, их у меня заначено достаточно…

 

* * *

– Это не Гаити, Левон! – сказал спящему пьяному старику голос с Небес. И продолжил почему-то по-малоросски: – Це по типу Гаити… Ты умер и ты на том свете, а почём ты знаешь, какой должен быть тот свет? Вообрази, что правы оказались дети цветов и эдемских кущ, гаитянские мулаты… Что тебя удивляет? Представь, что именно их вариант потустороннего мира оказался верным, обогнав на каре проницательности и христиан, и мусульман? Они и при жизни-то толклись в экваториальном раю, вот всё правильно и увидели…

– Какими же идиотами должны себя чувствовать тут представители ведущих мировых конфессий… – улыбнулся Стрекозин.

– Это что! Ты не видел выражение лиц у попавших сюда покойных атеистов… – поддержал голос с Небес. – Но не торопись радоваться, ты умер и тебя ждёт суд, как и всех покойных…

Действительно, возникло среди дразнящих запахов свинины, рыбы и кукурузы некое слепяще-сверкающее подобие судебной залы – опирающейся не на каменные колонны, а на живые эвкалипты…

– Страшный суд, так страшный! – сказал достаточно смело Стрекозин, подплывая к адвокатской конторке. – Бывали в моей практике и другие страшные суды…

И он заговорил – складно, гладко, как будто прежде готовился – да он ведь и вправду готовился всю жизнь к такому поприщу – о времени, о себе и о нераскаянном грехе…

Он умер без покаяния – и теперь адвокатски напирал на то, что нераскаянный грешник лучше каяльщика-лицедея, профессионального покаяльника, превращающего покаяние в театрализованную показуху. Это, мол, противоположно тихому и не видному извне раскаянию в душе – потому что лицемерный грех страшнее правдивого греха! Гордыня, говорил Стрекозин, толкает человека считать те или иные грехи своими – а ведь, по совести говоря, мы же не знаем, какие грехи наши, а какие – предречённая неизбежность и воля выше нашей? Грехи ли отцов, начиная с праотца и праматери, или же грехи рока, предопределения, или же просто видимость греха – за которой сокрыта тихая добродетель, не имеющая гордыни кричать о себе «Я не грех!»… Мы слишком многое берём на себя, когда думаем, что в нашей воле что-то, кроме наших мыслей, наших помыслов и побуждений! Большинство событий вокруг нас и наших поступков неотвратимы и включены в извечный план, и только в ослеплении гордыней кажутся плодами нашего греха!

– За что казним мы, за что казнят нас, и казним ли именно мы, и нас ли именно казнят? Я, – кричал Стрекозин суду, – родился в страшном времени и жил среди страшных, чудовищных людей и нелюдей… Что именно я делал – и я ли вообще делал то, что делалось моим именем?! Здесь, в загробном мире инобытия, я стремлюсь скинуть с себя морок пространства и времени, подняться над искривляющей призмой эпохи – и стать не сыном своего времени, а сыном вечности. Как этого добиться?

Как не встать на сторону палачей и монстров земных лет моей жизни, но избежать искуса встать на сторону их жертв, которые сами во многом виноваты и сами низко пали – провалившись до уровня жрущих их гадин…

Велик соблазн просто пожалеть жертву, раз она жертва, присвоить ей высокое звание невинной, но это тупик для ума и сердца! Я говорю о вине миллионов жертв не для оправдания погубивших их преступных негодяев, а для понимания – откуда вообще могли взяться в конце ХХ века преступные негодяи, способные сгноить целые народы?

– Они что, – витийствовал Левон, – были великими волшебниками, зачаровавшими узников их кошмара? Или на помощь преступным выродкам, моим начальникам в смутное время, сошли с небес легионы инопланетян? Или же из бездн Тартара вышли когорты каменных титанов?! Нет, чтобы получить высокое звание невинной – жертве мало просто не участвовать во зле…

– Возникает вопрос, – тряс кулачонками Стрекозин, – а творила ли жертва добро, что предписано каждому разумному существу изначально и всемирно?! Или же она уподобилась овце, из которой пожарили шашлык, сшили каракулевый воротник, ссылаясь на исконное предназначение овцы от начала мира?

– Вы судите меня сегодня за то, что я был обслугой в аду! – грозил пальцем адвокат. – Но я ведь и жил тоже в этом же самом аду, который обслуживал… И никто не знает – был ли этот ад делом моего соавторства с чудовищами, или же моим искуплением? А вы как скажете – наказывать ли человека, жившего в аду и поневоле этот ад окучивавшего, как поле? Или же взять в расчёт, что он там отбывал со всеми?

– Не со всеми, скажете вы! – входил в раж Стрекозин, заранее ведая аргументы обвинения. – Скажут, что я процветал, и даже умер в избытке водки и закуски, на что у ровесников не хватало медяков… Я отвечу за всё, я отвечу… Я, как и вы, видел мёртвые города, видел окна с выбитыми стёклами, видел дотла сожжённые страны… И, как вы, я ужасался, вместе с вами… Но не могли мы знать, начиная кооперативное движение, чем всё в итоге обернётся… Вначале было светло и ярко, и путь казался чистым, и открытым… Помните, как у Чехова Лопатин? Я тоже так хотел кричать: «Вот! Смотрите! Я взял, я купил, купил всю ГУЛАГовскую необъять, в которой отец и дед мой были рабами! Все смотрите!».

Вы инкриминируете мне, что якобы я заранее всё знал – и про мёртвые города и про вырезанные народы… Но ни Я не знал, ни Мы не знали… Тогда, в конце 80-х, конечно, мы ещё не подозревали, сколько крови прольётся и как чудовищно разломится от наших дел земля… Тогда мы были, как ни странно это звучит, романтиками: мы думали, что можно забрать себе всё – и при этом всё останется по-старому, просто мы будем хозяевами…

– И вот что я скажу вам здесь, не в защиту палачей, но в усомнение жертвам, слишком самолюбивым и гордящимся своей болью, своим позором, чтобы увидеть в них собственную вину: человек – существо шизофреническое: больше всего на свете он хочет того, чего он же больше всего на свете боится…

Вот женщины, к примеру, панически боятся изнасилования – казалось бы, какое счастье остаться старой девой! Но ведь нет! Этого тоже боятся…

Сколько зла приписывают люди деньгам, мол, именно от денег всё зло в мире – а как мечтают деньги заполучить!

Или возьмите войну: нет ничего страшнее для человека, чем война, – однако какой подвиг мы чтим и ценим выше всего? Победу, именно на войне одержанную… Восхищаемся военными, презираем штатских – и боимся войны…

Для человека нет ничего омерзительнее борделя – но, согласитесь, нет ведь веками и ничего более притягательного!

Шизофреническое существо! Ненавидит и жаждет, и того именно жаждет – чего ненавидит и презирает…

– Вы мне скажете! – вопил Стрекозин – и бесплотные брызги воображаемой слюны слетали с его бесплотных губ духа невещественного. – Палач, убивавший за идею, – найдёт оправдание в своей идее… А какое оправдание у тех, кто изначально ничего не хотел, кроме грабежа и мародёрства? Когда эти гекатомбы трупов – только чтобы хапнуть ненасытным, никаких иллюзий по поводу своей роли не имевшим?!

– Но! – колотил Левон кулаком по трибуне адвокатской конторки. – Мы имели иллюзии, ох как имели! Но главное, конечно, не в этом… Мы двигались в потоке, и нас двигал поток! Мы наслаждались возвышением – не понимая, что не мы возвысились, а нас возвысили, а падшие негодовали, не понимая, что не их уронили, а они сами опустились…

Вы сделали ключом всего обвинения нашу сытую старость, наши яхты и коттеджи в конце нашей беспутной и сумрачной жизни? Но ничего бы этого не было ни разу, если бы жертвы нашего произвола не мечтали страстно, в подавляющем большинстве своём, – делать с нами, делать как мы, и делать ещё страшнее нас! Вы хотите выставить меня королём шотландским, пришедшим убивать бедных пиктов? Я спрошу вас во весь голос: А ПИКТЫ КТО?!

Разве же в этом обществе, выросшем из 90-х годов, грешники были в меньшинстве, а праведники в большинстве? Нет, мы построили – или нам построили общество, в котором каждый стремился обокрасть каждого! И самое главное – осознать, хотя бы сейчас, что в таком обществе, горделиво названном рыночным, в итоге неизбежно все обворуют всех! Но я не об этом хочу говорить, потому что я не хочу нести ответственность за всех и каждого! Это была бы высшая и худшая из гордыней – поставить себя на место Того, кто отвечает за всех и каждого, и чьё имя благословенно, как имя законодателя этого суда!

 

* * *

Расходившийся в своём правдоискательстве до распоясывания Стрекозин не сразу заметил, что его давний подельник и враг, великий вуду-колдун Дамбала Веда достал из внутреннего кармана джинсового пиджака с англоязычно клёпанными пуговицами топазного, коричневатого оттенка бутылку из-под рома…

Ту бутылку, в которой никогда не было ничего, кроме рома. Ту бутылку, которую Стрекозин отдал грозному колдуну перед самым отлётом в Россию…

И вот теперь в вуду-потустороннем мире пришла пора отмщения. Дамбала с чпокающим звуком открыл пробку – и некий зеленоватый газ вырвался в залу суда…

Стрекозин понял, что теперь нечего рассчитывать на своё адвокатское красноречие. Ведь на его глазах – как это уже однажды было в зале суда Порт-о-Пренса, суд небесный превращался в собрание зомби, управляемых, как марионетки, Дамбалой Ведой…

Зомби, сомнабулически подписывающим подсунутое колдуном судебное решение, стал сам верховный дух вуду – Папа Легба. А вместе с ним и участники высшей судебной коллегии Страшного Суда загробного мира: Барон Суббота, Мэтр Каррефур, Мама Бриджит… И прочие, прочие, прочие…

 

А в зале – как тогда в Порт-о-Пренсе – некоторые зомби стали уже жрать других зомби, и страшнее всего было не это, а то, что это никого не удивляет и не волнует, потому что в зале, где зомби жрут друг друга в партере, продолжается работа суда, идут прения сторон и документооборот… Строчат сквозь чавканье каннибалов машинистки с ангельскими крыльями, перья которых выпачканы петушиной кровью…

– Этого не может быть! – сказал оторопевший Стрекозин. – Это морок, мираж, но не Загробный Мир! Я под воздействием того газа, который в отместку мне выпустил проклятый колдун, Уроборос, которого я заставил жрать его собственный хвост…

– Да, это морок! – улыбнулся кровавыми зубами Даламба Веда, и плотоядно погладил рукой плечо Левона – то ли людоедски, то ли пидорски прицениваясь и прицеливаясь… – Тебе отмерено твоей же мерой… Ты во власти вуду-тумана… Теперь бесполезно не дышать ртом, Левон… Теперь вообще нельзя дышать… А человек должен дышать – чтобы жить…

– Что же делать?! – в отчаянии отшатнулся Стрекозин от своего жуткого миража-палача.

– Купи фильтры в нос! – предложил колдун вуду и достал миниатюрные, хорошо запакованные в золотую бумагу турундочки. –Тебе ведь не привыкать их вставлять в ноздри, великий белый маг, ты же уже проделывал такой фокус… Купи фильтры, и мираж рассеется, и ты увидишь настоящий Загробный Мир, а не такой мир духов, который ты мне показывал в Порт-о-Пренсе, проклятый лжец!!!

На золочёной бумаге упаковки значились две латинских буквы: «L» на одной трубочке и «S» на другой. Что могла потребовать ложа «Луксор Синахериб» у Левона Стрекозина? Естественно, ему поставили то же условие, что и другим старым алкашам: достань Перо судьбы, которое где-то в этом доме! Достань – и пройдёшь в настоящий Тот Свет – или навеки застрянешь в вуду-вселенной волей могущественного древнего братства «LS».

 

* * *

Утром, когда Стрекозин, наконец – совсем проснулся – доктору Слонову было много мороки с его стариковскими болячками, обострившимися после «вуду-ночки»…

 

Глава 6. КЛАДЫ МИНУВШЕГО

 

Утром Таня Лавандина проснулась в бывшей комнате своей бывшей няни из бывшей жизни оттого, что кто-то легко, но настойчиво позвякивал ложечкой о фарфор…

Открыла глаза – и узрела сперва стилизованный под охотничий домик дощатый лакированный низкий потолок. Потом посмотрела налево-направо, и увидела вчерашнего знакомого, Дениса, хмурого, плохо выспавшегося на полу, но трогательно-заботливого.

– Завтрак в номер, ваше высочество! – улыбнулся Денис, видя, что Таня уже открыла свои восхитительно-малахитовые, умно-загадочные глаза. – Прошу не побрезговать на наши хлеб-соль…

Денис сидел на краешке собственной кровати, теперь занятой Лавандиной, а перед ним красовался поднос с кофейным набором и свежими круассанчиками, ржаными тостами, нарезкой сыр-колбаса и розеткой с каким-то замысловатым медово-прозрачным жёлтым джемом.

– Ой, какая прелесть! – Таня сладко и гибко потянулась, вполне понимая, как это маняще выглядит, и словно бы поддразнивая Дениса. – Это что, ты мне заказал?!

– Конечно, тебе. Кому же ещё?

– Не ври, мальчик! Меня официально не существует, я призрак твоей спальни! Это твой завтрак… Значит, в этом супер-доме для пенсионеров-крутышей всем в гараже такие завтраки в постель носят?

– Не болтай ерунды, Тань, нет, конечно… Просто я с утра спустился на кухню и попросил повара меня побаловать с остатков трапезы наших постояльцев… Мы с поваром друг другу мелкие услуги давно оказываем, такая, можно сказать, солидарность обслуживающего персонала….

– Очень мило… Теперь ещё и доктора включите в свой заговор, которого вчера привезли… как он, кстати?

– Говорят, что с корабля на бал… Старики здешние – они такие: то месяц не потревожат, а то вдруг сразу все расхвораются… В общем, наш доктор дрыхнет после тяжёлой смены… Да и наплевать на него, – ревниво заключил Денис. – Зачем он тебе?

– Да мне-то незачем, я просто имею в виду, если у вас солидарность… Деник, милый, – Таня состроила умильную мордашку. – Когда позавтракаем, отвезёшь меня к моей родне, а? Ну ты же такой хороший… А? Меня же со съёмной квартиры выгнали, придётся попытаться к маме под бочок у тётки в доме напроситься…

– Отвезти я тебя, конечно, отвезу! – сердился Денис. – Но мне не нравится твоё легкомыслие, Таня… Я понимаю, что у тебя было беззаботное детство, но всё же… Что значит – «попытаюсь у тётки напроситься»? А если тётка не пустит? Тогда как?

– А тогда пойду на мост и спрыгну… – с надрывом смеялась Лавандина. – Пожила своё, да и надоело бегать, как зайчихе очумелой, с одной лёжки на другую… Ну, не в путаны же мне идти, как ты справедливо отметил, дочери самого Лавандина… Бывают ситуации, когда сохранять жизнь уже бессмысленно, мой мальчик!

Дозавтракали юноша и девушка молча, мрачный ангел пролетел через их беседу, и им трудно было даже смотреть друг на друга.

Потом Денис завёл старенькую «Волгу» в ретро-гараже, и повёз Таню по указанному ею адресу тётки. Машина бежала не шибко, словно кляча, опасающаяся по дороге рассыпаться от ветхости. А Таня искоса посматривала на каменноликого друга и думала с некоторой подозрительностью:

«А как этот шофёр уехал из гаража, никого не спросившись? И путевого листа не отметив? У моего отца такого бы из гаража махом уволили… А этот всё время сам по себе! Ну, может, в доме престарелых так принято, какие у них тут больно разъезды и дела-то?».

В тесном, заставленном разномастными автомобилями дворе типичной панельной хрущёвки Денис высадил свою гостью и проследил, пока она не получит ответ по домофону и не войдёт в вонючий кошатницкий подъезд…

…И не уехал. Через минут пятнадцать Таня выпорхнула наружу, покрасневшая и взбешенная, чего Денис как будто бы и предполагал заранее. Открыл старомодной скобой ручки дверцу своей «Волги», приглашающе-широко отворил…

Таня плюхнулась на красное кресло пассажира и нервно утирала лоб ладонью.

– Ну что? – чуть насмешливо поинтересовался Денис.

– Я шлюха и шлёндра! – поделилась с ним Лавандина, передразнивая чужие интонации. – Меня всю ночь искали, все морги обзвонили… Вчера меня ещё ждали, а сегодня – нет… Я могу валить туда, откуда явилась…

– Я почему-то так и думал… – открыл Денис своё прискорбное неверие в людей.

– Подкинешь до моста, друг? – спросила Таня, пытаясь ещё шутить, и в то же время собираясь заплакать.

– Ну, тебе же сказали валить туда, откуда явилась! – улыбнулся шофёр. – А явилась ты не с моста… Давай поедем обратно в наш Дом над обрывом…

– Я почему-то так и думала… – вернула Таня Денису его дар предсказателя. – Не бойся, День, я сильная… Я просто так не сдамся. И у меня есть ещё один козырь в рукаве… Нужно только чуть-чуть времени, и всё изменится, обещаю тебе, всё станет по-другому!

Таня снова пристально и оценивающе посмотрела на шофёра. Какая-то искра уже промелькнула между этими молодыми людьми, невероятная – но, тем не менее, вполне реальная.

Тане не хотелось врать Денису. Она знала, что шапочное знакомство не предполагает откровенности, знала, что неразумно посвящать малознакомого человека в тайные планы, но… Так вышло, что она была своенравна, привыкла повелевать прислугой, и если ей не хотелось врать – то она и не стала…

Когда они приехали назад – Таня уже твёрдо решила взять Дениса в долю намеченного дельца.

– Не те обстоятельства, чтобы в кошки-мышки играть, – прищурилась Лавандина, выходя из «Волги». – Не знаю, зачем, но я скажу тебе, Деня… Я очень благодарна тебе, что ты помог мне пройти внутрь моего бывшего дома… И даже, наверное, поделюсь с тобой, только по совести, много не проси, я и сама не богата…

– О чём ты, Таня?! – выпучил глаза Денис.

– Это мой дом, Денька! – улыбалась гостья обворожительно. – Здесь я играла в детстве, понимаешь?

– Не понимаю…

– Ну чё, ты в детстве никогда секретиков не делал?! В доме, к счастью, не было большого ремонта, и я надеюсь… Конечно, гарантий нет, но мы с тобой могли бы проверить… У меня был тайник, Денис, детский наивный тайничок, на верхнем уровне каминной башни… Там, если сесть на брусья перекрытия, вынимается один камень… В основном там дрянь, конечно, Дениска, всякие ластики, фантики, девчачьи дурацкие записки… Но я точно помню, что я туда спрятала шахматную фигурку и птичье пёрышко… И никто не заметил, никто их не искал, и очень может быть, что они до сих пор там лежат…

– Даже если лежат… Хотя за столько лет?! Но пусть, даже если и лежат… Какой толк от птичьего пера и шахматных фигурок?!

– Ну, понимаешь, они были папины… Папа на взлёте очень любил форсить, шиковать и швыряться деньгами… На Сотбисе папа купил набор шахмат – хотя в шахматы никогда не играл и играть не умел… Этот набор шахмат стоил шестьсот тысяч долларов – как сейчас помню… Учти, это по старому курсу, с тех давних лет доллар сильно подешевел… Ты, конечно, спросишь, почему такие дорогие шахматы? Потому что все фигуры покрыты были 320 каратами бриллиантов… Большинство фигур, конечно же, пропало при банкротстве, вместе с золотым футляром… Но мне очень нравились коняшки из набора, и я утащила их к себе в тайничок… Понимаешь?

– Теперь, кажется, начинаю понимать… Ты играла с фигурками, которые стоят шестьсот тысяч баксов… И спрятала их в детском тайнике…

– Коняшки, конечно, стоят дешевле, чем весь набор, но мне кажется – сколько-то они должны стоить, а? – улыбалась Лавандина. – В мире было изготовлено всего лишь 7 таких наборов… Один был у нашей семьи…

– А перо птицы, ты говорила?

– Ага, уже интересно?! – ликовала Таня. – Это особое пёрышко, такими подушки не набивают. На аукционе Кристи это перо стоило 8000 долларов… Как сейчас помню… Но я была маленьким ребёнком, и деньги меня тогда совершенно не интересовали… Мне очень нравилось, что перо такое радужное, разноцветное… Говорили, что это перо вымершей птицы гуйя…

– Твой отец купил его на Кристи, а потом забыл про него?!

– Эх, Денис, мало ли было в нашей конуре сахарных косточек?! Конечно, забыл… Я им играла… Точнее, не им самим, а его стеклянным футляром, такой продолговатой склянкой, в которой оно было зафиксировано золотыми зажимами… Отец про него совсем забыл, а я последний раз положила его в свой тайничок… Потом банкротство, бегство, скитания… Я была совсем маленькой девочкой, Денис, я не догадалась достать свои детские сокровища, да, наверное, и не смогла бы при шастающих по дому приставах…

– Но неужели ты думаешь, что шахматные коники и перо вымершей курицы доселе там, в каминной башне?!

– А давай прямо сейчас и проверим? – лукаво прищурившись, склонила Таня хорошенькую головушку. – Не против? Это недолго, Денис…

Воспользовавшись тем, что Денис уже вышел из-за баранки, она игриво уселась на водительское место «Волги», словно бы куда-то собралась ехать… И даже ключи от старого авто взяла в тонкие пальчики, позвякивая ими, как колокольчиком с самым невинным и умоляющим видом…

Смотрела Денису вслед, вполоборота, явно кокетничая, и включила все чары девичьего обаяния:

– Ну Денисик, а? Ну, делов-то? Ты постоишь у дверей на стрёме, чтобы хозяева не вошли внезапно, а я, по старой памяти…

Ну как можно отказать такой? И они в итоге пошли, конечно, в легендарный зал заседаний «Клуба старых алкашей»…

 

* * *

С ловкостью обезьянки, как-то не идущей к этой грациозной и гибкой девушке, но тем не менее, вполне естественной для так прекрасно сложенного тела, Таня по знакомым ей с детства уступам в кладке по-шотландски неряшливого дикого камня добралась до толстенных, неохватных брусьев перекрытия залы.

И вспомнила, как её ругали папа с мамой за эти полазушки… А маленькой Тане ужасно нравилось залезать под потолок, и оттуда смотреть, словно голубю с крыши, на всё сверху… Правда, когда Таня была ребёнком – матричный стяжной брус ей казался потолще… Это, конечно, не он похудел, а девочка выросла в девушку модельного формата, как-никак, метр-девяносто…

На сжавшемся по сравнению с детскими воспоминаниями брусе сидеть было страшнее, чем раньше. Плюс, конечно, к росту и мозгов добавилось! Таня понимала теперь, почему родителей так бесило это её «мартышкино дерево»…

Но – предаваться сентиментальным воспоминаниям и бояться высоты трёхэтажного дома некогда: в залу вот-вот могут зайти старые алкаши, и что Таня с Денисом скажут, как объяснят «горничную» под сводами залы заседаний?

Таня протянула руку, вся покрывшись гусиной кожей от надежд и трепета памяти…

Неужели? Неужели такое может быть?! Вот её камень, заветный камень, пыльный камень, здесь, на верхотуре, похоже, даже и не убирались толком, а уж кладку тем более не думали разбирать…

Так! Теперь этот камень вынем и положим на соседний, уступом нависающий… Господи, какая забытая привычность, какая привычная немыслимость! Камень-крышка вышел легко, словно собачка, вспомнившая старую хозяйку и заискивающая перед ней… Вот и чёрное дупло тайника, много лет не проветривавшееся любопытными…

Таня сунула в дупло руку, и снова её обожгло впечатлениями: ей показалось, что тайник уменьшился, сжался! Значит, с ним работали, его разорили?! Но Таня вспомнила, что рука выросла вместе с маленькой девочкой, и потому тайник не стал меньше, как не стало тоньше и матричное бревно, на котором она сидит верхом…

«Поди, снизу чертовски эротично смотреть на такую всадницу!» – подумала Таня, неравнодушая к оценкам Дениса.

Рука нащупала какие-то предметы.

– Ну что там? – сдавленно крикнул снизу Денис.

– Кажется, есть…

 

* * *

– Ну вот! – приуныл шофер «Клуба старых алкашей», глядя на сокровища в руках Тани Лавандиной. – Ты теперь стала богатая невеста…

– Я тебя тоже люблю! – подмигнула ему счастливая и весёлая Таня. Она совсем не прочь была пошалить после невероятного успеха «раскопок» по местам памяти детства.

– В смысле? – поднял бровь Денис.

– О-с-споди, Деня! Ну допустим даже, эта хрень стоит вся вместе тысяч тридцать баксов! Ну, коняшка с алмазиками и перо из хвоста доисторического петуха… Какая богатая невеста, чего ты прикалываешься? Квартирку купить мне, бездомной девочке, и то не хватит… Моя мать сейчас ютится у дальней родственницы, спасибо хоть её старость пригрели… А мне туда даже и являться ночевать неудобно! Кроме зубной щётки ничего своего не осталось… А теперь вот две игрушки из прошлого ещё добавились: не было ни гроша, а тут алтын!

– Ну не знаю… – засомневался Денис. – При нынешнем курсе доллара, тридцать тысяч…

– Да я и не говорю, что точно тридцать… Может, меньше… Чё я тебе, Деня, ювелир-оценщик?! Конечно, если бы иметь весь шахматный набор… Ну, и то чудо, что хотя бы это до 16-го года долежало, в буквальном смысле слова, за печкой…

– И что ты хочешь сказать?

– То, дурачок, что я вовсе не завидная партия, и очередь из претендентов за мной не ломится… Но если считаешь нужным подать заявку на тендер… Как папа про чиновников мэрии говорил… Хи-хи… Подавай, рассмотрим…

– Ты серьёзно, Таня? – никак не мог поверить в своё счастье Денис. Да и слишком уж быстро всё происходило…

– День, ну конечно, шучу… Мы почти не знаем друг друга… Парень ты молодой, видный, может, что и получше найдёшь… Ты пойми, быть Лавандиной – это ничего, кроме долгов… Если думаешь, что у меня заныканы другие клады – нет… Я тебе про этот врать не стала, и про другие, которых нет, не буду… Таня Лавандина – это безработная и бездомная девчонка!

– Красивая! – восхищённо подкорректировал Денис характеристику.

– Ну, может быть, Деня… – скромно (хотя игриво) потупилась Лавандина. – Однако на те вакансии, где ценят длинные ноги, я поступать не хочу… Считай меня старомодной, но позволять себе в трусы баксы совать… Нет, это негигиенично… Так что остановимся на том, что я безработная и бездомная, и меня ищут… Да, уже не так, как в первые годы искали кредиторы, но всё-таки ищут… У меня замечательная, в кавычках, профессия, Деня, я дипломированный археолог… Зашибись, да?! Так что когда я говорила о планах стать горничной – я была совершенно серьёзной…

– Но теперь у тебя в руках тридцать штук баксов!

– По самым радужным подсчётам… Не будем делить шкуру неубитого медведя, я понятия не имею, кому сбывать шахматную фигурку вне набора и пёрышко без птицы…

 

* * *

Шансов найти детский секретик после стольких лет, шансов, что в большой зале столько лет не будут делать ремонта – было очень мало: Таня и сама не верила в ту соломинку, за которую хваталась утопающей рукой… Но как только дельце выгорело – Таня воспряла духом и тут же взяла быка за рога:

– Денис, милый! Теперь я могу попросить у тебя взаймы… Дай, пожалуйста, мне денег под залог, чтобы угол в городе снять и тебя не стеснять больше…

– А давай ты не будешь торопиться? – предложил Денис. – Мне не жалко, но….

– Но ты не хочешь расставаться? – с внутренней надеждой подсказала нужный текст Лавандина.

– Да при чём тут я? – пожал плечами Денис. – Я не об этом… Ты подумай лучше о себе: ну кто тебе ещё к бесплатной комнате личного шофёра придаст? Не спеши в лес, все волки твои будут…

Лавандина, загадочно улыбаясь, не особенно возражала. Ведь в «Клубе старых алкашей» – она чувствовала себя дома, и на то имела серьёзные основания…

– Дом, милый дом! – смеялась Таня, вернувшись в комнату случайной ночёвки. – В этой комнате у меня няня жила, Денис, когда-то давным-давно, в прошлой жизни… Ну, тогда здесь обстановка совсем другая была, такой вдовий угол – а теперь ты устроил охотничий домик…

– Это не я устроил, – покачал головой шофёр. – Это мне просто в таком виде выдали, а я ничего менять не стал… Зачем? Служебное жильё, временный угол… Наверное, до меня тут жил какой-то страстный любитель охоты и рыбалки, причём покинул он комнатку в большой спешке… Видишь – это всё от прошлого хозяина: фотографии угодий, арапники на стенах…

– Н-да… – закусила нижнюю губку Таня задумчиво. – Многое тут изменилось с тех времён, когда я прибегала к няне поплакать в подол… Удивительно маленькая комнатка, я её помню раза в два больше…

– Потому что ты была в два раза меньше…

– Ну, понятно… Мне неудобно, Денис, я тебя стесняю не первую ночь… Давай сегодня ты ложись на свою кровать, а я лягу на шкурах… Мне не привыкать, День, когда мы были в бегах – я на чём только не ночевала…

– Нет уж! – капризничал Денис. – Во-первых, это будет не по-мужски и невежливо! Ты моя гостья! А потом ещё я тут одну хитрость хотел проделать…

– Горошину мне под матрас положить? – то ли в шутку, то ли всерьёз поинтересовалась Таня, чуть склонив голову набок.

– Как ты догадалась?! – удивился Денис тоже, то ли шутя, то ли на самом деле.

– Ну, понимаешь, Деня, у тебя на лице всё написано… Я так и подумала, что ты проверить решил: дай-ка горошину подложу, настоящая ли она принцесса из дома Лавандиных… Только, Дениска, нет давно уже никакого дома Лавандиных, а есть «Клуб старых алкашей»… В котором меня приглашают выступить с лекцией… А я не откажусь…

– Ну и зря! – расстроился Денис, хотя прежней настойчивости в его голосе уже не было. Он не хотел, чтобы Таня уходила насовсем и навсегда, он хотел, чтобы она была рядом – и это тоже бесхитростно отражалось у него на лице. – Не играй с ними, Таня… Это не плюшевые мишки, это обшитые плюшем терминаторы… И я никогда не знаю – что взбредёт им в голову в следующий момент… Вдруг они начнут совать тебе купюры в джинсы, как будто ты не лектор, а танцовщица… С них станется – что будешь делать?

– А по твоему, Денис, мне совсем не нужны купюры? – улыбалась Лавандина. – В моём-то одиноком положении?

– По-моему, тебе совсем не нужны приключения с этими стариками-затейниками, – грустно улыбнулся Денис. – Как мужчины они, конечно, уже не опасны, дезактивировался продукт-то за столько бурных лет… Но пакостей в них затейливых, ещё, поверь, вагон наберётся…

– Главное, что в тебе их нет! – сделала Лавандина комплимент своему водителю.

– Ну, когда состарюсь и сопьюсь, как они, наверное, появятся… – тактично отпарировал Денис. И уже привычно растянулся на медвежьей шкуре.

– Кстати, Таня, душ в твоём распоряжении, если хочешь освежиться… Обещаю не подглядывать! Мне для этого не хватает возраста и диагноза «алкоголизм»…

 

* * *

– Конечно, не будет он! – ворчала Таня, надёжно задвинув защёлку маленькой душевой кабинки и завесив полотенцем молочно-матовый полумесяц, шедший капризом дизайна сверху вниз через всю дверь в ванную комнату. – Знаем мы, как он не будет… Мы с мамой пол-России проехали, так что опыт имеется…

С наслаждением она подставила стройное тело под упругие струи душа, смывая с себя усталость и напряжение последних, просто невыносимых дней. Тёрлась мочалкой Дениса, найденной висевшей на смесителе, многократно умывала лицо. Мокрые волосы липли на плечи, струйки бежали, а капли катились по нежной коже…

«Самые заурядные вещи – ценнее всего! – думала Лавандина, насвистывая несложную мелодию. – Казалось бы, ну какая ерунда – просто помыться, смыть с себя дорожную пыль… А что может быть лучше?».

Не удержавшись, Таня решила подловить Дениса на подглядывании, и слегка отодвинула полотенце, закрывавшее матовое стекло. Она ожидала увидеть за полупрозрачной гладью смутный контур шофёра… Но контура не было никакого – ни смутного, ни отчётливого…

Разозлившись то ли на свою подозрительность, то ли на его недотёпистость, Таня сняла полотенце и теперь периодически стреляла глазами: не появилась ли тень за дверью?

Снова ничего. Лавандина тихонько отодвинула задвижку и выглянула в спальню через тонюсенькую щёлочку. Денис был виден – в противоположном углу, с книжкой в руках, совершенно невинный, как Фома Аквинат, отвергшийся земных соблазнов…

«А это как понимать?» – взывала Татьяна к немалому и тяжёлому жизненному опыту беглянки.

В итоге после купания нашла мужской банный халат, тоже, видимо, принадлежавший Денису, закуталась в него и в таком виде, встряхивая влажными прядями волос, вышла к другу.

Денис – хоть она и ступала по шкурам зверья легко, неслышно – оторвался от чтения и поднял на неё взгляд. Завороженно, зачарованно смотрел на Таню – потом шутовским манером взял собственную голову в свои же руки и сделал вид, что силком поворачивает её:

– Господи, Таня! Ты невозможно, невероятно красивая!

И всё?!

Опять уткнулся в своё чтиво – что он там за кумранские рукописи такие откопал, что отлипнуть от странички не может?!

«Версия о нетрадиционной ориентации тоже отпадает, – подумала Лавандина. – Остаётся только одна версия, самая невероятная: меня угораздило встретится с порядочным парнем»…

 

ЧАСТЬ II

Глава 7. ТОРГ И МОРГ…

 

Утром после кладоискательства прекрасно выспавшаяся в комнате прислуги бывшая хозяйка дома Лавандиных, наслаждаясь свершившимся чудом слушала, как Денис докладывал:

– Давай, поехали… Я с кем нужно договорился, меня отпустили до обеда… Повезу тебя по ювелирным точкам, я их хорошо знаю, мои хозяева часто меня туда гоняют…

– Ты такой лапа, Денис! – умилилась Таня.

– Ладно, поблагодаришь, если что получится… – буркнул шофер с плохо скрываемым удовольствием. Он очень старался казаться суровым рыцарем, этот мальчик, всадник стального коня…

И они поехали по ювелирным антикварным скупкам. В первой же из лавочек Таня быстро и легкомысленно договорилась со старым евреем-оценщиком сбыть «коника» с алмазами за пять тысяч долларов.

Уже почти ударили по рукам, уже почти перешёл товар в алчные пятерни золотодела – как молчавший за плечом Тани Денис вдруг взорвался от возмущения:

– Это что ещё такое, Эзра Моисеевич?! Какие ещё пять тысяч?!

– Пять тысяч американских рублей… – бодро рапортовал хитрый антиквар. – Очень хорошая цена, где вам дадут цену лучше, я вас умоляю!

– Десять тысяч рублей! – огрызнулся Денис.

– Наших? – с надеждой взглянул Эзра.

– Ваши – это шекели. Я имел в виду американских…

– Или вы таки уже уходите? – расщебетался хитрый семит. – Тогда таки я не смею вас задерживать, если вы имеете свои виды на оценку – у каждого есть право на своё мнение… И если ваше глупое – пусть это будет проблема вашей папы, а мне своих детей хватает…

– Денис! – возмутилась Татьяна, округлив ещё более прекрасные от изумления глаза.

– Десять тысяч долларов, или мы уходим! – твёрдо стоял на своём прижимистый шофер.

– А почему вы таки ставите меня в известность о своих перемещениях? Уходите и ваше право…

– Денис, давай не будем, пять тысяч очень хорошая сумма… – зашептала Таня другу на ухо, возбуждающе щекоча его губами.

– Это не сумма, а таки разбой! – спародировал ювелира Денис, причём громко и хамовито. – Десять тысяч, и не менее восьми этот Валтасар ещё себе выгадает при перепродаже в Европах…

– А таки билет в Европу уже ничего не стоит, да? – обиделся Эзра Моисеевич отнюдь не на «Валтасара».

– Давай десятку, Моисеич, и покончим уже с этим! Видишь, вещь старинная, дорогая, таких шахматных наборов в мире только семь штук, так что гордись, что тебе честь выпала…

– Выпадает грыжа, молодой человек, а играть-таки в шахматы нужно всеми фигурками, а не одним конём… Но если вы так настаиваете, исключительно из уважения к вашим способностям гешефтмахера, неожиданным в вашей физиономии, таки восемь я дам американских рублей… тысяч…

– Ладно, прекрасно… – снова попыталась влезть правообладательница, но Денис решительно отстранил её, как будто уже имел на неё права.

– Мы уходим, Эзра Моисеевич, а вы оставайтесь со своими никому не нужными восемью тысячами долларов и упущенным гешефтом…

– Молодой человек! – проникновенно вскричал ювелирный мошенник, притворно хватаясь за сердце под жилеткой рукой в чёрном нарукавнике скупца. – Вы-таки режете мне сердце бритвой своего цинизма! Как вы можете говорить старому гражданину, что восемь тысяч долларов никому не нужны – при нынешнем состоянием пенсионного-таки обеспечения?! Я просто дам вам девять, чтобы вы уже не шантажировали меня постоянно своим уходом, который мне совершенно безразличен!

– Или вы дадите десять тысяч баксов! – торговался Денис. – Или, Эзра Моисеевич, я расскажу моим хозяевам в «Клубе старых алкашей», что скупщик Эзра постарел и потерял нюх заодно с гешефтом… Ему принесли тысяч на двадцать алмазного коня, а он не захотел взять его даром за какие-то десять тысяч!

Обиженный Эзра Моисеевич, поджимая губы скупой старухи (они у него были, как ни странно, какого-то женского рода и фасона), уже ничего не говорил, только открыл старомодную кассу и отсчитал оттуда десять тысяч американских долларов. Денис и тут не дал маху – потребовал заменить две или три стодолларовые купюры, показавшиеся ему ветхими или сомнительными…

– Ойц, ойц, ойц! – кривлялся Эзра Моисеевич. – И чего вам не нравится в ветхой купу-у-ре? У вас, у православных, половина Завета-таки в ветхом состоянии…

Денис тщательно пересчитал деньги, посмотрел каждую из бумажек на просвет, некоторые потёр пальцем с видом знатока (Эзра-старьёвщик в это время всем видом изображал картину «Оскорбление Невинности»). Потом передал пухлую пачку Тане Лавандиной.

– Давненько не держала я столько в руках! – подкинула та доллары игриво на ладошке. – Ну чё, Денис, гульнём-отпразднуем?

– Тебе нужно поучиться у бедных считать деньги! – отбрил её Денис. – А то у тебя остались замашки миллионерши – подарить этому халдею пять тысяч баксов, ни за что ни про что, когда даже теперь он не менее семи вытащит из сделки!

– Ну, что поделать, Деня, милый мальчик мой, не забывай из какой я семьи, и что в детстве я играла бриллиантами, как куклами…

– Кажется, ты говорила, что это время прошло? – приподнял Денис скептически бровь.

– Увы, увы… – легкомысленно засмеялась Таня. – Сегодня милейший Эзра Моисеевич съел последнюю фигурку из шахматной партии моей жизни…

– Осталась ещё фигурка королевы… – влез в разговор старый ювелир-пройдоха, оливковым взглядом больших еврейских выпуклых зенок бесстыдно рассматривая выпуклости Таниной фигуры, не слишком сокрытые её фривольной одеждой. – И если уж ви так ставите вопрос, то я мог бы рассмотреть…

– Об этом речи быть не может, Моисеич! – строго пресёк старческие цепляния Денис. – Под угрозой еврейского погрома в твоей отдельно взятой лавке!

– Ой, мне все равно, лишь бы да… – поделился угасающим оптимизмом Эзра Моисеевич.

– Моисеич, я предупредил! – насупился Денис.

– Ой, да замолчите свой рот, молодой человек, если у вас годы подходящие, это не значит, что все вокруг-таки слепые… И не морочьте мне голову, уже покидайте торговое помещение, если у вас предложения ко мне исчерпаны…

– Ну, не совсем! – снова вынырнула на поверхность этого странного, но выгодного для неё диалога Таня Лавандина. – Может быть, вы и перо посмотрите?

– Какое «перо»? – искренне удивился антиквар. – Тесак, что ли? Мэссер?!

– Нет, Эзра Моисеевич, тут другое… – засмущался Денис, понимая, что разговор о пёрышке радужных цветов будет строить с ювелиром куда труднее, чем об очевидных бриллиантах в глаза фигурки шахматного коня. – Мы располагаем пером вымершей птицы гуйя, которое отец вот этой восхитительной, но расточительной особы купил в… Тань, в каком году?

– В 1998-м… – эхом отозвалась Лавандина.

– Так вот, он купил это перо в 1998 году, на аукционе Сотбис…

– Или Кристи, я точно не помню… – смутилась Таня.

– Неважно, девочка моя, – сморщился в улыбке печёным яблоком Эзра. – Они таки обе уважаемые фамилии у антикваров…

– Оно стоило 8 тысяч долларов тогда, сейчас, наверное, стало стоить много дороже…

– Покажите! – не удержался от проявления интереса старый делец, стервятник распродаж.

Денис замешкался, не зная – имеет ли смысл вести разговоры о реликтовых перьях с ювелиром, к тому же прожжённым скрягой. Но Таня была проще и хотела поскорее сбыть остатки наследства своей династии, пусть и с большим дисконтом.

Она достала сигарообразный футляр гранёного венецианского стекла, за которым загадочно мерцало всеми цветами радуги волшебное перо.

Эзра-проныра взял футляр в пергаментные ручонки, маленькие, как у ребёнка и очень сухие, повертел и так и сяк. Он ничего не понимал. Если бы с этой ерундой к нему пришли сначала, он бы сразу выгнал визитёров. Но они уже почти подарили ему великолепные камни чистой воды на изящной вещице из потерянного королевского набора…

Выгонять таких лохов Эзра сразу не хотел, но о пере он не знал ровным счетом ничего, и конечно, не выложил бы за него и сувенирного шекеля с исторической Родины…

Устав от долгого молчаливого внимания антиквара к странному предмету, Денис просительно выдохнул:

– Ну как, Эзра Моисеевич, берёте? Хорошую скидку дадим!

– Шоб вот да – так нет! – развёл ручонками выжига, смущённый незнанием предмета, опасающийся не обмануть лошков и в то же время опасающийся сам быть обманутым. – Может быть, ви-и объясните через почему я ангажирован на это у вас брать?

– Ну как же, Моисеич? – притворно удивился Денис, совершенно потерявший веру в успех безнадёжного предприятия. – На аукционе Сотбис в 1998 году давали восемь тысяч американских рублей, а мы бы тебе за четыре, как здрасте вам через окно?

– Ой вэй! – ужаснулся бестактному предложению старый барыга. – На Сотбисе продавали – умоляю, кто это видел, кто это слышал, кроме вас, когда ви-и тоже не видели?! Конечно, если бы мы были на бразильском карнавале, где усе в перьях, и на этой фемине не было бы ничего, кроме вашего пёрышка, я бы, кхе, кхе…

Денис глянул на пожилого развратника так сурово, что тот сжался и перешёл на деловой язык:

– А без этого, раз о Бразилии не может быть и речь, ловите ушами моих слов: очень может быть, что птица ваша и вымерла, но уверяю вас – из моих на её похороны никого не приглашали! Поэтому пэрьями иё раскидываться тут смысел отсутствует…

 

* * *

Когда на город спустилась ночь, Эзра Моисеевич опустил ролль-ставни, закрыв стальной чешуёй свою лавочку, отпустил угрюмую и молчаливую охрану, закрыл все двери на старомодные медные ключи и поднялся к себе наверх в жилую зону.

– Бриллианты у них что надо! – бормотал встревоженный возможным упущением прибыли старый ростовщик. – А вот перо? Они говорят, что это перо вымершей птицы… Я им що, орнитолог-любитель, всех вымерших птиц знать в перо?! А вдруг курочка жива, кхе-кхе, и плакали мои денежки… А с другой стороны, если она помэрла, а я их не ощипал, с их пёрышками-то?! А девка до чего красивая была, глаза бездонные, ноги бесконечные… Она специально такая, чтобы бдительность отвлекать! Вроде как дурочка, блондиночка, ничего в делах не шарит… Какой-нибудь шлимазл влюбится в эти прямые длинные нордические пряди волос – тут-то его девчонка и хвать за карман! Цап-царап! Но редкая, редкая цаца, такие, наверное, у викингов были… Ах, какая у нийё была тазобедренная композиция! И брюлики принесла хорошие, спору нет, чё ж я не понимаю, что ли? С брюликами хорошо получилось, хоть этот поц, водитель её, всё время воду мутил… А с пером нехорошо вышло… Если подумать – она брюлики тысяч за пятнадцать, как минимум, отдавала за пять, как здрастье сказать! Прямо не торгуясь отдавала… Может, перо у неё тоже было ценное? А как теперь проверить?

Долго ворочался в большой кровати под царским пологом маленький сухонький еврейчик Эзра. Странные философские мысли приходили к нему на ум – насчет тщеты денег и правильности отдать много их за общество такой «фемины», как эта Татьяна сегодняшняя… «Потому как денег много, и в могилу не унесёшь, а тут радость живая, зачем и жить-то, если?..» – и тому подобный вздор, не подобающий солидному коммерсанту.

Вожделение к сочной и высокой девахе в джинсовых шортиках, мало что скрывавших из мира прекрасного, путалось с мыслями о проклятом отвергнутом пере. «А что если оно-таки имеет стоимость?! Зачем тогда я их прогнал? Но если они хотели меня обмануть и раскрасили гуашами куриное перо – тогда я правильно их прогнал… А если нет?».

Промучившись примерно до полуночи, Эзра Моисеевич вспомнил, что недавно «эта молодёжь» завела такую штуку, как интернет. Эзра Моисеевич был ретроградом, у него даже телефонный аппарат в рабочем кабинете на столе был советского производства, дисковый, и номер на нём Эзра не нажимал – привычно накручивал… Но рядом с этим антикварным, как и многие другие вещи, телефоном на том же самом столе Эзры Моисеевича стоял новейший дорогой «ноутбук» фирмы «Acer» (Эзра презрительно называл его «Азер»). И ещё был вай-фай. Вообще-то его провели для охраны, для систем сигнализации, но сам Эзра тоже иногда им пользовался. Как, например, в случае этой ночи…

Достав из секретера-рококо бумажку с инструкцией – как включать ноутбук – Эзра покорно сделал то, что записал за компьютерщиком: «Нажать на кнопку под экраном (стилизованно нарисовано было изображение этой кнопки). Дождаться освещения экрана. Нажать на значок (значок тоже нарисован). Попадёте в Яндекс, который у вас настроен на начало работы. В Яндексе наберёте слова, которые ищите».

– Ну и очень просто! – потирал ладошки гешефтмахер. – Я и наберу, как сказали – «перо вымершей птицы гуйя»… Тут-то я всё и узнаю, чтобы с мине не смеялись…

Экран ноутбука осветился, но вместо обещанного компьютерщиком «Яндекса» выскочила заставка с мрачной символикой «широко известной в узких кругах», пугающе-таинственной ложи «Луксор-Синахериб». Эта ложа всегда пугала посвящённых: и тем, что в узком кругу все про неё знали, и тем, что в том же кругу никто не знал о ней ничего конкретного...

Но хуже, чем заставка с циркулями и строительными мастерками, рогами Бафомета и раздвоенными копытцами, были надписи, огромными еврейскими буквами, задом наперёд, всплывавшими перед лицом оторопевшего и потрясённого Эзры Моисеевича…

– Ата йеудон масриах (Ты вонючий еврей)! – бросал огненные буквы иврита в антиквара ноутбук «Азер». – «Ата охэль хара (Ты кушаешь кал)!

– Ой! – сказал Эзра Моисеевич. И больше он ничего не сказал. Не потому, что не хотел, а потому что просто не смог ничего ни понять, ни выдавить из себя…

Трезвон антикварного телефонного аппарата, словно звук вонзающейся в череп дрели, вывел Эзру из ступора и нервного паралича.

– Алоу! – сказал он в трубку дрожащим голосом.

С ним заговорили на ископаемом, архаичном иврите, который современным носителям иврита мало понятен:

– Проклятый старый идиот, купился на камушки и упустил Перо судьбы! Да мы бы тебе самосвал таких камушков привезли, старый содомит, если бы ты купил у них Перо судьбы! Перо, которым можно написать любое желание! А ты их выгнал! Как ты мог, совсем нюх потерял, хоть бы завтра пригласил их вернуться, сказать, что подумаешь?!

– Но… но… – бормотал Эзра по-русски, не умея отвечать на архоиврите, да и не желая разговаривать в таком тоне. – Но… Почему же вы меня раньше не предупредили?!

– А как бы мы тебя предупредили, осёл престарелый, если мы можем действовать только ночью, после захода Солнца?! А теперь, когда ты упустил шанс, Перо судьбы в руках светловолосой дуры, которая понятия не имеет, что это такое и какой силой оно обладает! Что папаша её был кретин, что она сама с детства! Спрятала Перо судьбы в детский «секретик», вместе с жвачками и фантиками! Оно было в доме, куда у нас нет доступа, – и вот, оно вышло из этого дома, оно пришло к тебе её ногами – а ты на ляжки её засмотрелся, выродок?! Упустил такой шанс… Да понимаешь ли ты, Эзра, что с тобой теперь сделает служба безопасности великой ложи «Луксор Синахериб»?!

– Но ведь ещё не всё пропало… – загнанной в угол крысой (и потому хорошо соображающей крысой) пропищал в старомодную трубку Эзра Моисеевич.

– Говори… – сменили на том конце провода гнев на снисходительный недоверчивый интерес.

– Дело в том, что девчонка считает это перо пером вымершей птички… Ну, так им продали на аукционе редкостей, в 1998 году, и шофёр её тоже так считает…

– Говори далее! – приказал безымянный голос «Луксора».

– Судите-таки сами, онэ будут ходить по скупкам и предлагать как перо мёртвой птички… А кому оно нужно из наших антикваров, умоляю?! Таки-да, нигде в Куве они это перо не продадут, факт! Онэ, конешне, потом поехали бы в Москву, в Гаагу, может быть, или в Лёндон, но это ж нескоро… Я знаю шофера девчонки, он из «Клуба старых алкашей», который поселился в лавандинском Доме на обрыве… Завтра я позвоню этому парню и скажу, что подумал, почитал в энтирнэте, и готов купить их пёрышко за их цену…

– Делай так! – повелела трубка.

– Но есть маленький нюанс… – робко начал Эзра Моисеевич. – Дело в том… Не обижайтесь, но мы деловые люди… По телефону всякой можжит позвонить… Я ведь вас не знаю, при всём моём почтении… Онэ просили за перо четыре тысячи долларов, это большое лавэ…

– И что? – свирепо осведомилась трубка.

– Не могли бы вы внести предоплату? – заскулил жалобно Эзра. – Уважаемый Луксор, я это не от недоверия, а просто не имея чести быть лично представленным… Я ведь не могу вкладывать свои деньги в телефонные-таки разговоры, даже с очень уважаемыми людьми…

Трубка адски, нечеловеческими тонами, закашляла в руке Эзры. Он не сразу понял, что трубка смеётся.

– Жизнь висит на нитке… – чисто-русским языком выдал представитель «Луксора-Синахериба». – А думает о прибытке… Несчастный шлимазл, ступай к окну своей спальни и открой его…

– Но, – взывал к разуму старый плут. – Моё окно высоко над мостовой, и к тому же на нём решётка…

– Сказано тебе, поц, ступай к окну и открой. И скажи «Войди!». Решётка нашему курьеру не помешает, как и высота…

Пожимая плечами с озабоченным выражением лица, которое бывает только у дипломатов, услышавших неприятность, Эзра в ночной рубашке и пижамной полосатой шапочке-кипе проковылял к окну и отворил пластиковые створки.

– Войди! – прошептал он ночи.

Вместе с ночной сыростью на него прянул едкий и густой чёрный дым, как будто прямо под его окном проклятые майдауны жгли гору автомобильных покрышек. Дым был таким же тягучим, резиновым и вонючим…

Разбрасывая сажу по сторонам, черня осадком полы, дым свернулся в конус маленького смерча и, вертясь воронкой, стал складываться в подобие человеческой фигуры…

– Надеюсь, у вас есть деньги, чтобы так себя вести! – чопорно сказал нечисти Эзра Моисеевич. – Вы сыплете мой ковиор на ваш мусор…

Дым рассеялся, и старый еврей увидел перед собой молодое серо-зелёное трупное мурло с красными глазами кролика-альбиноса и длинными передними шильцами-клыками-крюками. Одно шильце было натуральным, цвета слоновой кости, а второе – вставным, поблескивало нержавейкой…

– Заткнись, шлимазл! – прорычало неведомое существо, и с необычной для мертвеца энергичностью ударило Эзру Моисеевича классическим фланговым хуком в подбородок… Вставная челюсть старца и он сам отлетели в разные стороны.

– Не всё тебе у людей кровь пить, ростовщик! – хрипело и булькало в собранном из праха существе. – Теперь моя очередь…

Эзра тонко и хрипло заверещал, когда летающий по комнате мрачный субъект набросился на него, как кот на мышь, и вонзил в его дряблое горло свои клыки. Постепенно жизнь уходила из старого антиквара, а его убийца рассыпался хлопьями гари и сажи. Он превращался обратно в дым, в чад от жжёной резины – а Эзра наоборот, оживал… Чадные струи тянулись к нему, словно дым по дымоходу – в рот и ноздри, в уши, и сразу было видно, что тяга хорошая…

Постепенно никакого Эзры не стало, а в его теле поселился ночной гость…

 

Глава 8. СКАЗАНИЕ ОБ АЛАНЕ ЛИМБЕ

 

– Денис! – вдруг спохватилась Таня. – А ведь тебе, наверное, всыплют наниматели, если всплывёт, что ты меня у себя третью ночь прячешь?

– Непременно попадёт… – кряхтел шофёр, укладываясь на медвежьей шкуре поудобнее. – Это же не моя комната, а вроде как к гаражу прилагается…

– А ты меня всё-таки не выгнал… В принципе, мог бы сказать – раз деньги выручила, ступай в гостиницу, тебе хватит… А ты так не стал…

– Тань… – занудно начал тёртый жизнью «обслуга». – Деньги, конечно, хорошие… За алмазного-то коня, не спорю… Но при таком твоём к ним отношении их у тебя опять скоро не будет… Если в наших отелях ночевать – при их ценах и на год не хватит…

– И не говори! – согласилась бывшая владелица Дома над обрывом. И между двумя молодыми людьми тихий ангел пролетел…

– Спасибо тебе, что не полез сразу лапать, как другие… – проникновенно сказала Таня, закинув тонкие руки за голову. – Кровать мне свою уступил… И, так сказать, не покусился…

– И в мыслях не было! – отозвался с пола Денис.

– А вот это уже обидно! – с женской непоследовательностью рассердилась Таня.

– Я не к тому, что ты не привлекательная! – смутился шофёр. – Нет, что ты, я совсем о другом… Ты девушка из высшего общества, ты возвышенная и непрактичная…

– И денег считать не умею! – злилась Лавандина с кровати.

– И это тоже… И я подумал: вот я останусь в её памяти хорошим парнем, который помог в трудную минуту и вовремя ушёл… Или – как знать? Вдруг у меня получится стать её парнем, и тогда однажды она посмотрит на меня и увидит, что рядом никто! И тогда я останусь в её памяти, как чёрное пятно… Обо мне первом ей захочется вспоминать, а обо мне втором – забыть поскорее…

– Эк ты вывернул! – удивилась Лавандина, сама любившая пофилософствовать.

– Ну, понимаешь, если трезво говорить – я водитель в доме престарелых… Я занимаю маленькую комнату, служебное жильё, чтобы быть у дирекции всегда под рукой… На этом моя история, Танюш, заканчивается – и больше в моей биографии ничего нет…

– Так не может быть! – возмутилась Таня уже не за себя, а за вселенскую справедливость. – Ты же где-то родился? У тебя есть папа и мама? Ты учился – не поверю, что нет, ты слишком складно говоришь и слишком быстро деньги считаешь для церковно-приходского выпускника… И потом, мне кажется, ты перепутал себя со здешней клиентурой: это у них всё кончилось, День! А у нас с тобой всё только-только начинается…

– У нас с тобой?! – изумился Денис, и Таня увидела, как он поднял голову со шкуры, пытаясь заглянуть ей в глаза.

– Ну… – засмущалась Лавандина. – Я имела в виду у нашего с тобой поколения… Хотя, чёрт возьми… Что я из себя строю школьницу?! Может быть – да, именно у нас с тобой! У нас с тобой есть десять тысяч баксов – половину из которых отстоял для меня ты! Ещё у нас с тобой есть перо вымершей птицы, хотя бы вполовину от этой суммы… И, не забудь, День, я приглашена на заседание «Клуба старых алкашей», я их величествами назначена самой докладчицей, а значит – теперь всё в моих талантах рассказчицы… Если бы ты немного больше верил в меня – ты не сомневался бы в моём завтрашнем дебюте!

– Это всё хорошо… – грустно заметил Денис. – Но какое я имею к этому отношение? Я не хочу, чтобы ты ходила к старым алкашам – хотя тебя не переспоришь, я это тоже понял… А игрушки из твоего детства – это твои игрушки и только твои… Если бы немного больше верила в меня – ты поняла бы, что я от тебя ничего не приму! От кого угодно другого, даже от старых забулдыг, с которых не убудет… Но только не с тебя!

«Какой тяжёлый случай!» – досадливо подумала Таня, поглубже завернулась-закуталась в одеяло и постаралась поскорее уснуть под мягкий шум дождя за маленьким окном служебного помещения…

 

* * *

В зале заседаний «Клуба старых алкашей» была идеально отлаженная лекционная аппаратура – какой позавидовала бы любая университетская аудитория. Были и шикарный японский проектор, и большой идеально-белый экран для слайдов. Были и видеоаппаратура, и плазменный экран для электронно-цифровых презентаций, и ширококанальный выход в интернет, и… Словом, было всё, а чего не было – то привезли бы по первому требованию.

Потому что старые алкаши очень любили, когда им травят байки про потусторонние миры, были слушателями строгими (они не раз с позором разоблачали шарлатанов) – но благодарными. Аудитория здешнего лектория – три-четыре человека, которым уже учиться поздно, если речь не идёт о загробных науках. Но именно о них-то в «Клубе старых алкашей» и велись дискуссии с привлечением всех сил современной науки, культуры и философии!

Получив приглашение в этот узкий и влиятельный круг, Таня решила рассказать про средневековое «Сказание об Алане Лимбе».

Приготовила несколько слайдов – фотографии пергаментных свитков, миниатюр и мест раскопок, но в основном полагалась на своё обаяние и искусство рассказчицы…

 

* * *

Этот самый Алан Лимб загорелся речью римского папы Городского… Не знаю, так написано… Урбана… Да, папы Урбана и отправился в крестовый поход освобождать Гроб Господень в год основания Португальского графства… Исполнять, так сказать, рыцарский интернациональный долг – ближе сарацинов к Португальскому графству этот обалдуй, видимо, не нашёл…

И вот он попёрся из Portus Cale в далёкую Палестину, то есть через всю Европу… Ехал он долго, в пути поменял шесть коней, тут это довольно поэтично подано на латыни:

…Едет на лошади Алан Лимб,

В чёрные латы одет…

 

Не думайте, что это элегантные латы с чернением серебряного декора, которые войдут в моду в позднем средневековье! Нет, это почерневшие от времени и грязи доспехи из свиной кожи в несколько слоёв, образующих почти такую же прочную, как металлическая, кирасу!

Ну, по традиции средневековых историй, тут следует довольно длительное и бессодержательное описание его странствий, чего он там видел, то ли во сне, то ли наяву, не знаю… В частности, в сердце Германии поглощался он жирным болотом, в Реции перебил хижину людоедов на горном перевале, а в Паннонии бился с серым медведем и распорол ему брюхо кинжалом, сам же был распорот когтями во многих местах…

Но не унялся, и всё это безобразие продолжилось до самой Святой Земли, где Алан Лимб отчаянно сражался с сарацинами за честь португальского рыцарства, и преуспел в этом: перебил их сорок штук… Что мне кажется поэтическим преувеличением, но тут так написано…

Ну и дальше тут довольно бесхитростно, если дословно переводить:

Рыцари Христа вели великий бой,

Рассеяли сельджуков толпы,

И обратили вспять кривые их мечи,

И многих посекли, иных же гнали,

Однако за Евфрат устали гнать,

Сказалась жажда, и коней усталость,

Один лишь Алан Лимб не унывал,

Остатки таявшие гнал и гнал сельджуков,

И убивал в трусливую их спину,

Покуда не остался лишь вдвоём

С безбожным предводителем сельджуков,

Одетым в бархат и парчу Леванта…

Аой!

 

Мертва пустыня и свирепей зной

На прокалённых почвах за Евфратом,

От лошадей обоих хлопья пены

Сжирает жадно мёртвая земля,

Когда они с боков коней спадают,

Силён у Лимба был арабский конь,

Однако же текинский иноходец

Был не слабей у вожака сельджуков,

И словно в заколдованной стране

Не уменьшались стадии погони,

Однако ж и на локоть не росли!

До той поры, пока в пещеру мрака

Средь серых скал в отчаяньи сельджук

Не проскочил, спасаясь от Алана…

Аой!

 

Тут нужно отметить, что считающийся оригинальным магдебургский список баллады об Алане Лимбе преподносит нам пещеру Китовраса как предмет предгорного ландшафта. Венгерская же версия, полагаемая копией, и в ряде мест действительно содержащая очевидные анахронизмы, повествует о «трусе» – то есть землетрясении, и о том, что скалы разверзлись перед сельджукским предводителем и Аланом Лимбом, отрывая им проход в саму преисподнюю.

Есть версия, что магдебургский благочестивый переписчик устранил этот инфернальный момент легенды, сообщая лишь о пещере, а не о поглотивших рыцарей разверзшихся камнях. На самом деле, как мы полагаем, Алан Лимб не смог бы попасть в храм Лилит, если бы землетрясение не открыло расселину в песках времени, погребающих древнейшее из капищ человечества, ко временам первого крестового похода уже погребённое метрами поверхностных культурных слоёв…

Из обоих списков легенды об Алане Лимбе мы узнаём, что в пещере (или трещине земной – по версии древних венгров) сельджук и подданный графа Португальского встретились с Китоврасом, чудовищем, представлявшим из себя псоголового человекообразного медного великана.

Китоврас метал из глазниц загадочные «синие лучи» и «скрежетал металлом медным», что дало основание уфологам искать в Балладе об Алане Лимбе следы палеоконтакта с инопланетянами, или, по крайней мере, их техникой.

Лучи порезали на куски несчастного сельджука, имени которого не знал автор легенды, и уж тем более никогда не узнаем мы. Что же касается Алана Лимба, то он спешился (конь его, как мы узнаём из экспрессивных стихов, тоже погиб, как и сельджук), затаился за выступами больших камней. Отсюда этот ловкий и бывалый, отчаянный и бесшабашный воин прыгнул Китоврасу на спину, когда тот в поисках незваного гостя проходил мимо.

Алан Лимб, как повествует легенда, «вонзил топор боевой» прямо в «медные пластины спины» Китовраса и болтался на рукояти этого топора, пока Китоврас скакал и прыгал, пытаясь его сбросить. Никто не знает, сколько это продолжалось, и, как кричат строки баллады – «сам Лимб не смог бы после рассказать» – висел ли он «кошелем подвесным» час или сутки. Но к счастью рыцаря графа Португальского топор между медных пластин неведомой брони засел на удивленье крепко, и сбросить с себя Лимба Китоврас так и не смог.

После долгих мытарств, «лучами раскрошивши всю пещеру» – чудовище «устало и обмякло» (про что уфологи говорят, что оно или сломалось от старости, или в нём горючее за давностью веков кончилось, выдохлось).

Наш же неунывающий герой воспользовался этим, и с помощью «набора перстней острых» – а, напомню, в те времена перстни надевались на пальцы прежде всего как наборный кастет, для драк – сумел как-то выбить чудовищу из очей «синий хрусталь смертельный». То есть разбил какие-то линзы, из которых вырывались «лучи смерти» стража храма Лилит.

Как гласит легенда, после этой победы над Китоврасом перстни кастетного набора, три или четыре грубых мужских кольца с шипами, обрели не очень понятные современному читателю «волшебные свойства», омывшись неведомой «кровью чудовища».

И вот, друзья мои, вообразите его в чёрном и мрачном штреке древней пещеры – тёмного и смертельно уставшего человека средневековья, человека рубежа первого и второго тысячелетий христианской эры. От нас Алана Лимба отделяет примерно столько же, сколько и от времён Христа и апостолов…

Перстни его, которыми он выбил ненавистные и смертоносные глаза медного чудища, таинственно светятся синим светом, наверняка это было похоже на сполохи двух газовых горелок на плите в тёмной, ночной кухне…

И вот этот Алан Лимб, подданный графа Португальского, поехавший искать сарацинов на другой край света, хотя они нападали на его графство, что называется, «с доставкой на дом»…

Вот он, перед вашим мысленным взором: прошёл коридорами тьмы и вышел, уже отчасти обретший сверхъестественные способности, в буквальном смысле слова «намотавший их на кулак»…

И встретил древнюю демоницу Лилит…

И видит храма залу, посредине

Бурлит в огромном камне черный ключ,

Здесь воды мудрости, страшней, чем ночь любая

Зовут испить себя – и обрести

То знание, что обретает мёртвый,

И потерять всё то, что знал живой…

Задуматься о страхе бесконечном

Небытия пред невозможностью своей,

Понять во мгле всю душу человека,

Условность его тела и судьбы,

Обманчивость и времени и места,

И беспредельность, равную нолю,

И заключённость мирозданья в точке,

Откуда звёзды взял иллюзион,

Обманчивость всех чувств и ощущений,

И ложность памяти, что помнит век, не то

Понять, как мысль меняется с предметом,

Творит предмет по образу себя,

Понять, что грех создал коросту тверди…

Аой!

 

Преодолейте же сухость средневековой латыни, сухость старого пергамента, и войдите в его плоть и кровь, взгляните его глазами на открывшееся ему иномирье. И вы поймете, что рыцарь-крестоносец Алан считал себя ослепшим, а видения в полумраке с голубым оттенком холодного пламени, шедшего от его боевых перстней, – либо сном, либо бредом.

Ему казалось, что он погребён в могиле, под огромной толщей земли, и что, угасая, сознание его видит причудливо изломленные картины несуществующего, готовясь отойти к полному небытию до труб архангельских и воскресения всех мёртвых…

Средневековые люди были гораздо большими реалистами, чем мы с вами. Они верили в воскрешение не душ, а тел, плоти: что Господь соберёт человека обратно, как техник собирал бы веником рассыпавшегося робота на страшный суд! Средневековье может из века в век передавать тексты, даже прозаические, ничего в них не меняя. С древним человеком был его жёсткий и приземлённый реализм, грубый, как сама древняя жизнь.

Это мы живём последние два века во вздоре кубической степени, умножая выдумку на выдумку. А наш герой, Алан, который проехал из Portus Cale «на лошадях», вечно дохших под ним, всю Европу, населённую в ту пору дебрями косматыми, монстрами и маньяками, не мог себе позволить роскоши заняться выдумыванием сказок о том, чего не видел и чему не был свидетелем…

Если бы он умел сочинять что-то, кроме чисто количественных преувеличений увиденного, простительных полуграмотному полуаристократу, – он просто бы не выжил…

Поэтому мы и говорим со всей уверенностью, что Алан Лимб ничего не выдумывал с кондачка, с потолка, потому что не был современным балагуром, он был сыном своего времени, где даже за мелкую ложь легко могли прирезать и потому говорили очень мало, а слушали более чем внимательно.

 

* * *

Алан шёл по циклопическому коридору, стены которого составляли гигантские вулканические глыбы, пригнанные друг к другу с ювелирной точностью. Одну руку – со светящимся призрачным голубым светом кастетным набором перстней – он нёс перед собой, как века позже будут люди нести фонарики в ночи…

В другой руке в такт шагам крестоносца покачивалась двусторонняя секира с полумесяцами страшных, зазубренных в битвах, лезвий. Она – выдвинутая для удара, для отражения внезапной атаки секира, и вплыла первой в огромный, поразивший воображение рыцаря подземный зал-сокровищницу…

Дома, в только-только возникшем графстве Португальском, Алан Лимб имел замок, больше похожий на одинокую круглую башню, потому что сил и средств на архитектурные излишества у рыцаря не было. В башне, грубо сложенной из грубых же диких камней, – на стенах были охотничьи трофеи, шкуры и головы зверья, а также связки оружия: португальского, примитивной деревенской ковки, и более изящного, отбитого в боях у сарацинов.

Ничего больше этого – то есть стен, охотничьих трофеев и сабель с копьями – замок рыцаря Алана не имел. По сути, это была каменная пещера с большим, таким же корявым, как и всё в тогдашней Европе, очагом, над которым прогибались вертела под целиковыми кабаньими тушами. Но завидовать Лимбу было незачем и некому.

По долгу службы он бывал во дворце своего сеньора и ленного владыки, графа Порто. Там была не одна, а несколько башен, но таких же, как у самого Алана, и на таких же вертелах так же крутились туши. Ещё у графа, в силу его высокого общественного положения, имелась золотая и серебряная посуда. Но и она от глиняных плошек Алана Лимба отличалась мало: только что металлическая, а так – точно так же в деревне криво и домолепно выкованная или выплавленная…

Если кособокая тарелка из золота – то человек богат. Если из глины – то он беден. А если деревянная – тогда это мужик. Алан был мужланом, от своих мужиков отличаясь только заносчивостью и рыцарской спесью, но отнюдь не вкусами или знаниями…

Оттого так поразила Алана Лимба полная византийской и вообще утончённой восточной роскоши зала, на стенах которой вдруг вспыхнули десятки «лунных лампионов».

Некая черноволосая и черноглазая дева, в покровах, «словно бы сотканных херувимами для праведников в раю», не подошла, а подплыла по воздуху к Алану Лимбу. И узрел воин Христов, что она тонка, смугла, стройна и гибка, словно тёмная кошка, и что взгляд её манящ, а руки её изящны и совершенны, как ничто в быту рыцаря…

Это была древняя демоница Лилит. Веками была она заперта страшными заклятиями в своём подземном храме, вместе с меднобоким стражем Китоврасом, которого Алан Лимб раздолбал могучей дланью… И который теперь валялся в коридоре на боку, искря какими-то волокнами, которые люди далёкого будущего назвали бы контактами…

Не зная, кто эта дева, но уже поддаваясь её чарам, Алан пытался преградить ей путь секирой. Но она с дьявольски-хитрой покорностью пала пред ним, и языком своим провела по лезвию топора, отчего стал рот её полон крови и губы кровавыми…

Трудно понять, почему такой жест так вдохновил Лимба – но будем помнить, что он человек из иной эпохи, с иными представлениями об отношениях людей и эротизме в их поведении. Лимб на трюк купился – и бросил секиру, отстегнул тяжёлый меч, схватил неведомую деву в объятия.

И в итоге предался с ней неистовой страсти, которую благочестивый магдебургский летописец, видимо, бегавший сверять текст в инквизицию, опускает, а более фривольный «венгерский пергамент» даёт пошире. Уж не знаю, как такое возможно, но у демоницы был «язык, ласкающий в лоне» и «лоно в окровавленных губах», если верить венгерскому проказнику-хронисту. Магдебурский свод, конечно же, сухо сообщает лишь о долгом соитии и в детали не лезет…

На ложе демоницы Лилит Алан Лимб пробыл очень долго, так, что и сам уже забыл о времени. Языка демоницы он сперва не понимал, но потом, по мере углубления в неё во всех смыслах, стал как-то разбираться, видимо, при половом контакте ему передалась древняя лингвистика. Ученые предполагают по некоторым фразам, сохранённым в разных сводах, что Лилит говорила на одном из так называемых «банановых языков» – древнейших языках, ходивших на Ближнем Востоке ещё до шумер. А поскольку, как все мы знаем, история и начинается-то в Шумере, можете себе представить, какая эта архаика…

Много веков фразы Лилит, сказанные её поневоле-возлюбленному Лимбу (женщина сидела одна в темноте много веков, не будем её строго судить!), считались бессмысленным набором звуков, пока в ХХ веке работы с древнеезидскими источниками и расшифровки каменных стел не дали учёным некоторый, очень отрывочный и бледный, материал по «банановым языкам». И вот тогда сопоставили фразы Лилит Алану, и эти скудные сведения, и заявили: а ведь это не враньё и не выдумка, откуда могли средневековые писцы знать о «банановых» формах дублирующего словосложения? Очевидно, рассказ Алана Лимба о своих похождениях в Святой Земле хоть и невероятный – но подлинный, это не сказка, а пересказ средневековым человеком какого-то поразившего его, и действительно таинственного, явления…

Было отыскано сходство Китовраса из сводов со стражем бессмертия из поэмы «Гильгамеш» – тот тоже был металлическим и метал из глаз синие лучи. И, кстати, убит был тем же способом – Гильгамеш подкрался к нему сзади, пока он лучами жёг его спутников, и оглоушил дубиной…

То есть вполне уверенно можно утверждать, что Лилит действительно разговаривала с Аланом Лимбом на каком-то диалекте дошумерского «бананового» языка, который целиком сегодня никому не известен, забыт и погребён, но отдельные случайные отрывки его кода, отдельные речевые осколки – сохранились. И почти половина их – там, где их быть в принципе не могло, казалось бы, в свитке о приключениях средневекового неотёсанного деревенщины Алана Лимба…

Безусловно, прекраснее женщины, чем Лилит, Алан никогда не видел и даже не мечтал – его современницы и сверстницы были те ещё бой-бабы, иначе бы они не выжили в ту эпоху. Лилит отличалась от них так же, как грубая и кривобокая золотая посуда от деревенского коваля отличалась от изящнейших сосудов-шедевров в усыпальнице древнего храма…

Но постепенно, «на ложе бархатном и томном», Лимб понял, что это не любовь, а продолжение великой схватки, потому что Лилит была ненасытна и не могла остановиться. Она буквально истощала и иссушала попавшегося к ней в паучьи сети рыцаря, не давая ему отдыха и передышки…

Никто не знает, сколько длилась эта великая битва в постели, но Алан Лимб, судя по свидетельствам хронистов, был парнем двужильным не только в бою с сарацинами, но и на любовном одре, чуть было не обернувшемся одром смертным.

В общем, он каким-то образом одолел Лилит, и она истончилась в страсти, легла изображением на его кожу, как сейчас бы сказали – отпечаталась в виде татуировки. Хронисты представляют это в духе своего времени и рыцарских романов – что это была победа рыцарской доблести над коварством женских чар и обольщения. Но мы-то сейчас склонны думать, что никто там никого не побеждал, а, скорее всего, для древней демоницы лечь татуировкой на кожу рыцаря было средством выйти из заклятой усыпальницы, откуда своим ходом она выйти не могла.

Измученный беспредельной страстью Алан Лимб ещё сколько-то времени лежал «под атласным балдахином», изрядно, надо думать, обалдев. Но потом, как-то через силу собрался, подпоясался и двинул на выход. Лампионы в зале давно уже выгорели, и Лимба снова вёл через лабиринт подземных коридоров его фонарик-кастет…

Обнаружив на выходе совсем уж издохшего Китовраса, Алан Лимб не отказал себе в удовольствии как следует попинать его, это было, видимо, чисто эмоциональным порывом, потому что смысла никакого не проглядывает.

Далее Лимб вышел на солнце, и там ослеп. Но не насовсем. Постепенно глаза привыкли к свету дня, и он стал сперва смутно, а потом и отчётливо видеть ландшафты коварной пустыни. С собой из тайного подземного святилища Лимб прихватил не только изображение Лилит в натуральную величину на собственном теле (думается, что оно было у него спереди, хотя точных данных хронисты не дают), но и какую-то дудку, смысла которой не понимал.

Трудно сейчас сказать, сам ли Лимб выбрал себе трофей с места нелепого приключения, или же впитавшаяся в него Лилит подсказала – но дудка, которую он притащил, была Иерихонской Трубой.

Не будем забывать, что в Ветхом Завете, в Книге Иисуса Навина, в главе 6, рассказывается об осаде евреями города Иерихона. Они осаждали его шесть дней, и неизвестно, сколько бы еще продлилось стояние под стенами этой крепости, если бы не чудо. На седьмой день священники евреев стали обходить стены города, трубя в трубы. И от их звука стены неожиданно рухнули. И вот, одну из таких мистических труб Лимб себе и подобрал, сам не ведая, зачем, да и не зная о её свойствах.

С дудкой и татуировкой во всё тело Алан Лимб вернулся через Византию в Европу, но до Португалии не доехал (тем более что не было ещё никакой Португалии, а был только её кусочек – графство).

Слава героя и богатая восточная добыча – скорее всего, кроме дудки, Лимб ещё что-то упёр – помогли ему в южной Германии достаточно выгодно жениться на дочери барона Габихтсберга и получить во владение небольшой, но богатый пшеницей и скотом округ Аргау. Но проклятая любовь демоницы Лилит развернулась в продолжение, которое одни считают романтическим, а другие – скабрезным.

Всякий раз, когда муж входил на ложе к жене, или наоборот, – в постели оказывались трое, а не двое, как положено. Дочка Габихтсберга была до свадьбы столь невинна, что полагала, думается, – так, мол, и должно быть. Ей сравнивать-то не с чем было! Про Алана Лимба, теперь ещё и наследного Габихтсберга, мы уже знаем, что мужчина он двужильный, и ему с двумя даже как-то, видимо, комфортнее было, что ли…

Но поймите, речь идёт об XI веке, который в Европе ещё, если по совести говорить, относится к «тёмным векам», хотя официально туда и не включён. Всё очень просто – и обстановка, и нравы. Замок барона – это та же самая мужицкая изба, но только каменная. Ну, и побольше, может быть, да и то ведь не всегда!

Кратко говоря, папаша супруги Лимба и его, стало быть, тесть-батюшка, в этой каменной избе заглянул каким-то макаром за занавеску и увидел, что вместо двух у молодожёнов любовь на троих… А перенести этого папаша Габихтсберг не мог, потому что был добрым католиком. Ну, тогда злых католиков на кострах сжигали, так что это неудивительно. И обладавший скверным нравом старикашка возмутился присутствием смуглянки-одалиски между своей дочерью и её муженьком… Молчать и терпеть он не смог и приказал бросить в крысиное подземелье как татуированного зятька, так и его любовницу, «бесстыдством поражавшую» его глаза – из чего следует, что подглядывал он за молодыми довольно долго.

Однако же смуглянка-одалиска исчезла бесследно – она возникала только в кровати, а стоило Алану встать – она уходила в татуировку. Поэтому Лимб отдувался в подземелье за двоих, и наверное, был бы там съеден крысами, если бы не его молодая супруга.

Вообще следует отметить, что молодая Габихтсберг была всем довольна и строгостей папиных не разделяла. Её девичья невинность была так велика, что к ласкам восточной рабыни она относилась, как к продолжениям ласк мужа. Когда Алана бросили в крысиный подвал, юная баронесса пробралась туда к нему, но всякого шанцевого или слесарного инструмента не прихватила, и никак не могла одолеть цепей, сковывавших Лимба.

Она стала плакать, рыдать и убиваться, по причине своей бесполезности, но предприимчивый Алан придумал, как беде помочь. Он попросил свою возлюбленную Ульрику принести ему из его походного барахла дудку из подземелья.

И когда влюблённая Ульрика доставила ему эту дудку, Лимб изловчился в своих оковах и стал в неё дудеть. Эффект был ошеломляющий, об этом помнят хронисты и сказители даже через века!

Дело в том, что труба иерихонская издаёт характерный резонирующий звук, и вместе с ним из конуса трубы выходит, расширяясь, что-то похожее, как сейчас бы сказали, на мыльный пузырь. Но это не мыльный пузырь, это суб-атомная зыбь, некое такое облако или вакуоль, в котором время меняется местами с пространством, или, по крайней мере, достигается преодоление протяжённости пространства.

Ну, вы знаете, что резонансным звуком можно разрушить какую-нибудь вещь, предмет, наверняка видели картинки – как рушится мост, по которому в резонанс прошла рота солдат… Однако материя наполняет пространство, но сама не является пространством: это мебель, которую в комнату можно внести, а можно и вынести…

И возникает вопрос – а что же тогда такое сама комната, из которой мебель выносят или вносят?

Издревле художники с помощью перспективы умели создать иллюзию трёхмерного пространства на плоскости холста! То есть измерения два – а воспринимается как будто три… Или телефон с помощью достаточно простых технических ухищрений позволяет нам говорить с Владивостоком так, как будто собеседник стоит рядом с нами… Что уж говорить об интернете, сперва севшем на телефонные провода?!

Мы научились запихивать огромные библиотеки и симфонические оркестры буквально на кончик иглы – к средневековому вопросу о том, сколько ангелов могут поместиться на конце иглы… Мы преодолеваем за пару часов расстояния, на которые ушли бы раньше многие месяцы пути…

Мы видим, что протяжённость, кажущаяся сперва бетонным монолитом, вмещающем все вещи мира, – на самом деле зыбкая гармонь… Пространство – как и время – достаточно относительны и условны.

Время – это скорость движения частиц. Если частицы полностью остановятся, то время застынет. А если частицы начнут крутиться назад, в обратном порядке – то мы получим движение времени вспять. Это уже будет эффект киноленты, вращаемой назад! Нет перемен – нет и времени. Отматываем перемены назад – получаем обратный ход времени…

Но и само пространство нестабильно. Оно может меняться местами с временем, когда частицы становятся движением, а движение – наоборот, частицами. То есть пространство может раскладываться в многомерные комбинации…

Так вот, дудка, которую вынес из древнего, занесённого песками времени святилища Алан Лимб, иерихонская труба из набора, которым разрушили Иерихон (кстати, старейший из всех известных городов земли, он стоял, когда на земле не было ни шумерских городов-государств, ни египетских фараонов), – обладала способностью надувать мыльный пузырь инопространственных измерений. Вступая в контакт с трёхмерным пространством, он мог проходить сквозь стены и вообще давать самые неожиданные комбинации, уму непостижимые.

Совершенно точно можно сказать, что Алан Лимб, средневековая стоеросина неотёсанная, едва ли владевший элементарной грамотой до своего погружения в Лилит, – каким-то образом понимал принципы действия иерихонской трубы. Мало того, он передал их сказителям, трубадурящим потом о его подвигах, правда, уже в запутанном и искажённом виде.

За конусом точка – а в точке весь конус,

И сжатие здесь – расширение там,

По ту из сторон – за которой иной

Исходит из точки сложения конус,

Игольным ушком здесь проходит верблюд,

Пещерка в песчинке – проход к необъятным

По сторону ту протяжённым горам,

Что в плавные там переходят долины,

Которые здесь не увидит никто,

В песочных часах проникает песчинка

Из шири сквозь точку – в обратную ширь,

Вот так и труба у Алана ткань мира

Подобно мечу сарацинскому рвёт…

Аой!

 

Вы, конечно, скажете мне, что нечто подобное мы встречаем у Николая Кузанского, утверждавшего, что в математической точке в запакованном виде находятся все геометрические фигуры, и все они могут быть развёрнуты из неё. Это связано с тем, что ноль можно поделить пополам, и будет два ноля, равных первому, и с бесконечностью происходит та же штука. Длина прямой линии – бесконечность, а длина луча?.. Тоже?! Но ведь он же половина от прямой линии!

Вот, Николай Кузанский играл такими представлениями о пространстве, но он жил в XV веке, друзья мои, во вполне уже просвещённом. А самый последний по времени свиток с историей Алана Лимба датируется XII веком, большая же их часть записана в веке одиннадцатом, пустом насчет мозгов, как пересохшая тыква… Ни сам Алан Лимб, ни сказители о нём попросту не могли знать таких точечных теорий пространства, как не могли они знать и целые фразы, читаемые на «банановом» дошумерском языке…

 

* * *

Именно преодолевая пространство, и даже зная об этом, что самое странное, сумел спастись из крысиного подземелья замка Аргау бывалый вассал графа Португальского Алан Лимб. Под немыслимый и невыразимый звук, заставляющий всех заткнуть уши, а может быть – и сойти с ума, распоротое пространство раздвинулось перед Лимбом, отчего произошло обрушение части стены и вала крепости Аргау.

Важно отметить, что сегодня этот замок находится на территории Швейцарии, он неплохо сохранился, хотя и многократно перестраивался. Археологи в ХХ веке добились от швейцарских властей разрешения на проверку «крысиного подземелья» и, действительно, вопреки всем скептикам, обнаружили следы колоссальной борозды, непонятным образом проведённой через строения снизу, причем в XI веке! Там были полностью перемешаны слои почвы, гумус оказался ниже глины, найдены обломки рассыпавшихся стен. Потом всё это на средневековом уровне починили, как умели – то есть заделали, застроили, законопатили, но след от непостижимых средневековому уму разрушений остался.

Обрушение стены и башни привело к тому, говорит сказание об Алане Лимбе, что под обломками погиб «стоявший на донжоне» старик-барон, борец за супружескую нравственность, и безотказная, нежно любимая Аланом Ульрика. Сам же Алан выжил, хотя был явно подавлен таким исходом своей деятельности.

По законам он был теперь бароном, после смерти тестя и жены, но местные рыцари и крестьяне прогнали его, как чернокнижника, проклятого Богом, и как убийцу, пусть и невольного, их «добрых господ».

Алан Лимб, подобно Агасферу, вновь отправился в бесконечное странствие. Всюду, в корчмах и на постоялых дворах, или возле пылавшего очага в рыцарских залах, жадных до причудливых сказок, – Алан рассказывал свою горькую историю, «рыдая много и в раскаянье пребыв». Трудно сказать, был ли он в Венгрии и в Магдебурге, где сохранились свитки предания о нём, но, учитывая его образ жизни – это очень и очень даже может быть.

Многие женщины любили красивого и красноречивого рыцаря из Святой Земли, но он всем отказывал, уверяя, что Лилит ревнива и страшна, и погубит всякую, кто посмеет разделить с ним ложе. Также он уверял, что стоит ему прилечь – как Лилит выпрыгивает из его кожи, во всей красе и всей плоти, и терзает его нескромными утехами. В молодости Алан терпимо к этому относился, но чем ближе к старости – тем труднее ему приходилось: ведь его тело дряхлело, а Лилит – не стареет, она всё та же, как в день первой встречи…

Поседев, Алан Лимб велел сделать для него вертикальный деревянный ящик, чтобы не принимать горизонтального положения во сне, и там спал. Он строго заповедовал людям, чтобы, когда он умрёт – ящик не клали бы ни на землю, ни в землю, а именно так вот, в вертикальном виде сожгли.

Но, наслушавшись историй про подвиги Алана Лимба, какая-то молодая деревенская колдунья пробралась к его ящику под покровом ночи. Пользуясь тем, что старик крепко спал – распутная девка залезла к нему в ящик, и ночь провела, стоя рядом с ним, прижавшись к нему «кожей» – то есть, видимо, в обнажённом виде, на что намекает нам венгерский пергамент.

В итоге таинственная татуировка Лилит перешла с тела Алана на тело колдуньи, а старый глухой пень всё проспал и не смог воспрепятствовать. Потом, горько сетуют летописцы, колдунья стала «королевой обольщения» – может быть, одним из воплощений Лилит, а старый трухлявый богоборец – помер в своём ящике. Хотя кожа его была уже чиста от всяких изображений, его всё же сожгли на костре. Но толку от этого не было никакого, с тех пор Лилит гуляет по свету, переходя с плоти на плоть, не старея и не насыщаясь…

 

* * *

– И знаете ли вы, – спросила Таня в мёртвой напряжённой тишине своих заворожённых пожилых слушателей, – где теперь эта татуировка?

– И – хте?! – синхронно, чуть слюну не роняя, выдохнули на всхлипе Фиолетов, Стрекозин, Вороков.

– А вот! – игривым жестом Лавандина повернулся спиной, со всей возможной грацией подняла маечку и показала сложные виньетки на пояснице.

– Что? Правда? – захлебнулись от чувств старые бездельники.

– Нет… Ну конечно же, нет… – хохотала над их смущением Таня. – Это самая обычная косметическая татуировка для девушки, которую могут набить в любом хорошем тату-салоне… – Я просто пошутила, простите, честные отцы! Я, конечно же, понятия не имею, где татуировка Лилит и была ли она вообще! Как учёную с университетской кафедры, меня интересуют не похождения Лимба с дамочками, хотя, не скрою, они несколько возбуждающие, – сколько теория пространства, подкреплённая как бы печатью из слов «бананового» дошумерского языка…

Вы спрашивали меня о месте потустороннего и сверхъестественного? Так вот оно – воронка конуса, открывающаяся из каждой точки в иные миры! Наше пространство необыкновенно сжато, оно превратилось в ящик трёх измерений, убогий даже по сравнению с представлениями и видами из глухого средневековья!

Понимаете, учёные XIX века – как дети. Они держались за свою экспериментальную науку, так же инфантильно веря в неё, как шаманы верят в свой бубен! Очень комично, что учёные не понимали во времена Дарвина, да и сейчас не все понимают – что их убеждённость в истинности чего-то – свидетельствует не об истине, а только об их убеждённости.

– Но вы думаете, – поинтересовался самый академичный из слушателей, Фиолетов, щипая себя за плохо побритый подбородок, – что в рабстве у пространства и времени только иллюзии нашего сознания? То, что было – не прошло, а только для нас кажется прошедшим? И всё смещённое где-то остаётся в несмещённом виде?

– Браво! – обворожительно улыбнулась Таня вдумчивому «студенту». – Я и сама не сформулировала бы лучше! Для того, чтобы понять идею Бога, – нужно просто вывести её из зависимости от времени и пространства, этих рабовладельцев человеческого ума, и тогда всё станет ясно: и как соберутся распылённые на атомы тела умерших в судный день, и как Бог творит судьбы, и почему он допускает Зло: ведь он же всё может отмотать назад, и всё исправить… Не можем отмотать назад только мы, рабы потока времени… И даже не совсем рабы – если судить по истории Алана Лимба…

Старики задумчиво хлебали больничного вида диетический суп-лапшу на черепаховом бульоне.

– А у вас есть ещё такие истории? – спросил Вороков, приподняв седую бровь и пытаясь глядеться орлом, как в старые годы.

– Полно! Сколько угодно!

– Мы хотели бы послушать! – пробурчал старчески-неопрятный, с отвисающими до красноты веками Стрекозин. – Сами понимаете, оплата – не вопрос, назовите любую сумму, какую пожелаете…

 

Глава 9. ЛУКУЛЛЫ И ВАЛТАСАРЫ

 

– Господа ждут вас отобедать с ними! – придержал Таню, собиравшуюся уходить после «дебюта», дворецкий Ахмед, выразительно, как умеют только хамелеоны, вращая единственным глазом. – В малой обеденной зале. Это влево по анфиладе и…

– Да знаю я, где это! – отмахнулась Лавандина. Волна ностальгии снова нахлынула на её сердце: эта самая «малая» зала была при Лавандиных «семейной». В ней семья обедала, если в особняке девелопера, как говаривал отец – «не наблюдалось» гостей…

– Хочу довести до вашего сведения… – огромный и жутковатый Ахмед не выпускал Танин локоток из своей железной лапы. – Вы им очень понравились… Здесь через день бывают лучшие стриптизёрши, девушки потрясающей внешности… – Ахмед по-восточному сладострастно причмокнул мясистыми плотоядно-красными губами. – Но нашим хозяевам женское тело уже ни к чему, не в коней корм… А вот поговорить с молодой девушкой – этого у них давно не было, не с кем, так сказать, и не о чем… Постарайтесь их не огорчать и не шокировать… А наше заведение в долгу не останется…

– Постараюсь! – пообещала Таня.

Стол был всё таким же светлым, как и в светлые годы её детства: косые солнечные лучи били через высокие стрельчатые окна с замысловатыми, ещё отцом её подобранными витражами.

Тане было с чем сравнивать! И она мысленно поставила пятёрку дворецкому, оценив правильную сервировку, толковый подбор столового фарфора и серебра.

Всё на этом «вечном банкете» в отнюдь не маленькой «малой» столовой зале сверкало, изумляло, поражало игрой бликов света, придирчивой чистотой… И вызывало подспудное желание положить на тарелку очередной шедевр гурмана из области миллионерской диетологии.

Большой стол делился на две зоны: прибрежная, у края, – то, что можно. И срединная – то, что доступно.

С точки зрения медицины доктор разрешил изношенным, истёртым гулякам немногое: овсяный супчик, убогость которого не мог скрыть даже витиевато-вензельный фарфор его тарелок, диабетический хлебец, 200 граммов специального киселя, вареное яйцо и средняя часть огурца… Ну ещё для бодрости, под хромированными сверкающими колпаками – свежие пирожки, румяные, но внутри постные кулебяки, расстегаи с тщательно отобранной начинкой…

За красной узкой шёлковой лентой по центру – находилось то, за что администрация дома престарелых ответственности не несла, но что постояльцы потребовали подать, имея, может быть, в виду поразить воображение приглянувшейся им гостьи.

Жиго ягнёнка в прованских травах, художественно оформленные осетры и щуки на зеркалах и галантно разделанные утки с яблочным или луковым конфитюром – высились в окружении самых разнообразных канапе, кокотов и жюльенов, турнедо фламбе, листо-салатных креветок, томато капрезе и, конечно, разноцветных плато благородных сыров.

На обсидиановых массивных блюдах с африканскими орнаментами подали кроличьи ножки в шафране, окружённые фаршированными кальмарами под сливочным соусом. В хрустале сверкали груды оливье с раковыми шейками и «снегом» из устриц. На тонких лепестках блюдец из фарфора разместилась ароматная вяленая оленина, обложенная мини-картофелем и пряностями…

Местный винный погреб удовлетворил бы и коронованных особ: угощали молодую женщину, и потому старались сделать упор на лёгкие вина. Но легки они были только на вкус, никак не по цене: Пенфолдс Гранге Вайнари, Каберне Совиньон, Классический Кьянти – «Бадиа а Пассигнано», «Серебряный дуб» долины Напа, Вега Сицилио Уника – все, как на подбор, были старыми, очень старыми – как и их хозяева в этом особом Доме престарелых над обрывом…

Посреди этого лукуллова, валтасарова множества над безукоризненно белой скатертью, кроме блюд и столовых приборов, возвышались ещё помятые и всклокоченные торсы: Стрекозин, Вороков, Фиолетов, Раховцев.

За их спинами караулили привычные уже, немые, но живые манекены, идеально прилизанные стюарды в малиновых жилетках и таких же бабочках поверх белоснежно-накрахмаленных жёстких воротничков…

Прислуга выглядела богаче, и уж в любом случае более светски, более импозантно – чем затрапезно-неприбранные господа, привыкшие одеваться, как удобно, а не как положено…

Тане отодвинул высокий венский стул с готической узорной спинкой не один из безликих официантов, а Денис собственной персоной. Он каким-то образом набился сюда в компанию, обслуживать госпожу лектора…

«Бдит! – с удовлетворением отметила Таня. – Ни на шаг не отходит…».

Завидев Лавандину, присевшую за стол шикарным жестом светской львицы, старики заулыбались, и каждый комично пытался привлечь внимание лично к себе, подпуская шпильки своим соседям. Всё это было настолько очевидно, что Таня чуть не расхохоталась: экий цирк!

– Что это такое? – капризничал деланно Фиолетов, поднимая на вес тарелку с фуа-грой, которую, ему, кстати сказать, никто и не навязывал – она была по ту сторону красной ленты. – Я не ем, что попало… Я хотел мясо в горшочках! Наша очаровательная гостья тоже, наверное, хотела бы мясо в горшочках?!

– Нет! – улыбнулась Лавандина, заодно продемонстрировав прекрасное знание видов элитной сервировки: – Фуа-гра меня вполне устраивает…

– Здесь прекрасно готовят мясо в горшочках! – настаивал Фиолетов.

Ахмед за его спиной поднёс к губам маленькую рацию типа уоки-токи, несерьёзной расцветки, какая бывает у радионянь:

– Столовая? Быстро: мясо в горшочках для господина Фиолетова и нашей гостьи…

– Жри, что дают! – сердито сверкнул глазами на Фиолетова Вороков. – Не позорь общества, в котором живёшь!

Он решил произвести на Лавандину впечатление другим способом. Если Фиолетов играл в аристократа, то Вороков хотел покорить простотой и народностью.

Пододвинул к себе хрустальный стакан, выдернул из кармана дорогого, но сильно помятого пиджака, заляпанного пятнами соуса, плоский «мерзавчик» магазинной водки.

– Вот такая судьба, очаровательная наша Таня! – булькал он из тары в тару. – Карабкаться всю жизнь вверх, взять джек-пот, покорить весь мир, и потом осознать, что счастье – это всего лишь выпить стакан водки всклянь, а потом лечь и спать, сколько захочется… А ведь счастье только в этом и есть! Зачем же тогда было накручивать?! Ведь такое счастье может себе позволить любой алкаш…

– Кухня, подать графинчик водки! – тихо распорядился в пискнувшую «радионяню» Ахмед.

– Не любой! – возразил Раховцев, умело орудуя соответствующими закуске ножичком и вилочкой. – Водка, Левон, она ведь не в реке течёт, денег стоит… Да и спать, сколько влезет… Нет, братан, такого себе не могут позволить даже главы крупных корпораций, у них режим и расписанный с утра распорядок!

– Ну, я так сказать, округляя до больших чисел! – смутился Вороков. – Конечно, стакан водки и спать сколько хочешь – не совсем бесплатно… Однако же моих миллиардов (он надавил на слове «моих», хвастливо пересаливая) не требует…

– А бывает и так, что одного стакана не хватит, и ведь как не хватит! – влез со своей стратегией покорения девушки-лектора Стрекозин. В голове его рыбкой билась никчёмная мысль, засеянная словоблудием Левона Ворокова: «А может ли «глава крупной корпорации» хлобыстнуть с утра стакан водки – или же её амбре потом отпугнёт важных деловых партнёров?!». И всё складывалось как-то до слёз не в пользу «глав крупных корпораций»…

– Особенно на свежем воздухе, – заливался Стрекозин, прогоняя морок непрошенных апорий, и припомнив адвокатскую практику. – Вот, когда мы ездили на Аркаим, ловить космические энергии…

– Ну, опять ты! – рассердился Раховцев. – Брось ты, пожалуйста, с этим своим Аркаимом…

– Отстань, ты не ездил! – отмахнулся Стрекозин. – Данилка Фиолетов тоже… То есть, я имею в виду, всю поездку на заднем сидении пьяный продрых… Да, Данилка?! Бухал всю дорогу, энергий не ощутил?!

И ущипнул соседа за бок.

Фиолетов чопорно отшатнулся и привзвизгнул, мелодраматично заламывая руки:

– Оставьте меня! Я больной человек!

Всем своим видом он комично показывал, как тяжело ему в этой компании «гопоты»…

Ни на кого, кроме Тани, не глядя, возбуждённый Стрекозин со всем адвокатским красноречием стал рассказывать про поездку в Аркаим, возвеличивая свою роль и принижая двух других участников авантюры – Ворокова и Фиолетова. Если верить Левону, то Аслан Искандарович по пьяни закрывал глаза водителю внедорожника прямо на трассе, на большой скорости, и требовал угадать, «кто»… А «Данила-мастер» и вовсе спал без просыпу.

И только он, Левон Стрекозин, вёл этот караван к победной цели. Он спрашивал в диких степях, в придорожных колхозных сельмагах коктейль «Мохито», ставя башкирских продавщиц в тупик, и сподобляя их кричать в увешанные липкими лентами от мух подсобки:

– Нэфисэ! «Махита» барма ма? Нерсе – «махита»…

Потом отважные странники встретили очень страшного, обветренного и обожжённого степью мужика, который на вопрос – как проехать к Аркаиму, со зловещей ухмылкой склонился над их открытым окном автомобиля и прошипел, дохнув ядрёным перегаром, фразу, типичную для хорроров:

– А здесь везде одна дорога…

Несмотря на столь зловещее (Лавандина не поняла, в чём заключалась «злая вещность») предупреждение инфернального мужика, «с которого кожа чешуйками слезала» (он просто обгорел летом на палящем солнце, но разве это поймут изнеженные старые алкаши?!), команда старперов достигла-таки Аркаима, где и предалась разнузданным поискам потусторонних энергий.

Насколько Таня могла понять из символизма красноречия бывшего адвоката – старые алкаши изрядно обогатили всех аркаимских проходимцев, туристическую инфраструктуру этих раскопок в степи (как археолог, Лавандина знала, что Аркаим – прежде всего раскоп, и мало что больше). При этом Фиолетов не просыхал.

– А Вороков капризничал, что приходится кушать канапе с черной икрой взамен красной, коей не оказалось в степной сельской местности, вопреки его пристрастиям…

– Кухня, подать канапе с красной икрой! – не забывал своё дело скромный герой застолья Ахмед, бубня в «радионяню» младенческих тонов корпуса тихо, но отчётливо.

Финалом визита в Аркаим стало приобщение Стрекозина к древним энергиям, которое его скабрезные собеседники тут же окрестили «дядюшкин сон»: Левон улёгся дряхлыми телесами где-то на раскопе, посреди полуразрушенных стен Аркаима, выбранных из земли, и там его неумолимо стало клонить в сон…

– Потому что ты пузырь вискаря «Джек Дэниэл» перед этим выжрал! – обличил Левона Вороков, отнюдь не удовлетворённый отведённой ему в рассказе адвоката ролью.

– Нет, это вы с Данилкой не просыхали, не надо с больной головы на похмельную! – возмутился Стрекозин. И повествовал дальше – что его неуклонно потянуло в сон, и что он поддался, и уснул прямо на земле раскопа… И стоило ему прикорнуть под воздействием древних энергий вперемешку с вискарём – как явилась ему некая молодая женщина, одетая в скифо-сарматском стиле, с характерными сакскими украшениями…

– Сакскими, а не саксонскими, ну, вы же понимаете! – взывал к Лавандиной Левон, и она «понятливо» кивала, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться самым неприличным образом…

– Саки это не саксы! – гомозил Стрекозин, но Таня шла ему навстречу и намекала, что, возможно, они не совсем чужие люди…

– Арийские завоевания… Индоевропейская волна… Саки, саксы… Хетты, Келты…

– Ах, как вы понимаете, как вы это тонко чувствуете! – возопил Стрекозин восторженно. В этот миг он напоминал старого облезлого, но очень самоуверенного кота. Казалось, ещё мгновение – и он вспрыгнет Танечке на колени, чтобы она ему, манулу бешеному и мохнатому, почесала за ушком…

Денис за спиной Тани, точнее, за узорчатой, как собор Нотр-Дам, спинкой её готического стула – наливал ей сладкое и шипучее, бесценное «Асти-барбера». И руки его заметно дрожали. Часть вина он пролил в фарфоровую ракушку-блюдце, на которой лежали геометрически-идеальные сочные разноцветные кубики, вырезанные из мандаринов, киви, мякоти арбуза, манго и прочей экзотики, допускаемой строгими диетологическими правилами.

Вообще, надо сказать, фрукты были в этот раз представлены обильно, – из числа замеченных Таней Лавандиной, – покоились в серебряных многоэтажных вазончиках нектарин, змеиный фрукт, мангостин, папайя, ананас, ежевика, клубника и ещё что-то, даже дочерью Лавандина неопознанное. Если чокнутые старики хотели соблазнить Таню – то делали это по библейской старинке, фруктовой приманкой…

– Ну что ты льёшь нашей даме эту газировку, Денис! – грубовато ухаживал Вороков. – Может быть, наша очаровательная знакомая хочет напитков покрепче?! Одно ваше слово, и…

Таня с наслаждением мести за прежнюю бесчувственность друга ощущала, как Дениса от таких тупых предложений буквально наизнанку выворачивает…

– Можно и водочки, конечно! – из вредности характера травила Дениса Лавандина. – Где вы видели непьющего водку археолога?!

Наливая водки в срочно отысканный хрустальный стакан с филигранью, Вороков торжествовал: ему казалось, что он произвёл «человечной простотой» лучшее впечатление, чем этот в каждой бочке затычка Стрекозин своими пьяными миражами сакских, но не саксонских» женщин…

Неожиданно и зло вмешался в разговор тот, кому совсем уж ничего не светило, даже в этом кружке воздыхателей с того света казавшийся неуместным – Раховцев.

Понимая, что девушка начитанная, он хотел и сам блеснуть образованием, но ничего, кроме университета марксизма-ленинизма не освоил во времена оны, и теперь отдувался тамошним багажом, попутно черня собутыльников:

– Вы можете видеть, Татьяна, – встрял он прямой, словно оглобля, в своём инвалидном кресле, – как вы уже и догадались, при вашем блестящем образовании… Только что доказанном вами… Что имеете дело с представителями самой реакционной и ущербной прослойки общества, с латифундистами, чья гнилостная философия – продукт тягостного безделья, пьянства и обжорства на обочине жизни! Отсюда все эти их пустопорожние рассуждения, мелочный мистицизм, приватизаторские замашки даже в отношении потусторонних явлений… И этот символ их угасающей веры – что, мол, спирт, при правильном и умном с ним обращении, заменяет все прочие радости жизни! Я говорил и буду говорить им в лицо, а особенно при вас, Татьяна, что они латифундисты-паразиты общества, гнусные, перетлевшие в бархатных гробах ренты! Алкогольная деградация личности у этих господ – это первое, что бросается в глаза… Но за этим стоит длительная социальная деградация…

– Не надо свой личный жизненный опыт обобщать на всех нас! – чопорно срезал Раховцева адвокатским приёмчиком Стрекозин. И тоже, как и инвалид-колясочник, посмотрел на Лавандину маслянистым вожделеющим взглядом… «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня!».

«Все вы, дедушки, му*аки, прямо вчетвером!» – подумала Таня. Изящным жестом, с картинным изгибом тонкого запястья, она пригубила лёгкое игристое Асти в высоком фужере.

«Я бы вам честно об этом сказала, да Ахмед ваш попросил вас не расстраивать…»

 

* * *

Возмездие за избранную тактику обличителя пороков прилетело к Раховцеву незамедлительно, в лице встречного иска от Данилы Фиолетова. Во внутренней обиде за приписанную ему длительную социальную деградацию Данила Олегович бросал в лицо колясочнику инвективу за инвективой:

– Ты сам мозги пропил! Друзья ему не такие достались! А ты вспомни, как, ещё в перестройку горбачёвскую, я к тебе в Крайком приходил?! Счас-то стыдно поди за свой матерьялизм?!

История визита молодого Фиолетова к молодому же Раховцеву не стоила ломаного гроша, и тем более того, чтобы тридцать лет её мстительно помнить.

Вся суть заключалась в том, что профессор (тогда доцент) спросил у банкира (тогда ещё ответственного партработника КПСС), есть ли Бог? Причины такого радикального выяснения остались во мгле минувшего, но, естественно, ответственный работник крайкома должен был сказать то, чего он и сказал. Отсюда Фиолетов и начал свои «танцы на костях», сверкая слезящимися пьяными глазками на Таню Лавандину:

– …А я его спрашиваю – прямо говори: есть Бог? А он мне отвечает – нет Бога. Я тогда спрашиваю – а Аллах есть? Он понял подвох и говорит – нет, и Аллаха тоже не существует. Но я не промах, я снова к нему пристаю – скажи, мол, а God есть?

– Это Бог по-английски, – полез со своего края стола Стрекозин к публике с разъяснениями, которых никто не просил, потому что и без них все всё поняли.

– Он, стервец, говорит, что «is no God»… – набычился Фиолетов, морщиня лоб и сводя брови показной суровостью. – А я тогда ему и резанул правду-матку: знаешь ли, зачем я тебя на разных языках спрашивал?

– Потому что ты выпендривался! – подкалывал, кривляясь вредный и въедливый по характеру Стрекозин, сразу же принявший сторону Гедеона Ростиславовича, «бедного, увечного, богатого» старика, не ладящего со своей совестью, что, согласитесь, среди прочего говорит и о наличии совести…

– Выделывался, гнилая прослойка, да и всё!

– Не-е-ет! – оскорбился Фиолетов. – Потому что слово есть слово, а вот ты смысл, который за словом скрыт, понимаешь или нет?! Назвать по-разному можно, а само явление тебе понятно?!

Раховцев давно уже не отстаивал советский атеизм, и вообще злился на такие неуместные докопки, тем более при Тане.

– А что вы скажете про авокадо, фаршированное раковыми шейками и красной икрой, с пикантной медовой заправкой? – приставал он к Лавандиной, надеясь сменить тему разговора. И уже протягивал узкое вытянутое блюдо в виде глянцевого крокодила…

– Только то, что такое нагромождение противоречит правилу не умножать сущности без крайней необходимости… – отбрила Таня инвалида со всей возможной вежливостью интеллигентности.

Руководимый хулиганскими побуждениями, Стрекозин совершенно по-детски (ведь что старый, что малый – говорят в народе) метнул в оратора маленькой помидоркой черри. Но косоруко промазал, угодив в официанта, и не сумев прервать излияний отставной козы профессора…

Приписав эти поползновения козням партократа Раховцева, витийствовавший Фиолетов очень рассердился и даже приподнял седалище со стула, выражая крайнее негодование:

– Какое понятие за словом «Бог»?! Это же БЫ-ТИ-Е! – прокричал профессор по складам и возвысившись до фальцета. – Вот ты, – он тыкал в Гедеона вензельной вилкой на близкой дистанции, чуть не вонзая её в собеседника. – …ты, ты, Гедеон, не крути башкой! Ты говоришь, что мы равны нолю…

– Да отстань, и думать ничего не думал такого говорить! – возмутился Раховцев, накалывая на вилку из резной розетки розовое лоснящееся плесо лососины.

– Так ты заблуждаешься! – обрадовался Данила Олегович. – Потому что если игрек минус икс равно игрек, то чему равен был икс?

Раховцеву это надоело.

– П-о-ошёл-ка ты нах… – размашисто начал было выдвиженец пролетарской среды, но на середине «матовой поверхности слова» сообразил, что рядом утончённая леди и осёкся...

– Счас не об этом! – выручил его из неловкого положения профессор решительно-отставляющим жестом руки, чопорно поджимая губы, и думая не об оскорблении, а лишь об одной истине. – Отвечай, как перед своей совестью, как на исповеди, Гедеон: игрек минус икс равно игрек… Что икс?!

– Ноль… – вынужден был парировать Гедеон Ростиславович, дабы не сойти совсем уж за слабоумного в глазах очаровательной гостьи. Она смотрела на него насмешливо. И даже не думала отвечать сама, на что он сначала понадеялся…

– Видишь, нуль! – погрозил крючком пальца Данила Олегович. – А если от вечности отнять временное – останется та же самая вечность, что и была, ничуть не убавившись. Тогда что есть временное?! Нуль?! Ну, это же бред, это же диагноз для дурки – сидеть и самого себя убеждать, что тебя нет…

– А кто и кого тогда убеждает?! – зацепился по-адвокатски Стрекозин.

Профессор надолго умолк и ковырялся ложечкой в горшочке с жарким. Слышалось только, как Вороков, обнаружив рядом с собой посыпные булочки и ломая их на закусь, слабоумно мурлыкал под нос тематическую песенку:

…Их нашли в подпитьи жутком,

Рядом булочка с кунжутом…

Вот так! И это биг-мак…

 

Заметив, что на него все уставились, и сообразив, что сморозил лишнее, Аслан Искандарович стыдливо умолк.

Тем открыл ораторские перспективы для отдохнувшего и набравшего в лёгкие воздуха напополам с винными парами Фиолетова:

– Взять закон сохранения вещества и энергии – ничто не появляется из ниоткуда и не исчезает в никуда, всё вечно сохраняется, лишь видоизменяясь… И после этого ты хочешь сказать, что жизнь появляется из ниоткуда и исчезает в никуда?! Может, ты хочешь сказать, что для всякого новорожденного Вселенную создают отдельно, а когда он копыта откинет – сворачивают обратно?!

– Да что ты пристал ко мне, иди проспись! Ничего я не хочу тебе сказать! – отмахнулся Раховцев и с досады (продолжением жеста) вымахнул рюмку. Фиолетов, чёрт, слишком уж складно разглагольствовал…

– Лично мне легче поверить в самые дикие описания чудес из глухого средневековья, чем в то, что говорят атеисты! – изящно улыбнулась Лавандина, понимая, что старики жаждут узнать именно её мнение.

Помимо общемирового Бога была и богиня этого конкретного стола, и ею была Таня. И по правилам игры ей немилостиво было бы молчать…

– Поверить, что из ничего, ни с того ни с сего, вдруг возникло многое, да ещё и стало развиваться в обратном порядке – усложняться, а не упрощаться? Легче поверить, что закисшее молоко само по себе обратно станет парным, чем в такое!

 

* * *

Доктор Слонов в тишине и карболическом аромате своего медпункта на втором этаже Дома над обрывом дочитал книгу по своему профилю – «Дермогеронтологию» Паулза, и пришёл к выводу, что это – дерьмовая книга. Речь шла о лечении и профилактике в курортных условиях всяких кожных проблем у старичья, но легкомысленный Паулз никак не мог решить – кожником он создан быть или косметологом. По мнению доктора Слонова, уговоренного коллегами писать рецензию для профильного журнала, автор мечется между болезнями и некрасивостью старости, путая в итоге и то, и другое.

В этот момент у доктора зазвонил мобильник, и Слонов, схватив аппарат, чуть было не нажал на кнопку соединения, почти уверенный, что это звонят из института по поводу обещанной им рецензии. Но что-то в последний момент остановило курортолога – и он с нарастающей тревогой различил на зелёном экранчике абонента «Луксор Синахериб»…

Надо отметить, что док имел одну странность: он не отвечал на вызовы незнакомых ему абонентов, высвечивавшихся на определителе номера. И если бы номер просто был незнакомый – Слонов бы на него не ответил, и всех делов-то. Мало ли? Иногда звонят из банка и очень нудно вымогают взять деньги, занимаясь изматывающим рэкетом наоборот… Иногда звонят всякие ненормальные, забавляясь, и тоже портят настроение доктору с тонкой душевной организацией (которая и толкнула молодого врача определиться в романтичную курортологию)…

Но если определитель номера показывает не цифры, а буквы… То это означает… что абонент не совсем, так сказать, незнакомый… Потому что если буквы вместо цифр – это ведь значит, что ты забивал в свой телефон этот контакт! Доктор Слонов не очень разбирался в технике, но механизм появления имён на экранчике знал туго!

Вот, допустим, высвечивается «Жора, сантехник» – это понятно, это Слонов собственноручно набирал и нажимал на кнопку запоминания. Или там «Света, электрофорез» – тоже известно, о каком лице идёт речь, и для чего оно забито в память мобильника.

Но кто мог забить в память абонента «Луксор Синахериб», если доктор точнейше помнил, что никогда такого в свой телефон не вносил?! Ведь это означает, что кто-то выкрал у доктора его личный телефон (а тот всегда в кармане!), может быть, даже ночью, пока Слонов спал, – и вставил туда новый контакт, который теперь высвечивается!

Первым желанием доктора было соединиться с самозваным абонентом и грозно спросить: «Кто вы и что вам от меня нужно?!». Но к счастью для себя Слонов не стал поступать так опрометчиво. Хотя зуммер бесконечного вызова его раздражал, доктор каким-то шестым чувством уловил, что принять вызов – значит, дать приглашение… Кому? Кто жаждет приглашения войти в мир доктора Слонова?

Боковым зрением Слонов увидел, что кто-то заглядывает к нему в окно медпункта. Но когда резко повернулся к гостю – всё исчезло. Да и не могло быть: ведь окно довольно высоко…

– Это всё нервы… – сказал себе доктор. – Проклятый дом!

В матовую стеклянную дверь постучали. Тут уж никаких миражей быть не могло – док смотрел в упор на дверь и видел за её полупрозрачной поверхностью с красным крестом (как-никак, медпункт) – рослые тёмные силуэты… Силуэты были расплывчатыми, но очень пугающими абрисом: даже через матовое стекло было заметно, что у визитёров высокие и острые, как у собак, уши… А тела почти совсем человеческие…

Собственно говоря, никакой преграды стеклянная дверь из себя не представляла. И не только потому, что даже старик своей клюкой мог бы легко разбить это бело-молочное стекло. Разбивать тоже ничего не нужно было: ведь Дом над обрывом – закрытая частная территория, и медпункт тут не имеет замков с ключами. Тут все двери без замков, кроме, естественно, нескольких хозяйских и клиентских дверей.

И за этим не просто разгильдяйство завхоза, но вполне определённая философия жизни: обслуга не может запросто войти к господам, однако господа в любой момент и без всякого предупреждения могут войти к обслуге…

Дверца в медпункт была, по сути, декоративной. Её удерживал не язычок замка, а шарик в косяке, пружинисто фиксировавший полотно двери, чтобы не гуляло оно от ветра, например. Толкни чуть посильнее – и откроешь…

Однако собакоухие визитёры были вежливыми. Они стучали (такое чувство, что когтями, если судить по звуку) в стекло и не толкали его. Когда они поворачивали головы – видно было, что у них по-волчьи вытянутые, очень длинные пасти… Деталей не разобрать – но силуэт в целом вырисовывается неприятный…

– Доктор! – металлически-режущим, искусственным голосом, каким говорил бы робот, окликнули Слонова визитёры. – Мы знаем, что вы там, хватит играть в кошки-мышки… Мы хотим с вами только поговорить… Но не пригласите войти – пеняйте на себя, вам же хуже будет!

Взмокший разом и позеленевший от ужаса Слонов покрепче сжал в руке своё единственное оружие – увесистый том в твёрдом переплёте «Дермогеронтологии» неведомого Паулза. Если порой в шутку говорят библиотекари – «такой книгой и убить можно», то доктор собрался без всяких шуток метать монографию во врага с целью поразить его максимально летально…

«Зачем им моё приглашение?! – метались мысли в голове Слонова. – Дверь не заперта, и в принципе не запирается никогда… А они не входят… Телефон звонит – они хотят, чтобы я ответил… Зачем им нужно, чтобы я ответил?! Тут что-то неспроста… Им нужно, чтобы я разрешил… То, что разрешать никакой необходимости нет… Что толку закрываться от вышибал стеклянной дверкой без замка?!».

Доктор хотел оборвать кошмар фразой «Войдите, не заперто!» – и убедиться, что собачьи уши, волчьи профили – лишь причудливая игра смутных контуров за матовым стеклом. Но чувство самосохранения выступило внутренним цензором умного эскулапа.

– Не заперто! – крикнул Слонов, по замыслу – бодро, однако же посреди фразы дал петуха и присвист.

Док уже почти не сомневался: гостям непрошенным нужно было именно купированное словцо, именно словцо «войдите!». То, что не заперто – они и сами видят с той стороны. Однако у них не только уши и рты нечеловеческие, но и манеры какие-то потусторонние: для них порог, как для нормального человека стена…

Готовясь к неизбежной, как казалось, схватке – Слонов отступил ближе к окну. «Ладно, – думал храбрый медик. – Первого, кто ворвётся, я уложу книгой Паулза… А вот как со вторым быть?».

И снова боковое зрение засекло какую-то движуху за стеклом… Резко обернувшись – доктор поймал видение, которое, впрочем, на этот раз и не думало прятаться.

На оконном карнизе, по ту сторону стекла сидело уродливое живое существо, напоминавшее… Колобок?! – первое что пришло на ум Слонову, мысленно уже строившему беседу с однокурсником Бакиным, ушедшим в психиатрию…

За окном на карнизе – даже неизвестно, как сказать – стояла или лежала – человекообразная голова. Пуговкой выделялся бугорок носа, но без ноздрей… Вместо глаз были тёмные круги или дыры, но только на первый взгляд, а если присмотреться получше – пятна чёрной плесени. Рот у головы был, и очень большой, от одного несуществующего уха до другого… Но, Слонов сообщил мысленно Бакину, что не хотел бы улыбки от этого существа… Были все основания полагать (кошмар это, галлюцинация, или реальность – не важно), что вид зубов «колобка» не прибавит никому из зрителей оптимизма…

Снова и снова трезвонил мобильник – казалось, что настойчивый абонент «Луксор Синахериб» поставил свой звонок на автодозвон. «Возьми же трубку!» – умолял посторонний голос в голове. Существа за незапертой дверью стали скрести когтями по стеклу, содрогая нервную систему до самого основания омерзительным скрежетом так, что всё тело передёрнуло спазмом.

«Колобок» за окном раскрылся, как раскрывается шар на одном шарнире – почти полностью откинув верхнюю половину, и обнажил жёлтые подгноившиеся у основания шильца мелких зубов-клычков… В тон когтям псоголовых силуэтов голова стала скрежетать зубами по оконному стеклу, вырывая нервы у доктора с корнем…

«Врёшь, не возьмёшь!» – прошептал Слонов и, раскрыв автоклав, вытащил оттуда ватные стерильные беруши. Тщательно заткнул органы слуха, стало полегче, хоть какофония костяными предметами по стеклу всё же слышалась немного.

– Послушайте, Слонов! – сказали странные визитёры из-за двери с красным крестом (а не крест ли их остановил?). – Вы же умный человек… Вы же понимаете, что не сможете всегда сидеть там на своей табуретке… Вы наверное заметили, – гнусный голос принял учительские тональности, словно бы в школе разжёвывал нерадивому ученику, – что мы довольно неловкие в вашем мире? Это потому, док, что мы из другого потока времени… Любой гопник из вашего мире сработал бы быстрее и чище нашего, потому что мы не можем в этом потоке сфокусироваться, у нас дискоординация двигательных функций…

Оборотневые смутные контуры за матовым стеклом зашатались – может быть, они беззвучно смеются?

– Ну, вы же медик, вы должны понимать… У пространства три измерения, высота, длина, ширина. А у времени только два… Вам никогда не казалось, что это ассиметрично? У пространства две оси, а у времени – одна… Так вот, док, чтобы вы не думали всё время о своём дружке-психиатре, мы не галлюцинация… Мы из третьего измерения времени… Для вас у времени есть только длина, а у нас ещё и высота… И в этом наша слабость, Слонов, да, признаём… Только не думайте, что вас это спасёт… Вы сейчас вне времени, в ахронической вакуоли! Даже если вы, по своей студенческой ещё привычке, сунули в инвентарный шкаф завтрак, бутеры с колбасой и сыром – док, они вас не спасут! Мы простоим у вашего порога год, сто лет – в нашем измерении это как секунда, поймите…

– Что вы хотите от меня? – слабым, срывающимся голосом вопросил в неизвестность Слонов.

– Доктор, нам нужно только поговорить… Ничего больше, только поговорить… Пригласите нас войти, доктор, или мы сведём вас с ума скрипом по стеклу раньше, чем вы в этом капкане проголодаетесь…

Слонов понимал – нельзя делать то, что эта нежить так настоятельно просит. Он решился на крайний, отчаянный шаг. Он воздел толстую книгу как топор в руке и стал подбираться к двери, чтобы внезапно открыть её и – как учат в пацанских дворах – бить первым… Одного оборотня – если это оборотень, а может, человек в маске? – доктор уложит переплётом «Дерьмо-геронтологии»… Но так и неясно по-прежнему – что делать со вторым?

– Ладно! – сказал сам себе решительный врач. – Как говорил Наполеон, пока не стал тортом – главное ввязаться в драку, а там будет видно…

Полный героических намерений, храбрый Слонов правой рукой занёс книгу для удара, а левой резко дёрнул на себя хлипкую дверцу…

 

* * *

Обед в честь Тани Лавандиной в малой обеденной зале шёл своим чередом и, спотыкаясь на разных философских вопросах, добрался до кофе и десертов.

Молчаливые кельнеры подали к столу темный шоколад, итальянские орехи, прикатили на сверкающей тележке особую сладкую смесь из абрикосов, инжира и груш, два года вымачивавшихся в сладком ликёре, а после покрытые золотой съедобной пылью. Что может быть лучше для романтического чаепития после плотного комплексного обеда?

Сдвинув свои венские стулья поближе и оттого сгрудившись, старики упоённо показывали Лавандиной фотоальбом со своими подвигами:

– Вот это мы со Стрекозиным… – хвастался изрядно поддатый и оттого исторгавший дух спирта Вороков. – Мы в шотландском поместье «Серые виселицы» на фоне Донжона… Обратите внимание на задний план – там виден смутный белый силуэт женщины… Да, согласен, паранормально весьма…

– Вот это я, – лез, тыкая пальцем, Стрекозин. – Я на Бэнуэ, притоке грязного Нигера, кормлю крокодилов ножками Буша (прим. Смотрителя: «ножки Буша» – устойчивое народное наименование импортных куриных окорочков в 90-е годы)… Что? Нет, я не расист, просто в Нигере действительно вода грязная…

– А это, – объяснял Вороков Тане, – Данька Фиолетов на карачках нюхает корень андской помидоры…

На фотографии профессор, действительно, не по возрасту и не по чину резво выдернул из скудной горной почвы знакомый любому садоводу росток и ловил корневые ароматы…

– Простите, – не выдержала в этом месте экскурса Таня, – а зачем нюхать корень андской помидоры?

– Это я не знаю! – лыбился пьяный Вороков. – Это ты у Данилы спроси…

– Ну как же ты не знаешь?! – возмутился, размахивая сухонькими ручонками скопца, Фиолетов. – Ведь Анды – родина всех томатов! Они же именно оттуда по всему миру пошли…

Нельзя сказать, что бурная реакция Данилы Олеговича полностью объяснила Лавандиной таинство в Андах… Но Таня оставила эту тему.

Иногда среди фотографий сомнительных подвигов – вроде убийства рассады кетчупа племени кечуа с последующим принюхиванием – попадались и семейные фото старых алкашей.

И только их случайное мелькание впервые натолкнула Лавандину на мысль – что старые алкаши ведь тоже, как и все люди, – были мужьями, отцами, дедушками… И белая лакуна отношений с семьями лучше всяких слов показывала скрытую под старческим бодрячеством драму ненужности… Были нужны – а теперь забыты… Может быть, за дело забыты, наверное, куражились много, и доставали близких – думала Таня. «Как и папа, прости Господи, не тем будь помянут».

И всё-таки, наверное, они ждут звонка от взрослых, преуспевающих сыновей, от знающих себе цену светских львиц-дочек, от внучат из какого-нибудь элитного забугорного колледжа… И смешно топорщатся, жмутся друг к другу, играют в детские игры с неограниченным кредитом в магазине игрушек… Теперь – Таралов их семья… Странно, правда?

Одиночество оно и есть одиночество: хоть «Доширак» с ним заваривай, хоть лобстера потроши – всё одно молчит. Как всё-таки извилисто и причудливо терние жизни: очень трудно остаться человеком, когда у тебя нет денег… Но непросто остаться человеком и тогда, когда их у тебя много…

Покупки мельтешат, тешат взгляд, рождают восторг, близкий к оргазму – это всё моё… И стеной встают между человеком и человеческим, замыкая человека в мёртвый, абиотический мир неодушевлённых вещей…

На самом деле, друзья, ничего вашего, конечно же нет на свете, кроме вами сказанных слов, и слов, сказанных вам…

«Сколько дураков до вас пыталось утащить золотые кубки в погребальные курганы… – думала Таня, участница студенческой практики на раскопках вблизи Каспия. – И все эти кубки достались нам, археологам…».

За спинкой Таниного стула дулся, как мышь на крупу, Денис. Ему в отчаянии молодости казалось, что он, юнец, «корней помидоров не нюхавший», проигрывает в глазах девушки старому вертопраху…

– Это не аНдская помидора… Это аДская помидора… – ворчал он Тане на ухо со злостью.

На столе новых лукуллов-валтасаров мясные блюда и холодные закуски к спиртному ушли по-английски, не прощаясь. Как-то незаметно – стоило Тане только отвернуться на Дениса, зло игравшего ревнивыми желваками, и сказать ему что-то ободряющее – посреди стола образовался огромный ананасовый сорбет с воздушным рисом и мятно-лаймовым соусом, прикрытый холодным кокосовым куполом.

А ещё – топорщащийся тонкими, ювелирно выточенными, так, что даже кусать жалко, миндальными лепестками. На каждом в углублении тёмная и сверкающая топазовым оттенком капелька трюфельного мёда!

Вокруг большого блюда танцевали на декоративно-карусельной турели розетки, мерцавшие желе из шампанского с клубникой, французской меренгой, муссами из китайской сливы, малины и личи, манго и маракуйи.

Подали кофе. Не простое, как и следовало ожидать в этом метафизическом, потустороннем обжорстве, а кофе «Лювак», одна упаковка которого стоит, как известно, тысячу долларов…

– Простите мою капризность… – жеманилась Татьяна. – Но нельзя ли мне другой сорт кофе? Этот я как-то не очень…

– Подайте «чёрную слоновую кость»! – распорядился первым сообразивший Фиолетов. – Нашей даме и… мне! А вы, господа, можете хлебать свои помои «Лювак», если у вас нет вкуса…

«Чёрная слоновая кость» – это другой сорт элитного кофе, который, хоть и иной – а стоит так же. Цена, видимо, была при подборе основополагающей, потому что когда Лавандина отказалась и от этого кофе – старики растерялись.

– Но тогда остаётся только обычный растворимый… – побледнел Ахмед. – Который пьёт обслуга… Может, его прикажете?

– Именно его! – смеялась Таня. Старики встревоженно переглянулись, а мажордом что-то забубнил в свою радионяню…

– Когда поживёшь среди простых нормальных людей, – объяснила старым алкашам Лавандина, – то начинаешь ценить их здравомыслие, и элитная извращённость вкусов отступает… Кофе «Лювак» – это кофейные зёрна, которыми просралась пальмовая куница на Борнео… А кофе из «чёрной слоновой кости» – это кофейные зёрна из стула слона… Вы скажете, что у слонов нет стульев?! Да, у них нет мебели… Но стул у слона бывает – включая жидкий…

– Точно… – кивнул Стрекозин, отставляя чашку с кофе, которая одна стоила целого состояния. – Умеете вы убеждать… – и вспомнил старое слово комсомольской юности: – товарищ лектор…

– Поэтому я решила однажды, что буду пить только нормальный кофе, молотый или растворимый… – подвела Таня итог вразумлению этих седых детей.

– Да, девочка, да! – закричал вдруг долго (и набыченно) молчавший Раховцев. – Именно так! Только и именно так! – И вдруг глухо, по-мужски, зарыдал. Конечно, сказалось выпитое – много ли кьянти нужно колясочнику преклонных лет? Но был и какой-то искренний порыв у старого банкира:

– Вы ищите потустороннего и сверхъестественного, паранормального по вересковым пустошам северной Швейцарии?! Да ведь вы… – он поправился, уже не кокетничая, а всерьёз: – мы… Мы и есть самое неестественное, ненормальное и потустороннее, что только может быть! Посмотрите на эту картину со стороны… Посмотрите на неё глазами умной девочки, случайно попавшей в наш кружок шизомоделирования! Над «чёрной пажитью разрухи, над миром проклятым людьми» (прим. Смотрителя: продекламирована строка из стихотворения Галича) – на Олимпа остром пике, задницей сидят дряхлые Посейдоны и Гермесы! И что они делают?! Пьют слоновью дрисню, уплатив по тысяче долларов за чашку! Если вы живёте в сегодняшнем мире, в 2016 году, – то каких ещё оборотней вам искать, каких вампиров?! Кой чёрт искать чёрта тому, у кого чёрт за плечом сидит (прим. Смотрителя: а это уже отсылка к творчеству Гоголя, к «Вечерам на хуторе близ Диканьки»)?

– Не драматизируй, Гедеон, – в неловкости возникшей тишины задушевно попросил Стрекозин. – Никто уже не собирается пить эти кофейные напитки… Знаешь что, Ахмед, распорядись – был такой кофейный напиток, его делали в СССР из ячменя и цикория… Вот давай его нам организуй по старой памяти!

– Да разве ж я об этом?! – взмолился заплаканный Раховцев.

– Ну уж, капризуля! – поддел его Вороков. – Коли и так не хочешь, давай тогда чайком побалуемся…

– Я к тому… – решил добиться понимания Гедеон Ростиславович, – что на земле наступил бы рай, если бы каждый думал, как мало он сделал для другого… Но на нашей земле Ад – потому что каждый думает, как непростительно и расточительно много он для другого делает…

– Ты бы об этом, Гедеон, не сейчас думал! – задушевно приобнял колясочника Фиолетов. – А тогда, когда чеченские авизо крутил в 90-х… Счас-то чё уж? Или калик перехожих ждёшь, чтобы они тебя, как Илью Муромца, подняли? Так ему, Гедеон, 33 года было, а тебе много, много больше…

– Ну всё, финал… – зло шепнул знаток здешнего серпентария Денис Тане на ушко. – Допились… «Ты меня уважаешь» стадия началась…

 

* * *

Распахнув дверь, за которой так явно были видны силуэты таинственных врагов, доктор Слонов рассёк воздух фолиантом, как колуном, – и попал… в никуда!

Медик, тяжело дышащий, обтекающий, как восковая свеча крупными градинами испарины, – застыл в недоумении: уж не графитной ли пылью кто подрисовал тени на матовом полупрозрачном стекле? Что за шутки? Как такое может быть? Тени двигались за стеклом, тени угрожали, говорили и отвечали на реплики доктора…

Но, когда он открыл дверь – на пороге никого и ничего не было…

С трудом переварив такую внезапную измену главного врага, Слонов метнулся к окну, чтобы прихлопнуть книгой, как мухобойкой, хотя бы адского колобка: благо, что книга дурацкая и пачкать её не страшно!

Но исчезла и голова с глазами-плесенью. Осталось только одно у доктора Слонова от пережитого: мысль позвонить и договориться о встрече с однокурсником Бакиным!

 

Глава 10. ПРОГРАММА ТАРАЛОВА

 

Известие о том, что гремевший некогда Ингвальд Артурович Таралов возвращается во власть, что губернатор Кувы уже уступил ему место премьер-министра краевого правительства, которое прежде сам, по совместительству, занимал, – одним дарило надежду, другим страх.

Водителя же Дениса мало волновали громкие события и комментарии. Больше всего Денис переживал, что Таралов потащил его с собой в дом краевого правительства, и ни на шаг не отпускал от себя.

Естественно, ведь быть водителем в доме престарелых – совсем не то же самое, что быть водителем премьер-министра! Надо же было такому совпасть – что Таралову приспичило возвращаться в облаце громов и молний, как раз тогда, когда Таня Лавандина гостила в своём бывшем доме и каждый из старых алкашей пытался с ней флиртовать!

Мучаясь ревностью, смехотворной и оттого ещё более тяжкой, Денис волочился с лицом обречённого на казнь за Хозяином.

– Ты когда-нибудь заходил в клетку с тиграми? – многообещающе спросил Таралов у Дениса.

– Не доводилось…

– Сейчас зайдёшь! – нехорошо осклабился Ингвальд Артурович и толкнул двустворчатые тяжёлые тёмные двери в залу заседаний бывшего крайкома КПСС.

Он сам – с такой клыкастой ухмылкой – казался Денису не совсем человеком. Когда же вошли внутрь, в сверкающий настенными бра, отделанный полированными панелями конференц-зал, то Денис чуть в обморок не упал. Тигры, огромные и хищные, оскалившие красные пасти, сидели длинными рядами вдоль продолговатого овала стола заседаний…

Только потом, немного привыкнув к здешней особой игре света и теней, Денис понял, что показавшиеся ему тиграми существа – на самом деле саблезубые люди. Да, они в галстуках, в пиджаках, с модными кейсами, но они хищники, от одного взгляда каждого из них бросало в дрожь…

– Итак, господа! – начал Таралов с председательского места (игра освещения была такова, что лицо его казалось меловым, зеленоватым, совершенно мёртвым и зловеще-вурдалаковым). – Я вернулся! Со многими из вас я работал прежде, другие много слышали обо мне… Времени на раскачку у нас нет, сейчас каждый из вас получит свой индивидуальный пакет, личный подарок от меня, Ингвальда Таралова… Ну, а пока сотрудницы секретариата разносят конверты, я скажу несколько слов – ПОЧЕМУ (Таралов особенно надавил на это слово) я вернулся…

С высоты, словно беркут с носом, напоминавшим плотоядный острый клюв, Таралов обвёл притихшее собрание бандерлогов. В мёртвой тишине где-то жужжала муха да шуршали раздаваемые по рядам бумаги…

– Человек обязан учиться, всегда… – снова заговорил Таралов, и слова его хлестали собрание по щекам. Даже Денис ощутил жуткую энергетику этих гипнотических слов-пощёчин, от которых невыносимо тянуло вскочить и вытянутся во фрунт… – Человек обязан учиться всегда, даже в старости… Несколько лет, отойдя от всех дел, я провёл, изучая паранормальные явления, духов, призраков и прочую мистику… Я узнал много нового для себя, и я разжую это новое всем вам, коллеги… А кто не будет жевать – тому челюсти сломаю, не стройте иллюзий…

«Господи, что он несёт?! – холодел внутренне Денис. – Совсем с катушек слетел… А Таня там одна, с этими престарелыми ловеласами… а вдруг… сладкая жизнь, к которой она привыкла, которой она лишилась… такой соблазн, пропади они пропадом, эти старые алкаши… Надо было ему именно сегодня потащиться на разборки с саблезубыми «крепкими хозяйственниками», в горящий обруч их заставлять прыгать…».

– Конечно! – рычал Таралов, и Денису казалось, что он уже не говорит, он только сверляще думает, глядя в глаза бандерлогам, и те читают его мысли в тишине без звука. – Как верно подметил наш классик Фёдор Достоевский, если Бога нет, то всё дозволено… Но это не так, и потому, говорю, как досконально изучивший вопрос, – отныне вам позволено не всё, как раньше… Пусть вас не удивляет, что я начну свою программу экономического возрождения Края с цитаты из Евангелия…

Он достал какую-то мятую бумагу, надел очки в элегантной золотой оправе, и стал близоруко щуриться, совсем не элегантно, а стариковски-подслеповато:

– Как вы помните, ко Христу привели блудницу, и спросили – следует ли её побить камнями… Спаситель ответил: кто из вас без греха, пусть первым бросит камень… Сам же он, наклонившись низко, разровнял ладонью пыль и писал перстом на земле. Как вы думаете, что он писал?

Гробовое молчание служило Таралову ответом. Никто из хищников не понимал, к чему он клонит.

– Я тоже этого не знал… – сознался Ингвальд Артурович. – Но на отдыхе я почитал, кроме Евангелия, святоотеческие предания… И узнал, что именно писал Христос на песке… Он писал имя каждого из судей блудницы – а напротив имени его грех. Он писал, что Мешулам расхитил церковные сокровища, Ашер совершил прелюбодеяние с женой брата своего, Шалум – клятвопреступник, Мерари совершил содомский грех, Иоиль поклонялся идолам…

После этого Господь выпрямился и сказал: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень!»… «Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних, и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди» (прим. Смотрителя: Новый Завет, Ин. 8:9).

«Никто не осудил тебя?» – спросил Христос. Она ответила: «Никто, Господи». – «И Я не осуждаю тебя, иди, и впредь не греши…».

– К чему я всё это рассказываю? – улыбнулся Таралов, и снова сверкнули клыками его зубные протезы. – Как вы воруете, где и сколько, куда выводите – всё это я знаю, потому что вся эта система делалась мной и под меня! И я пишу об этом пока тайно, только вам одним – об этом справки в ваших конвертах! Всё что вы, псы и нелюди, украли до сего дня – плевать, прощено. Но с сегодняшнего дня лавочка прикрывается. Вы поняли меня?! Я отвечаю за бюджет Края, и я добьюсь, чтобы все, отмеченные в бумагах финансовые потоки перетекли в этот самый бюджет… Дошло до вас?

Тигры растерянно и вразнобой кивали. Их красивая чёрно-оранжевая полосатая расцветка сменилась болотной бледностью.

– Тогда на сегодня совещание закрыто! – отрубил Таралов. – Все свободны…

Загрохотали отодвигаемые стулья, зашуршали подгибающиеся ноги бандерлогов по ковру… На выходе возник лёгкий и вежливый, но торопливый затор из вспотевших, отчётливее завонявших дорогим парфюмом сановных тел…

– Кто из вас без греха!.. – прокричал вслед Таралов насмешливо. – Может в бюджет ничего не перечислять, и даже камнем в меня кинуть!

Денис, пользуясь фразой «все свободны» – попытался выскользнуть из залы вместе с чиновниками. Но Таралов грубым окриком вернул его и приказал недвусмысленно:

– Пока от меня не на шаг…

«Старые алкаши…» – тоскливо подумал Денис, но вслух ничего не сказал. Рядом с Тараловым всегда было страшно…

 

* * *

Ближе к вечеру, когда на столицу Кувинского Края ложились косматые, продолговатые тенями сумерки дня, – Таралов, уставший от непривычно-старого ритма работы (слишком уж долго отдыхал) – допустил неосторожность, непростительную человеку с его опытом…

Увидев, что дверца гардероба тёмно-зеркальной полировки в кабинете премьера закрыта неплотно, он междумысленно подошёл её прикрыть, «чтобы порядок был».

Однако поскольку власть неразрывно сопряжена с чертовщиной, и старые функционеры знают это лучше всех остальных, – в гардеробе послышалось хоть и зловещее, но вполне ожидаемое шевеление.

Таралов вместо того, чтобы поплотнее прихлопнуть шкаф – следуя своей привычке ничего не бояться, – распахнул его пошире…

Во тьме шкапного гроба мерзко скалилось что-то черепно-белоликое, крупноротое, острозубое, от величины пасти казавшееся широко улыбающимся… Глаза неведомого существа горели адским огнём ненависти к тому, кто посягнул на бесовский порядок…

Тонкие, но стальные по крепости руки обвили Ингвальда Артуровича, длинные когти казались по виду вязальными спицами. С неодолимой силой бульдозера Таралова втягивало в мрачное чрево иномирной пустоты и мглы…

Набрав побольше жёлтой, прокуренной слюны во рту, Таралов размашисто харкнул прямо в инфернальную образину. Харчок подействовал на тварь, как сильнейшая кислота – череп с безумными глазами и пастью во всю ширь стал шипеть и разваливаться…

Ингвальд Артурович вырвался из хватки когтей-спиц, и перекрестил внутренности платяного тупика. Существо со стуком развалилось на отдельные кости, которые таяли, словно бы кусочки раскиданного по полу мороженого, втекали в никуда, растворялись в воздухе…

– Всё набито чертями под завязку! – ругался Ингвальд, намереваясь завтра же пригласить дюжину попов с кадильницами. – Узнаю дом, родной дом, краевое правительство! С утра, конечно, ладаном обкурим, однако надо бы и мне быть поумнее – чать, не мальчик-стажёр – в этих стенах!

Отошёл к столу, оправил смятую в борьбе костюмную пару.

– …Кто там, по плану? – поинтересовался через селектор очередным посетителем.

– Редактор газеты «Кувинский край»… – сообщила секретарша, которой, по малости её чина и разряда, местные междустенные обитатели чванились показываться и которая потому понятия не имела – какая нелёгкая борьба только что была у шефа в одиночестве с инферно…

– Жив, курилка! – ностальгически улыбнулся Таралов, и в его лице проглянуло даже что-то человеческое. – При мне в Крае пять редакций-издательств было… Когда я отошёл от дел, четверо закрылись, а одна, видишь как, ещё находится на последнем издыхании… После меня тренд был именно таков – пришла мода под видом кризиса закрывать СМИ, избавляться от излишних расходов…

Вошёл редактор, принёс на утверждение макет передовицы краевой газеты. Огромный заголовок и фото Ингвальда: «Я ГОТОВ ВЗЯТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ НА СЕБЯ».

– На бумаге выходите? – ностальгически поинтересовался Таралов.

– А как же? – смутился редактор. – Мы же законы печатаем, как документ мы, нельзя нам в электронном виде, где всё подчистить и подправить запросто…

– Ну молодцы! – смеялся Ингвальд. – А вот это вам никого не напоминает? К вопросу о традиционной прессе… (прим. Автора: в этой сцене почти дословно передаётся диалог с читателями издателя и просветителя Э.А. Байкова в сетевой дискуссии). – Он показал поставленной ребром ладонью (вежливо, не пальцем ткнул) на красовавшийся в углу с советских времён подарок геологов-нефтяников, огромный череп мамонта с дугами мощных бивней…

– Но ведь, Ингвальд Артурович, а как же… Ведь документы же… – совсем растерялся редактор «Кувинского края», опасаясь, что новый Хозяин прикроет его печатню-богадельню. – Сеть Сетью, а большой текст лучше на бумаге читать… Опять же, книги… Они никогда не умрут… Я думаю…

– Вы будете долго смеяться, – скалился Таралов, хотя любопытно было бы – кто осмелился бы при нём смеяться, да ещё и долго, – но и я тоже – для души читаю исключительно бумажные книги. А работаю вот с некоторых пор в электронном формате. Так вот и живу – между Сциллой и Харибдой… Как и все мы, наверное… Между ангелом и бесом… Ну ладно, макет ваш я вам подпишу, только заголовок подправьте… Не такими аршинными буквами, и лучше вот как: «МЫ ГОТОВЫ ВЗЯТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ НА СЕБЯ». Так будет и дипломатичнее, и вернее… И всё, не отвлекайте меня, у меня много дел… Выходите – и выходите! В смысле, от меня, и в тираж!

 

* * *

Совсем уж ближе к ночи Таралов позвонил по прямой линии губернатору Края и поинтересовался – закрыт ли дефицит бюджета.

– Как, за сутки?! – чуть не выпал из кресла губернатор.

– Ну, к концу рабочего дня должны были успеть… – пожал плечами Таралов. – Хотя, чёрт с ними – а он несомненно, с ними: дадим им время до завтрашнего утра…

Но стоило положить трубку – как телефон тут же перезвонил. И Таралов снова непростительно сплоховал: схватился за него немедленно – потому что это линия прямой правительственной связи, и потому что он решил, что губернатор недоговорил… Это же так естественно, забыл перед прощанием что-то важное, и перезванивает…

…Массивная виниловая телефонная трубка правительственной спецсвязи словно бы приросла к уху Таралова. Казалось – множество острейших рыболовных крючков кто-то злой и безумный просунул через дырочки наушника и вонзил в ушную раковину старика…

Инстинктивно, ещё не понимая, с кем имеет дело (забыл, давно не виделись!) – Таралов попытался оторвать трубку от уха, но в итоге чуть ухо себе не оторвал. Провод телефона – старинный, советский, гибкий и толстый жгут гадючьей расцветки – взметнулся наподобие лассо и захлестнулся вокруг шеи Ингвальда Артуровича…

– Не рыпайся, Таралов! – сказала трубка в ухо старику хриплым выстуженным голосом уголовника. – Тебе не соскочить… Не пытайся соскочить, ты слишком крепко у нас на кукане…

– Кто говорит? – просипел бессильный избавиться от трубки телефона Ингвальд. – Я не узнаю тебя…

– Не узнаёшь, сволочь?! – злился телефон. – Немудрено… Сорок лет пробежало кошкой между нами… Я мальчик Бананан! Точнее, это ты меня знаешь, как мальчика Бананана, а когда уже за полтинник, то как-то мальчиком зваться несолидно, правда?

Таралов всё понял. Мальчик Бананан – один из злобных духов «перестройки». Бывают водяные и домовые – а этот гадёныш – «телефонный»… Судя по голосу рецидивиста-сифилитика, Бананан здорово вырос и возмужал, да и инструменты у него появились помощнее, чем были, когда он делал «ту-ту-ту», и больше ничем испугать не умел…

Ведь кто он был в молодости Ингвальда? Не дух даже, а душок, душок на гноище перестройки, времени чертей, бала сатаны… Мальчик-каннибальчик Бананан, вытащенный из преисподней безумцами, не понимавшими, с какой природы силами они дурно шутят…

Телефонная техника стала мощнее с тех далёких и памятных дней, а Бананан – сильнее. Трубка, его верная мать, держала за ухо Таралова на шести щучьих жерлицах, а провод спецсвязи, архаичный, из времён барышень-телефонисток, уверенно душил, как самая заправская удавка…

– Тебе не соскочить, Ингвальд! – бормотал старый карлик-людоед Бананан, захлёбываясь волной наслаждения, словно бы не душил, а сношал старого знакомого. – Не соскочить, ты весь наш…

Таралов берёг силы и больше всего боялся потерять сознание. Он извернулся на премьерском кресле боком и, подловив позицию, со всего маху упал пластиковой трубкой на столешницу массивного, необъятного стола руководителя.

Острая боль чуть не лишила его чувств – но цели старый волк добился, расколов телефонную пластмассу, раскроив виниловый панцирь Бананана.

Петля на шее ослабла. Нечто удивительно-мерзкое, розово-студенистое лежало на раскоканном стекле поверх столешницы (начальники под такие стёкла обычно запихивают календарики и визитки).

– Ты не посмеешь, Ингвальд! – потеряв все бархатные солидности в тембре, пищало существо. – Ты от рода нашего…

– Ну, скажи ещё «ту-ту-ту!» – издевательски посоветовал Таралов, поднимая массивное яшмовое пресс-папье…

Он бил по этому слизняку долго и упоённо, не обращая внимания, что из разодранного уха капает на пиджак и стол кровь. Тухлая, судя по запаху, плоть Бананана разлеталась во все стороны ошмётками, тельце было сплющено до толщины бумажного листка…

Конечно, убить дух нельзя – как нельзя убить и душок. Но проветрить в комнате, чтобы душок выветрился, до следующего раза, следующего явления, – вполне можно.

Бананан, выпущенный в ноосферу неразумными шутниками перестройки, никогда, наверное, насовсем не умрёт. Но боль, острую и по-настоящему человеческую, невыносимую боль – когда тебя плющат камнем по столу – маленький каннибальчик запомнит навсегда. По крайней мере, надолго. По крайней мере, в Куве. По крайней мере – так надеялся Ингвальд Артурович…

– Это я не тебя! – поучал Таралов раздрызганную слизь. – Это я себя бил! Это я перестройку в себе размозжил…

 

* * *

– Учись, Денис! – сказал Ингвальд Артурович Денису перед началом заседания с министрами краевого правительства. – Учись и запоминай…

«Нафига мне тут запоминать… – металась мысль шофёра, над которым хозяин, похоже, просто издевался, – когда там Таня одна, в обществе этой нежити?! Ну что, ну как, ну почему? Месяцами никуда не ездил, пока она не появилась… А возникла Таня… такое чувство, как будто я специально от неё сбежал!».

Но его переживания сугубо личного характера никого не волновали в старом партийном здании, в стиле сталинского ампира.

– Господа министры! – грозно начал Таралов. – Я уже просмотрел ваши отчёты, вы все полные банкроты! Но я сегодня не ругаться с вами собрал вас, а объяснить – почему так получилось… Вы крутили и вертели деньги, и даже, может быть, искренне любили их – не понимая, что это такое и как устроено. Вы перепутали деньги с денежными знаками, а хозяйствование – с побирушничеством. Пора уже ввести у нас экономику! Потому что доселе бывшее – это не экономика, это чертовщина! Я, кстати, пригласил двенадцать батюшек, дюжину, так сказать, хорошее число… Настоятелей кувинских храмов, чтобы всё тут прокадили с чердака до подвала… То, что сегодня так вороны над административными зданиями кружатся, – не удивляйтесь… У бесов, квартировавших тут, переполох…

– Ингвальд Артурович! – робко встрял один из давно знавших Таралова, и потому рискнувших взять слово министров – кажется, строительства. – В целом здание нечисто, мы и сами все свидетели… Порой к вечеру и в кабинете сидеть страшно, каждый, наверное, сталкивался… И вороны эти… Над церквями стаи голубей, а над домом правительства – тучи воронья, что ни день… Бросается в глаза даже неверующим людям… Но, Ингвальд Артурович, нашим ли попам кадить?!

– А что такое? – свирепо изломил бровь Таралов. И невольно (многие заметили) – потрогал пластыри на правом, недавно драном, ухе…

– Может, Ингвальд Артурович, по дальним монастырям поискать? В мегаполисе, чего греха таить, люди мы тут все свои, без прессы… Попы-то наши большей частью, как бы, кхм-кхм… мошенники…

– А бесы ваши прямо все честные?! – захохотал Ингвальд. И, отсмеявшись, посуровел: – С ваших бесов и этих батюшек довольно будет, невелики гурманы ваши душееды… – Таралов поправил на ушной раковине отлипавший пластырь. – Да и вообще, Авдей Михеевич, это не ваша забота, бесов-то изгонять! Вы мне ростовщиков изгоните из строительной отрасли, для этой цели и поищите… по дальним-то монастырям! Вы что думаете, целый Край, который больше средней европейской страны, может выжить, побираясь у каких-то мифических инвесторов? И платить бюджетникам зарплаты, занимая эти зарплаты под коммерческий кредит у банков?!

– Но сложившаяся обстановка… – бормотали министры наперебой. – Санкции, падение цен на нефть… Что мы могли сде…

– А для чего тогда вам даны были отрасли, территории и полномочия?! – супил брови Таралов. – Чтобы милостыню канючить?! Вы рассуждали, что есть люди, печатающие деньги, – а вы, мол, не таковы… И что единственный шанс получить деньги – это выпросить их у тех, кто их делает… Но вас сюда поставили для того, чтобы их делали вы сами, а не ходили побираться по банковским офисам в Москве! Но вы не могли их делать, потому что вы понятия не имеете – что они такое!

Что такое деньги, господа министры?! Деньги – это обмен. Это когда люди друг для друга что-то полезное делают. Сделал я для вас – одна деньга. Сделали вы для меня – другая… А если мы с вами сделали для третьего – тогда ещё две деньги… Вот собственно и вся тайна денег! Денег нет только там, где люди злобно сидят во взаимной нищете и ничего друг для друга не делают! Я от вас ничего не получаю, а вы от меня – и в итоге ни у кого денег нет…

Вся экономическая жизнь – это труд и обмен. А у вас загрузка индустриального парка, я посмотрел – 45%! Половина пахотных земель заросли бурьяном… Вы ничего не делаете, а потому у вас ничего и нет! Вы ждёте инвесторов, вместо того, чтобы самим начать делать нужное и обменивать его на другое нужное! А потом вы приходите ко мне и просите взаймы?! Вот вам… – Таралов злобно и неполиткорректно показал министрам кукиш. – Моя программа, с которой я пришёл, – начать работу и начать обмен. Никого не ждать, собственными силами! Будем организовывать подписку на продукты – как раньше подписывались на бумажные газеты… Помните? На месяц, на квартал, на год! Москва денег не даёт и не даст, значит, будем делать свои талоны, купоны, сертификаты, что угодно… Те, кто делают колбасы, – закажут сыроваренному заводу сыры, а те, кто варит сыр, – закажут заранее объём колбасных изделий! Село получил горючку не за деньги, а за долю урожая… Бумаги я уже оформил: у деревни нет денег, но это не повод сидеть сложа руки, а наоборот! Чем мы беднее, тем больше мы должны работать и меняться, работать и меняться, а не квитать лень с нищетой!

По всей видимости, что-то очень страшное возникло в момент произнесения этих слов за спиной Таралова… По крайней мере, министры краевого правительства – люди бывалые, и не первый день в здешних кабинетах с мохнатыми углами и скрипучими шкафами коротающие – побледнели, отшатнулись, некоторые стали креститься…

Но Таралов не обернулся. Он твёрдо уже выяснил, что ад пугает лишь того, кто настроен бояться. Таралов спокойно и взвешенно продолжал свою преобразовательскую речь:

– Вы думаете, экономика – это товары и бумажки? Нет, экономика – это способность человека отдавать и жертвовать! А вы превратились в чёрные дыры – вы всё поглощаете, и ничего не выводите: пора делать выводы! Каждый ищет не поприща, а наживы! И в итоге ни у кого ничего нет, а те воры, у которых всё оказалось, – сбежали от вас в Лондон!

Он победил, этот упрямый старик, потому что – судя по лицам министров, в котором заспинные декорации отражались, как в мутном зеркале, – нечто возникшее за спиной исчезло так же, как появилось. И его сочли знамением могущества Таралова, поданным им знаком силы – хотя он никогда не узнал, что именно там являлось…

– Никто не даст нам деньги извне! – сеял слова будущего Ингвальд Артурович. – Мы можем получить деньги, только меняясь друг с другом, делая друг другу заказы, потому что деньги это и есть обмен, и ничего больше!

 

* * *

В конце бесконечного рабочего дня, проваливавшегося в глубокую ночь, к Таралову, наконец, удалось пробиться корреспонденту центральной газеты «Масонский Комсомолец», которая в последнее время, когда масонство и комсомол вышли из моды, – чаще политкорректно писалась, как «МК».

– Ингвальд Артурович, – приставал журналист со столичной снисходительной улыбкой (как и все москвичи он воспринимал командировку в провинцию как визит к слабоумным), – радиостанция «Йеху Москвы» передавала вчера, что вы назвали всю постсоветскую экономику Кувинского Края чертовщиной… Не слишком ли это через край? Как вы сами прокомментируете?

– Давайте так! – сбил с гостя спесь Таралов. – Я выйду на полчасика, а вы тут один посидите… Ночь уже наступила, секретарша моя и помощники ушли, здание почти пустое… Посидите на моём кресле с полчасика, а там поговорим, а?

– Спасибо, не стоит. А то я на самолёт опоздаю… – наврал «МК»-шник. Ни на какой самолёт он не опаздывал, ближайший рейс был только завтра. Но корреспондент уже посидел один в приёмной, ожидая приглашения… А дверь в коридор была открыта… В пустой, казённый, скучный коридор с красной ковровой дорожкой… И по коридору прошёл чёрный хвост. Натуральный такой хвостик, пушистый. Такие бывают у лис-чернобурок или у котов, если у них шерсть встанет дыбом… И ничего в хвосте не было мистического, потустороннего – комок черного меха, да и только… Если бы не маленькая проблема: хвост ни к чему не крепился! Он шёл мимо дверей в приёмную по коридору, не отвлекаясь на всяких корреспондентов, по каким-то, несомненно, важным для пушного зверька делам… И он, извините, к телу не крепился никакому…

– Песец! – пролепетал журналист, яростно протирая глаза, яростно щипая себя за ладонь… Нет, не потому что хвост был похож на песцовый – мелковат был хвостик для песца… Журналист имел в виду нечто иное…

И теперь весь из себя гламурно-образованный корреспондент ультра-прогрессивной газеты не хотел оставаться один ни в приёмной, ни в кабинете премьера. Оно чушь всё, конечно, и с недосыпу привиделось, что есть хвост, и зачем его бояться? Однако же сказано – «не искушай Господа своего»…

Поэтому кусачий борзописец поторопился свернуть развёрнутую беседу, и торопливо перескочил на другую тему:

– Сегодня вы озвучили пакет радикальных инициатив… Почему же вы раньше молчали об этом, Ингвальд Артурович? – Журналист в этом месте победно оскалился, и Таралов грешным делом подумал, что это снова не тот, кем назвался, а очередной «гость из стен». – Как-то в прежние годы вы не рвались организовывать взаимную подписку на плоды трудов сограждан?

– Очень многое зависит от мотивов человека… – комментировал Таралов. – Вера в Бога – вот, наверное, самая важная часть развитой и разветвлённой экономики… Когда она есть в человеке – остальное приложится, поверьте…

– Я могу это записать и дать на полосе? – изумился корреспондент.

– Писать этого не нужно, – отмахнулся Таралов. – Это не писаными декларациями работает, а молчанием сердца. Показухи у нас очень много, в том числе и в вероисповедной области… Я же считаю, что прилюдно болтать о своей вере – всё равно, что в людном месте догола раздеваться… Настоящая вера пишется делами… Этим я и намерен заняться в ближайший год.

– Вы думаете, можно исправить положение бюджета Кувинского Края? – приставал журналист с почти потусторонним оскалом сизой зубастой пасти. – Эксперты считают, что положение Края к 2016-му году стало безнадёжно…

– Поймите, – улыбался Таралов наивности таких экспертиз. – Всё, чем пользуется человек, – сделано человеком же. И главная проблема в том, что люди не хотят делиться, закукливаются в эгоизме, сидят и ждут неизвестно чего до морковкина заговенья, вместо того, чтобы просто совместными усилиями сделать нужное им! Но каждый ждёт, что постарается кто-то другой… А другой тоже не дурак – и тоже ждёт… А в итоге – ничего, разруха, банкротство…

 

* * *

Доктор Елисей Слонов (он стыдился своего имени и старался в общении обходиться без него) – уверовал довольно редким способом: когда от него ушла жена. Никаких мистических озарений в уходе жены не было: она ушла к директору рекламного агентства и, судя по тому, как умело он пустил ей пыль в глаза, – он действительно был мастером своего рекламного дела…

Уходя, красавица-жена поступила как чудовище, доказав старую истину: что внутреннее содержание человека и его внешность – разные вещи. Жена была приезжей, и доктор Слонов прописал её в своей, от бабушки доставшейся, квартире… Уходя к богатому, жена, прописанная в квартире Слонова, не забыла потребовать раздела имущества, и выцыганила себе через суд половину его родовой жилплощади…

Этот поступок красавицы-чудовища ещё более укрепил доктора Слонова в мысли о реальности бесов. Будучи студентом медицинского профиля, Слонов даже среди медиков выделялся твёрдым матерьялизмом и был рационалистом до мозга костей. «Ни во что не поверю, пока не увижу!» – не раз повторял Слонов в кругу весёлых интернов фразу Фомы Неверующего, и хотя болтал он это в шутку – как говорят в Одессе, в каждой шутке есть доля шутки…

Слонов, будучи сыном просвещённого века космоса и атома, воспитанный на книгах Стругацких, кумирах уже не советской, но ещё светской интеллигенции, – безоговорочно верил лишь в «вечное сияние чистого разума». Это делало его суховатым по характеру, и, возможно, способствовало отвращению жены – но в целом не играло значения в их отношениях. Хищная стерва стремилась лишь к одному: закрепиться в большом городе. У неё был длинный (и по-своему рациональный – признавал потом рационалист Слонов) план: осесть в Куве, потом шагнуть дальше – до Москвы, до Лондона, до Гоа и Мальдив…

Но влюбившийся без памяти в красавицу из глубинки Слонов, как и все матерьялисты, при их серьёзном надувании щёк, – был человеком ограниченным и, по сути, несерьёзным. Он даже не подумал о совершенно очевидной мере безопасности – сделать так, чтобы родовая квартирка Слоновых не выглядела бы юридически имуществом, «совместно нажитым в браке»… Он не оформил собственность на квартиру до брака…

А причина – заносчивое всезнайство ограниченности рационализма «просвещённого» человека: зачем, ведь она была так мила до свадьбы, она так умело играла роль растворившейся в студенте-кувинце подруги жизни…

Когда наживка была схавана и крючок стервы глубоко вошёл в нёбо забывшей о небе рыбки – новоявленная Слонова сильно изменилась…

Доктор уверял себя, что это началось не сразу, что оно нарождалось постепенно, отделяя светлый облик невесты от образины жены. А поскольку Слонов – очень рациональный ум, то поверим его анализу: действительно, может быть жена и не сразу стала такой, какой запомнилась, хлопнув дверью распиленной квартирки…

Но так или иначе – в мадам Слоновой с первых же дней совместной жизни стали обнаруживаться запросы, которых молодой врач не мог удовлетворить. Сначала это были лишь смутные и скромные глотки жадности, каким бывает робкое пламя возжигаемого пионерского костра: змеится по мятой газетке, робко кушает тонкие щепочки…

Но день ото дня алчность новообретённой Слоновой нарастала, как с гулом нарастает пламя очага, отнюдь не семейного. Это началось задолго до появления на горизонте дурака из рекламного агентства (ибо взявший такую женщину – дурак, конечно, и наказание его поступку – в самом поступке). Это начиналось во всяких истерических взвизгах про отпуск и курорты – «мне двадцать шесть лет, а я ни разу не была в Лондоне! Мне 26, а ты ни разу не свозил меня даже в Турцию!».

Слонов не понимал – почему нужно за неделю промотать на иноземном пляже деньги, заработанные годом тяжёлого и низкооплачиваемого докторского труда. И тем бесил свою суженую ещё больше. Рационалиста, умеющего считать (в том числе и деньги) – жена, считать не умевшая (особенно деньги), полагала болваном, слабоумным и безмозглым. Получалась ситуация, которая не только Слонова, но и любого рационалиста поставила бы в тупик: безумие приговорило считать здравый ум безумием!

– Мне двадцать семь лет, а у нас до сих пор нет иномарки! – вопила мадам Слонова, и её (чего греха таить, действительно красивое) личико искажалось, превращалось в маску разъярённой фурии. – Ты копишь деньги, чтобы купить подержанное авто! Ты настолько нищий, что даже за вонючие «жигули» с чужих рук тебе копить нужно! А мне уже двадцать семь лет! Что я с тобой в жизни увидела?!

Умолкала, но возвращалась к теме снова и снова – бывают такие разговоры, которые, раз начавшись, уже не заглохнут:

– Пойми, Елис, мне 27 лет, жизнь моя проходит… А до сих пор нет иномарки… Понимаешь?

Что должен был понять доктор Слонов? Он ведь был рационалистом и матерьялистом. Он и спросил – опираясь на трезвый и холодный разум:

– Каким образом, Света, наличие иномарки остановит прохождение твоей жизни? Что, «мерседесы» останавливают процессы старения?! Хочешь подольше растянуть молодость – занимайся, как я, ЗОЖ, кушай полезные продукты… А не те деликатесы, которые не только влетают в копеечку, но и к тому же очень вредны… Ты ведёшь очень нездоровый образ жизни, как врач-курортолог тебе говорю…

Подобного рода хладнокровные сентенции умного человека только укрепляли в Свете ненависть к его «рассудку робота».

И через день, от силы два – разговор про иномарку, продлевающую молодость, при которой, якобы, жизнь не будет проходить, начинался «не опять, а снова».

Слонов уступал, Слонов психологически пятился. Он не мог понять – ибо обладал трезвым аналитическим умом, – чего хочет от него воспалённое женское безумие. Слонов знал физиологические радости: сытость, тепло, физическая близость с любимым человеком, и это стоило недорого. Слонов признавал и духовные радости – кино, музыку, знания, философию – это в век интернета вообще не стоило ничего.

Слонов (и в этом слабость, ограниченность всех рационалистов) не понимал, в каком месте между физиологией и духом находятся маниакальные желания его супруги, для которой потратить деньги без толку и отчётливого смысла стало чем-то вроде крови для вампира…

– Послушай, ты же сама настаивала ехать летом на курорт… – растерянно отбивался доктор. – Если бы мы не просадили на пляже двести тысяч, мы уже купили бы «жигули», или даже «опель»… Ну, пусть не новые, но в приличном состоянии…

– Проклятая нищета! – визжала супруга истерически, сжав зубы от ненависти – нет, не к конкретно взятому Слонову, а вообще к жизни и человечеству, к року судьбы. – Проклятая нищета! «Опель» в приличном состоянии, – дразнила она мужа, – Елисей, ты – и «приличное состояние» несовместимы!

Всё это кончилось тем, чем и должно было кончиться: смазливая шлюха искала себе выход из слоновской обители, перебирала варианты, пока не нашла дурака из мира рекламного бизнеса. Уж чему другому, а дуракам-то на российской ниве нет ни исходу, ни переводу… Одних жизнь передавит, другие вмиг народятся…

Слонова поразил не сам уход жены (как рационалист он видел, что всё к этому идёт), сколько совершенно выходивший за пределы разума бесовский акт. Жена годами терзала доктора за его бедность, за то, что у него «ничего нет», так, что от частого повторения это сделалось чуть ли не догмой в их разговорах. И вот она же не постеснялась перед уходом обокрасть «того-с-кого-взять-нечего» по полной!

Доктор, который и машины-то купить не умел, восстановить раздвоенную судом квартиру, конечно, никогда бы не смог. Оставалось или жить в комнате в коммуналке (ничего больше на половину суммы от хрущёвской «полуторки» купить было нельзя), или уйти с позором к престарелым родителям, и без того жившим тесновато…

И тут подвернулось предложение из «Клуба старых алкашей», которое доктор Слонов незамедлительно принял, втайне, может быть, надеясь отомстить своей супруге, оказавшись рядом со всесильными тузами делового мира… Но важнее смутных планов непонятного морального возмездия было предоставление служебного жилья в Доме над обрывом…

Рациональность Слонова, его упорное «не поверю, пока не увижу», к тому моменту подверглись серьёзному кризису. Словно по заказу, доктору дали увидеть зло – чтобы он мог в него поверить. Это была не озлобленность, свойственная голодному человеку и проходящая по мере насыщения. Это было именно чистое Зло, главное отличительное качество которого от ситуационного озлобления – ненасытность.

Что могло бы насытить Свету, бывшую Слонову? Ничего. Подобно старухе, она будет приставать к золотой рыбке ровно до тех пор, пока золотая рыбка её не пошлёт. Конечно, в этой бесконечности потребительской похоти будут и паузы, и ремиссии (медицинским языком говоря) – Зло, получив вожделенный предмет, на какое-то время будет затихать, глодая его мослы… Но вскоре ненасытная алчность, выдающая себя за умение жить, возьмёт своё – и Зло снова будет настойчиво требовать новой ненужной вещи, отбросив старую, обглоданную и испорченную…

Слонов прозрел однажды, когда в тоске с бутылкой, небритый и неприбранный, с красными глазами – попёрся к своему однокурснику, психиатру Бакину.

– …Скажи, это психическая болезнь? – спросил доктор у доктора.

– Нет… – покачал умной продолговатой головой яйцеголовый Бакин, занюхивая ломтиком сыра сулугуни крепкий напиток. – То, что лечим мы, медики, связано с органическим повреждением тканей тела… При психической болезни у человека нарушается обмен веществ, меняется гормональный фон, иные ритмы энцефалограммы… А когда телесных изменений нет, ткань мозга не повреждена – это не болезнь в медицинском смысле…

– Но ведь и не норма, а, Бак?! – с надеждой спросил пьяненький Слонов.

– Не норма… – подтвердил молодой психиатр.

– А что тогда?! – приставал Елисей, пытаясь вырваться из непостижимого разуму тупика.

И тогда психиатр Бакин, умнейшей в своей области человек, сказал слово, которое психиатры понимают быстрее других врачей:

– Бесы, Елис… Забесовление…

– Ты что, смеёшься надо мной?! – отшатнулся и взметнулся с табуретки на тесной кухоньке Слонов. – Ты издеваться решил?!

Всё рациональное, всё холодно-рассудочное в этот миг восстало в докторе Слонове. Сказанное психиатром противоречило всей программе мединститута и вообще – программе «прогрессивной общественности».

– Сядь, успокойся… – моргнул усталыми, набрякшими после суточной смены в дурке глазами Бакин. – Чё ты расчипикался?! Всему в мире своё место… Ты компьютером пользуешься?

– Как и любой сегодня… У меня ноутбук… Старенький, правда, но…

– Да неважно, какой он у тебя. Он работает, так ведь? А если ты по нему молоком стукнешь – что случится?

– Он сломается… – выдохнул Слонов, не понимая, куда Бакин клонит.

– Верно, он сломается. Он будет повреждён на физическом уровне. Придёт мастер, поругает тебя, что молотком где не надо размахивал, потом провода спаяет, трещины заклеит… чем они там клеят-то… а, чёрт, неважно! Человек, Елис, тоже может сломаться на физическом уровне. И тогда приходит врач, мы с тобой приходим. Мы паяем разорванные контакты, мы склеиваем трещины корпуса… Если человек не сильно сломался – его можно починить, ты этим и занимаешься на работе, и я тоже… Ну а вот теперь скажи мне, друг Елис, во всей этой аналогии программы-вирусы, всякие «трояны» – они кто и что?

– То есть компьютер работает… Компьютер сломан… А есть ещё третье состояние – компьютер не сломан, но и не работает, потому что завирусован…

– Человек творил компы по своему образу и подобию! – нравоучительно заметил молодой психиатр. – И отразил в них, как в зеркале, свой мир. И в этом зеркале отразились те сущности, которые живут и в мире людей, среди людей… Вирусы-«трояны», которыми наполнен интернет, – лишь зеркальное отражение «троянов», пытающихся подгрузиться в сознание человеческое… При такой беде – техник с его паяльником и вонючей канифолью – ни к чему. Нечего паять, компик на физическом уровне цел… Нужно программиста вызывать и антивирусную программу включать…

– Так религии, получается, это антивирусные… – начал было доктор Слонов и не договорил. Его проняло и залихорадило новое знание. Рационализм в нём одновременно радовался новым горизонтом постижения истины, и боялся за себя, как боится слабак прихода силача…

Вооружённый такими знаниями, Елисей Слонов и приехал на новое место, в медпункт «судового врача» плывущего через время и сущности Дома над обрывом…

 

* * *

И пусть посетившие Слонова в медпункте оборотни оказались призраками, способными только пугать, но не нападать на физическом уровне, – док не выпускал из рук оружия (увесистой книги в жёстком переплёте) и продолжал думать над сказанным призраками.

– Пространство, как угол… – бормотал Слонов, рисуя на бумажке схему мира, рассказанную ему тенями волколаков. – Вот точка… стрелочка вбок от неё – длина… Стрелочка вверх от неё – высота… Стрелочка вперёд – ширина… Да это же, мать их, система координат из школьной «гэомэтрии»! Пространство – угол… Так и говорим ведь – «угол снять» – мы, брошенные и ограбленные мужья… Ну, не будем унывать! Если пространство – угол, то время…

Слонов нарисовал ниже на заляпанном пальцами после бутербродов листке ещё одну точку. Точка была секундой, мигом, настоящим временем. Стрелочка вперёд – это движение в будущее… «Как говорила сучка – жизнь моя проходит без иномарки»… Стрелочка назад – это прошлое… И всё?! Нет, подождите, там-то вон угол был! А тут что, два луча из «гэомэтрии» незабвенной Аполлинарии Рифмовны, по совместительству завуча средней школы номер пять?!

– Нет, не врите, не врите… – спорил с кем-то доктор Слонов. – Точка есть? Есть! Стрелка вбок – это движение времени, знакомое нам… А стрелка вверх от точки – что? И стрелка вниз от точки, раз уж на то пошло – она что есть?!

Открыв неведомые, но очевидные измерения времени, напомнившие рационалисту Слонову пустые клетки в таблице Менделеева, доктор в азарте первооткрывателя совсем страх потерял. Он покинул медпункт под красным крестом, в котором так успешно укрывался от бесов, и поспешил в клубную библиотеку дома престарелых. Вооружен он был лишь одной книгой, хоть и тяжёлой – но на двух волчьеголовых оборотней, согласитесь, маловато…

В библиотеке было пусто, пыльно и глухо, как в гробу. Книги молчали бесконечными рядами. Через высокие узкие арки окон щедро и ободряюще сыпались тугие пучки солнечного света. В косых линиях медовой яркости плавала планетами и мирами потревоженная пыль…

Доктор Слонов выдернул с полки «Справочная литература» нужные тома (на «Л» и на «С») российской, советской и царской энциклопедий. Российская, синяя, энциклопедия поведала, что «Луксор» – это комплекс древних храмовых зданий в Египте, город мёртвых. «Синахериб» – это знаменитый древнейший воитель Передней Азии, безжалостный к врагам. И ничего больше?

Краснокожая «Советская энциклопедия» приоткрыла завесу тайны чуть больше. «Луксор», помимо географии и раскопок, привязали ещё и к свету в форме «Люкс-ор», «в более широком смысле – храмы света, у масонов – храм просвещения». Скорее всего, совмещение латинского «люкс» и коптского «лукс» – простое, но удачное совпадение…

Синахериб остался в советской энциклопедии тем же, кем он был и в российской. Разве что рожу пририсовали более мерзкую, более схематично срисованную с барельефа (в российской была лишь фотография с барельефа).

Царский «Брокгауз-Ефрон», как и в большинстве подобных случаев, был подробнее, солиднее и информативнее более поздних собратьев по перу. После долгих и весьма точных описаний «Луксора» у египтян и у масонов, автор статьи сделал приписку: «в теономике, при основании мадам Блаблацкой общества теономистов (прим. Смотрителя: здесь автор играет аллюзиями теософии, переименовав её в «теономику» (науки имеют расширение либо «-логия», либо «-софия», либо «-номика», чем и пользуется Леонидов, играя словами «Блаблацкая-Блавацкая» и т.п. Должен отметить, что, на мой взгляд, «Луксор-Синахериб» – это смысловая анаграмма с известной масонской ложи «Мемфис-Мицраим») Л. использовался в форме “Л.-Синахериб” для обозначения собрания отставных богов и племенных божков. “Л.-Синахериб” в теономике есть “пантеон мёртвых богов”, которые, по учению теономистов, жаждут жертвенной крови, с помощью этой крови могут вернуть своё былое могущество, и за эту жертвенную кровь могут дать магу всё, что он ни пожелает. Согласно учению теономистов, Л.-Синахериб ограничен в средствах воздействия и имеет ряд условий действия, через которые не может переступить. Подробнее см. в ст. “Теономика” и ст. “Г. Блаблацкая”…».

(Прим. Смотрителя: интересны и другие аллюзии и смысловые переклички – например, тезис о том, что древние племенные божки, как и более поздние «общенациональные» боги, постепенно теряли свое энергоинформационное влияние, а значит и материальную ипостась – в результате вытеснения их из сознания почитателей в пользу новых информационных объектов, в частности, персонажей монотеизма-единобожия, которые в последующие века и тысячелетия и захватили информационную власть над умами человечества – Будда, Яхве, Христос, Аллах. Получая хоть какую-то долю поклонения и материальной подпитки (а кровь – сильнейший источник любой жизни, в т.ч. и информационной), старые информобъекты – эгрегоры, големы и левиафаны – в какой-то мере возвращают себе былую мощь и жизнь. Намеки на подобное положение дел можно отыскать в кинотрилогии «Матрица» и работах Сергея Переслегина.)

– Так вот ты какой, северный олень! – припомнил док задумчивую фразу Фурманова из анекдота, когда тому принесли ёжика… – Ну, утешает хотя бы ряд условий, через которые не переступить… Кажется, святой батюшка Серафим из Сарова учил, что бесы очень сильны и могли бы одним коготком перевернуть Землю – если бы не пределы, поставленные им от Бога в их резвостях…

Далее он прочел следующее: «По преданию, самой заветной целью “Л.-Синахериб” является заполучить т.н. “перо судьбы” – перо легендарной птицы Сирин (подробнее см. в ст. “Сирин (птица)” и “Предания Птицы”). Написанное этим пером желание, якобы, непременно сбывается. Поиски “Л.-Синахерибом” ведутся то активно, когда его подкармливают жертвенной кровью, то затухают – когда мёртвые кумиры-бесы “засыпают” без воскурений, как рыбы без воды…».

– Да вы поэт, батенька! – похвалил доктор Слонов никому давно не известного и давно, конечно же, умершего автора статьи, обозначенного внизу как «В.Авксентьев» курсивом. Сразу представилось нечто старорежимное, кадетское, в парусиновым пиджачке, с тросточкой, в соломенной шляпе, на «дачах» за «Аптекарским островом»… Как сидел этот поэт и прогрессист, и поэтическое начало боролось в нём с приличиями скептицизма его больно уж просвещённого века… И как он расставлял «якобы» да «по преданию» в уже готовый текст, чтобы не сойти за ретрограда и мракобеса…

Ну, Бог с ним, с «В.Авксентьевым», земля ему пухом, а нам всем доброго здравия!

Следует ли объяснять явление зубастных «колобков», остывающих, как и положено колобкам, на подоконнике, – кровавой подкормкой «Л.-Синахериба», свершённой неизвестно где, неизвестно кем, но недавно?! – спросил себя доктор.

И это был правильный вопрос…

 

Глава 11. «ЛЮБОВЬ, ЧТО ДВИЖЕТ СОЛНЦЕ И СВЕТИЛА»

(Прим. Смотрителя: в названии главы автор использует последнюю строку «Божественной Комедии» Данте)

 

– …Я приеду к вам! – жарко заклинал в трубку Эзра Моисеевич. – Молодые люди, любые деньги… Я готов незамедлительно оплатить… Вас ещё интересует сбыт пера вымершей птицы?!

– К нам приезжать, Моисеич, некуда! – злился на бестолкового скупщика Денис. – В Доме на обрыве другие хозяева, так что тут вам появляться с нашим делом ни к чему… Давайте лучше мы к вам сейчас подъедем, да и всё решим… А вы пока приготовьте… – Денис внушительно помолчал, набирая побольше наглости в лёгкие. – Пока приготовьте пятнадцать тысяч…

– Долларов? – пискнул счастливый Эзра. – Всенепременнейше…

– Евро! – ещё больше борзел шофёр дома престарелых.

– Как скажете, как скажете… Только приезжайте поскорее… И никому более не предлагайте… Ну, мы же деловые люди, мы же понимаем, что больше вам никто не даст!

– Скоро будем! – кивнул Денис, хотя на том конце провода антиквар этого и не мог увидеть. Повесил трубку, а потом задумчиво почесал за ухом… И выдал открывшееся разом:

– Таня, это не он…

– Как не он? Он – не он?! – всполошилась Лавандина.

– Я разговаривал сейчас по телефону Эзры-антиквара. Со мной говорили голосом Эзры-антиквара. Но это был не он.

– Если ты говоришь, что голос его…

– Пропал местечковый акцент…

– То есть еврейский акцент? – пыталась въехать Таня в эти немыслимые дебри деловых отношений.

– Нет, еврейский остался. Но местечковый, одесситский – это другое немножко… И потом: что бы там ни случилось за ночь, Эзра не стал бы соглашаться на сделку, не торгуясь… Я его знаю – хозяев не раз к нему возил… Эзра Моисеевич – кремень-характер. Даже если за это перо ему ночью пообещали «мульон» – он не стал бы мне с ходу сулить любые деньги… Он бы начал со вчерашней цены, делая вид, что идёт мне навстречу чисто из жалости к молодёжи… Это не он, Таня…

– Плевать, лишь бы доллары были настоящие! – отмахнулась Лавандина, которую мало волновала идентификация старого спекулянта: ей предстояла с Эзрой последняя встреча, и больше она этого пройдоху мечтала не увидеть никогда до Страшного Суда. Его липкие взгляды приходилось потом в душе чуть ли не мочалкой оттирать…

– Будут не доллары, а евро, настоящие… – задумчиво покивал Денис. – В этом не сомневаюсь… Слишком уж он захлёбывался слюнками на это пёрышко… Но что-то мне не нравится…

И Денис взял с собой на деловую встречу короткорылый револьвер – «бульдог», какие обслуге выдавали для защиты здешних хозяев со словами «мало ли что может случиться»…

В ювелирной лавке Эзры Моисеевича их встретил неприятный полумрак: ролль-ставни были по-прежнему закрыты, как будто на улице глухая ночь, включены были только призрачные лампы холодного молочного света. Эзра сидел за прилавком на своём обычном месте, но какой-то слишком бледный и на вид совсем больной.

«Он не отбрасывает тени…» – заподозрил неладное бдительный Денис и заглянул сбоку. Нет, подозрения не подтвердились, тень Эзры от ламп молочного цвета лежала, где ей полагается, вместе с тенями всех остальных предметов…

Таня со счастливым лицом беззаботной куколки уже протянула было колбу с пером Эзре, но Денис перехватил её руку, вызвав у Эзры отчетливо видный гнев и гримасы.

– Не так быстро, голубки мои… – саркастически засмеялся Денис.

– День, ну что такое, мы же, кажется, уже договорились… – начала было Таня, но водитель глянул на неё так, что она разом осеклась.

– По дороге сюда, – начал Денис нарочито-неторопливо, наблюдая за гримасами старого антиквара, – Эзра Моисеевич, мы получили другое предложение… Ставки растут… Перо мы отдадим только за двадцать тысяч евро…

Ни слова не говоря, Эзра повернулся к старомодному насыпному сейфу, открыл его большим ключом и доложил на прилавок ещё пять тысяч фиолетовыми 500-евровыми купюрами.

– Ну, всё у вас?! – сердился скупщик, сипя так тяжело, словно ему в помещении воздуху не хватало.

– А что это вы такой покладистый стали, Эзра Моисеевич, можно полюбопытствовать? – скалился издевателем Денис.– То с порога гнали, а тут вдруг – всё для нас, всей душой к нам?

– Вас что-то не устраивает?! – взбесился скупщик и затрясся в гневе. Денис смотрел не на него, а на его тень. Хотя обладатель тени трясся и кривлялся, жестикулировал руками – тень на паркете пола оставалась неподвижной. Это была не тень. Это было умело нарисованное сажей изображение тени…

– Портрет вашей тени я вижу… – хмыкнул Денис, уловив, что Эзра поймал направление его взгляда. – А саму вы её надолго погулять отпустили?!

– Мне надоела эта комедь! – прорычал вдруг Эзра, вставая со своего мытарского стула, совсем не своим и даже вовсе не человеческим голосом. Это и был не человек – а нечто громадное, вроде борцов-гигантов, мускулистых переростков, которых иногда выпускают на ринги показушных боёв…

– Не хотите по-хорошему – я заберу у вас так…

Монстр, имеющий уже очень отдалённое сходство с покойным Эзрой, шестипалой лапой ткнул закричавшую Таню в лицо – и она отлетела в дальний угол.

– С тобой потом займусь! – мрачно пообещало чудовище и двинулось на отступавшего к закрытому окну Дениса.

Денис достал свой короткорыл и выстрелил… Раз, два, три… Оглушающий гром в маленьком замкнутом помещении лавки резанул по ушам – но больше ни по чему резануть не смог: пули проходили через лже-Эзру, как через туман или дым, садились в противоположную стену, а размытое чертами чудище хохотало. Изо рта его лезли саблезубые клыки – даже не вампирские, а такие, какие рисуют у гоблинов, кабаньи резцы…

Тогда Танин водитель изменил тактику: он стал стрелять в ролль-ставни на окне. Пуля была достаточно мощной, чтобы пробить их металлическую чешую – а на улице ярко сверкало Солнце…

Узкие, но яркие солнечные лучи ударили через образовавшиеся отверстия, словно свёрла вонзившись в монстра с расплывающейся маской Эзры на морде…

Заскулив от боли, этот то ли вампир, то ли оборотень, то ли сгусток густого смрада и чада, слипшийся до высокой плотности, – отпрянул от лучей-копий поглубже в комнату, и в качестве заложницы схватил за горло Таню Лавандину, одним рывком оторвав её от пола.

– Отпусти её! – потребовал Денис, угрожающе направив свой револьвер в противоположную от чудовища сторону. – Я наделаю прямых дырок, и солнечные лучи добьют до противоположной стены!

Действительно, лучи пробивались пока под углом, но если бы Денис исполнил свою угрозу – сверла света могли бы поразить сгусток там, где он прятался от них…

– Secundo collum ejus, et elevat! (лат.: Я за секунду могу свернуть ей шею!) – прорычал дымозверь, в состоянии аффекта сам не заметив, что перескочил на более привычный и родной язык, чем русский.

– Et non faciunt ea. Perottus mutationem… (лат.: Ты не сделаешь этого. Обменяешь на перо…) – ничуть не растерялся Денис...

 

* * *

В урочный час огромная чёрная туча зловещих воронов взвилась с крыши дома правительства Кувинского края и, бешено переворачиваясь в воздухе, словно подбитые самолёты – разве что дымного шлейфа за собой не оставляя, – с крутого обрыва бросилась в мутные воды широкой сибирской Сараидели…

– Изошли… – облегчённо вздохнули министры, наблюдая это действо с римского балкона-колоннады, выходившего множеством высоких дверей из актового зала, волею архитектора сталинских ампиров.

– Не торопитесь радоваться, господа министры! – предупредил Таралов, мысленно похвалив труд пусть жуликоватых, но не совсем забывших профессию батюшек мегаполиса. Всё огромное и массивное каждым блоком здание затянула густая ладанная пелена от непрерывного каждения – и пахло воском, пахло камедью, как в церкви в большой праздник…

– Не торопитесь радоваться! – Таралов указал на далёкую полноводную реку, куда кувырком низринулась стая чёрного, как вакса, воронья, давно гнездившегося в чердачных укосах Дома правительства на Советской площади. – Сейчас они будут скитаться по местам скудным, безводным и пустынным, дом же их прежний станет чист и выметен… Они обязательно вернутся, прихватив по семь на брата сильнейших себя… И только лишь тогда, господа министры, мы с вами узнаем – чего стоит наша оборона, как крепок наш Перекоп, и, в конечном итоге, чего стоим все мы с вами, как специалисты и как люди… Я знаю, что среди вас гуляют слухи о заменах, сокращениях, массовых посадках… Эти слухи будут мешать работе, а потому я хотел бы их пресечь, господа ответработники! Конечно, кто будет сильно борзеть по старинке – будет иметь дело со мной, и мало ему не покажется… Неприкасаемых отныне нет, зарубите на носу – даже среди министров! Но скажу вам и другое: у меня, как и у любого руководителя, включая верховного, – ДРУГИХ ЛЮДЕЙ, КРОМЕ ВАС, НЕТ. Может быть, мы и хотели бы вас, гнилых да порченных, заменить – но некем. И это тоже правда. Так легла карта Таро-судьбы, что смывать дерьмо придётся именно тем самым, кто его сперва и наложил посреди всего мироздания… Кого-то это печалит, кому-то это кажется безнаказанностью зла, отсутствием возмездия, но за возмездие не беспокойтесь: у каждого грешника впереди вечность, успеется… Мне же лично создавшаяся ситуация кажется справедливой: почему ваше вонючее дерьмо должен вычищать кто-то другой?! Лопаты в руки, и вперёд, господа!

И широким шагом, неожиданным для такого старого и больного человека как Таралов, новый премьер ушёл с гигантского ампирного балкона в свой кабинет. Оттуда позвонил по внутренней связи завхозу:

– Пришлите ремонтников… У моего гардероба после каждения ладаном обе дверцы сорваны с петель… Да, да, он когтями цеплялся, когда выкуривали… Пусть ребята шарниры с собой прихватят, шарниры порваны…

– Ингвальд Артурович, – сообщили из приёмной, – к вам доктор Слонов…

– А этому чего нужно? – удивился Таралов, но принял с уговором: пять минут, не более…

Сбивчиво доктор Елисей, стеснявшийся своего нелепого имени, рассказал о своём расследовании: «Луксор Синахериб» в том или ином обличье являлся уже практически всем постояльцам «Клуба старых алкашей»…

– Есть в этом что-то символическое! – понимающе улыбался Таралов. – Дом престарелых «богов» ломится в дом престарелых полубогов… Таковы, доктор, уровни бытия… Вы, доктор, наверное, сомневаетесь в буквальной реальности бесов?

– Да уж какой там! – замахал руками Слонов, словно при нём усомнились в таблице умножения. – Я не сомневаться к вам пришёл, Ингвальд Артурович, я пришёл спросить – что делать? Медицина тут бессильна, поверьте… Лучше всего, на мой взгляд, найти это перо судьбы и уничтожить, что ли? Только где оно?

– Понятия не имею! – пожал плечами Таралов. – Наверное, где-нибудь в тайнике дома Лавандина, ушедшего под культурный слой нашего призыва… Вы мне другое скажите, доктор, на ваш взгляд – почему этот «дом престарелых богов» постоянно и навязчиво маркирует себя в любом из видений? Ведь удобнее было бы действовать анонимно…

– Точно вам сказать не могу… – сознался новый расследователь паранормальности. – Но, мне кажется, по той же причине, по какой производители ГМО-продуктов ставят значок на упаковки… Конечно, им было бы удобнее действовать инкогнито… Но… эта… их обязали…

– Вот что, доктор! – посоветовал Таралов. – Вы же уже знакомы с Денисом? Поищите его, он парень не промах, хоть сегодня от меня и сбежал почему-то… Займитесь пером птицы Сирин с ним, мне, правда, очень, очень некогда…

 

* * *

…В сложившейся патовой ситуации Таня Лавандина доказала, что скитания беглянки её многому научили. Главным образом – реагировать быстро и по ситуации. Выхватив свободной рукой из кармана своих аппетитных шортиков круглое женское зеркальце – она поймала тонкий луч и преломила его прямиком в морду монстра…

Раздалось шипение и шкворчание, какое бывает, когда яйца бросят на раскалённую сковородку. Чудовище, которому разом выжгло оба глаза, отдалённо напоминавшие бесцветные зенки проныры Эзры Моисеевича, бросило заложницу и закрылось склизкими лапами…

В этот момент Денис нашёл кнопку управления ролль-ставней и решительно нажал её. Металл поехал вверх, открывая скучный, но яркий вид на дневную летнюю улочку. По мере того, как Солнце наполняло собой лавку – дитя ночи рассеивалось клубами дыма, повисшего в воздухе многослойно, словно тут рота солдат всю ночь курила…

– Что-то не так с этим пёрышком… – развёл руками Денис и жестом пригласил Лавандину на выход.

– Et tu auriga?! (лат.: Так значит, ты водитель?!) – насмешливо поинтересовалась Таня, давно подозревавшая, что её знакомый – не тот, за кого себя выдаёт.

– Ad scientiam linguae Latinae underpaid… (лат.: За знание латыни не доплачивают…) – вполне резонно возразил Денис и пожал плечами, мол, что тут странного: ну водитель, но по латыни может… Ты же, мол, тоже горничной хотела устроиться…

Они отдышались на улице, при ярком свете дня отходя от сумбурного кошмара несостоявшейся сделки.

– Ты догадываешься, кто это был? – спросила Таня, прижимаясь плечом к Денису, опираясь на него после пережитого.

– Примерно…

– А я точно, – сказала Лавандина. – Когда он держал меня за шею, я… ну как бы сказать, телепатически, что ли… В общем я всё увидела… Я мысленно побывала во чреве великой подземной пирамиды… Там везде на древних языках два слова: «Луксор» и «Синахериб».

– Откуда ты знаешь, раз на древних? – спросил Денис.

– Как бы тебе сказать, мальчик мой… – с невыразимым превосходством иронии глянула на него Таня. – Может, ты не заметил, но я как бы специалист именно по ним… Пять лет истфака, два в аспирантуре… Ещё годик, и стану кандидатом наук… Непонятно, правда, зачем… Ad scientiam linguae Latinae underpaid, это ты верно отметил…

 

* * *

– Знаете что, доктор! – воскликнул Фиолетов, когда Слонов ритуально измерил старику пульс и заглянул под веки. – А приходите-ка сегодня со мной поужинать… Знаете, лёгкий такой ужин, в малой столовой зале, утка по-пекински, сицилийские сухие вина, салатик из китайских древесных грибов… ломтики телятины в кляре… Мне кажется, вам понравится… А то мои компаньоны на сегодня все разбежались, как тараканы… Кто на охоту, а кто спать пораньше…

В сложившихся обстоятельствах доктор Слонов уже и не знал, где безопаснее: в столовой ли с чокнутым Фиолетовым или у себя в комнатке, стилизованной под старорусский бревенчатый теремок… Так что сухие сицилийские вина с дедушкой Данилой перевесили коньяк из шкафа в одиночестве.

И не прогадал: ужин действительно оказался прекрасным. В лубяном коробе принесли тонкие, как папиросная бумага, блинчики, в которые следовало оборачивать пласты утиного мяса, предварительно полив густым и чёрным соусом. Вино расслабляло и умиротворяло перенапряжённые нервы…

– Ну, как вам этот образчик политической сатиры? – полюбопытствовал Фиолетов, передавая доктору свежую кувинскую газету через ломящийся яствами стол. На передовице красовалось фото Таралова и уже известное нам с читателем «МЫ ГОТОВЫ ВЗЯТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ НА СЕБЯ!».

– Мы… – ворчал Фиолетов по-стариковски. – Это ведь, доктор, он нас имеет в виду… Пусть говорит за себя, нечего… Я в эти игры больше не играю…

Слонов пробежал глазами – из вежливости пытаясь понять, о каких играх идёт речь. Мелькнули очень близкие Слонову – особенно до его развода – слова, как будто бы Таралов обращался лично к доктору. Да ведь так и было – Таралов пытался обратиться к каждому жителю Кувы…

– «Человеческий разум… – бежали глаза Елисея. – …Ровное, светлое, свечение без эмоций… лампа мощной ваттности»… Это к чему же он? – заинтересовался доктор.

«– Что поощрял бы человеческий разум в экономике деньгами? То есть – благами плодов земных? – спрашивал Таралов у интервьюирующего редактора, но отвечал сам: – Тут двух мнений быть не может: человеческий разум поощрял бы только то, что способствует благополучию, здоровью, развитию человека… А если экономика поощряет деньгами что-то иное – то это уже не человеческий, а какой-то иной разум действует… Большинство богачей совершают действия чрезмерно рискованные, очевидно-нелепые и однозначно вредные для человечества…».

– Слушайте, а ведь правда… – почесал за ухом озадаченный врач. – Особенно последние годы… Поощряется не столько польза обществу, сколько вред… Личная выгода каждого складывается из ущерба, нанесённого всем…

– Он хочет втянуть меня в это! – жаловался Фиолетов Слонову. – Меня, усталого, больного старика… Нет, это уж хрен! Я своё отработал и теперь я на заслуженном отдыхе… Я ведь очень одинок, вы знаете, доктор?! Я разделил своё состояние между детьми, себе оставил только малую часть… И теперь всех моих родственников волнует только одно: чтобы я сдох, не успев промотать эти остатки капиталов… Я никому не нужен, док, хорошо, что я догадался оставить себе часть активов… И теперь король – но не Лир! Но я не знаю, док, что будет, когда отложенная мной сумма закончится… Скорее всего, конечно, я закончусь раньше, много ли мне осталось коптить небо?! Но тут дело не в том, что кто-то конкретно плохой, доктор! Это мы создали такой мир, в котором по-другому никому нельзя, понимаете?!

Слонов, не особенно вслушиваясь в нытьё дряхлого брюзги, впитывал идеи главного Хозяина. Тот вполне резонно спрашивал о действиях нынешних богачей:

«– Поощрило бы их за такое человечество? Конечно же, нет, и даже наоборот, наказало бы, если бы было в одиночестве на Земле… Но мы не одни, вот что важно понять! Постоянно находится сила – особенно отчётливо видна она в экономике, – которая щедро вознаграждает дела страшные, отвратительные и безумные с точки зрения человеческого разума…».

– Бесы? – смутился читатель в лице Слонова. – И он открыто это сказал? Видимо, с его деньгами действительно можно не беспокоиться за репутацию… Он действительно сказал всё открытым текстом:

«– Это и есть бесы, это и есть то, что я назвал бесовщиной вместо экономики, это и есть то, что человеку, вроде меня, много лет занятому экономикой и торговлей, ссудно-кредитными операциями, совершенно ясно видно! Поймите, мир вовсе не так устойчив, каким изображали его мускулистым, наивным вьюношам из советских ПТУ… От чёрных пещер самой жуткой инфернальности нас отделяет лишь тонкая мембрана цивилизации… У этой мембраны есть пределы гибкости – и пределы прочности, их можно даже рассчитать по методам сопромата, коли угодно, и коли будет желание возиться…».

(Прим. Смотрителя: эта мысль автора – о том, что наше общество забесовлено до невероятности, и бесы через разум и сердце людей управляют жизнью современного общества, а значит, настают апокалипсические дни, – Леонидов красной нитью проводит и в других своих произведениях – либо явно, как в «Большом дне», либо опосредованно, как в «Мускате и Ладане».)

– Это всё романтический бред, доктор! – сетовал Фиолетов, по направлению взгляда Елисея замечая, где тот остановился. – Мир безнадёжно испорчен и сломан… Мы сами виноваты, доктор, сами, мы отняли будущее у вашего поколения и всех последующих… Мы качали человеческое милосердие, снисхождение, доброту, сочувствие – как нефть качают… И мы все их выкачали из Земли… Мы выработали в людях рефлекс ужаса перед сочувствием и милосердием – потому что всякий раз каждый, кто рисковал их проявить, оказывался обобранным, униженным и осмеянным… Мы много лет сопровождали милосердие физическими страданиями и нравственными муками…

– Но зачем?! – не выдержал Слонов. – Данила Олегович, Господи, ну зачем?!

– Мы не специально так делали, – виновато шмыгнул полоумный толстосум. – Мы просто жили одни за всех, а всем предлагали сочувствовать нам… Мы наплодили хищных крыс и ленивых помойных жирных голубей в человечьем облике вместо людей… А теперь он думает, что можно вернуть Человека, развернув вспять хорошо ему известные финансовые махинации?! Наивный, глупый, старый Гвали-генацвали… Деньги украденные вернуть можно – одних достаточно припугнуть, а из других выбить их в бетонном подвале, это всего лишь вопрос звонка, подписи и банковского перевода… Но ведь это всё равно, что через мясорубку фарш провернуть назад! Людей где он возьмёт?! Людей?! Ему девственные души нужны – а в его распоряжении души, поседевшие в блуде…

– Тут как посмотреть, Данила Олегович! – рискнул подлить вместе с соевым соусом чуток оптимизма Слонов. – С другой-то стороны, говорят, за одного битого двух небитых дают… Я, конечно, извиняюсь, но Мария Магдалина кем была? По-современному говоря, профессионалкой… А Владимир-Креститель таким сперва был извергом, что и сказать страшно! И что же? Отречение от Зла имеет цену только у того, кто близко знаком со Злом – девственный дурачок будет отрекаться с чужих слов, сам не зная, от чего…

– Нет, это всё демагогия! – дрожащими треморными ручонками расплескивал вино, пытаясь сам наполнить свой бокал, Фиолетов. – Я более не верю в человека, и вам, доктор, не советую, вот и весь сказ… В наши-то с Гвали годы бросаться кого-то спасать? Много ли нам осталось? Что вы думаете о бессмертии, доктор?

– Ну, с точки зрения медицины – оно попросту неизбежно, и это знали уже древние греки, – развёл руками, словно бы извиняясь, Слонов. – Признать бесследное исчезновение прошлого – это признать исчезновение причинности, а врачи выясняют именно причины болезни и преодолевают их…

– Ловко!– не удержался Фиолетов от похвалы.

– Другое дело, профессор, что мы, врачи, о формах бессмертия знаем очень мало, почти ничего. Например, мы существуем в горизонтали времени, и ничего не знаем о вертикальной оси времени… Мы практически ничего не знаем об обратном движении времени – кроме того, что его не может не быть. Ну, в самом деле, не исчезает же прошлое в никуда, делая настоящее и будущее беспричинными и висящими в пустоте! Прошлое где-то архивируется – в самой причинности, прежде всего… Поймите, это неизбежно именно для учёного, для сухого рассудка – даже если эмоционально кто-то и будет протестовать!

– О чём вы, доктор?! – анекдотически взвизгнул старый учёный. – Какой там сухой рассудок, мы живём среди павианов, настолько одичавших, что инфернальная нечисть стала среди них ходить, ничем не выделяясь и не опознанная! Уж не знаю, в какой там вертикальной оси времени они исправятся, но не в этой жизни, и не в этой экономике…

– Но, профессор! – возразил Слонов. – Судя по этому интервью, Ингвальд Артурович вполне ваш единомышленник. Послушайте, что он говорит про цивилизацию: «Эту плёночку, не толще, чем плёнка парника, можно пробить женским острым каблучком, пропороть острой гранью кредитной карточки, прожечь и проплавить насквозь – если жечь бумажные деньги…». Насколько я понимаю, профессор, именно это у нас и произошло в XXI веке, причём во многих местах разом…

 

* * *

Найдя Дениса в его комнате, причём вместе с подобранной на шоссе гостьей, доктор Слонов начал им рассказывать свои изыскания про ложу «Луксор Синахериб». Он опасался сойти за сумасшедшего, но встретил понимание быстрее, чем рассчитывал.

– Катастрофически возросла активность великой ложи «Луксор-Синахериб», которая представляет из себя собрание древних дохристианских культов… – академично начал Слонов. – Я вот тут сделал выписки и сопоставил факты, наблюдения, фон галлюцинаций у постояльцев… Это интегральный интернационал идолов, кумиров и истуканов всех народов. Там укрылись забвенные древние боги первобытного мира…

– Всё сходится! – кивнула Таня Лавандина. – Именно это и я почувствовала там…

– Где там? – вытянул шею доктор Слонов.

– Неважно, доктор… Мы с Денисом побывали в небольшой переделке… И именно из-за пера, которое я в детстве считала просто забавной игрушкой… Безделушкой для богатых обалдуев…

– А теперь? – лез Слонов за конкретикой.

– Теперь… Понимаете, всё, что вы рассказываете, я почувствовала, доктор! А что я лучше всего прочувстовала – так это их жажду. Они жаждут, древние кровожадные боги, они страшно голодны, им нужны жертвы, всесожжения, воскурения, сытный дым от сжигаемой плоти… Они иссохлись и скукожились, эти древние идолы, как пустыня Намиб, где годами не падает ни одной капли дождя… Но их корни живы, и они готовы дать ростки – как только их польют жертвенной кровью… А ещё я поняла, ребята, что им нужно это перо, потому что это перо птицы Сирин… Им можно написать одно желание – после чего перо рассыплется в прах, а желание исполнится…

– Ну, не просто так, наверное? – осторожно поинтересовался Денис. – Дураков нет, просто так любые желания выполнять… Что-то же за это нужно отдать – душу там или память с мозгами, или…

– Безусловно, – наперебой загомонили Таня и Елисей. – Но только древним истуканам это не страшно. У них давно нет ни души, ни мозгов, а только одна испепеляющая, всеохватная жажда… Если они начнут пить – то будут всё сильнее, а чем они станут сильнее – тем больше у них средств найти себе питьё…

– Пусть лучше лежат засохшие, правда, Тань? – покачал головой «шофёр с дополнительными опциями». – Так сказать, в гербарии… Я думаю, ничего не нужно писать этим пером… Ты со мной согласна?

– Абсолютно, Дениска… – улыбнулась Лавандина. – Я думаю сжечь его и прах развеять… Осталось только развести камин…

– Ну, давай попробуем! – захохотал Денис. – Главное, без шума, чтобы хозяева не задавали лишних вопросов. Впрочем, они у нас довольно тихоходные и большей частью в креслах сидят, дремлют…

 

* * *

– …Я всё-таки непрактичная дура, ты был прав… – прошептала Таня, глядя, как корчится в огне и распадается радужное пёрышко. – Нужно было бы перед тем, как сжигать – что-нибудь написать для себя! Например, написать, как сильно я снова хочу стать хозяйкой Дома над обрывом…

– Ну, для этого вовсе не нужно никакого Пера судьбы! – улыбнулся Денис. – Это легко можно устроить и без него…

– Как?! – рассердилась Таня на такую улыбчивую глупость. – Как можно отнять вещь у самого Таралова?!

– А зачем отнимать? – пристально смотрел на неё Денис, всё так же загадочно улыбаясь. – Таралов перед тобой. Денис Ингвальдович Таралов, сын и наследник, так сказать, владелец и этого замка, и ещё много-много чего…

– А-а… – Таня была близка к тому, чтобы упасть в обморок. – А как же шофер? Ретро-автомобили? Гараж? Служебное жильё?!

– Ни фига себе! – так и сел на подвернувшийся пуфик Слонов.

– Видишь ли, Танечка, мой папа Ингвальд Таралов – сторонник очень жёсткого воспитания детей. Он считает, что старший наследник должен всё знать и понимать – чем дышит простой люд… Иначе его любой обманет и обворует… Поэтому я и начал карьеру водителем, с низших ступеней, чтобы поподробнее узнать жизнь…

– Но зачем ты мне врал?

– Да, действительно? – вложил свою лепту доктор Слонов, но Таня и Денис уже не обращали на него внимания, пристально глядя друг другу в глаза.

– А когда я тебе врал? – хихикнул хитрый Денис. – Ну, ладно, не дуйся, было немножко, признаю… Но и ты меня пойми! Ты не представляешь, сколько циничных тварей в девичьем обличье гоняется за головой младшего Таралова, и на какие хитрые уловки они способны… А водитель дома престарелых Денис никому не нужен… Кроме той, кому он действительно будет нужен, так ведь?

– Я не понимаю… – простонала Лавандина – Это какой-то сон или что? Ущипни меня, Денис!

– Нет, какой же сон… Просто принцесса вернулась в свой родовой замок… – он игриво сделал глубокий реверанс. – Добро пожаловать домой, ваше высочество…

 Октябрь-ноябрь 2016 г.