Николай ПЕРЕЯСЛОВ. МОСКВА — ПАРИЖ, И ДАЛЕЕ ДО КОНЦА ЖИЗНИ. Любовно-политический роман

 

Николай ПЕРЕЯСЛОВ

МОСКВА — ПАРИЖ, И ДАЛЕЕ ДО КОНЦА ЖИЗНИ

Любовно-политический роман

 

 

                                                                                                                     Ф а р н а к

...Теперь, когда меня отечество зовёт,

тебя, о верный друг, сподвижником желаю

на новом поприще, в которое вступаю.

 

                                                                                                                     М и н о ф а н

Какое ж поприще открылось пред тобой?

 

                                                                                                                      Ф а р н а к

Взгляни на Родину: как камень гробовой,

с могилы сорванный, жестокими врагами

она расхищена — оставлена сынами!..

А.Н. Муравьев. “Митридат”. Трагедия

 

Пролог

 

109469, Москва, Марьинский бульвар, 10, кв. 55,

Николаю КУМАНОВУ.

“Дорогой Николя!

Если б ты знал, как тяжело мне писать тебе это письмо. Из души, как пузырьки газа из сидра, рвутся наружу нежные и ласковые слова, а я загоняю их обратно, как провансальский пастушок в овчарню своих разбегающихся ягнят, и пишу другие.

Никогда я не думала, что сочинение письма может доставить человеку столько боли и мук, Николя. Никогда не предполагала, что однажды собственными руками наброшу удавку на свои самые лучшие чувства. Но с той поры, как ты выдвинул себя кандидатом на пост Президента России, я стала бояться тебя, Николя. Ведь любовь и политика — понятия не совместимые, и рано или поздно любовь будет принесена в жертву политике, а ты этого понять не хочешь.

Не так давно я посмотрела здесь старый английский фильм “1000 дней королевы Анны” с несравненным Ричардом Бартоном в роли короля Генриха Восьмого, — если он будет идти у вас, сходи на него, Николя, он тебе поможет понять то, о чём я, может быть, не сумею как следует рассказать в письме.

Судьба королевы Анны — это наглядный пример того, чего стоит любовь сильных мира сего: они думают, что правят народами, а на деле не властны даже в своих собственных чувствах. Они прислушиваются к чему угодно — к шепоту тайных советников, общественному мнению, прессе, реакции дружественных и недружественных держав, но только не к голосу своего сердца. Ставя на первое место интересы своих партий или интриги двора, они перешагивают через любовь, как через отстрелянную гильзу, отдавая под топор палача ту самую шею, которую еще вчера покрывали неистовыми поцелуями.

Я не хочу быть королевой Анной, Николя. Не хочу, чтобы по наущению какого-нибудь современного Кромвеля ты меня отдал однажды под топор палача.

Прости, что пишу такие обидные для тебя слова, но, даже став Президентом, ты останешься не более как шахматной фигурой в игре, которую вершат беспощадные и совсем не подвластные тебе силы. Я слышала, что в поддерживающий тебя блок входит и коммунистическая партия — не думаю, что кому-нибудь нужно сегодня объяснять, что это такое. Или ты забыл, Николя, о тридцати миллионах жертв вашего ГУЛАГа?..

 

На днях в Париж прилетал Валентин, и на лекции в Сорбонне он сказал, что ты и твой блок стремитесь к возвращению того мирового господства, которым раньше обладал Советский Союз, и в случае прихода к власти вы, ради достижения этой цели, не остановитесь ни перед чем.

Мне страшно любить тебя, Николя. Ты стремишься стать королем Генрихом, а Генрихи, как я уже говорила, частенько зависят от своих Кромвелей.

Как мне любить тебя, постоянно думая о том, что в эту самую минуту ты, возможно, подписываешь приказ о бомбардировке Парижа? Ведь Париж — это я и Сюзанна. Ты ещё не забыл её, Николя?

Она часто вспоминает наши прогулки на Планету Ёлок, как она называла тот бульварчик недалеко от твоего дома, и спрашивает, скоро ли мы поедем в Москву.

Но мы больше не поедем в Москву, Николя. Я не хочу делать свою дочь заложницей политики...

Прощай, Николя. Я всё ещё люблю тебя, но наше счастье ожидает нас на разных дорогах. Не звони и не ищи меня, так будет лучше для нас всех — и для меня, и для тебя, и для Сюзи.

Прощай.

Дай Бог тебе счастья.

Всё ещё любящая тебя — Николь”.

Париж, рю Монторгёй, 22-а, кв. 219,

Николь де Рюго.

 

 

Часть первая. “Улитка Монторгёй”

 

1.

...Звонок застал Куманова в ванной и, взяв с полочки сотовый телефон, он услышал обеспокоенный голос Рябинкина:

— Николай Иванович, тут только что наших добровольных помощников избили, студентов, помогавших расклеивать афиши! Они тут рядом со мной сидят, скажи, что делать...

— А что они говорят, как дело-то было?

— Да говорят, что подъехали какие-то крутые парни на джипе и начали клеить свои плакаты поверх наших. Ребята им начали говорить, мол, что вы делаете, а те сразу в драку.

— И где это произошло?

— В центре, недалеко от Пушкинской площади.

— И что — ни одного милиционера рядом? Чьи плакаты клеили те парни?

— Ну, рыжего, чьи же ещё... Они и так, где только могут, стараются нам напаскудить. Видел их листовки? “Выбирая красный флаг — не накличь себе ГУЛАГ!”

— А ты у меня на что? Ты ведь тоже поэт, едрена вошь, сочини своё!

— Так на новых плакатах как раз и было моё, их только вчера вечером привезли из типографии. Там твоё фото и рядом строки: “Из всех реформенных туманов — Россию выведет Куманов”. И ещё один, я не знаю, какие именно ребята сегодня расклеивали...

— Ладно, попроси их не уходить. Я сейчас попробую созвать экстренную пресс-конференцию, нужно использовать любой повод, чтобы выступить перед избирателями. Напои пока ребят чаем...

Быстро вытерев полотенцем голову, он надел махровый халат и, взяв телефонный справочник, принялся звонить в редакции ведущих газет и на телевидение. Будучи кандидатом на пост президента России от блока оппозиционной интеллигенции, он, конечно, получил в результате жеребьевки время для двух небольших телевыступлений, но что это значило по сравнению с той агитацией за кандидата от “партии власти”, которую круглосуточно вели практически все каналы TV, беззастенчиво отрабатывая своё место у бюджетного пирога! На всех телепрограммах то и дело мелькала улыбающаяся физиономия главного конкурента Куманова — Виталия Мордаша или, как его называли в народе, “рыжего”, и популярные артисты кино и эстрады, доводя себя чуть ли не до оргазма, говорили о своей готовности отдать свой голос именно за него, нынешнего вице-премьера, который-де единственный из всех способен сделать Россию цивилизованной и процветающей...

Правительственные “уши” торчали отовсюду — из круглосуточно используемого в пропагандистских целях телевидения, из подобострастно подсюсюкивающих ему газет, из тысяч отпечатанных в гостипографиях (и как сообщали Куманову его сторонники — за госсчет) листовок, которые либо предупреждали о том, что “Голосуя за Куманова, ты голосуешь за гражданскую войну”, либо издевательски напоминали вконец запуганному избирателю от лица изображенного на афишке Куманова: “Купи себе еды. В последний раз”.

Понятно, что при таком ходе предвыборной борьбы нужно было быть полным идиотом, чтобы не воспользоваться малейшим поводом для того, чтоб хоть на минуту появиться на телеэкране или дать небольшое интервью любой из газет. Так что неудивительно, что Куманов, не став даже тратить время на поиски своего доверенного лица, начал лично обзванивать редакторов газет, двусмысленно сообщая им о некоем ЧП, по поводу которого он через полтора часа собирается выступить на пресс-конференции.

И рассчет оправдался. К назначенному времени пресс-центр штаба избирателей блока оппозиционной интеллигенции был до отказа заполнен пишущей и снимающей братией.

 — Начнем, — решил он, оглядев из-за кулис собравшихся, и шагнул в зал, ведя за собой троицу избитых студентов (двух тощеньких юношей с синяками и прихрамывающую девицу в джинсах) и поэта Рябинкина, успевшего съездить на место происшествия и содрать со стены вещественное доказательство случившегося — предвыборный плакат Куманова с его портретом и стихами “Чтоб возродить Россию заново — проголосуем за Куманова”, поверх которых была наклеена наискось широкая белая полоса бумаги со словами: “Куманов — это конец демократии”.

Под дулами видео- и фотокамер сели за стол, и Куманов изложил собравшимся суть произошедшего, после чего  Рябинкин продемонстрировал привезенный плакат, а ребята — свои синяки и ссадины.

—  И это — всё, ради чего вы нас сюда так срочно вызвали? — спросил кто-то из зала.

— А разве этого мало? — спросил в свою очередь Куманов. — Ведь это не просто случай рядового хулиганства, но та малая черточка, по которой, как математическую функцию по её производной, можно определить и характер всего того строя, который собираются утвердить носители этого кулачного метода агитации.

— Как же вы можете, претендуя на звание крупного политика, распространять оценку одного частного случая на всю систему государственной власти, как раз и возникшей в её нынешней форме ради утверждения у нас в стране законов демократии?

— К сожалению, этот частный, как вы изволили выразиться, случай, предсказан ещё Федором Михайловичем Достоевским в его романе “Бесы”. Помните, как излагает суть разработанной им системы Шигалёв? “Выходя из безграничной свободы, я заканчиваю безграничным деспотизмом”, — говорит он. И разве не этот же путь проделала наша пресловутая “перестройка”, начав с провозглашения всяческих свобод и закончив танковым расстрелом Белого Дома?.. Боюсь, что то же самое, хоть и в уменьшенном виде, начинает утверждаться и теперь: декларируя торжество демократии и равных возможностей, “партия власти”, пользуясь своим пребыванием у руля государства, использует практически все инструменты власти для достижения победы своего кандидата на предстоящих выборах. На эту победу работает как большинство здесь присутствующих журналистов, так и те отморозки, что избили сегодня наших ребят-расклейщиков. Они знают, что те, кому они добывают своими кулаками победу, не дадут их в обиду. Ведь кулаки для них — это всё равно, что танки для государства, главный по сегодняшним правилам игры аргумент правоты...

— Вы помянули Достоевского. Но ведь он своим романом предупреждал нас об угрозе именно социалистической революции, а не перестройки, которая как раз и возвратила страну в русло демократического развития. При чем же здесь сегодняшняя власть?

— Достоевский своим романом пророчествовал не о вызревании социализма как такового, но предупреждал Россию о вызревании в определенной среде населения чувства нелюбви к ней и о базирующихся на этом чувстве идеях. “Все те, которые перестают понимать свой народ и теряют с ним связи, — говорил его Шатов, — тотчас, по мере того, теряют и веру отеческую, становятся или атеистами или равнодушными...” — и это в равной мере справедливо как для прибывших в знаменитом пломбированном вагоне ленинских социалистов, так и для наших недавних диссидентов, включая поэта Бродского, которому даже после смерти показалось противным лежать в родной земле и он завещал себя похоронить в Венеции... — Куманов отхлебнул из стакана минералки и оглядел зал.

— Как вы относитесь к тому строю, который сейчас создается в России?

— Я не собираюсь отвоевывать у века его победу над социализмом, но и оставлять Россию без процветания духовности не позволю тоже. Пускай воцаряется любая собственность на средства производства, пусть существуют сколько угодно партий, но пусть в стране живут не безликие поедатели борща или гамбургеров, а люди, умеющие любить, ощущать боль ближнего и руководствоваться кодексом чести и чувством совести.

— То есть, можно сделать вывод, что вы признаёте за Россией возможность и капиталистического пути развития?

— Я уже сказал, что признаю за ней право на любой из возможных путей, если он ведет к возвышению народа.

— А как вы относитесь к коммунистам?

— К коммунистам? — он поглядел на спрашивающего и усмехнулся. — Помнится, как-то лет десять тому назад, накануне праздника 8 Марта, “Литературная газета” спросила одного из своих ведущих юмористов, как он относится к женщинам, на что тот не без горделивого изящества ответил: “Простите, но я отношусь к мужчинам”.

— Вы хотите сказать, что не разделяете взглядов партии, которая поддерживает вас на выборах? — недоверчиво выкрикнул тот же голос.

— Ну почему же? Мне, как, наверное, и любому другому нормальному сыну своей Родины, близки боль и тревога коммунистов за нынешние развал и унижение России и за её дальнейшую судьбу. Но мне абсолютно чужды те пути и методы, которыми КПРФ собирается в случае прихода к власти возрождать Отечество. Ведь составляющие её основу пенсионеры и ветераны — при всем моем к ним человеческом уважении — ничего, кроме как выступать по бумажкам на партсобраниях да одобрять генеральную линию, не умеют, а России сегодня нужны не речи, а именно дела. Жечь глаголом, клеймить позором и крыть матом могут все, а вот делать реальные дела — единицы. Поэтому, например, я с большим уважением отношусь к деятельности нашего мэра — Георгия Бережкова, в активе которого значатся и восстановленные православные храмы, и новые жилые массивы...

— Но ведь патриотическая пресса говорит, что он заработал себе на строительстве этих домов и храмов миллионы долларов, разве вас это не смущает?

— Почему это меня должно смущать, если, как вы сами говорите, он эти миллионы заработал, улучшая жизнь и облик столицы? Я как раз за то, чтобы зарабатывать могло как можно больше людей, это ведь лучше, чем просто растаскивать бюджетные деньги ксероксными коробками, или я тут в чем-то не прав?

— Куманов, хватит политики! Скажите лучше, почему вы носите бороду? — вскочила, перекричав очередного спрашивающего, длинноногая девица восточного облика.

— Машка Исламова, — шепнул, наклоняясь, Рябинкин. — Автор скандальной книжки “Записки дрянной сучонки”. Здесь представляет газету “Мир города”, где она пишет под псевдонимом “Мария Победоносцева”, и газету “Секс-ИНФО”, где выступает под своей фамилией.

Куманов понимающе кивнул.

— Что я могу сказать? — развел он руками. — В числе примет, отличающих мужчину от женщины, Бог, помимо прочего, дал мужчине ещё и растительность на лице. Сбривать её, уподобляя своё лицо женскому, — значит, бунтовать против замысла творца, против данного им тебе от сотворения естества. Так что, я думаю, ношение бороды — это совсем не мелочь для общества, которое всё больше утрачивает своё мужское начало.

— Её больше интересует мужской конец! — выкрикнул кто-то из-за спин, и спрашивавшая вместе со всеми рассмеялась.

— Последний вопрос, Куманов! — ещё раз крикнула она, когда в зале чуть-чуть поутихли. — Как вы относитесь к французской любви?

В публике снова произошло оживление.

— В способах любви для меня национального приоритета не существует, — улыбнулся он. — Я бы даже сказал, что в этом вопросе я согласен считаться полиглотом и космополитом, — и он встал, давая понять, что пресс-конференция окончена. Всё равно из всей этой встречи сделают — максимум! — полуминутный сюжет на ТV или двадцатистрочную информацию в газете. Хотя, как говорится, на безрыбье и рак — рыба...

Попрощавшись с журналистами, он поблагодарил пострадавших студентов и прошел в отведенный для него кабинет. Пресс-конференция, конечно, была сумбурной, и многое из того, что хотелось бы сказать, осталось не спрошенным. А вот вопрос о французской любви внёс в его душу определенную долю смущения. Не был ли он намёком на его роман с Николь?

Вошел Рябинкин и, вынув из портфеля, поставил на стол бутылку (опять-таки — французского!) коньяку.

“Они что — сговорились сегодня?” — подумал про себя Куманов.

— Примешь граммульку? — спросил поэт, отвинчивая пробку.

— Давай уж, — устало согласился он. — От кого это такой презент?

— Хм-м, — смущенно замялся Рябинкин.

— Ты что ль принес?

— Ну...

— По какому случаю?

— Подписал с одним журналом договор.

— Да ты что? Неужели кого-то ещё интересует любовная лирика?

— Увы. Им нужны не стихи, а статья. И даже не статья, а большое исследование на тему “Феномен детективного жанра”.

— И тебе это интересно?

— Ну так аванс уже получил... Хотя, конечно, и само исследование тоже показалось любопытным. Можно ведь и его само построить в форме какого-нибудь детективного расследования, я вот как раз сегодня думал над этим...

— Счастливый. Хватает сил и времени на такую роскошь, как думать.

Он вспомнил изданный им года два назад совместно с Рябинкиным альманах “Спасёмся любовью”. Идея принадлежала Рябинкину: он соединил под одной обложкой произведения писателей всех творческих союзов и всех творческих направлений, поместив на соседних страницах модернистов и традиционалистов, западников и русофилов, демократов и патриотов, евреев и русских, атеистов и верующих... А объединяла всех — тема любви.

“Любовь — это та единственная на сегодняшний день общая для всех ценность, которая еще признается по какие бы то ни было стороны политических, националистических или религиозных баррикад, — писал во вступительном слове Рябинкин. — Сегодняшнюю Россию спасут не инвестиции и не политические лидеры, а только любовь...” — и далее шли двести сорок шесть страниц стихов, прозы, литературоведческих, историко-публицистических и философских статей, эссе, а также фрагментов дневников и писем, касающихся любовной темы. Куманов тогда работал директором Интеллектуального фонда, ему идея понравилась и, хоть возглавляемый им фонд и слыл пристанищем оппозиционеров, он написал столичному мэру Бережкову письмо, в котором попросил оказать финансовую поддержку задуманному изданию, откровенно подчеркнув то, что найти общий язык с единомышленниками сумеет всякий, а вот сделать своими союзниками идейных противников — под силу только настоящему политику. “Можно, выступая 31 декабря по ТV перед народом, каждый наступающий год объявлять годом согласия, но если в дальнейших политических шагах продолжать акцентировать внимание на том, что нас разъединяет, то подлинного согласия в России придется ждать дольше, чем избавления от монголо-татарского ига, а значит, нужно искать те точки соприкосновения, которые ведут не к углублению конфронтации, а к объединению. Сегодня, — подчеркивал он, — такой единственной общей для всех точкой является любовь...”.

Мэр против любви возражать не стал, и деньги на издание были получены. А вскоре вышел из печати и сам альманах — плотненькая высокая книжка, на передней странице которой был изображен силуэт пары, целующейся на белоснежном фоне восстановленного Бережковым главного Храма столицы, а на последней странице — этот же силуэт, но уже на фоне опаленного танковыми снарядами здания Верховного Совета. В кинотеатре “Октябрь” была устроена пышная презентация, на которую, помимо Бережкова и массы журналистов, литераторов и любителей литературы, явилась делегация Парижского Департамента культуры, сопровождаемая чиновником нашего МИДа. Куманов слушал стихи участников альманаха, речи и похвалы официальных лиц, выступал с ответным словом, пил с Бережковым и Рябинкиным шампанское, а сам не видел вокруг себя никого, кроме неё — Николь де Рюго, женщины, в которой он узнал свою любовь и судьбу.

Кажется, их представил друг другу сам Бережков. Николь хорошо знала русский язык (хотя иногда и переносила ударения в наших словах на последние слоги) и переводчик оказался не нужен — она не только работала в русском секторе Департамента культуры, но и сама была дочерью русского писателя второй волны эмиграции Ивана Дерюги, дружившего с Владимиром Максимовым, Виктором Некрасовым и другими литераторами русского зарубежья, частенько бывавшими в их квартире на рю Монторгёй.

От Николь ни на шаг не отходил этот противный мидовский тип Валентин, всячески старавшийся показать Куманову, что его знакомство с француженкой носит более чем официальный характер, — он поминутно пытался брать её руку в свою, класть свою ладонь ей на талию, касаться оголенного плеча... Но чему было суждено, то все равно совершилось — Николь тут же тактично высвобождалась из его рук и тянулась всё ближе и ближе к Куманову; с момента их знакомства они разговаривали только друг с другом, а под конец вечера она просто не выдержала и, когда Валентин куда-то на минуту отошел, попросила:

— Увези меня отсюда... К себе, — после чего они поймали на Новом Арбате такси и ехали через всю ночную Москву к Куманову на Марьинский бульвар...

О да, он мог бы сегодня ответить той журналисточке, КАК он относится к французской любви! В ту незабываемую ночь он узнал многое из того, что раньше видел только по видику. Приведя её тогда к себе домой, он, сгорая от нестерпимого желания, попытался сразу же навалиться на неё, но она удержала его:

— Погоди... Не так... Сними с себя всё и ляг на спину... Дальше я сама...

В тот раз Николь пробыла в Москве ещё целую неделю, она отказалась от культурной программы и проводила все дни с Кумановым.

— Откуда у тебя такая фамилия? — спросила она однажды. — От слова “кум”? Или это испорченное паспортистами “Туманов”?

— Нет, — улыбнулся он, — это не ошибка паспортистов. Моя фамилия происходит от слова “куманы” — так в двенадцатом веке называли в Древней Руси своих степных соседей — половцев. “Куманы” и ещё “кипчаки”. Я ведь родом из Донбасса, а это и есть та самая “Земля незнаемая”, где располагались вежи половцев и где они в конце концов окончательно осели...

 

2.

Через месяц Николь приехала ещё в одну коротенькую командировку, а ещё месяца полтора спустя устроила приглашение во Францию ему.

Это была первая поездка Куманова за границу, до этого ему доводилось бывать только в Казахстане да на своей родной Украине, превратившейся вдруг хотя и в ближнее, но всё же в откровенно недружелюбное зарубежье. Знакомый ранее только по книгам Хемингуэя, Сименона да Ильи Эренбурга, Париж опьянил его, как выпитый впервые в жизни бокал шампанского. Николь возила его на своем “Пежо” по городу, таскала пешком по переулочкам, лестницам и мостам, катала на речном катере по Сене, стараясь подарить ему самые сокровенные уголки Парижа. Они входили в соборы и музеи, картинные галереи и кафе, в которых когда-то сиживали Джойс, Стриндберг, Хемингуэй, Ленин, Малларме, Бодлер, Модильяни... Казалось, она читает ему прекрасное и бесконечное стихотворение, словно жемчужинами инкрустированное именами “Сакре Кёр”, “Сен-Жермен”, “Плас Конкорд”, “Рю де Лапп”. Ему не понравились знаменитый собор Нотр-Дам и превращенная в новый символ Парижа арка Дефанс, стодесятиметровой белой буквой “П” застывшая над продолженными Елисейскими полями, но зато сразу запали в душу многочисленные уличные кафе, мост Александра Третьего, церковь Сент-Эсташ, особняки квартала Марэ, Большие бульвары и какие-то другие, не запомнившиеся ему по названиям, но порадовавшие глаза и душу уголки города. Хотя, если говорить честно, то после нескольких первых дней знакомства с Парижем Куманов почти перестал замечать вокруг себя какие-либо конкретные архитектурные достопримечательности, а видел только инопланетно-зеленые глаза Николь да приводящие его в любовное исступление крапинки веснушек на её кукольном носике.

А ещё Париж и Николь подарили ему Сюзанку — и эта пятилетняя егоза с личиком юной маркизы и плутовской лукавинкой в зеленых, как и у мамы, глазах стоила не меньше Лувра и Нотр-Дама вместе взятых.

— Давай, ты будешь деревом, а я буду по тебе лазить, — предлагала она, и Куманов поднимал вверх раскинутые, словно ветви, руки, давая маленькой Сюзи ощутить себя скачущей по ветвям обезьянкой.

— Давай, ты будешь папа-птичка, а я буду птичка-дочка, — решила она где-то чуть ли не на третий день их знакомства, а уже через полчаса игры отбросила за ненадобностью всех этих бутафорских “птичек” и оставила только “папу” и “дочку”. Вошедшая в комнату Николь, услышав обращенное к Куманову слово “папа”, была буквально ошеломлена.

— Это ты её попросил так говорить? — поинтересовалась она шепотом.

— Нет, — признался он, — она сама так захотела...

С этого вечера он оставил свой уютно обставленный номер в отеле “Де Гранз Эколь” в Латинском квартале и на остающиеся до отъезда дни окончательно перебрался к Николь на правый берег Сены, перетащив свой чемодан в её просторную квартиру с кабинетом, полным книг, подаренных отцу Николь писателями русской эмиграции. Выросшая в литературной атмосфере, писала стихи и Николь, и даже издала на свои деньги небольшую книжечку на русском языке с трогательно-грустными стихами о женском одиночестве.

Хорошо говорила по-русски и Сюзанка, хотя грассирующее “р” и выдавало в ней маленькую француженку.

— Пока папа был жив и у нас постоянно собирались его русские друзья, она говорила без акцента, — пояснила Николь. — А последний год ей практически не с кем стало разговаривать по-русски, кроме меня, вот и стало портиться произношение.

Стоял июль и по Парижу катилась волна традиционных музыкальных праздников. “Отрабатывая” приглашение Департамента культуры, они посетили ярмарку Сен-Жермен в Сен-Жермен-де-Пре, славящуюся своими выставками, концертами и театральными представлениями, а также побывали на Фестивале холма Монмартр и на Празднествах квартала Марэ. Театральные и танцевальные постановки, балы, концерты, спектакли, выставки в церквях, дворцах и на площадях города слились в глазах Куманова в одно сплошное пляшуще-поюще-играющее кольцо, и когда он уже думал, что больше не сможет выслушать ни единой песни, наступило 21 июня и грянул самый красивый праздник парижского лета — Фэт де ля Мьюзик, Праздник музыки, на весь день и всю ночь превращающий Париж в одну огромную оркестровую яму.

Решив дать себе небольшой отдых, они не поехали ни на утренний концерт церковной музыки в церкви Мадлен, ни на прослушивание старинного органа в знаменитом Нотр-Даме, а, провалявшись до полудня в постели, пообедали на террасе расположенного неподалеку от дома Николь ресторана “Улитка Монторгёй” и только после этого отправились на метро в концертный зал Сите де ля Мьюзик, куда их лично пригласил глава Департамента культуры месье Жакто. Спустившись в метро на станции “Этьен Марсель”, они проехали несколько остановок и, перейдя на пятую линию, доехали до станции “Порт-де-Пантэн” и вышли на авеню Жана Жореса.

Войдя в концертный зал, они проследовали на отведенные им в первом ряду места и тут Куманов, к своему откровенному неудовольствию, увидел рядом с главой Департамента культуры уже знакомого ему по презентации в Москве мидовского чиновника Валентина.

— Рад приветствовать вас на нашем празднике, — улыбаясь, пожал ему руку месье Жакто и указал на стоявшего рядом Валентина. — Господин Буторин курирует по линии вашего МИДа культурные связи России и Франции. Вы не знакомы?

— Мы уже встречались с господином Кумановым, — опережая его ответ, произнес с полупоклоном Валентин. — А с мадемуазель де Рюго нас вообще связывают очень давние и тесные узы, не правда ли? — тонкогубо улыбнулся он, поворачиваясь к Николь.

— Да, кажется... — рассеянно ответила она, глядя не на собеседника, а на месье Жакто. — Последние годы были очень богаты на деловые встречи, так что... Как говорят русские, всех и не упомнишь...

— Я так наоборот удивляюсь, что вас кто-то ещё знает. Вы такая домоседка, что, кажется, уже срослись со своей квартирой, как улитка с раковиной, — пошутил глава Департамента.

Начался концерт, месье Жакто произнёс вступительное слово, представив находящихся в зале гостей из России, и с эстрады зазвучала музыка. В отличие от приверженных одному стилю Театра на Елисейских полях или залов Плейль де Гаво, в Сите де ля Мьюзик исполнялась как классическая, так и современная музыка, но если в другой день парад оркестров слушался бы с большим удовольствием, то сегодня смена виолончелей и тромбонов Куманова только раздражала. Вернее, его раздражало присутствие рядом с ними Валентина, пробудившее уже было заглохшее в нём чувство ревности к предшественнику. Николь не скрывала от него того, что в течение нескольких последних лет была близка с Валентином. Правда, как она уверяла, любви между ними не было, и встречи происходили не чаще двух-трех раз в год, но, уступив однажды (нет, даже не ухаживаниям Валентина, а скорее зову собственного одиночества), она не разрывала эту слабую, почти пунктирную связь до того самого момента, пока не встретилась тогда на презентации альманаха с Кумановым.

— Значит, Сюзанка... от него? — совершив немудреные подсчеты сроков, сдавленно спросил он Николь.

— Нет. Сюзи — это особый случай, но я не хочу сейчас говорить об этом... Считай, что я родила её для тебя и только для тебя. Не думай о прошлом — его больше не существует. С того момента, как я узнала тебя, для меня больше не осталось ни одного мужчины на свете и ни одного дня за спиной...

И вот теперь это отогнанное было от сердца прошлое снова вторгалось в его жизнь, заливая душу раскаленной лавой ревности и боли. Он и не знал, что можно так сильно ревновать женщину к её прошлому, наоборот, всегда считал и говорил другим, что в любви имеет значение только то, что происходит в жизни двоих после их встречи. Именно этот день, по его мнению, и является той единственной точкой отсчета, с которой начинается их общая система нравственных координат, их единая шкала жизни, дающая (или — не дающая) основания для возникновения такого чувства как ревность... И вот, стоило только появиться этому мидовскому прощелыге, как его душа сразу же чуть не захлебнулась обидой. Почему? Он ведь понимает, что женщины не может быть без прошлого, что, собственно, женщина и становится женщиной только тогда, когда у неё появляется своё собственное прошлое, а до этого она остаётся девочкой. Женщина — это всё равно, что страна: завоёвывая её или получая в наследство, получаешь вместе с её достоинствами и богатствами и её прошлый опыт, историю, дурную или хорошую славу...

— Извини, я выйду, отдохну от этого грома, — шепнул он Николь под завывание очередного оркестра и вышел из зала.

Но музыка догнала его и в холле, и поэтому, выйдя на улицу, он побрел по разогретой июньским солнцем авеню Жана Жореса в поисках какого-нибудь бара. Войдя в ближайший, подошел к стойке, и, не зная ни слова по-французски, выразительно пощелкал себя пальцами по кадыку. Бармен кивнул и через полминуты подал ему стаканчик какого-то невкусного и некрепкого коктейля за сорок франков. Выпив его и вместо успокоения ещё больше раздражившись, Куманов вышел, не оставив положенных десяти процентов чаевых, и пошел дальше. Увидев над следующей дверью бутафорский бокал пенящегося пива, он вошел в прохладное чрево пивбара и выпил подряд три стакана светлого пива по двадцать франков. Выйдя на улицу, подумал, что Николь будет его искать и что надо бы возвратиться, и пошел дальше. В следующей забегаловке ему дали в руки карту напитков, проглядев которую от начала до конца, он наткнулся взглядом на знакомое вроде бы слово “кир” и, торопясь “накиряться”, взял сразу двойную порцию чуть ли не за сто франков. “Кир” оказался смесью шампанского с ликером и очень ему не понравился, поэтому он взял ещё рюмку коньяка за шестьдесят франков и стакан пива за пятнадцать. После этого он перестал обращать внимание на цены и названия и пил всё подряд, не замечая опьянения и не чувствуя облегчения. Захорошело ему только в каком-то полутемном баре возле метро “Сталинград”, где он случайно обнаружил наличие русской водки и тут же к восторгу публики осушил полный стакан, за который с него в знак благодарности за полученное от зрелища удовольствие даже не взяли денег. Потом он снова шел по уже освещенным огнями улицам, пил на парковой скамейке прямо из горлышка бутылки кислое вино с каким-то клошаром в драной одежде и с болью вопрошал его, тряся за остатки рваного ворота:

— Как же она могла? Как могла она быть с ним, видя, что это подонок и сволочь, а?..

 

3.

Открыв на следующее утро глаза, он первым делом почему-то вспомнит именно этого парижского клошара, и — по аналогии? — из памяти тут же выплывет лицо другого — уже нашего — московского бомжа, с которым он познакомился незадолго до своего отбытия во Францию. Каликин — как назвал себя его неожиданный визитер — сам пришел тогда в руководимый Кумановым Интеллектуальный фонд, принеся с собой завернутую в грязную клетчатую рубаху старинную рукописную книгу.

— Купи, начальник, — показал он её. — Вы, интеллектуалы, любите всякие книжные древности.

Куманов перелистнул несколько тяжелых страниц и чуть не ахнул, наткнувшись на строчки:

“...И рек сей юродивый, что не случится сыну Иоаннову занять престол великокняжеский по кончине Иоанна Васильевича...”.

Сомнений почти не было — перед ним была легендарная книга пророчеств знаменитого московского юродивого Василия Блаженного, в честь которого назван самый оригинальный собор на Красной площади. Куманов судорожно залистал страницы, ища наши времена.

“...За Ивашкой Грозным буде много царей, но один из них, богатырь с кошачьими усами, злодей и богохульник, наново укрепит Державу Российскую, хотя на пути к заветным синим морям поляжет треть народа российского, аки брёвна под телегы...”.

“...И буде долго править третий душегуб. И ради грозного порядка в великой державе усатый этот царь из диких горцев положит на плаху и сотоварищей своих, и друзей верных, и тысячи тысяч невинных мужей и женок...”.

“...Сожгут и уничтожат многие малые и великие храмы. И потом отстроят их. Но Бог не вернется в них, ежели служить в новых храмах будут не Ему, а злату. И тогда бедный люд вновь отвратится от церквей наших...”.

“...И долго будут продолжаться в царстве российском междоусобицы и смута, пока их не остановит великий бородатый воин, призванный на трон народом за его веру в спасительную силу любови...”.

(“Ну прямо-таки про меня!” — хмыкнул еще тогда про себя Куманов, вспоминая недавно изданный им альманах “Спасёмся любовью” и листая книгу пророчеств дальше.)

“...И прииде сей великий государь, и буде он душою и помыслами чист, и обрушит меч свой карающий на разбойников и казнокрадов. И ни один тать не избежит от него расправы и сраму. И возликует народ наш русский, но найдутся иноверцы, кои тишком убьют Великого Умирителя. И буде плач по Руси великий, а жена его затворится в доме, яко улита...”.

— Ну ты, начальник, зачитался, в натуре, — напомнил ему о своём присутствии визитер. — Купи книжку, а потом кайфуй, сколько захочешь. Ляг на диван и читай. Хоть сам, хоть с бабой.

— И сколько ты за неё просишь? — поинтересовался Куманов, заглядывая на последнюю страницу.

“...И когда пройдут страшные войны, обращая всё живое в прах и пепел, воцарится на российском престоле в 2009 году от Рождества Христова истинно великий государь, коему суждено долгое и блаженное правление, а Русь наша многострадальная вступит в золотой век...”.

— За тысячу “зеленых” возьмешь? — снова отвлёк его от чтения хозяин книги.

— Я должен знать, откуда она у тебя. Ведь мне ее нужно оприходовать, а вдруг ты её украл?

— Нашел я её.

— Расскажи кому-нибудь другому.

— В натуре, начальник! Мы с друганами в метро кантуемся, там и наткнулись на заначку... Смотрим — вроде как стена кирпичная проступает из-под штукатурки, ткнули хорошенько, а за ней — хаза потайная и полно книг старинных. Ты понюхай — она до сих пор подземельем пахнет. Я её как-то показал одному ученому в очках, так тот, как увидел, чуть не обкончался на месте. В натуре...

— Постой-постой, я что-то не пойму... Это как ты — живешь в метро? В каком?

— В московском, естественно, в каком же ещё? Нас там тысяч десять кантуется, под землей. В натуре. Менты-то туда совать нос боятся...

— Но где же вы там ютитесь? Там же поезда ходят, работают ремонтные бригады.

— За это ты не волнуйся, там хватит места на такую же Москву, как и на поверхности. Вы ведь знаете только тот ярус, на котором располагаются станции, а там под ним ещё целый город, причем в несколько уровней... Но ты мне мозги не запудривай, давай тысячу баксов и читай эту книгу хоть со свечой, хоть под солнцем.

— Тысячу долларов? — Куманов вспомнил о лежащих в сейфе Интеллектуального фонда жалких сорока тысячах рублей и понял, что книга сейчас навсегда исчезнет из поля его зрения. Увы, но как он ни уговаривал Каликина оставить рукопись, а дней через десять зайти за деньгами, тот был непреклонен и, в конце концов, забрав книгу и завернув её в ту же рубаху (“От кореша осталась. На днях спиртом «Рояль» отравился...”), ушел.

В тот же день Куманов дозвонился до мэра Бережкова и пересказал ему случившуюся историю, высказав предположение, что обитающие в московском подземелье бомжи наткнулись на безрезультатно всеми разыскиваемую библиотеку Ивана Грозного или же один из её подземных филиалов.

— Хорошо, я подумаю, что тут можно предпринять, — пообещал мэр, а перед самым вызовом во Францию Куманову сообщили, что он включен в Комиссию по разысканию библиотеки Иоанна Грозного. Во главе Комиссии значился сам Бережков...

Всё это ни с того, ни с сего вдруг припомнилось ему, когда, разлепив опухшие веки, он разглядывал окружавшую его комнату, пока не признал в ней всё еще числящийся за ним номер отеля “Де Гранз Эколь” с шумящим за его окнами большим и таким невероятным для Латинского квартала садом. Однако, как он добрался с авеню Жана Жореса до улицы Кардинала Лемуана, как попал с правого берега Сены на левый и как отыскал свой отель, оставалось загадкой.

“Надо встать и позвонить Николь”, — подумал он, чувствуя, как сжимается сердце от его вины перед ней, и в эту минуту в дверь номера тихонько постучали.

— Да, — полупрохрипел-полупростонал он и натянул покрывало до подбородка, чтобы не было видно, что он лежит в одежде.

Щелкнула отворяющаяся дверь и на пороге появилась Николь. Сделав шаг, она увидела лежащего на кровати Куманова и замерла на месте.

— Николя...

Он виновато закрыл глаза.

Николь медленно подошла к кровати и опустилась на колени.

— Глупый мой...

Она положила свою голову ему на грудь и замолчала.

— Он тебя вчера провожал? — выдавил он наконец из себя.

— Нет... Я выбежала минут через пять после тебя — я догадалась, что ты не вернешься в зал, но не думала, что ты уйдешь совсем.

— Как ты могла любить его, зная, что у него есть семья и что он никогда не разведется с ней, чтобы не испортить себе мидовскую карьеру?

— Я не любила его. Просто мне было очень и очень одиноко. Месье Жакто сказал вчера правду — я и на самом деле жила все эти годы, как улитка, почти не высовываясь из своей раковины.

— Улитка Монторгёй.

— Что?

— Ресторанчик такой есть недалеко от твоего дома, где мы вчера обедали. “Улитка Монторгёй” называется, я запомнил.

— А-а, да-да. Это по названию улицы.

— А как ты узнала, что я здесь?

— Позвонила портье, он сказал, что тебя вчера привел таксист.

Он поднял руку и нежно погладил её по волосам.

— Что мне сделать, чтобы ты перестал думать о моём прошлом? — спросила она.

— Попроси принести в номер пива.

— Что? — переспросила она.

— Пива. Я вчера выпил столько всякого вашего дерьма, что сейчас просто умру от похмельного синдрома.

— Так что же ты не позвонишь вниз, в ресторан?

— Но я же не знаю языка!

— Ах ты, мой ревнивый пьянчужка! — она чмокнула его в пересохшие губы, быстро вскочила на ноги и защелкала кнопочками телефонного аппарата...

 

4.

...А потом она и Сюзанка целый месяц гостили у него в Москве, и это был счастливейший месяц во всей его сорокадвухлетней жизни. Стояла ранняя зима, Москва была покрыта крахмальным, как халатик медсестры, снежком, на котором вдруг с особенной яркостью обозначилась зеленая еловая аллейка, которую Сюзанна сразу же окрестила Планетой Ёлок. У неё вообще было какое-то своё, особенно трепетное отношение к этим деревьям. Казалось, она смотрит вокруг только затем, чтобы высмотреть в окружающем пространстве своих нахохлившихся подружек, которых она воспринимала исключительно как живые существа.

— Папа, папа, смотри — вон целая стая ёлочек! — кричала она в автобусе, увидев за окном мелькнувшие зеленые деревца.

Детская речь — это вообще родник некоей парадоксальной поэтической образности, которую хорошо почувствовал когда-то Корней Иванович Чуковский, наметивший её контуры в своей широко известной книге “От двух до пяти”. Вот и Сюзанна то и дело одаривала Куманова своими маленькими речевыми жемчужинками, от которых у него заходилось в восторге сердце.

— Ф-фух, — говорила она, набегавшись по Планете Ёлок, — я так моталась, так моталась, что прямо вся впопыхах, — имея в виду слово запыхалась.

Услышав, как в метро объявляли станцию “Люблино” и узнав от Куманова, что они будут жить на Люблинской линии, она, едва лишь переступила порог его квартиры, сразу же потребовала от Николь переодеть её в какую-то зеленую кофточку, а минут через десять объяснила:

— Я теперь тоже должна носить кофту, на которой нарисовано люблино, — и показала на ярко-красную аппликацию на груди, изображавшую приоткрытые как для поцелуя губы.

— Не трогайте меня пока, — попросила она как-то утром, сидя с никак не разлепливающимися глазами в кровати, — я вся еще нахожусь в сони...

Куманов был наверху блаженства. Его жизнь вдруг обрела неведомую дотоле полноту, наполнилась глубоким смыслом.  Он почувствовал, какая это громадная радость, когда тебе в этом мире есть для кого просыпаться...

 

5.

— ...Плеснуть ещё? — вернул его к действительности голос Рябинкина.

— Что?.. Нет, не стоит. У меня сегодня, — он поглядел на часы, — кстати, уже через час с небольшим, встреча с избирателями в Доме ученых. Впрочем, ты-то себе можешь позволить, — кивнул он на бутылку. — За мной должен будет заехать Былинин, он всё-таки моё доверенное лицо, так что ты сегодня отдыхай. Расслабься перед своим погружением в мир детектива.

— Ну да, расслабься... Это перед погружением в любовный роман можно расслабиться — там тебя ждет приятное. А предмет детективного жанра, как говорил один из братьев Вайнер, это — “негативные явления нашей жизни”. Так что, принимаясь за своё исследование, я отправляюсь не в варьете, а в горканализацию. И если бы не обещанный (и уже частично пропитый, — кивнул он на початую бутылка коньяка) гонорар, я бы за эту работу, наверное, вряд ли бы и взялся, потому что, в отличие от, скажем, твоего любимого Достоевского, авторы современных детективов не проецируют дела своих персонажей на Божьи заповеди, а просто смакуют совершаемые ими злодеяния да и всё.

— Так на это-то сегодня как раз и спрос! Ничего другого, кроме как про всяких там Бешеных, Меченых да кровавые разборки мафий, народ сейчас и не читает.

— Это потому, что нет сегодня нового Толстого или Достоевского. Народ не любит среднего уровня. Ему нужны крайние величины: или уж внимать слову Гения, или же окунаться в такое заведомо пустое чтиво, чтобы не мучить душу выискиванием в тексте того, чего в нем отродясь не бывало. И так, кстати сказать, было всегда, ещё Виссарион Белинский призывал “не делать резких заключений о вкусе публики” в связи с её пристрастием к романам Дюма и подобных авторов. Он вообще не считал эти произведения литературным явлением, говоря, что “они пишутся сплеча, их цель — выгодный сбыт, доставляемое ими наслаждение известному разряду любителей такой литературы относится, конечно, ко вкусу, но не к эстетическому, а тому, который у одних удовлетворяется сигарами, у других  щелканьем орешков...” Примерно то же самое, на мой взгляд, наблюдается сегодня и в отношении детективов. Многие, говоря словами неистового критика, берутся за них “как за сказку, вперед зная, что это такое, читают их с тем, чтобы развлечь себя на время чтения небывалыми приключениями, а потом забыть их навсегда”. Но в глубине души каждый читатель таит сильнейшую ностальгию по тем временам, когда за номерами толстых журналов в библиотеках записывались в очередь! Потому что русский читатель у русского писателя всегда ищет ответ на вопрос не о том, кто убил старуху-процентщицу, а о том, как с этим теперь жить дальше. Русскому читателю от русского писателя необходимо слово истины, а не анекдот о Чонкине, вот чего не дано понять сегодняшним хохмачам от литературы. И поверь мне, стоит только сегодня появиться произведению уровня “Бесов”, и о существовании детективов (как впрочем и других развлекательных жанров) будет немедленно забыто.

— Вот ты и пиши. Благо, бесы сегодня даже не маскируются под ангелов.

В коридоре послышались шаги и в комнату вошел Былинин — поистине былинный двухметроворостый богатырище, в отличие от аккуратной бородки Куманова носящий широкую купеческую бородищу, из-под которой выглядывала небольшая орденская планочка за афганскую войну. В недалеком прошлом имя Былинина можно было постоянно видеть в составе сборной России по самбо, в актив которой он заработал несколько серебряных медалей на европейских чемпионатах и одну бронзовую на мировом. Однако после того, как в одном интервью Никита заявил, что в России нет президента, ибо если бы он был, то Севастополь у нас бы не отняли, в состав сборной его включать перестали, и последние годы он работал руководителем клуба самбистов при одном из районных ДК столицы. Качая в своих подопечных не только мышцы, но и силу духа, он создал таким образом целую небольшую армию борцов со злом, благодаря чему в районе почти исчезла уличная преступность.

При всём при том Былинин любил бардовскую поэзию, был знаком с Рябинкиным, и тот его однажды привел в Интеллектуальный фонд, с чего и завязалась их дружба с Кумановым. Позже, когда Куманов согласился быть выдвинутым в кандидаты на пост президента России от блока оппозиционной интеллигенции, он попросил Былинина стать его доверенным лицом, и этот выбор оказался более чем удачным. Благодаря своей известности в околоинтеллигентской среде, Былинин одним из первых собрал необходимое количество подписей при регистрации своего кандидата (чем весьма напугал конкурентов от партии власти), а теперь неуклонно зарабатывал очки в его рейтинг. Уже одним своим видом Никита внушал избирателям чувство надежности и успокоения, люди тянулись к нему, как к кафедральному собору, и верили: здесь — без обмана.

Вот и в Доме ученых его принимали с любовью, было видно, что здесь помнили о его спортивных достижениях, и Куманов одно время даже подумал, что это ему надо бы быть доверенным лицом у Былинина, а не наоборот. Но кандидатом был всё-таки он, вопросы зала адресовались ему, и вопросы эти были самые разные...

 

6.

— ...Скажите, вы верите в возможность восстановления в России Православной Монархии? — встал в глубине зала очередной спрашивающий.

— Что я могу вам на это сказать? — задумался Куманов. — Лет двадцать назад я не без иронии прочел у Збигнева Бжезинского фразу о том, что “Россия пойдет путем Америки”. Тогда я, по молодости и глупости, только посмеялся над этакой спесивой самоуверенностью, но сегодня вижу, что это становится всё больше похожим на правду. Так почему же не предположить, что через очередные двадцать лет Россия не откажется от этого пути в пользу выбора Монархии? В истории, как и в науке, нельзя отвергать ни один из возможных вариантов развития...

— ...Какой, на ваш взгляд, способ производства продукции является наиболее эффективным? Ну, скажем, в сельском хозяйстве.

— На мой взгляд, самое эффективное направление в любой из форм хозяйствования — это приумножать на земле жизнь, а не тот или иной вид товара. Помню, я всё время спрашивал у матери с отчимом: зачем сажать столько картошки и варить столько варенья, если, при нашей семье из трёх человек, всё это всё равно до нового урожая не съедается? Зачем мы постоянно держим двух поросят, если хватило бы и одного? Зачем каждый раз ставить на стол столько еды, если половину можно оставлять на завтра?.. А они мне и отвечали: “Пока не экономишь, оно всё и есть. А как начнешь экономить, так ничего и не станет”. И всё у нас во дворе и на огороде действительно росло и плодоносило, и всего в доме, несмотря на нищенские их пенсии, было вдосталь... И поэтому я до сих пор думаю: а не с того ли началось наше обнищание, что мы поверили в лозунг про экономику, которая должна быть экономной? Ведь смотрите, что получается: как это ни парадоксально, но пока мы помогали братским странам и дружественным режимам, пока содержали тысячи пионерских лагерей, дворцов культуры и бесплатных лечебниц, пока не боролись с чужими льготами и привилегиями, не закрывали “депутатские” залы на вокзалах и спецраспределители, все у нас были сыты, здоровы и жили дольше всех других народов в мире. А как только начали следить за расходованием госбюджета, так сразу же стало нечем платить пенсии и зарплаты, сразу не на что стало содержать детсады и больницы, не осталось денег на культуру и образование, резко увеличилась смертность...

— ...В чем вы видите для себя главную задачу на президентском посту?

— Я думаю, главное, что мне предстоит сделать, это возвратить народу те полномочия, которые навыпрашивали у него предыдущие президенты. Каждый из них умел говорить только одно слово: ДАЙТЕ! А я хочу сказать народу: НАТЕ! Возьмите любые полномочия, только живите богато, счастливо и достойно, а я буду гордиться вами да награждать орденами и премиями лучших.

— Но ведь начнется анархия!

— Анархия царит сейчас, и царит она потому, что у народа нет полномочий наказать губернатора, разворовавшего казну, или маршала, проигравшего войну. А тогда он не будет ждать моего указа ни по какому из подобных поводов, а сам всё решит на месте, потому что будет сам представлять Закон...

Под конец вечера к микрофону пробилась какая-то осмелевшая аспиранточка и, глуша свою робость залихватской отчаянностью, выкрикнула:

— Господин Куманов, говорят, что вы до сих пор не женаты, это правда? И если да, то в чем причина?

Задав вопрос, она тут же затерялась в толпе, а Куманов снова вспомнил Николь и Сюзанку.

— Да, я пока что действительно не женат, то есть не расписан официально... Я мог бы, наверное, и не говорить вам об этом, но не хочу, чтобы между нами изначально были какие-то тайны. Поэтому чистосердечно признаюсь: у меня есть любимая женщина и дочка, но мы пока живем далеко друг от друга. Хотя я надеюсь, что скоро они переедут ко мне насовсем...

 

7.

Когда они вышли на улицу и сели в машину, был уже поздний вечер. Стояла вторая половина мая, но погода напоминала собой июльскую — широкошумно шелестели на ветерке трехпалые лапы каштанов, благоухали, перебивая собой запах бензиновой гари, невиданные кусты преждевременно распустившегося жасмина, посвистывал где-то то ли залетевший в гущу города соловей, то ли возомнивший себя птичьим Карузо воробей...

— Высади меня у “Курской”, я дальше на метро доеду, — попросил он Былинина.

— Ещё чего! — проворчал тот в ответ. — Мало того, что и так без охраны ездишь, так ещё и на метро решил пересесть. Ты видел, чтобы кто-нибудь... — но в эту минуту зазвонил мобильный телефон, и Былинин оборвал нотацию.

— Да! — ответил Куманов.

Звонил Рябинкин.

— Я тут весь вечер просматривал информационные передачи, хотел увидеть на экране твоё лицо... Так вот — сюжет о пресс-конференции прошел два раза: в вечерних новостях и в программе “Сутки”, но оба раза не больше минуты и практически без твоих слов. И вот только что в программе “Амальгама” ведущий Схамидзе пересказал “якобы произошедший” случай с избиением наших расклейщиков и попросил высказаться по этому поводу доверенное лицо Мордаша — Валентина Буторина, — то есть представителя обвиняемой стороны.

— И он сказал, что наши ребята высекли себя сами?

— Примерно. Красно-коричневые, говорит, ищут сейчас любой повод, чтобы поднять бучу. Не случайно, мол, прервал свою поездку по Сибири и возвращается в Москву лидер столичных коммунистов Виктор Бомбилов, а руководитель организации боевиков Александр Курбашов перевёл свои отряды на режим чрезвычайной готовности.

— Вот сука, — выругался Куманов, — он нас упорно смешивает с коммунистами. Может, нам сделать официальное заявление о своем отмежевании от КПРФ?

— Не думаю, что это поможет, — подал голос Былинин. — Они всё равно будут выставлять нас красно-коричневыми, скажут, что наше отмежевание — это только тактическая хитрость, а вот коммунистический электорат мы после такого шага потеряем.

— Ладно, — произнес он в трубку. — Я подумаю, что нам предпринять. Отдыхай.

Выбравшись из запруженного машинами центра, они проскочили Печатники, выбрались на Люблинскую улицу и понеслись к Марьино. Повернув, как корабль на маяк, на трепещущий над Капотней факел нефтеперерабатывающего завода, проехали по Перерве, Мячковскому бульвару и повернули на Марьинский.

— У тебя кто-то есть дома? — спросил, подъезжая к его подъезду, Былинин.

— Никого.

— А почему свет в окнах?

Куманов высунулся из машины и увидел одно из своих окон освещенным.

— Интересно, — пробормотал он, открывая дверцу.

— Пойдем вместе, — вышел следом за ним Былинин.

Они вошли в подъезд, вызвали лифт и поднялись на четвертый этаж.

— Погоди, — притормозил его Былинин и, вынув из внутреннего кармана пистолет, стал рядом с дверью. — Отпирай...

Куманов щелкнул ключом и тихонько толкнул дверь. Они вошли в прихожую и сделали несколько осторожных шагов к двери в комнату, из которой падала полоска света и доносились какие-то голоса. Подстраховываемый вооруженным Былининым, Куманов резко распахнул дверь и, разглядев лазутчика, облегченно и счастливо рассмеялся. В кресле перед включенным телевизором с приглушенным звуком сидела с журналом в руках Николь.

— Я полагаю, что я здесь больше не понадоблюсь? — опустил пистолет Былинин.

— Спасибо, Никита, езжай домой, — тронул он за локоть друга. — Завтра я тебе позвоню.

Он проводил Былинина, возвратился в квартиру, подошел к креслу и, опустившись на пол, уткнулся в колени Николь лицом.

— Как же я по тебе соскучился, — прошептал он, слыша, как её рука гладит его по волосам. — Как я по тебе соскучился...

— Я привезла тебе то вино, что мы пробовали в бистро “У плотников”. Помнишь, на рю Мабильон? Мы сидели на террасе и ты ещё тогда заметил, что в Париже настолько не чувствуешь разницы между квартирой и улицей, что порой даже странно, что вдоль тротуаров есть столики, но нет диванов для послеобеденного отдыха... Помнишь?

— Я помню каждую минуту того чудного месяца.

— Тогда давай бокалы.

— Потом, — он подвел свою правую руку под её колени, обхватил левой за талию и, встав с пола, понес её в спальню...

Час спустя он лежал рядом с ней счастливый и опустошенный и с удивлением прислушивался к странному вакууму, воцарившемуся под его черепной коробкой. Ни с одной женщиной у него не было раньше подобного ощущения: страсть к Николь была так сильна, что в момент оргазма у него темнело в глазах, а в мозгу становилось горячо, будто вместе с извержением семени у него вскипало и серое вещество.

— Ты надолго в Москву? — спросил он.

— Завтра обратно.

— Так скоро?

— Я же в командировке. Да и Сюзанна без меня скучает, не один ты...

— Я как раз думал об этом. Как отнесешься к тому, чтобы у неё появился братик Ваня?

— Это... невозможно.

— Почему? — голос его непроизвольно дрогнул.

— Я не готова к этому. По крайней мере, сейчас.

— Тебе что-то мешает? Если хочешь, мы можем завтра же пожениться.

— Не знаю... Я боюсь твоего вторжения в политику. Зачем тебе это президентство? Валентин говорит, что ты заодно с коммунистами, что ваша идеология — фашистская.

— Ты с ним встречалась? — с трудом проглотил он вдруг появившийся в горле ком.

— Нет, — прошептала она, — он звонил мне по телефону. Ну — ещё тогда, когда тебя официально зарегистрировали кандидатом.

Он подождал, пока отпустит внезапно сжавшееся сердце, и тяжело перевел дух.

— Неужели ты не понимаешь, что он мне мстит за тебя? Уж ты-то должна бы знать, что это за человек.

— Прошло уже полтора года, как я не с ним. Он и забыл давно, что это ты увез меня к себе в тот вечер...

— Как же, забудет он... Рыба и та помнит, кто её из воды вытащил, а то такая сволочь, как Буторин, и вдруг забудет.

— Какая рыба?

— Да был как-то со мной в молодости случай, — нехотя вспомнил он. — Я тогда работал инструктором туризма на Селигере, плыли мы однажды по озеру — человек пять нас было... Один возьми да и поймай на спиннинг щуку. Подтянул к борту, а вытаскивать боится — вдруг сорвется? Ну я и помог — схватил её за жабры и перебросил через борт в лодку — причем подальше от себя. Но эта зараза, едва у неё от удара о дно вылетела изо рта блесна, крутанула так это по-человечьи по сторонам головой, оглядела наш экипаж, будто отыскивая обидчика, а потом хвостом оттолкнулась и — прыг в мою сторону, да как цапнет зубами за босую ступню...

Николь с полминуты осмысливала услышанное, а потом начала умирать от хохота.

— Тебя надо занести в Книгу рекордов Гинесса! — с трудом выговорила она сквозь смех. — Ты, наверное, единственный в мире человек, которого покусала щука!

— Да ещё как покусала, зараза. Зубы-то у неё острые, как иглы, она мне ими такие глубокие четыре прокуса сделала, что еле кровь остановили...

Николь зарылась лицом в подушку и только содрогалась от перешедшего в какое-то полурыдание хохота.

— Ой, не могу... Умру сейчас... Щука покусала... Как собака... Ха-ха-ха-ха!..

Она всё не могла остановиться, на минуту умолкала, а потом её снова начинало трясти в безудержных конвульсиях, сквозь которые можно было расслышать только: “Не могу... Щука... Как собака...” — и он понял, что другого способа остановить этот смех не существует, и просто взял и закрыл её рот бесконечно долгим, анестезирующим, как наркоз, поцелуем.

И только потом, ночью, они, как два полуночника, вспомнили о привезенном ею гостинце и, уйдя на кухню, пили из глубоких стаканов темное красное вино, закусывали его французским козьим сыром и чувствовали, как по жилам разливается терпковато-сладкое ощущение тепла и счастья...

 

 

Часть вторая.“Феномен детективного жанра”

 

1.

...Данные социологических исследований были однозначны: рейтинг Куманова неуклонно повышался и, несмотря на практически монопольное обладание командой Мардаша средствами массовой информации, кандидаты блока оппозиционной интеллигенции и партии власти шли, как говорится, “ноздря в ноздрю”. Окончательная победа зависела теперь фактически от того, к кому перейдет электорат ещё шести участвующих в выборах кандидатов, рейтинг которых не переваливал за полтора-три процента. Костяк этих потенциально-ничьих пока избирателей составляли, как шутил Рябинкин, Лига борьбы с бультерьерами да партия “Девственницы России”, но именно на нитях симпатий или антипатий этих избирателей и висела теперь президентская судьба двух основных претендентов, а потому для каждой из этих категорий в предвыборной платформе Куманова был предусмотрен свой индивидуальный пунктик.

Последний месяц сложился для него вообще удачно: начиная с той импровизированной пресс-конференции по поводу избиения его добровольных помощников, ему удалось ещё пять раз весьма удачно поучаствовать в различных теледебатах и встречах с журналистами, а также дать интервью нескольким газетам и встретиться с избирателями целого ряда НИИ, творческих союзов, молодежных организаций и одного научного городка в ближнем Подмосковье. Популярность его быстро росла, а после того, как он заявил, что перекроет энергетические краны любой из бывших братских республик в случае её вступления в НАТО, почувствовал, что становится чуть ли не национальным героем. И на последней встрече с журналистами позволил себе пойти еще дальше.

— Первое, что я сделаю, придя к власти, — заявил он, — это проверю законность приобретения дач, квартир и других благ представителями нынешней Администрации. Всё, приобретенное путем махинаций и занижения истинной стоимости, я считаю украденным у народа, то есть — у вас. Второе. Я проведу следствие по установлению виновников так до сих пор и не проанализированной Чеченской войны и перекрою каналы, по которым в эту республику под видом помощи на восстановление перекачиваются бюджетные деньги, оседающие затем в чьих-то частных карманах. Кроме того, я знаю, какие отрасли нужно сделать приоритетными, чтобы при виде русского человека почтительно вставали не только какие-нибудь нищие нубийцы, но и просвещенные европейцы, и сытые американцы. На первое место в экономике я поставлю оборонку, космос, добычу золота и алмазов, а также науку. Стоит только нашему ВПК заработать на полную мощь, как тут же окажутся востребованными и угольная, и тяжелая, и радиоэлектронная промышленности...

Он просмотрел свои последние интервью и остался доволен. Хоть некоторые из его высказываний и попахивали легким авантюризмом, в целом он был искренним. Он действительно считал, что богатство должно не наворовываться, а зарабатываться и что военная мощь страны — это одновременно источник её благосостояния, международного авторитета и того внутреннего спокойствия, без которого не построить ни загнивающего капитализма, ни развитого социализма, ни какого-нибудь другого общественного строя, кроме разве что рабовладельческого, но и то — только такого, в котором нужно будет не владеть рабами, а — быть ими.

 

2.

— Можно? — в его кабинет в штабе избирателей заглянул Рябинкин.

— Заходи, — отодвинул он подшивку своих выступлений и кивнул на сверкающую суперобложкой книгу в руках поэта. — Неужто своё избранное выпустил?

— Как же, — хмыкнул тот, — выпустишь сейчас... Если бы я написал какое-нибудь “Хождение в демократию” или “Роман с кандидатом”, а то — стихи! Это, — кивнул он на том в руках, — не моя книга, это последний детектив Маргариты Арининой “Славист”. Баба печёт их как блины. Я просмотрел на днях библиотечные каталоги: это — восемнадцатая книга за неполный год!

— Матерая человечища. Пишет-то хоть интересно?

— Пишет она никак, но вот сюжеты — ничего.

— О чем?

— Этот роман — о бомжах. Оказывается, под Москвой обитает несколько тысяч бомжей — в паротрассах, технических станциях метро, его нижних уровнях... Словом, там целый подземный город. И кто-то из этих ханыг натыкается в одном из подземелий на легендарную библиотеку царя Иоанна Васильевича Грозного, в которой есть подлинники и “Велесовой книги”, и “Слова о полку Игореве”, и “Предсказаний Василия Блаженного”...

— Постой-постой, — встрепенулся Куманов, — так это всё никакая не выдумка. Ко мне как-то и в самом деле заходил один из жителей этой подземной столицы и предлагал купить у него книгу с пророчествами этого самого Василия Блаженного. Он даже фамилию свою называл — Каликин.

— В романе его зовут Перехожев.

— Его там не убивают за эту книгу? Это ведь редчайшая вещь, бешеных денег стоит.

— Его не убили, но трупов в романе полно на каждой странице. На найденную библиотеку слетаются наши и иностранные букинисты, на букинистов — мошенники, на мошенников — сверхмошенники... Плюс ко всему — начинается делёж между самими бомжами. Короче, море крови и минимум мыслей, и на этом фоне в меру молодая следовательша трахается с Перехожевым. Прямо в тоннеле метро, по которому движутся поезда с пассажирами.

— Волнующая, должно быть, сцена.

— Да нет, так себе. Самое слабое место в романе. Наверное, потому что выдумано... Впрочем, если хочешь, возьми почитай, — протянул книгу Рябинкин.

— Да нет, у меня сейчас есть что читать. Николь привезла из Парижа свой перевод книги одной француженки — Мари Дарьёсек, не слыхал про такую?

Рябинкин молча пожал плечами и потряс головой в стороны.

— Оригинальная вещь, называется “Банальное свинство”. Как одна дамочка под воздействием скотского отношения к ней со стороны мужчин постепенно превращается в самую настоящую хавронью. Причем в буквальном смысле — сначала у неё появляется пятачок вместо носа, потом копытца, потом лишние сиськи — шесть штук в два ряда... И её начинают вводить в свет и приглашают во власть...

— Это тебе намёк на то, что порядочные люди во власть не ходят?

— Скорее, это намёк на Россию вообще. На то, что давно оскотинившийся Запад освинячивает теперь и её, впуская за это в качестве награды (или приманки) в свой цивилизованный хлев — МВФ, НАТО и тому подобное.

Он помолчал, откинувшись на спинку кресла, и спросил:

— Ну, а как твоё исследование детективного жанра?

— Так вот же! — потряс зажатой в руке книгой Рябинкин. — Собираю материал. Ищу детективную основу для построения самой статьи. Думаю, скоро у меня появятся для этого кое-какие данные...

Они ещё с полчаса поговорили о предвыборных делах, проанализировали последние опросы общественного мнения, провели летучее совещание по дальнейшей стратегии агитационной работы, затем Куманов с прибывшим Былининым и двумя помощниками отправились на встречу с избирателями в АО НИИ “Лазер”, а Рябинкин поехал домой работать над заказанной ему статьей.

 

3.

Работа получалась интересная, но немного суховатая, без той напряженной интриги, на которую, как на детективный сюжет, он хотел нанизать положения своего исследования. Собственно, теоретическая часть работы была почти готова, и в ней Рябинкин рассуждал о двух типах детективных сюжетов, сравнивая их с двумя типами игр. Сюжеты первого типа включали в себя, по его мнению, произведения, которые принято относить к жанру так называемого “закрытого детектива”. В них разгадка преступления совершается лицом, находящимся вне линии непосредственно преступных деяний — например, следователем, которому поручено вести следствие по уже совершённому преступлению, или историком, который взялся разгадывать тайну давно миновавших событий. Такие произведения, писал Рябинкин, напоминают собой простейшую игру с фишками: герой-расследователь как бы бросает кубик вопросов, и от того, насколько из них выпадут правильные ответы, зависит и то, на сколько клеточек продвинется к разгадке тайны повествование.

В повествованиях же второго типа бремя расследования поручается лицу,  что называется “вляпавшемуся в историю” (типа романа “Фаворит” Дика Френсиса), и от того, удастся ли ему вовремя распутать клубок загадок и установить истину, зависит не просто то, будет ли раскрыто это преступление вообще, но и сама жизнь героя. Детективы этого рода перестали быть собственно детективными (то есть “сыщицкими”) историями в чистом виде и переродились в приключенческие, акцент в которых переместился со сбора улик и “раскручивания” загадки преступления на описание похождений героев, помещаемых непосредственно внутрь самих этих, развивающихся на глазах читателя, преступлений.

Этот — второй — тип произведений Рябинкин отождествил уже с компьютерной игрой, в которой играющий оказывается вынужденным пройти несколько уровней испытаний, среди которых его ждут и искушения, и потеря накопленных ранее очков, и возможная гибель. И чем ближе здесь подходит дело к финалу, тем серьезнее и опаснее становятся повороты сюжета, которые ждут игрока на его пути от старта к финишу.

Рябинкин навыписывал массу примеров из книг Жапризо, Уэстлейка, Флеминга, Чейза, Квина, Эксбрая, Квентина, не говоря уже о Конан Дойле, Сименоне, Кристи и братьях Вайнерах, но всё это было пока только цитированием, только демонстрацией чужого мастерства, а ему хотелось сделать так, чтобы и его собственная статья читалась с не меньшим напряжением внимания, чем и рассматриваемые в ней произведения.

И вот, кажется, замаячило что-то, похожее на собственное расследование. Началось всё с того, что однажды он увидел по телевизору рекламу новой книги некоей Маргариты Арининой, изданной в популярной серии “Черная сука”. Сам факт присутствия рекламы на телеэкране его уже не удивлял, последние годы телевидение пропагандировало практически всё — женские прокладки, средства от перхоти, туалетную бумагу, памперсы, жвачку и многое другое, но рекламу книги он видел практически впервые, а потому сразу понял, что началась грандиозная раскрутка нового имени, на которое кто-то делает очень крупную ставку.

“Надо посмотреть, кого это они протаскивают на книжный рынок”, — подумал он и в один из свободных дней заглянул в ближайшую к дому библиотеку. Заглянул — и не поверил своим собственным глазам: всего за несколько месяцев автором было издано восемнадцать толстенных детективных романов! Причем все они не то, чтобы лежали в её писательском столе, дожидаясь своего часа, и теперь вдруг были одновременно опубликованы, но были именно написаны за этот небывало короткий период времени, ибо в аннотации к вышедшему около года назад роману “Всё объяснит только смерть” было сказано, что это — первая проба пера молодого подполковника юстиции Маргариты Арининой, пробующей воплотить в литературе полученный ею при работе с уголовными делами опыт. И на последней странице обложки весело улыбалась из-под глянца разбитная с виду бабенка лет тридцати пяти в туго натянутой на грудях милицейской форме.

Рябинкин раскрыл книгу на первой странице и прочитал: “Отдел по борьбе с тяжкими насильственными преступлениями гудел как улей. Не зная ни сна, ни отдыха, майор уголовного розыска Анна Деревянко куда-то звонила, что-то выясняла, о чём-то спрашивала, делала какие-то записи, кого-то вызывала, с кем-то разговаривала, посылала кому-то повестки и запросы, но ясности почему-то не наступало. Откинув со лба непокорную прядь волос, она задумчиво закурила уже неизвестно которую за сегодняшний день сигарету, и в это мгновение на столе зазвонил телефон внутренней связи.

“Господи! За что мне это?” — мысленно произнесла она, выпуская из красиво окрашенного “Орифлэймом” рта колечки дыма...”.

“Господи, а мне это за что?” — мысленно произнес вслед за ней Рябинкин, но, понимая, что обойти в своем исследовании такой феномен, как восемнадцать детективных романов за год, ему не удастся, взял книгу домой. И, несмотря на суконную стилистику и режущие его поэтический слух штампы, книга показалась ему весьма интересной. Собственно, в ней не было того, что делает триста страниц печатного текста художественной литературой, — она была лишена не только какой бы то ни было образности, но и вообще таких художественных средств как эпитеты, сравнения, словесная живопись. В ней отсутствовало почти всё: выверенная интрига, любовные линии, анализ проблемы, намёк на итоговые выводы, но зато была невероятно сильна фактологическая основа описываемых преступлений. Взломанные сейфы, перерезанные горла и изнасилованные школьницы описывались с такой подробной достоверностью, что казалось, автор была их непосредственным свидетелем.

Рябинкин прочитал книгу и взял в библиотеке следующую. Потом ещё одну, ещё... Десятый из прочитанных романов назывался “Охота на Стриженого” и в нем он узнал своего знакомого следователя Валерьяныча, к месту и не к месту лепившего свою нелепую присказку “ёлки-перепёлки”.

— Валерьяныч, — позвонил он приятелю, — помоги мне встретиться с Арининой. Это та писательница, которой ты рассказывал про дело Стриженого.

— Я? — оскорбился в трубке Валерьяныч. — Ты че, ёлки-перепёлки, с ума спрыгнул? Никакой я писательницы в глаза не видел и ни про каких Стриженых никому никогда не рассказывал.

— Ну как не рассказывал? — обиделся в свою очередь Рябинкин. — А как же тогда ты попал в её книгу? Да еще вместе со своей присказкой.

— Да в какую книгу, ёлки-перепёлки? Как она хоть называется-то?

— “Охота на Стриженого”, роман. И в нём подробно рассказывается, как ты упустил однажды бандита по кличке Стриженый, как он с тобой играл два года в кошки-мышки, дразнил тебя, звоня по телефону, а потом всё-таки попался тебе на небольшой оплошности.

— Дай почитать, ёлки-перепёлки, — неожиданно охрипшим голосом проговорил в трубку Валерьяныч. — То, что ты сейчас пересказал, знали только два человека. Я и мой подследственный.

— Стриженый?

— В жизни у него была кличка Бритый. Привези мне книгу, я скажу тебе, он ли это.

Рябинкин завёз книгу Валерьянычу, а недели через полторы тот позвонил ему и сказал, что, судя по прочитанному, сюжет и детали романа взяты автором не из дела, а услышаны непосредственно от самого Бритого, потому что подача материала идет однозначно только с его позиции.

— Слушай, а где сейчас находится этот самый Бритый?

— Как это — где, ёлки-перепёлки? Где ему и положено, в колонии строгого режима. Три года назад он получил за свои дела шесть лет строгача, так что сегодня ещё должен где-то париться на нарах.

— А нельзя мне узнать, в какой он находится колонии, и встретиться с ним? Понимаешь, я тут пишу большую работу о детективном жанре, хотел поговорить с этой самой Маргаритой Арининой, но никак не могу на неё выйти. Чувствую, что она разработала какую-то особенную технологию создания криминальных романов, но не пойму, какую именно. Может, мне этот зэк расскажет, откуда она узнала о его приключениях — в письмах ли он ей описывал их или она с ним лично беседовала.

— Ладно, ёлки-перепёлки, найду я тебе этого Бритого. На воле нашел, а уж в колонии он от меня и подавно не спрячется.

— И ещё одно. Судя по другому роману, где-то должен ещё сидеть некто Каликин, бомж, не знаю его точного имени. Попробуй разыскать мне его тоже, ладно?

— Да уж куда от тебя денешься, ёлки-перепёлки. Нажил дружка на свою голову, нечего сказать...

Неделю от него не было никаких известий, и Рябинкин решил напомнить о себе сам. Но голос взявшего трубку Валерьяныча показался ему растерянным.

— Ну и где там мои уголовнички? — бодро поинтересовался поэт у друга.

— Ну-у-у... Тут такая история, ёлки-перепёлки, — протянул Валерьяныч. — Оказывается, и Бритый, и твой Каликин — кстати, его зовут Георгий Романович, у него был срок три года за кражу, из которого он отсидел только восемь месяцев, — оба они недавно получили досрочное освобождение за примерное поведение, и в настоящий момент находятся на свободе.

— То есть их амнистировали?

— Да нет же, ёлки-перепёлки. Никакой амнистии не было. Они освобождены до истечения срока заключения по ходатайству администраций своих ИТК, положительные резолюции на которых наложил сам генерал Гремилов.

— А это кто?

— А это, ёлки-перепёлки, заместитель начальника Управления исправительно-трудовых учреждений Москвы и Московской области. Ещё вопросы есть?

— Есть, — вздохнул Рябинкин. — Но они уже не к тебе.

Вся последующая неделя ушла у него на то, чтобы дозвониться до генерала Гремилова и убедить его в необходимости встречи. Упирая на то, что он выполняет важный социальный заказ, заключающийся в написании цикла статей о роли тюремного перевоспитания, Рябинкин намекнул, что значительное место в этом цикле будет уделено фигуре одного из руководителей пенитенциарной системы, но не начальника, так как это было бы воспринято как чиноугодничество, а, скажем так, заместителя областного уровня.

И встреча, в конце концов, ему была назначена.

В условленный час, показав дежурному милиционеру своё писательское удостоверение и получив пропуск, Рябинкин поднялся на нужный этаж и вошел в кабинет Гремилова.

— Вы думаете, что мы здесь не интересуемся литературой? — сам начал разговор хозяин кабинета. — Мол, голова ментам нужна только для фуражки и, кроме “Муму” по школьной программе, они ничего не читали?

Он подошел к шкафу, заполненному книгами, и вынул сверкающий суперобложкой том знакомой Рябинкину серии “Черная сука”.

— Вот, пожалуйста, — протянул он его поэту.

Это был последний роман Маргариты Арининой — “Славист”, на титульном листе которого красовалась адресованная Гремилову дарственная надпись: “Моему крестному отцу на ниве детективного жанра — от автора”.

— Вы знакомы с Арининой? — неизвестно, отчего волнуясь, спросил Рябинкин.

— А как же! — заулыбался, расплываясь, генерал. — Мы же не монстры, мы дружим с пишущими людьми, помогаем им по мере сил.

— Встретиться? — насторожился он. — Нет. В этом вопросе она сама решает, с кем ей встречаться, а с кем — нет.

— Да это-то я понимаю. Но в том-то и дело, что я не могу с ней поговорить даже по телефону. Обошел уже все творческие союзы, литагентства, издательства, книготорговые организации — и никто не знает даже её телефона! Вот я и подумал, что, может быть, вы...

— Нет! Я чужие телефоны не даю.

Поняв, что он чем-то не угодил Гремилову, Рябинкин попытался перевести беседу на тему досрочного освобождения перевоспитавшихся преступников, но генерал уже успел уйти в себя и засел там, как курильщики в школьном туалете, отвечая на вопросы ничего не значащими фразами, и ни Бритого, ни Каликина припомнить не захотел.

Возвратившись домой, Рябинкин перелистал свои предварительные записи и, оставшись ими неудовлетворенным, решил отказаться от договора с журналом. Но в дело, как это часто бывает в жизни, вмешался его величество случай...

 

4.

Поэзия, как показали последние времена, — дело отнюдь не прибыльное (если ты, конечно, не сочиняешь замысловатые видеомы, что Рябинкин относил к жанру “видеотизма”, или не стряпаешь песенные текстики для безголосых, но сексапильных певичек). Ни тем, ни другим Рябинкин грешить не хотел, а потому, чтобы иметь средства на хлеб-сало и рюмку водки, он вёл литературную студию при одном из районных Домов культуры, где ему за два занятия в месяц платили ставку руководителя художественного кружка.

Контингент участников был разнородным не только по полу, возрасту, и профессиональной принадлежности, но и по стилевой ориентации, жанрам, отношению к традиции, а главное — по степени талантливости. Были такие авторы, работать с которыми Рябинкин считал бессмысленным в силу их далеко уже не юного возраста и весьма низкого уровня литературной культуры. В принципе, это были неплохие сами по себе люди, которые на свою беду лет в сорок впервые случайно срифмовали слова “вперёд” — “народ” или “она” — “луна” и теперь не понимали, почему все остальные не ликуют вместе с ними по поводу этих умопомрачительных созвучий. Или же, наоборот, они уже лет двадцать писали стихи лубочно-плакатного типа, так что переучить их писать что-нибудь другое было уже просто невозможно. Но были среди студийцев и откровенно талантливые ребята, писавшие, пускай и ориентированные на коммерческую литературу, но всё же довольно серьезные по смысловому наполнению и интересные по смелости приемов вещи.

Среди поэтов студии блистала студентка Института кибернетики Карина Ларцева, писавшая “многоуровневые”, как компьютерные игры, стихи, в которых за каждым из незамысловатых с виду образов вдруг обнаруживалось его второе, третье, а то и четвертое прочтение; заявленная в начале стихотворения ненависть оказывалась в последней строфе любовью, а нарочитая “эстетскость” и аполитичность оборачивались пламенной гражданственностью.

Всё это приводило в восторг её товарищей, но Рябинкин ценил в ней другое. Иногда, забывая про свой “кибернетический имидж”, Карина вдруг писала какие-то абсолютно прозрачные, грустные, как осенние пейзажи, стихи, в которых не было ни “центонных полей”, ни “метаболических коридоров”, но зато ясно была видна мечтающая девчоночья душа — томящаяся, ждущая, одинокая.

...Ой, куда ж поделись праздники?

Где все рыцари слегли?

Выйдешь в свет — одни лабазники

Делят баксы да рубли...

 

И вот эта самая Карина куда-то пропала. В течение двух месяцев она не появлялась на занятиях, и сколько Рябинкин ни спрашивал, никто не знал, куда она подевалась. То ли заболела, то ли уехала на каникулы. Поэтому, придя в очередную из суббот в ДК на заседание студии и увидев там Ларцеву, Рябинкин искренне обрадовался и в перерыве отозвал её в сторону.

— Ты не болела ли? — встревожено спросил он. — У тебя до сих пор бледное лицо.

— Нет, всё в порядке. Просто я сейчас много работаю.

— Пишешь?

— М-м... Да, но не своё.

— То есть как это?

Карина замялась, затем оглянулась по сторонам и шепотом предупредила:

— Это секрет. Мы обязались никому не рассказывать. Даже подписку давали.

— Ну, если секрет, тогда не говори, — согласился Рябинкин.

— Правда. Нас каждого лично предупреждал сам генерал Гремилов...

— Гремилов?! — аж вскинулся он. — Так ты что — работаешь в милиции?

— Нет, не в милиции. Но при их участии.

— Ничего не понимаю.

— Ну... Вы никому не расскажете? — вздохнула Карина. — Словом, мы готовим материалы для романов Маргариты Арининой.

— Вы? Кто — вы? Где?

— Это в ближнем Подмосковье, на одной такой большущей даче. В нашей... ну... бригаде, что ли... человек десять. Нас туда привозят на микроавтобусе и потом отвозят назад. Там у каждого из нас компьютер, и мы записываем на них рассказы разных уголовников, их привозят чуть позже на закрытых милицейских машинах.

— А сама Аринина там бывает?

— Не знаю. Раза два появлялась какая-то женщина в очках, но совсем не та, что помещена на обложке. Давала каждому инструкции: какие куски текста куда переставить, что дописать, что сократить... Нам там очень неплохо платят. И потом, говорили, что мы делаем полезное дело, так как деньги от доходов издательской деятельности перечисляются в фонд поддержки кандидата партии власти.

— Ты хочешь, чтобы в президенты России выбрали Виталия Мордаша? — изумленно переспросил Рябинкин.

— Но если не он, то к власти могут прийти коммунисты. Вон — по результатам социологических исследований — сорок процентов населения готовы отдать свои голоса за Куманова. Их надо обязательно победить!

— Кого — их? Эти сорок процентов — это ведь твой народ, твои отец и мать, половина твоей Родины! Нужно не побеждать их (да и что потом, по-твоему, надо делать с побеждёнными?), а так управлять страной, чтобы эти сорок процентов сами захотели за тебя голосовать. А у нас проходят с минимальным перевесом в президенты, а потом празднуют победу пятидесяти одного процента избирателей над сорока девятью! Хотя — разве это победа? Это трагедия, если сорок процентов населения голосуют против тебя.

— Простите, — смутилась Карина, — но вы что, симпатизируете Куманову и КПРФ?

— Во-первых, Куманов и КПРФ — это далеко не одно и то же, демократическая пресса умышленно сваливает их в одну кучу, чтобы таким образом запятнать конкурента и уменьшить его рейтинг. А во-вторых... Во-вторых, Николай Иванович Куманов — мой давний друг, и я, как принято говорить, являюсь членом его команды.

— Я не знала...

— Знай. И если ты не хочешь жить в стране, где стихи ценятся ниже колбасы, то ты не можешь не голосовать за Куманова. Ну, а что касается твоей работы с зэками, то... Ты сможешь показать мне дорогу к той даче? Я хочу увидеть всё своими глазами.

— Но это невозможно! Там же охрана, и никого постороннего на дачу не пропускают! Даже мы никуда не выходим до самого конца работы.

— Ладно. Ты объясни мне, как её найти, а там уж я сам что-нибудь придумаю.

— Там столько поворотов... Наверное, будет лучше, если я вас всё-таки провожу туда сама. Можно даже завтра, там всегда кто-нибудь работает, — и они договорились встретиться в одиннадцать часов утра возле пригородных касс Ярославского вокзала.

 

5.

После занятий, отпустив своих литстудийцев, Рябинкин отправился в штаб избирателей, чтобы узнать о тамошних новостях. Куманов был у себя и давал интервью корреспонденту какой-то газеты. Увидев Рябинкина, он кивком головы пригласил его присесть и подождать, а сам вновь повернулся к газетчику.

— Давайте вспомним, — предложил тот, выстраивая свою линию разговора. — В общественном сознании последних лет вы запомнились благодаря своей формуле “Спасёмся любовью”. На этой платформе вы, так сказать, “въехали” и в избирательную кампанию, пообещав своему электорату, что он будет жить в государстве “всеобщей любви”. И вдруг — эти ваши недавние заявления об изъятии дач у нынешней номенклатуры и о других жестких мерах в случае вашей победы. Можно ли это расценивать, как изменение вашей программы и отступление от позиций любви?

— Скорее, наоборот, — решительно возразил Куманов. — Ведь что делал раньше рыцарь, посвятив свои будущие подвиги Прекрасной Даме? Он — а для меня Россия и есть моя Прекрасная Дама — эти подвиги совершал. То есть, пообещав ей бросить под ноги весь мир, он не болтал об этом день и ночь, а находил дракона, какому этот мир на данный момент принадлежал, побеждал его и дарил отвоёванное королевство своей избраннице. Так что, говоря об изъятии нечестно приватизированного имущества, я только хочу привить нашей политической жизни эти забытые рыцарские традиции. Разве это плохо?

Журналист задал ещё несколько заковыристых вопросов, получил на них где обстоятельный, где остроумный, а где и откровенно драчливый ответ и отбыл готовить материал к печати.

Куманов откинулся на спинку кресла и расслабил галстук.

— Устал, как собака... Скорее бы завтрашнее утро, — пожаловался он.

— А что у тебя утром?

— Еду на пасеку. Есть у меня один знакомый дедок — настоящий философ! Завтра он будет качать мёд, приглашает в гости. Если хочешь — поехали вместе, нас в машине пока только двое — я да Былинин.

— Н-нет, — вспомнил о своей договоренности с Ларцевой Рябинкин. — Завтра у меня важное дело.

— Жаль. Старик очень любопытный, этакий доморощенный русский мыслитель, мог бы тебе пригодиться для какого-нибудь романа.

— Ой, да когда мне его писать? Я то заказы на рекламные статьи выполняю, то рукописи начинающих авторов рецензирую... Жить-то как-то надо, сам знаешь, в каком положении находится у нас в стране писатель, если он не сочиняет политических мемуаров за вчерашних министров или не описывает свои эротические фантазии. Ни гонораров толковых, ни государственной помощи... Заболеешь — и некому предъявить больничный лист.

— Ничего. Дай Бог выиграть выборы, и примем закон о государственной поддержке культуры и литературы. Мне не нужна власть, которая не освящена творческим горением. Исторический опыт учит: чем сильнее расцветает поддерживаемая властью культура, тем надежнее чувствует себя и поддерживающая эту культуру власть. Ты же сам где-то писал, что это только кажется, будто миром правят короли и генсеки, а на самом деле им правят поэты...

— Ну-у, это больше относится к способности литературы подрывать власть тех королей да генсеков, а не создавать реальные законы.

— Так я и не хочу, чтобы то, что я собираюсь строить, было разрушено какой-нибудь очередной, написанной на чердаке от голода “Марсельезой”. Вспомни — на каждом стыке веков в европейской культуре усиливаются романтические настроения. Так было в конце восемнадцатого столетия, давшего первую вспышку романтизма, перетекшего затем в реализм. Так было в конце прошлого века, когда романтизм возвратился в компании с Оскаром Уайльдом и Шарлем Бодлером. Так, насколько я могу судить, начинает происходить и сейчас... И в случае победы на выборах я сделаю всё возможное, чтобы наши писатели следовали за своими романтическими порывами, а не за диктатом книготорговцев...

Они вышли из здания штаба и сели в ожидавшую Куманова белую “Ниву”. Он назвал водителю адрес Рябинкина, и тот сначала завёз поэта к нему на “Октябрьское поле”, а затем развернулся и понесся в обратную сторону по направлению к Печатникам...

 

6.

Не тревожа уже уснувшей супруги, Рябинкин согрел себе чаю, поужинал, взял было в руки подвернувшийся том Арининой, но читать не стал, а отбросил его в сторону и пошел спать.

На следующий день, без десяти одиннадцать, он был уже на Ярославском вокзале...

Езды до нужной им станции оказалось около получаса.

За окном мелькали начавшие уж кое-где желтеть березы, за спиной переговаривались о своих делах пассажиры.

— ...Во, секи! — воскликнул один из сидевших напротив Рябинкина парней, указывая своему приятелю за окно. — И ты говоришь, что Москва не антисемитский город?

Рябинкин посмотрел за окно и увидел там сделанную черной краской надпись на зеленой стене гаражей: “БЕЙ ЕВРЕЕВ — В МОСКВЕ БУДЕТ ВЕСЕЛЕЕ”.

— Ну-у, — лениво протянул второй, посмотрев на улицу. — Разве же это антисемитизм? Антисемитизм — это когда пишут: “Бей жидов — спасай Россию!”. А это — так,  для души...

— Выходим, — позвала его Карина, завидев за окном электрички какие-то знакомые ей очертания. — Теперь ещё с полчаса пешком. Я была как-то раньше в этих местах в гостях у подруги, поэтому и узнала их, увидев в щелочку, хотя нас и возили в автобусе с зашторенными окнами.

Они пересекли большой дачный массив, застроенный двухэтажными особняками из красного кирпича, и Карина указала на роскошную массивную дачу на самом краю поселка, огороженную глухим зеленым забором. Напротив, сразу за дорогой, начиналась тенистая березовая роща, переходящая далее в высоченный смешанный лес, и, подходя к даче, Рябинкин предложил девушке отойти в тень деревьев и погулять там, пока он не сделает того, что ему нужно.

Карина свернула с дороги и слегка углубилась в рощу, не теряя из виду своего учителя. Она видела, как Рябинкин подошел ко въезду в участок и нажал на выведенную к воротам кнопку звонка. Прошло минуты три, прежде чем открылась тяжелая калитка и из неё вышли два здоровенных охранника. О чем шел разговор, она слышать не могла, видела только, как Рябинкин что-то горячо объяснял им, показывая свои документы, жестикулировал, но сторожа были как каменные — ни мускул не дрогнет, ни бровь не шевельнется.

В конце концов, один из них отрицательно покачал головой и, так, кажется, и не проронив ни слова, они повернулись и ушли, а Рябинкин потоптался на месте, потом сплюнул себе под ноги, двинулся по идущей мимо дачи дороге, но затем вдруг свернул в рощу и, хоронясь за березами, возвратился назад и занял пост наблюдения напротив ворот. И только он отыскал удобное место за раздвоенной березой, как к даче подъехал милицейский “воронок”. Водитель трижды посигналил, из калитки выглянул один из уже появлявшихся ранее охранников, затем ворота открылись, машина въехала внутрь двора, и ворота вновь затворились. Карина знала, что в это время обычно привозят обед для исповедующихся перед компьютерами рецидивистов. Она опустила взгляд себе под ноги и вдруг увидела, как прямо возле её ступни лаково блеснула из-под листочка алая ягодка земляники. Нагнувшись за ней, она увидела рядышком ещё одну, а чуть поодаль — ещё, и ещё... Удивляясь тому, что везде земляника уже полностью отошла, а здесь, в тени, только ещё налилась сладостью, она присела на корточки и, раздвигая траву руками и медленно переходя с места на место, принялась срывать покачивающиеся на тоненьких стебельках, как сказочные фонарики на изогнутых ножках, ягодки.

Сколько прошло времени, она не заметила; от путешествия по земляничным полянам её отвлёк только некий посторонний шум невдалеке, похожий на сдавленный вскрик, и, подняв голову, она, скрытая от чужих глаз кустами, увидела, как заваливающегося набок Рябинкина хватают под руки какие-то некрасивые злобные парни, один из них при этом бьёт его коленом в живот, и они быстро волокут его через дорогу к воротам дачи. Калитка в зеленом заборе открывается, знакомые уже ей охранники помогают втащить бесчувственного Рябинкина во двор, и калитка захлопывется.

Посидев минут десять без движения, Карина наконец справилась с охватившим её от неожиданности параличом и, стараясь оставаться невидимой за деревьями, осторожно двинулась в сторону станции.

В расписании движения электричек было “окно” в час с лишним и ей пришлось протомиться всё это время на платформе, отчаянно придумывая, какие шаги следует предпринять, чтобы вызволить из сложившейся ситуации Рябинкина. То, что в милицию звонить нельзя, она интуитивно почувствовала сразу, хотя и не смогла бы, наверное, толком объяснить, почему. А куда ещё, она пока сообразить не могла. В Союз писателей? И что им сказать? Что с вашим, мол, поэтом случилась беда... А спросят, какая? Пытался попасть на чужую дачу? Ну-ну...

Подошла электричка, Карина села в вагон, а решения всё не приходило. Народу было немного, в субботу больше едут из города, чем в город. По вагону прошли торговки мороженым, пара нищих, старик с гармошкой... Вошел и зычным голосом начал расхваливать имеющиеся у него издания продавец газет.

— ...Читайте в сегодняшнем номере: “Любовь — выше справедливости!”. Интервью с кандидатом на пост президента России Николаем Кумановым! Если сегодня кто-нибудь и может помочь России, так это — он!..

Карина вздрогнула.

“Куманов! Рябинкин же говорил, что это его друг! Вот кому надо немедленно сообщить о случившемся”.

Она остановила продавца газет, купила у него свежий номер и как бы мимоходом поинтересовалась, не знает ли он, где можно встретиться с этим Кумановым.

— Думаю, что легче всего это сделать в штабе избирателей блока оппозиционной интеллигенции. Это на Гоголевском бульваре, недалеко от “Кропоткинской”, — и он объяснил ей, как разыскать нужное здание.

— Спасибо! — Карина доехала до вокзала, опустилась в метро и по радиальной линии, без всяких пересадок, доехала до станции “Кропоткинская”. А вскоре уже сидела перед дежурным по штабу и пыталась объяснить ему, что Куманов необходим ей по очень срочному делу.

— Ну нет его сегодня в городе, — отбивался дежурный, — уехал он, и я не могу вызвать его даже по сотовому телефону. Приходи в понедельник, он будет здесь наверняка...

— Да какой понедельник, о чем вы говорите! Нужно спасать Рябинкина, а вы...

— Рябинкина? Что с ним?

— Он попал в беду. Нужно обязательно разыскать Николая Ивановича, ведь они друзья.

— Ну хорошо, хорошо, я сейчас попробую сбросить сообщение ему на пейджер, — и, в очередной раз сняв трубку телефона, он принялся набирать номер. А уже буквально через минуту закрепленный на поясе Куманова пейджер вторгся своим писком в застольную дискуссию и, нажав пальцем на кнопочку, он прочитал переданную оператором компании “Информ Экском” просьбу срочно позвонить в штаб. Спохватившись, что он оставил свой сотовый телефон в машине, Куманов, извинившись, поднялся из-за установленного посреди яблоневого сада стола.

— Что-нибудь случилось? — спросил Былинин.

— Не знаю. Тихомиренко просит срочно позвонить. Я сейчас вернусь, — и он пошел по тропинке, усыпанной глянцево отсвечивающими в траве плодами наопадавшего с веток аниса...

 

7.

Он любил приезжать сюда — на эту, затаившуюся на границе громадного, чудом не вырубленного в период антиалкогольной кампании сада и широкого клеверного луга, пасеку. И не случайно, говоря с Рябинкиным о её хозяине, он назвал его доморощенным философом. Егор Егорович действительно был одним из тех удивительных русских стариков, которые до всего доходят своей собственной мудростью. Прожив всю жизнь на уединенной пасеке, вдалеке от церквей и священников, он самостоятельно открыл для себя существование Бога, и теперь его с этой позиции было не сдвинуть никаким атеистам.

— ...Вот, например, книга, — говорил он. — Чтобы мы её прочитали, она сначала должна сложиться в сознании писателя, так? Так... Но ведь природа, говорим мы, — это та же самая книга, а значит, она тоже должна была сперва сложиться в чьем-то сознании, а? Ну так в чьем же, если не Творца всего мира, не Бога?..

Спорить с Егор Егорычем о Боге было бесполезно, против его логики оказывались бессильными любые материалистические доводы. Вот и сегодня под старыми яблонями разгорелась дискуссия на эту же тему. Приехав с Былининым на пасеку, Куманов увидел, что сегодня они не единственные гости у Егоровича, так как к нему приехал из Санкт-Петербурга сын Антон — кандидат наук какого-то то ли инженерно-физического, то ли физико-технического, Куманов не запомнил, института, привезший с собой на “медовую диету” своего научного руководителя — член-корреспондента Российской Академии наук профессора Ивана Юрьевича Стропилина. Чувствовалось, что спор продолжается уже не первый день, и Егор Егорович всячески старается помочь ученому самому выйти из туманностей науки на свет Божий.

— Ну вот смотри, Юрьич, — говорил он, наливая в глубокую тарелку струю прозрачного, солнечно светящегося мёда вчерашней выкачки. — Чтобы получить этот мёд, пчела-разведчица должна была найти богатую медоносами поляну, возвратиться, не заблудившись, в свой улей и языком специального танца объяснить остальным пчелам, куда им нужно лететь за взятком. Те, в свою очередь, должны были правильно расшифровать её танец-донесение, слетать к указанному месту, высосать из цветка нектар, но не съесть его самим, а принести и слить в соты... Кто их, по-твоему, всему этому научил, а? Как ты думаешь?

— Ну как это — кто? Природа-матушка, кто же ещё!

— А природа — это что?

— Это всё, что нас окружает.

— То есть — реки, горы, леса, поля?..

— Ну да, и они тоже.

— А горы мыслят? Или поля?

— Пока не замечено.

— Вот видишь! Как же тогда немыслящая природа смогла разработать и вложить в пчелу такую осмысленную программу? А, Юрьич?..

— Ну, тут вы, Егор Егорович, утрируете, — сердился, раздражаясь от невозможности достойно ответить старику, профессор. — Природу надо понимать шире. Это ведь не только кусты под вашими окнами, это весь Космос с его незыблемыми законами. Это, по сути, гигантский нерукотворный компьютер, где всё живет, подчиняясь велению звёзд.

— Ух ты! Ну и кто всё это создал? Тоже природа?

— Природа, Егор Егорович, природа.

— Так это что же тогда получается? — с деланным удивлением замер старик. — Если природа создала себя сама, значит, она существовала уже до своего собственного создания? Ведь как бы она иначе создавала себя, не существуя?.. А раз она, выходит, уже существовала, то тогда я не пойму — какая ей была необходимость создавать себя ещё раз? А, Юрьич?.. Тебе не кажется, что создать то, чего ещё нет, может только Тот, Кто это ещё не существующее сначала замыслит, а уже потом воплотит в явь? Ну вот смотри. Допустим, погостив у меня на пасеке, ты в порядке вежливости пригласишь меня потом к себе в Питер, и я, старый дуралей, возьму да и припрусь туда. Ну куда тебе деваться? Ты меня встретишь, проведешь по городу, будешь показывать всякие достопримечательности... И вот мы остановимся возле какого-нибудь дворца или собора и будем любоваться его красотой и хвалить архитектора. А тут вдруг подойдет какой-то городской чудак и начнет говорить нам, что никакого архитектора не было и что здание это создала природа, то есть — что летели откуда-то сами собой камни и складывались друг на дружку, а потом ветром принесло крышу, окна, прилепило мраморных ангелочков и всё прочее... Разве мы не посмеемся над его невежеством? Ещё как посмеемся, и ты — первый, потому что ты умный мужик и понимаешь, что ничего нельзя создать, первоначально его не спроектировав, не так ли?

— Так, Егорович, так.

— Но если это касается даже рядовых стен и крыши, то как же могло возникнуть без Архитектора такое огромное и сложное сооружение как мироздание — весь этот, как ты говоришь, звездный компьютер? Кто вложил в него программу — природа? Но ведь она сама — творение, а разве творение может программировать себя до того, как его создаст Творец?..

Профессор уже практически был готов признать существование Бога, когда сигнал пейджера заставил Куманова покинуть компанию и отправиться к оставленному в машине телефону.

— Алло, Александр Витальевич! — позвонил он в штаб Тихомиренко. — Что там у тебя случилось?

— Да тут с вами одна девушка срочно жаждет поговорить. Говорит, это касается безопасности Рябинкина.

— Дай ей трубку.

— Алло, Николай Иванович, — послышался уже не взволнованный, а какой-то скорее безнадежный голос Ларцевой. — Тут Алексей Сергеевич попал в руки... ну... плохих людей, и я боюсь за его жизнь.

Она, сбиваясь и путаясь, пересказала Куманову их с Рябинкиным вчерашнюю беседу и всю последующую эпопею, после чего он велел ей ожидать его в штабе, а сам отозвал в сторону Былинина и, извинившись перед Егором Егоровичем и его гостями, они понеслись в город.

 

8.

— Ты думаешь, дело обстоит серьезно? — спросил, не отрывая взгляда от дороги, Былинин.

— Похоже, что да, — задумчиво ответил он. — Рябинкин узнал нечто такое, чего ему знать не следовало, и боюсь, что теперь его жизнь, и правда, под угрозой.

— Да, серьезное дело!

— Всё, что касается интересов власти, всегда серьезно.

— Но Рябинкин же, вроде, никогда особенно в политику и не влезал. Я вообще не помню, чтобы он говорил о чем-нибудь, кроме литературы.

— Это его жизнь, его воздух. Я-то его знаю давно, еще со студенчества. Помню, был у него на свадьбе... Ну, все пьют, поют, веселятся, и вдруг глядь — а жениха-то и нет за столом! Туда, сюда кинулись — пропал суженый! Думали уже, что сбежал. А потом оказалось — он сидит в спальне, журнал читает! Почтальон как раз свежий номер принес в этот день. — Куманов замолчал и подумал, что, пожалуй, не только Рябинкин, а и большая часть их поколения выросла на литературе, как на искусственном питании. Наверное, потому они и проигрывают сегодня так называемым “новым русским” (а, по сути — всё тем же “комиссарам Рассветовым” из есенинской “Страны негодяев”, разве что сменившим свои черные кожанки на красные пиджаки), потому они им и уступают, что поединок ведется разными видами оружия, и там, где поколение Куманова и Рябинкина оперирует книжными мудростями, свита Мордаша орудует волчьими законами...

 

За окном замелькали высотные московские очертания, машина начала застревать в уличных пробках, и вскоре они втянулись в центральную часть города. Сверкнули темно-золотые, как гречишный мёд Егор Егорыча, купола Храма Христа Спасителя, мелькнули пестрые зонты над столиками уличного кафе у выхода из метро “Кропоткинская” и вскоре машина остановилась.

Поднявшись на второй этаж, они застали поникшую от долгого ожидания Карину и, пригласив ее в кабинет Куманова, подробно расспросили о случившемся.

— Ну? Что скажешь? — с минуту помолчав, повернулся Куманов к товарищу после рассказа девушки.

— Дело худо, — констатировал тот. — Этим ребятам что человека пришить, что муху пришлепнуть — всё едино. Особенно, если они знают, что за их спиной стоят власть и милиция...

— Тем скорее надо вытаскивать оттуда Рябинкина. Что если я сейчас позвоню этому самому Громилову...

— Гре... — поправила Карина. — Гремилову.

— А? Ну да, Гремилову. И скажу, что если он срочно не отпустит Алексея...

— Нет, погоди, — остановил его в раздумье Былинин. — Если ты сейчас позвонишь, там срочно уничтожат все следы — не оставят ни одного компьютера, ничего, что напоминало бы об их деятельности. Ну и... уберут Рябинкина, уж тут им будет просто необходимо от него избавиться. А так, я думаю, они пока выжидают, оценивая и просчитывая ситуацию... Подождите минут десять, я сейчас... Позвоню кое-кому из своего кабинета, — и он встал с кресла и вышел.

— Чай будете? — заглянул Тихомиренко.

— Давай, — согласился Куманов.

Пока пили чай, возвратился Былинин.

— Порядок! — удовлетворенно произнес он. — Сейчас сюда подъедут мои самбисты, и мы отправимся на эту дачу. А уже оттуда, контролируя ситуацию, ты позвонишь Гремилову и потребуешь отпустить Рябинкина.

— Только бы он был ещё там...

Они погрузились в тревожную тишину ожидания и сидели так, пока на лестнице не раздались шаги и голоса. Спустя минуту в кабинет заглянул высокий, плотно сбитый парень.

— Никита Ильич, мы готовы, — сообщил он Былинину.

— Готовы? Тогда вперед. Надеюсь, вы нам покажете дорогу? — обратился он к Ларцевой.

— Покажу, — устало кивнула она. — Только вы меня там не оставляйте одну, а то я боюсь.

— Сережа, — оглянулся Былинин на парня в дверях. — Поручаю тебе эту девушку. Отвечаешь сегодня за её комфорт и безопасность.

— Почему только сегодня? — улыбнулся тот, разглядывая красивое лицо Карины. — Я готов охранять её всегда.

— Вот и хорошо... Едем!

Они вышли из кабинета и спустились по лестнице к подъезду, где уже стояло несколько автомашин с членами клуба самбистов Былинина.

— Ну, у тебя и мобилизация! — удивился Куманов. — Как у Тимура и его команды... А где Карина? — спохватился он, садясь в “Ниву”.

— Сергей! Карина! — позвал Былинин. — Садитесь с нами, поедем в головной машине!

Молодые люди сели в “Ниву”, и кортеж тронулся. Пока выбирались из города, пережидая ликвидацию пробок и колеся по огибающим центральные улицы проездам, начало смеркаться. Когда подъехали к зеленым воротам дачи, было уже совсем темно.

— Сиди здесь, — сказал Куманов Карине, — тебе лучше, чтобы тебя не видели. А мы сходим на разведку.

Они втроем вышли из машины и подошли к калитке. Куманов нажал на кнопку звонка и отступил в сторону. Некоторое время было тихо, затем послышались голоса, и калитка открылась.

— Что надо? — вырос в её проеме детина в белой рубашке, за спиной которого виднелся кто-то еще.

— Нам нужен наш друг поэт Алексей Рябинкин, — отчетливо проговорил Куманов. — Сегодня днем ваши люди напали на него в роще и затащили сюда.

— Вы что-то путаете. На даче нет никого постороннего.

— Мы знаем, что он здесь.

— Нет тут никакого поэта, проезжайте мимо.

— Кому принадлежит дача?

— МВД России. Хотите себе неприятностей?

— Они будут не только у нас, обещаю вам...

Куманов повернулся спиной к калитке, и они возвратились в машину. Найдя в записной книжке узнанный еще в штабе телефон Гремилова, он набрал его номер и застыл в ожидании ответа.

— Не берет трубку или занято? — спросил Былинин.

— Занято.

— Значит, эти ему о нас докладывают. Сейчас пришлет подмогу.

— Надо было нам взять с собой журналистов.

— Думаешь, они их боятся?

— Ну всё-таки... Свидетели.

Карина обеспокоено завертелась на сидении.

— А что? — сдавленно спросила она. — С нами могут что-нибудь сделать?

— Не бойся, — подал голос Сергей. — Я тебя никому в обиду не дам, пусть только полезут.

— Да-а, — с сомнением протянула она. — У них тут и милиция, и уголовники, все вместе.

— А с нами — Бог, — произнёс Былинин. — И без Его воли с головы человека не может упасть ни один волосок.

— Ага-а, — опять усомнилась Карина. — Почему же тогда гибнет столько невинных людей? То корабли в море столкнутся, то дом взорвется, то землетрясение или наводнение произойдет... Это что — Божий промысел о людях или всё-таки слепой случай?

— Божий промысел заключается не в устроении благополучной судьбы каждого отдельно взятого человека. Он распространяется на весь народ в целом. А народ наш сегодня, надо признаться, ведёт себя далеко не так, как подобает наследникам Святой Руси. Вот Господь и посылает нам свои предупреждения. Общественные бедствия, как учили святые старцы, это не наказание, а — вразумление народа.

— Почему же оно приходится в основном на простых людей? Почему он щадит всяких мафиози, бандитов, преступников?

— Это не так, он не щадит их. Просто он не хочет карать их за их грехи здесь, в земной жизни. Ведь за один грех не должно быть двух наказаний, поэтому тех, кого он любит, он наказывает здесь, чтобы освободить от наказания там — лучше ведь пострадать во временной жизни, чем мучиться потом вечно. А вот тех, кто погряз в грехе основательно и не ищет путей к покаянию, он специально не трогает здесь, оставляя для них свой гнев на потом...

— Алло! Алло! Это генерал Гремилов? — дозвонился, наконец, Куманов. — С вами говорит кандидат в президенты России Николай Куманов... Спасибо, я читал результаты опросов... Я вам звоню вот по какому поводу. Тут ваши люди задержали — или даже, точнее сказать, захватили — моего друга поэта Алексея Рябинкина. Произошло это сегодня днем рядом с дачей, на которой, как вы знаете, идет изготовление книг так называемой Маргариты Арининой... Да нет, никакой это не абсурд, вы знаете, что часть денег от реализации этих книг идет на счета фондов, поддерживающих кандидатуру Виталия Мордаша. Ведь это вы поставляете издательству “Черная сука” зэков из ваших колоний, и их криминальный опыт становится впоследствии — в обмен на их досрочное освобождение — сюжетами издаваемых книг... Что? Арестуете?.. Не думаю, что вам следует это делать. Со мной здесь, возле дачи, весь городской клуб самбистов и представители прессы. Вы же не хотите, чтобы у вашей крестной дочери на ниве детективного жанра были неприятности?.. Я тоже так думаю. Поэтому я и прошу вас немедленно выпустить Рябинкина. Хорошо, я жду.

Он опустил руку с телефоном на колени.

— Просит подождать.

Минут пять сидели молча, ожидая каких-либо событий. В тишине вдруг скрипнула калитка и в приоткрывшуюся щель выглянула белая рубаха, впрочем почти тут же спрятавшаяся обратно.

— Машины считал, — догадался Сергей.

Прошло еще минут пятнадцать ожидания. Наконец, за забором послышались какие-то шум и голоса. Калитка распахнулась и из нее вышел какой-то человек, неуверенно остановившийся у забора.

— Алексей. Это ты? — окликнул его Куманов.

— Я, — послышался в ответ голос Рябинкина. — Помогите дойти, у меня ноги затекли.

— Сволочи, — выругался Былинин, открывая дверцу...

 

9.

Заезжать в штаб уже не стали. Высадив возле метро Карину и Сергея, поблагодарили остальных самбистов и поехали сразу домой к Рябинкину.

— Били? — спросил Былинин, когда они остались в машине втроем.

— Только первые полчаса, — ухмыльнулся Рябинкин.

— Вот тебе и детективный стержень для твоей статьи, — заметил Куманов.

— Ни о чем случившемся писать нельзя: обвинят в клевете, — предостерег Былинин. — Они ведь завтра же сменят дачу, так что ничего доказать будет невозможно.

— Они уже сегодня начали всё собирать, перед тем как меня выпустить.

— Прячут концы в воду.

— Всего не спрячут, — усмехнулся Рябинкин. — Когда меня вытащили из подвала, то посадили на стул и, разрезав ножом веревки на руках, бросили на пол: мол, развязывайся дальше самостоятельно. Они ведь торопились... Ну и вот, наклонившись к затянутым на щиколотках узлам, я увидел упавшую под стол бумажку и на всякий случай её прихватил. Это — копия платежного поручения на перечисление издательством “Черная сука” пятисот миллионов рублей на счет штаба избирателей Виталия Мордаша.

Он вынул из кармана сложенный вдвое листочек и протянул его Куманову.

— Возьми, вдруг когда-нибудь понадобится...

Промелькнули красные буквы “М” у метро “Полежаевская”, “Октябрьское поле”, и машина, подрулив к нужному подъезду, остановилась.

— Сам дойдешь до квартиры?

— Дойду, не волнуйтесь, — Рябинкин помахал от подъезда рукой и закрыл за собой дверь, а Былинин развернул “Ниву” и погнал её в сторону Марьино. Говорить после всего случившегося не хотелось, и они ехали молча.

Положив затылок на подголовник, Куманов отрешенно глядел перед собой на сливающиеся в световые пятна огни реклам и думал о своем “хождении в кандидаты”. Чего он хотел, зачем ему нужен этот пост президента? Сможет ли он остаться на нем самим собой или это такое проклятое место, что любого подчиняет своим законам? Ну — как не открытые пока еще элементы таблицы Менделеева, которые, ещё будучи не обнаруженными в природе, уже не могут обладать никакими другими свойствами, кроме предсказанных... Не так ли и здесь — посади в президентское кресло хоть какую сильную личность, а система заставит её быть такой, какая ей единственно подходит... Или в политике важно не то, что тебе удалось сделать, а то, на что ты замахивался? Оценивал же Фолкнер литературные произведения не по степени их успеха, а по степени их провала. Да и история Древней Руси о том же говорит. Великого Киевского князя Святослава с его победами практически забыли, а удельного Новгород-Северского князя Игоря, попавшего в плен к половцам, помнят, “Слово о полку” в его честь написали... Декабристов, бездарнейше проваливших свой переворот, тоже вот помнят... А за что? Не за торчание же на Сенатской площади! Нет, за грандиозность замысла. Ленина, как бы его кто ни ругал, запомнят на века. Как же — рай на земле собирался построить! Ельцина, несмотря на кровь октября 1993 года и чеченскую бойню, тоже не забудут, потому что он обещал ради народа лечь на рельсы. Неважно, что не лёг, важно, что был готов это сделать...

Машина выехала на Люблинскую улицу, и далеко впереди и слева заплясал, озаряя московское черное небо, оранжевый факел нефтеперегонного завода в Капотне.

“Нет, — подумал Куманов, — смысл жизни должен быть не в том, каким тебя запомнят, а в том, что ты после себя оставишь людям. Вот оно — Марьино, светится тысячами уютных окон... Сколько ещё раз будут сменяться в России президенты и генсеки, сколько раз будет переписываться история, то сжимаясь до объема “краткого курса ВКП(б)”, а то выплескивая на головы граждан все свои самые тайные архивы и страницы! Недоброжелатели будут объявлять Бережкова вором и казнокрадом, апологеты — изображать из него лучшего мэра всех веков и народов, а возведенные им дома будут просто стоять и дарить людям покой и счастье, и это для хода жизни будет главнее всего на свете...”.

Блеснула вдоль тротуара вода небольшого прудика, вытянувшегося под изогнувшими спины мостиками. “У тебя тут прямо своя московская Венеция!” — восхитилась, увидев впервые пересекающиеся цепочки прудов Марьинского и Мячковского бульваров, Николь.

Былинин затормозил у подъезда и, попрощавшись с другом, Куманов вышел из машины. Чудная августовская ночь поцеловала его в щеку дуновением влажного ветерка и, кивнув растущим возле подъезда ёлочкам, которые он когда-то сам выкопал в Переделкинском Доме творчества и перевёз в Москву, он вошел в парадное. Почти автоматически, ничего специально не ожидая, сделал четыре шага вправо и, выбрав в связке маленький белый ключик, открыл почтовый ящик. Вынул оттуда несколько субботних газет, рекламу магазина “Электрический мир в Марьино”, приглашение на открытие гуманитарного лицея и узкий длинный конверт с парижским штемпелем.

Поднявшись в лифте на свой четвертый этаж, он сбросил у порога туфли и, пройдя в комнату, присел на край дивана и распечатал конверт.

 

“Дорогой Николя!

Если б ты знал, как тяжело мне писать тебе это письмо... Никогда не предполагала, что однажды собственными руками наброшу удавку на свои самые лучшие чувства... Любовь и политика — понятия несовместимые... На днях в Париже был Валентин и на лекции в Сорбонне он сказал, что ты и твой блок... Мне страшно любить тебя, Николя... Не звони и не ищи меня... Всё ещё любящая тебя... рю Монторгёй... кв. 219”.

 

Дочитав, он медленно лег на спину, свесив до пола руку с зажатым в ней письмом. Изгнанная из памяти тень Валентина снова вынырнула на свет, чтобы нанести ему по-неспортивному подленький удар ниже пояса.

“Бедная моя Николь,  — подумал он с горечью. — Она думает, что душит свои чувства собственными руками, и даже не видит, как её пальцы сжимает сверху своей хваткой этот мерзавец... Просто поразительно, насколько низкие люди составляют собой опору нынешней власти! “Вы, жадною толпой стоящие у трона...”. Так, кажется, у Михаила Юрьевича? Значит, и раньше было то же самое... Ничего, пускай. Он не отдаст им просто так никого и ничего из того, что любит. Ни Рябинкина. Ни Николь с Сюзанкой. Ни Россию... Фиг им”.

Он поднялся с дивана, пошел и включил на кухне чайник, затем принес из комнаты стопку белой писчей бумаги и авторучку, и принялся за ответ...

 

 

Эпилог

 

Париж,

Рю Монторгёй, 22-а, кв. 219,

Николь де Рюго.

 

“Родная моя! Любимая моя, милая моя Николь, здравствуй!

Только что получил и прочитал твоё послание и, уж как ты там ни проси, а я на него отвечу, не могу не ответить. Потому что — люблю тебя. И потому что вижу, как некие политические силы пытаются, играя на нашей любви, досадить мне хотя бы здесь. На политической арене они мне сделать ничего не могут, поэтому пакостят тут — и Валентин в этой истории отнюдь не слепое орудие.

Я знаю, ты не любишь смотреть бокс, а то бы ты видела, как летом 1997 года знаменитый американский боксер Майк Тайсон в поединке с Эвандером Холифилдом, видя, что бессилен предотвратить свое поражение, откусил у противника кусок уха. То же самое сейчас делает Валентин, уязвленное самолюбие которого, вызванное нашей с тобой любовью, подогревается ещё и нашим политическим противоборством.

Николь, дорогая, не верь ему. Ваш маркиз де Кюстин когда-то заметил, что русские не умеют любить. Как Данте, как трубадуры — возможно. Но зато у нас есть прекрасный синоним слову “любить” — “жалеть”. Жалеть — значит, болеть за того, кого ты любишь, ощущать в своем сердце жало при одной только мысли о том, что можно сделать больно любимому человеку.

Ты знаешь, как я люблю и тебя, и Сюзанку. Ну так как же ты могла поверить в то, что я смогу когда-нибудь причинить вам боль? Не бойся. Ни за себя, ни за Сюзанку. Ни за улицу Монторгёй... Я — люблю вас. И я никогда не брошу бомбу на Париж.

Твой — Николя”.

 

МОСКВА,

Марьинский бульвар, 10, кв. 55.

Куманов Николай Иванович