Максим ЕРШОВ. «ДОБРОЛЁТ». Нечто о романе Евгения Водолазкина «Авиатор»

Максим ЕРШОВ

«ДОБРОЛЁТ»

Нечто о романе Евгения Водолазкина «Авиатор»

 

Мы в ответе за тех, кого прочитали.

В случае Евгения Водолазкина, смысловой кристалл его «Авиатора» в блеске граней показывает, за кого в ответе оказался он сам: Чехов, Сент-Экзюпери, Пастернак, Даниэль Киз и – Хайдеггер, Бердяев, Бахтин, – вот «список кораблей», который, надеюсь, мне удалось прочесть до средины. Есть в «Авиаторе» и Бродский, а может, это – Петербург, потому что существуют ракурсы, в которых их легко спутать. По прочтению романа понимаешь, что эскадра этих закавыченных кораблей движется по зеркально гладкой вечности, скашивая острыми килями времена… И паруса эти полны солнца.

В «Цветах для Элджернона» Даниэль Киз даёт нам индивида, не имеющего разума. Любимого окружающими безопасного (ибо не конкретен) дурака, почти юродивого. Усилиями врачей Элджернон постепенно умнеет – умнеет до экстраординарного уровня. Всё более обретая себя, человек теряет доверие, открытость, благожелательность окружающих, в первую очередь, старых друзей… Но успехи врачей временны, герой обречён проделать обратный путь деградации. Мы читаем его трогательный дневник, из хаоса односложностей и бессвязности вырастающий до сложносочинённых предложений. И наоборот – снова погружающийся в «мычание», блеяние, за которое мы так любим пушистых питомцев. Это очень добрая книга, оставляющая по себе трагический знак вопроса, знак парадоксальности, противоречивости мира, любви. С потерей разума возвращается теплота (простота?) отношений. Это не всё, что происходит, но уже это показывает, что именно личность – задача мира сего.

Если умещать в одно предложение – предыдущее, – то книга «Авиатор» ровно о том же. Простите, забыл: «о том же» – вся литература, всё искусство, вся Традиция в целом. И прочитав ныне не просто такую книгу, но книгу современную и, главное, успешную (в том смысле, от которого морщится культура) я, с чувством задумчивого любопытства и робкой надежды, спрашиваю себя: «Почему вот эти имена: Хайдеггер, Бердяев, Бахтин (ряд продолжается далее – в глубь времени, до Передания, до Писания, до…) – почему они, вопреки всемирно-исторической тенденции масс, повторяются (нами) всё увереннее? Или просто потерялся я тут, в своей деревне, и не удивляться надо, с остервенением поглядывая на голубой экран, а – радоваться?

Иннокентий Платонов в «Авиаторе» находит и теряет не разум, а время. Утраченное это время не прустовское (вот и ещё один бриг на горизонте…). Вотще убитое «золотое» время самодовлеющего буржуа, которое, просыпаясь песком сквозь пальцы, просыпает (курсив, т.е. аналогия, принадлежит Пелевину) себе под ноги и свою форму – форму времени – человеческое сознание. Авиатор же Платонов, напротив, восстанавливает себя из крупиц времени – восстанавливая сознание из того, что необходимо вспомнить. Крупицы утраченной жизни, которая вся становится уже не частной, а интимной, приобретают феноменологическую артикуляцию. Эти воспоминания, мелкие черты жизни век назад – становятся всем. Присутствие, восстанавливаясь в своём внутримирном (Хайдеггер), не должно читать язык его автоматически, это стирает значения. Вещи и ощущения надо «смаковать» – тормозя бег времени, чтобы успевать слышать себя…

Говорят, дескать, Водолазкин – русский Маркес. Не уверен. Философия кое-чем напоминает магию, но я не стал бы равнять «магический реализм» с реализмом неприкрыто философским. Это философы считают, что у разума нет прошлого, что память на противоходе времени («обратное плавание» Платона) восстанавливает жизнь. Да и поле зрения Водолазкина в «Авиаторе» пошире, чем у череды маркесовских полковников. Книга Водолазкина – русская, а испанская она настолько, сколько русского отразилось в самом Маркесе.

Герой «Авиатора» рождён в 1900 году. Его детство-отрочество-юность это время возмездия, ало перешивающего горизонт. Уже много сказано об этом. Никита Михалков в «Солнечном ударе» говорит об этом вслед за Буниным, рвётся струна в «Вишнёвом саде», символично гибнет Блок (Бессонов) в «Хождении по мукам». Об этом «Вехи» и Маяковский. Прилепин. И Водолазкин: «Всё очень просто. В каждом человеке есть дерьмо. Когда твоё дерьмо входит в резонанс с дерьмом других, начинаются революции, войны, фашизм, коммунизм… И этот резонанс не связан с уровнем жизни или формой правления. То есть связан, может быть, но как-то не напрямую. Что примечательно: добро в других душах отзывается совсем не с такой скоростью».

Социальный «обвал» (резонанс) следует за износом моральных критериев. Поэтому маленький Кеша отламывает у статуэтки весы и ей остаются лишь ослепляющая повязка и разящий меч. Статуэтка эта – главный (наравне с авиатором) символ романа и одновременно кусок металла – орудие мести. Почти век спустя – в самом конце 90-х – она всё тот же красноречивый намёк на уровень дерьма в современности. Да, весы отламывают радикалы с запутанным финансированием. Но позволяет ломать – и тем самым ломает сам, – обыватель. Тонкая ось права держит на себе слишком многое. В отсутствие метафизики эта ось вбивается в грудную клетку. Понимание если не последнего, то хотя бы первого, есть показатель зрелости общества. Наличие в обществе негатива, достаточного для конвергенции зла и ярости – признак безответственности меньшинства, которому рано или поздно предстоит ответить. И каламбур не будет смешным: как только «хлестнёт через край нас отравившая свобода» (Есенин) – жандармов на майдане убивают первыми. Свобода эта бывает слепа в той же мере, в какой вооружена… Водолазкин неслучайно делает крайней точкой повествования рубеж тысячелетий. Начало 21-го века остаётся у него многоточием – т.е. посадочной полосой, куда предстоит сесть самолёту с заевшим шасси. Задача такой посадки выполнима. Надо лишь, чтобы каждый в самолёте и на аэродроме проявил мужество и честно сделал своё дело!..

Автор книги добр и интеллектуален. Благородно спокоен. Действительно: лучше недо-, чем пере-. Его филологические работы, должно быть, аристократичны. Литература же его – экзистенциалистская. Она нужна всем и доступна всем, в крайнем случае, надо немного дотянуться. Ну или просто распрямиться. Выросший из культурной почвы вековой («царской») давности роман закономерно русский и, значит, персоналистский.

Что же такое экзистенциализм? Сознательно не обращаясь за справкой к прочитанным текстам, попробую вспомнить – сам, сам… Это постулирование существования (экзистенции) в переживании трёхвременной субстанции как феномена события окружающего мира и сознания. От «потока сознания» экзистенцию принципиально отличает заданная существованию рефлексия протекающего… быта – сам он, в некотором повышенном модусе и расширенном содержании (горизонте), принимает бытийное качество. Это феноменология хронотопа, «индивидуального континуума» – того, что в сознании (точнее – присутствии) есть внутримирность, которая должна быть углублена и тем преодолена. Присутствие (субъект это недопустимо абстрактная в данном случае категория) стартует в быте, который всегда конкретен. И восходит к бытию, становясь сущим. Я понимаю это так. И безбытность столь же разрушительна, как мёртвый быт: ни корень, ни ствол отдельно не могут быть деревом. Как неполон без человека народ (Платонов) (!), так неполон человек без юношеских перешёптываний на кухне.

Бесконечное, даже изнурительное внимание к детали, к самоповтору и раскрытию в них нитей существования – м.б. это и есть экзистенциализм, пытающийся спасти в 20-м веке человека, упавшего на рельсы прогресса. Эта наука действовала средствами логики, латино-тевтонского рацио, пока не пришли, не сказали смело о его, экзистенциализма, христианских началах, не поставили расплывчатому – задачу. Не назвали персонализмом.

Если я ошибаюсь, то несильно. Персонализм – по американскому ли Джемсу, по русскому ли Бердяеву – кажется мне самой правильной философией.

Так считает и Водолазкин. Рай на земле может быть только озарением: «Рай – это отсутствие времени. Если время остановится, событий больше не будет. Останутся несобытия. Сосны вот останутся, снизу – коричневые, корявые, сверху – гладкие и янтарные. Крыжовник у изгороди тоже не пропадёт. Скрип калитки, приглушённый плач ребёнка на соседней даче, первый стук дождя по крыше веранды – всё то, чего не отменяют смены правительств и падения империй. То, что осуществляется поверх истории – вневременно, освобождённо».

Получается, что рай – это то «мелкобуржуазное», что противостоит мировому нигилизму, ломающему весы. Водолазкин противопоставляет личную (хрупкую, сомнительную) историю – память истории «вообще» – «абстрактной», «фантомной», как общественное мнение. Линейное время он противопоставляет циклическому, акцентируя их «сопротивостояние» (Бахтин), может и не абсолютное, но дающее пространство для сердцебиения. Отсюда вытекает его спокойная декларация, в которой так много исторического смысла: «…если бы я был президентом, заставил бы население РФ вечерами играть в лото. Из всего, что сейчас могли бы предпринять власти, это мне кажется лучшим».

У человека должны быть вещи, которые формируют в нём человека. Писатель не стесняется того, что эти вещи старомодны, как сам человек. Они проверены опытом: «…событием является всё, что ни происходит на белом свете. Включая, разумеется, кузнечика и самовар. Почему? Да потому, оказывается, что и тот и другой распространяют спокойствие и мир». И в этом их историческая роль.

Герой романа Иннокентий в двадцатые годы попадает в Соловки, на полюс ада, где сложно объяснимым мистико-историческим образом оказалась вся уцелевшая на просторах нового государства старая Россия. В ортодоксальном монастыре, странно и страшно выполняющем свою роль в новом измерении истории. Неподъёмный грех недавно произошедшего с Родиной «свален», как всегда, на малую часть виновных. Им предстоит «животом» ответить за прошлое и будущее. При первых раскатах сталинского термидора Платонов стал одним из «лазарей» – тех, кого заморозят в научных целях.

И чудо произошло. Через 73 года герой приходит в сознание. Эпохи сталкиваются, отражаясь одна в другой, а зеркало – Платонов. Врач 1999 года лечит пациента новым, а пациент 1900 г.р. – «лечит» врача старым. В перспективе – запад (врач – немец Гейгер) и Россия («старый русский» Платонов) лечат друг друга, выводя на поверхность старые дилеммы.

Воспоминания об уже несуществующем – о культуре (до-цивилизации), – пробуждаясь в оттаивающем мозгу героя, разрушают клетки этого мозга. Нового опыта в новой жизни для генерации новых клеток ему не набрать – нет времени: сдвиг в 73 года это такая экзистенциально-квантовая дыра, которую ничем не закрыть. Всё, что остаётся Иннокентию, – творить дневник, текст, послание. Он проводит терапию времени простым человеческим словом и почти заставляет делать то же единственных близких здесь: женщину и врача-друга. Все другие, кого знал и любил, уже смотрят на него буквами могильных надписей. Трио пишущих общий дневник понемногу сливается в едином субъекте (инвариантном любому политическому субъекту!) – в человеческой полноте понимания. Водолазкин даёт образец, модель особой интимной связи-сети: формы, в которой нуждается жизнь… И четвёртый здесь – Бог, а пятый – будущий ребёнок.

Персонализм – активен. Бытие ответственной личности происходит в противофазе разъединению, оно есть цивилизация, как понимал её Бродский. Примерно так: «Те, что создали соловецкий ад, лишили людей человеческого, а Робинзон – он ведь, наоборот, очеловечил окружавшую его природу, сделал её продолжением себя. Они разрушали всякую память о цивилизации, а он из ничего цивилизацию создавал. По памяти».

«Авиатор» – книга об ответственности, взаимности, культуре. Обо всём, чего нам не спасти, если не отстоять право, противоречащее рыночной «телеологии», – право на письмо. Иннокентий Платонов знает это, последнее. Он прочёл об этом на времени, в котором оказался. Поэтому его клетки не восстановятся. За прошедший век у Юстиции не появилось новых точных весов. Понимая это нельзя забыть «Вопль женщины, у которой расстреляли мужа, отняли пятерых детей и отправили на Соловки. Там её изнасиловали и заразили дурной болезнью. О болезни ей сообщил врач. У крыльца лазарета она каталась по мёрзлой земле. Её сначала не били, приказывали подняться. Затем начали бить сапогами – всё сильнее и чаще, входя во вкус и зверея. Она кричала громко и тонко, коротко замолкая после ударов под дых. Самым страшным в её вопле была не сила, а неженская басовая нота, завершавшая каждый её тонкий крик».

Стремление к полноте выражения – это стремление к полноте истины (Водолазкин. И далее, далее – в античную мысль). Хотелось привести ещё цитату – мудрость безусловную, итоговую, имеющую место быть в тексте под конец. Но не стану: вы всё, наверно, уже прочитали. И если прочитали, не бойтесь. Самолёт авиатора Платонова не упал. Как и «корабли с парусами, полными солнца» (см. выше) – он есть, пока мы о нём не забыли. Он не упадёт. И корабли не утонут. Никогда.

Они будут двигаться к каждому, навстречу каждому до тех пор, пока их ждут.