Игорь АЛЬМЕЧИТОВ. ЕЛЕ СЛЫШНЫМ ФОНОМ… Рассказы: "Без определённого места жительства", "Двадцать пятая весна…" и другие

 

Игорь АЛЬМЕЧИТОВ

ЕЛЕ СЛЫШНЫМ ФОНОМ…

Рассказы

 

 

Без определённого места жительства

 

…Тяжелее всего было зимой, в морозы. Бетонные стены покрывались инеем, переливавшимся при свете мутной электрической лампочки, ныла, не существующая уже почти двенадцать лет, нога. В такие моменты он натягивал на себя все тряпье, что у него было, ложился на грязный, в желтых разводах матрац, накрывался дырявым одеялом и молча наблюдал за клубами белого пара, вырывавшимися изо рта. Эти стены давили на него, особенно поначалу, когда пьяный он бросал им обвинения односложным матом... Но они понимали и всегда угрюмо, виновато молчали. Постепенно он свыкся с ними и часто, сам того не замечая, отдыхал на мысли о возвращении в свой подвал и о вечернем отдыхе в полной тишине и изоляции.

В углу, на ящике стояла начатая бутылка водки. Рядом с ней полбуханки черствого хлеба. На сегодня должно было хватить.

Он не выходил отсюда уже больше двух суток, прячась от холода и греясь одной лишь водкой. Человек без прошлого и будущего – последним и, пожалуй, единственным доказательством его существования был он сам.

Все вокруг неуловимо менялось с каждым днем. В глубине души он чувствовал, даже знал наверняка, что и его предел где-то рядом. Еще совсем недолго. И, тем не менее, он боялся перемен даже в мелочах. Перемены несли новое и далеко не лучшее новое. Слишком много изменений было в его жизни, чтобы он мог еще доверять им. И только водка оставалась чем-то неизменным все эти годы, гася боль и давая временное забвение. С ней рука об руку шла и цель каждого дня – достать хоть сколько-то, чтобы не вернуться в подвал пустым – цель всей оставшейся жизни, разбитая на отдельные равные участки.

Последней нитью, что связывала его с прошлым, была черно-белая армейская фотография, начавшая уже перетираться на сгибе. Он прикрепил ее к стене над ящиком, покрытым засаленным куском картона, служившим столом. Специально ночью выбирался на улицу, ковылял до ближайшего киоска, в полутьме, негнущимися пальцами на ощупь пытался найти выплюнутые кем-то жевательные резинки. Потом долго, уже в подвале разжевывал серые окаменевшие комки и, придав им гибкость, прилепил на них фотографию. И все это после того, как неожиданно проснулся в слезах от старых, давно забытых, казалось, снов, наполненных войной и болью, чувствуя, что уже почти потерял человеческий облик.

На фотографии их было пятеро. Вернулся только он. Четверо остались там, на Саланге. Четверо и его нога.

Сейчас он был никому не нужный калека. Всеми забытый. В тридцать один год…

Он всегда пил вместе с ними и рядом с ними. С каждым последующим стаканом язык все больше развязывался. Он плакал и ругался, в пьяном угаре обвиняя их в предательстве, в том, что не взяли с собой, или в том, что из-за них он стал калекой. Но чаще клялся, что эта, именно эта, и есть последняя бутылка и что проживет жизнь за всех них, заработает денег и поставит им памятник. Всем вместе. Таким, какими они были на фотографии, – молодым и здоровым...

Пить запоями он начал еще в госпитале, потом, после выписки, не имея денег, стал пропивать все, что у него было. Нигде не работал и даже не пытался хоть как-то устроиться в жизни, убедившись после нескольких попыток в тщетности любых усилий.

Точки, когда он просто безвольно покатился по кривой, не было, хотя, даже не признаваясь себе, долго еще краснел в одиночестве, вспоминая, как пропил две свои медали...

Он встречал многих таких же, как он сам. В рваной, провонявшей запахами помоек одежде они крутились возле рынков и вокзалов, воруя всякую мелочь или клянча деньги. Не раз он пил с ними, напиваясь до беспамятства, затевая драки, часто просыпаясь в одиночестве с разбитым лицом и кровоподтеками на теле: не мог ужиться даже с теми бродягами, что окружали его. Иногда он завидовал им, наблюдая, как они ели – боясь проронить крошки, сжимали хлеб в потрескавшихся ладонях, словно это был последний кусок в их жизни. Он не ценил того, что имел и никогда не думал о будущем, вкладывая все силы в тот момент, в котором находился, одновременно живя в прошлом, пока, наконец, не разучился делать даже этого. Просто молча смотрел на фотографию и пил, не закусывая.

Теперь дни были похожи один на другой. Когда-то каждый был наполнен до отказа ожиданием постепенных, безболезненных перемен к лучшему. И хотя где-то в глубине его тихий предательский голос шептал о том, что свою жизнь он уже проиграл, тормозя все попытки к действию сомнениями и ленью, он все же верил в решающий перелом в будущем и возможность все начать сначала. По-своему это как-то держало на плаву, пока проснувшись однажды утром, он не смог вспомнить, какой сейчас месяц и даже время года: понял вдруг, что давно уже дни и ночи отличались только количеством света и тьмы.

Никто не считался с ним последние годы, но все, кто знал, боялись за непредсказуемый, психованный нрав, угрюмое молчание и ощущение постоянной угрозы, исходившее от него.

И сейчас не только мороз был причиной его безвылазной лежки в подвале. До сих пор ныли отбитые ребра. Одно, наверное, было сломано – при каждом глубоком вдохе правое легкое пронизывала резкая боль…

Три дня назад, уже под вечер, он сидел в центре города с картонной коробкой для мелочи перед собой. Один из здоровых бритоголовых парней проходя мимо презрительно кинул, даже не глядя в его сторону: "Зае…али эти козлы уже. Сидят по всему городу...". И он, слышавший такое не раз, равнодушный обычно ко всему, не выдержав, неожиданно для себя самого взорвался. То оскорбление было не просто словами. Оно полностью перечеркивало его жизнь и делало напрасными все смерти – последняя иллюзия, с которой он не мог и не хотел расстаться, последнее, благодаря чему он еще жил и помнил о них, что было его реальностью и оставалось единственным убежищем. "Заткни свою пасть, урод!" – "Чего?!". "Заткни свой еб…ик, я сказал!".

Он всегда жил по своим придуманным правилам, не считаясь ни с силой, ни с авторитетом. Уже здесь его не раз пытались сломать, издеваясь и жестоко избивая. Но он никогда не прощал унижений, встречая обидчиков поодиночке и избивая вдвойне жестоко. Со временем его перестали трогать и, не видя попыток сближения, просто обходили стороной.

...Парень сделал сразу две ошибки – подошел и оскорбил еще раз. Что было сил, он ударил его костылем между ног и когда тот упал, корчась от боли в паху, ударил второй раз, целясь в висок, но только рассек бровь...

Они били его безостановочно минут пятнадцать, потом он потерял сознание, а когда очнулся, то еще долго не мог пошевелиться, глядя на звездное небо, такое же чистое, как в Афгане…

Не было ни бессильной ярости, ни бешенства. С тех пор как стал калекой, он никогда не выигрывал даже в мелочах, но каждый раз с тупым упрямством бросался в драку, ни на что не надеясь, с отчаянием обреченного. Накопленное на войне требовало выхода, оставаясь в нем нерастраченной злостью на уровне эмоций и смутных ощущений.

Он редко возвращался в мыслях к Афгану. Только когда не мог ответить на оскорбление, как сейчас. То время было самым ярким островком памяти, спасительным утешением, за которое он все яростнее цеплялся. Иногда, с испугом обнаруживая, что не может вспомнить деталей, сам дорисовывал и разукрашивал провалы в памяти.

Что он делал тогда? Была ли нынешняя жизнь платой за те смерти и грехи Афгана? Сколько человек убил он там? Десять? Двадцать? Его ли были те пули, что поставили точки во многих жизнях? Те несколько семей, что они расстреляли, когда поблизости не было особистов, тот пацан, что кинулся на него с ножом, которого он застрелил в упор. Они никогда не снились ему, и он почти не вспоминал о них. Лишь иногда, чтобы убедиться, что война не была сном и в его жизни были не только эти стены, голод и водка. Он не жалел их. Он жалел себя и тех, что до сих пор улыбались ему с фотографии. Но больше он жалел себя и свою поломанную судьбу.

В такие моменты он острее, чем когда-либо, ощущал свою обреченность и одиночество. Закутываясь в одеяло, пытался поскорее заснуть, зная, что утро не будет казаться таким безнадежным, как вечер. Вся ненависть, ни к кому конкретно не обращенная, застревала в одной бесконечно повторяемой фразе – "е…ал я вас всех в рот, уроды". Он не находил более грязных слов, чтобы выразить все презрение к тому и тем, что окружали его. И так, пока не проваливался в глубокие, тяжелые сны.

Он никогда не просил и ничего не давал в долг. Даже побирался молча – ставил перед собой коробку и наблюдал, как она постепенно наполняется мелочью. Он ненавидел всех без исключения, особенно презирая жалость бросавших ему подачки.

Однажды он почувствовал в себе что-то новое, внутреннюю силу, возможность измениться. Не пил два дня, накапливал спокойствие, стараясь свыкнуться с мыслью о переменах. Потом еще целый день сидел возле церкви, не решаясь войти. Но, в конце концов, пересилил себя и, уже под вечер, вошел внутрь, удивляясь тишине и незнакомым, дурманящим запахам. Церковь была пуста, лишь откуда-то из дальних помещений доносились приглушенные голоса. Он подошел к первой иконе и провел рукой по гладкой, стеклянной поверхности, ощутив неожиданно новый прилив спокойствия. В этот момент из боковой двери вышли двое служек в рясах и, увидев его, замерли на месте. Затем почти насильно поволокли к выходу и, уже на улице, грубо посоветовали никогда не заходить в храм божий. "Шатается тут всякий сброд...". В этот же вечер он напился в одиночестве, ругая матом и бога и "всю церковную сволочь".

Позже ему не однажды пьяному случалось бывать там, но никогда больше он не заходил внутрь, издеваясь над набожными старухами, которые, крестясь и шепча молитвы, в испуге шарахались от него.

После госпиталя он остался в Москве. Возвращаться домой одноногим калекой было страшно. Была уже середина лета восемьдесят восьмого. По госпиталю упорно ползли слухи, что войска скоро выведут, некоторые части уже выходили из Афгана. От этого было вдвойне обидно. В конце войны, на случайной мине...

 Была смутная надежда осесть в городе и устроиться, но с самого начала он пустил все на авось, надеясь, что шанс сам найдет его. Спал на вокзалах и в городских парках, проедая и пропивая свои вещи и ту мелочь, что еще оставалась.

 Он отчетливо помнил тот день, когда в палату принесли их солдатскую зарплату, а некоторым деньги за ранение, офицера из финансового отдела с нахальной улыбкой на лице. Помнил, как постоянно молчавший парень – если бы не врач, называвший всех по именам, никто бы не знал даже, как его зовут, – тупо, непонимающе смотрел на несколько купюр, потом сжал их в кулаке и что есть силы ударил прямо по той ухмылке и еще долго бил ногами свернувшегося на полу в комок, хрипящего от боли и страха капитана, пока его, с остекленевшим взглядом, трясущегося в припадке бешенства, не оттащили до смерти перепуганные врачи и медсестры...

Спустя неделю он встретил старика бомжа. Именно старик привел его в этот подвал, накормил и показал целый пласт жизни, о котором он знал только понаслышке. Подвал находился в новом высотном доме, и их не раз пытались прогнать оттуда, но они упорно возвращались назад. Постепенно даже участковый махнул на все рукой, и со временем на них двоих просто перестали обращать внимание.

Старик умер через два года...

…Несколько дней он ходил по районным комитетам, заходил к участковому, но его прогоняли отовсюду, даже не выслушав. Тогда он похоронил старика в том же подвале. Рыхлил землю палкой и выгребал руками...

С того времени он начал пить каждый день, полностью разочаровавшись в людях, ненавидя государство и город, в котором жил. Пил в ущерб питанию, иногда вспоминая, что не ел почти ничего по нескольку дней. Старик был единственным родным человеком, но спустя годы он вспоминал о нем все реже. Память надолго застряла в Афгане, пока, наконец, он не начал забывать и о нем... Медленно плыл от утреннего похмелья к вечернему, выползал на улицу, ждал, пока наполнится мелочью коробка, и тут же пропивал собранное.

Каждое пробуждение, вырывавшее из бесформенных снов, успокаивало определенностью предстоящих часов. Он сразу тянулся к окуркам, подобранным накануне, выкуривал несколько штук и подолгу отхаркивал затем желтую, со сгустками крови слюну.

Хотелось еще раз дожить до весны. Просто дожить, почувствовать запах апреля, горький вкус набухших на деревьях почек, увидеть мелкие резные листья. Даже умирать весной было не так обидно. Продержаться еще пару месяцев, дождаться настоящего обжигающего солнца, а там плевать... Что будет, то будет…

…Он высунул руку из-под одеяла, подтянул к себе бутылку и сделал несколько глотков. Водка даже не обожгла давно сожженное алкоголем горло, но все же в желудке потеплело. Он сделал еще несколько глотков. По телу медленно стало разливаться тепло. Старые, полустертые в памяти ощущения лета, палящего солнца, раскаленного песка и резкого очертания гор на фоне бесконечного неба... Избавляясь от наваждения, он потряс головой и выполз из-под одеяла. Воздух с остервенением вырывался из простуженных легких и бледно-молочным паром поднимался к потолку.

Он оперся на костыль, встал на ногу и обессилено откинулся на стену. "Ничего, ребята, бывало и похуже". Впервые за многие месяцы он улыбнулся им, весело скалившимся ему со стены. "Только бы дотянуть до весны…".

 

 

Двадцать пятая весна…

 

…Почему он, в конце концов? Мысль навязчиво преследовала. Как ни пытался он доказать себе, что был полностью равнодушен к ней, сам процесс постоянного доказывания медленно сводил с ума. Почему он? Что определило их выбор? Его неуравновешенная натура? Прошлое, где его единственным умением было убивать? Козел отпущения со стороны? Наверняка все вместе и каждый аспект в отдельности… Восемь тысяч долларов наличными за заказ. Отчего-то он сумел подавить спонтанное желание сразу согласиться, оговорив несколько дней на раздумье, чуть ли не впервые изменив привычке начинать и заканчивать все на одном дыхании. Несколько раз подходил с противоречивыми чувствами к телефону, готовый или твердо согласиться или отказаться. Однажды даже набрал номер, но услышав первый гудок, нервно опустил трубку. Мысли – от успокаивающих до абсолютно безумных – в бешеном ритме проносились в мозгу. Ни одна не удовлетворяла его. Голова раскалывалась от невозможности принять решение. То же происходило и с настроением – огромные скачки от истерической эйфории, где он хохотал пугающим даже себя самого смехом, сменялись полным упадком физических и истощением моральных сил; он падал на кровать, зарывался лицом в подушку, ожидая, что решение само найдет его или, на худой конец, чтобы провалиться в черный и глубокий сон без сновидений.

Но раздразненное воображение не успокаивалось и во сне. Нарисованные картины смешивались с реальностью, причудливо переплетались с ней, пугая несуществующими подробностями…

 

…Шум ветра за окном, едва слышная вибрация стекол, журчание воды в трубах, редкие звуки падающих в подставленную тарелку капель из протекающей батареи. Он лежал, не двигаясь, медленно переползая ото сна к реальности, все еще не совсем понимая в полудреме, где находится.

…Звук старых, отстающих от стены обоев отозвался резким спазмом в животе и ударил по нервам, застывшим в напряженном ожидании хоть какого-то сигнала извне. “Двадцать пять лет… Чего я жду?.. Манны небесной?.. Откуда эта бесконечная усталость?.. Сколько можно драться с ветряными мельницами, кожей чувствуя бессмысленность и неопределенность происходящего?.. Неужели это последний шанс?.. Все, что я заслужил?..”. Он приоткрыл глаза: большие, мутно-желтые квадраты света на стенах, темные силуэты полок, забитых книгами, уходящих к потолку, письменный стол, заваленный бумагами…”. Что дали сотни книг, кроме почти полного неприятия всех их?.. Книги…”. С горькой усмешкой он повернулся к окну. Луна светила в глаза, желтым пятном зависнув между ветвей деревьев. Несколько минут он всматривался в мягкий отраженный свет, отрешенно думая, что завтра опять не избежать упреков матери в том, что спит по полдня и не работает. Попытался задуматься о чем-то еще – в голове всплыло лицо незнакомой девушки, увиденной в городе вечером. ”Почему я?..”. Он повернул голову от окна к стене. Мысль возвратилась опять. “Да пошли они все!..”. Взгляд упал на лунный блик. ”Улететь бы сейчас туда, ко всем чертям от этих проблем… Отказаться?.. Что я еще умею?.. Да ни хрена ты не умеешь и никогда не умел…”. Словно чужой голос больно кольнул в самое уязвимое место, напомнив о разбитых мечтах и ожиданиях. ”Что я скажу им?.. Да и что сказать, когда им одно только слово нужно…”. Он протянул руку, нащупал на столе пачку сигарет и зажигалку. Хотел прикурить, но ясно представил себе запах табачного перегара в комнате с утра, вздохнул и поднялся с кровати. “Надо форточку открыть…”. Старые доски пола жалобно заскрипели. Он недовольно поморщился. Мысль, что даже вещи противопоставляют себя ему, неотвязно преследовала в последнее время. Зажигалка не работала. Он пощелкал несколько раз, надеясь выбить искру. “Дерьмо…”. Небрежно бросил сигарету на стол и вдруг, не выдержав, с размаха швырнул зажигалку о пол. Пластмассовый корпус с треском разлетелся на куски. Тело трясло мелкой дрожью. ”Неужели я отсюда никогда не выберусь?..”.

За окном лежал ночной двор. Черные силуэты деревьев, бесформенные очертания гаражей, согнутые, проржавевшие качели, как символ украденного временем детства, разбитая асфальтовая дорожка, изорванная колесами машин земля, глубокие колеи в грязи, пятна света, танцующие нереальные танцы с тенями под завывания ветра.

Сколько ночей провел он так, бесцельно бродя по городу или простаивая у окна в ожидании каждой новой весны, с жадностью вдыхая свежий, приторный запах обнажившейся после долгой зимы земли? “Но весна все-таки наступала, хотя каждый раз было страшно, что она могла так и не наступить…”. Вспомнилась любимая фраза из Хемингуэя. Он грустно и нежно улыбнулся; слова чуть ли не впервые остались просто словами… ”Сейчас даже спрятаться за ними не получается… Почему я не могу отказаться?.. Последний шанс?.. Неужели я и вправду ни на что не способен?.. В этой стране даже проиграть достойно невозможно… Надо быть просто все время в игре… Может потому и не могу отказаться, не начав даже заведомо проигрышную партию… Еще один шанс проиграть по-крупному… Последний раз… Что я еще могу сделать?.. Французский легион?.. Несколько лет… Счет в банке, французское гражданство… А в результате?.. Нет, это последний вариант… Если ничего больше не останется… Господи, что со мной сделала эта страна!..”.

Дико хотелось курить – хоть чем-то успокоить расшатавшиеся нервы. Он вышел на кухню и, не включая света, на ощупь нашел спички. После пары затяжек исчезла дрожь в теле, и расслабились мышцы. “Ладно, – сигарета медленно тлела между пальцев, – черт с ним со всем, может завтра что-то прояснится…”.

 

Уже лежа в кровати, беспомощно цеплялся за незнакомое понравившееся лицо, опять неожиданно всплывшее в памяти, пытался дорисовать ускользнувшие при встрече детали, не сразу заметив параллельную мысль, постепенно заслонившую все остальное. Все еще глупо улыбаясь, вдруг почувствовал новый подвох. ”…Сколько нужно денег, чтобы купить дом за границей?.. Тысяч сто?.. Или больше?.. Еще счет в банке… Человек пятнадцать-двадцать… Ч-черт, о чем я думаю?!”. Простыня сбилась в комок. Он поднялся, расправил ее и сел на кровать. Рука автоматически потянулась за сигаретами. “Где решение?.. Всего ”да” или ”нет”… Одно слово… ”. Механически покрутил пачку в руках и бросил на стол. “Одно слово… Как же я их всех ненавижу…”. Встал, подошел к стене, уперся в нее лбом и положил обе ладони на прохладную поверхность. Сон полностью ушел, оставив гнетущее ощущение надвигающегося утра. ”Что я еще умею?.. Что?..”. Резко отвел голову и с силой ударил о стену… Еще раз… И еще… С единственным желанием выбить само воспоминание о том предложении… Перед глазами поплыл туман, колени противно задрожали, из рассеченного лба тонкой струйкой полилась кровь, пачкая обои. ”Как же я вас ненавижу…”. Чтобы не упасть, вцепился судорожно в грядушку, сделал пару шагов и свалился на кровать. Кровь заливала лицо, стекала по щекам на подушку. Он вытер ее рукой, поднес к глазам потемневшую, влажную ладонь и тихо засмеялся. “Позер херов… Легче стало?..”. На глаза навернулись слезы. ”Еще немного и я сорвусь…”. Ныла шея, кровь мучительно ударяла в виски. Он закрыл глаза и представил лицо вчерашней девушки. Отчего-то захотелось найти ее, отдать остатки нерастраченной нежности, почувствовать тепло чужого тела, вкус влажных и мягких губ… ”Киллер…”. Слово было как хрупкая игрушка – предмет зависти и восхищения друзей в детстве. ”Детство, – он попытался усмехнуться; слабое движение отозвалось болью в голове. ”Нечего даже вспомнить… Киллер… Господи, ну почему я?..”.

 

…Большие, тяжелые капли дождя, тонкими струйками стекающие по спине… Мутный свет фонарей какой-то давно забытой улицы… Прозрачные лужи на сыром асфальте… Пузырящаяся, будто живая вода… Тишина и одиночество, если бы не дождь… Ветви берез, выступающие из темноты… Когда это было? В каком году?.. Мокрые волосы, пахнущие весной… Огромные серые глаза полные сомнения…

Где-то за стеной отвратительным металлическим лязгом отозвалась чужая жизнь. Не открывая глаз, он повернулся на другой бок, ожидая продолжения. В полудреме сам начал дорисовывать упущенные подробности, но сон не держался, постепенно тая, пока, наконец, не пришлось отказаться от безуспешных попыток… Неосознанным жестом потянулся к столу, вытащил из пачки сигарету и засунул в рот. Ни зажигалки, ни спичек не было. ”Ах, да… зажигалка… и спички на кухне…”. Осторожно ощупал опухоль вокруг лопнувшей кожи. Засохшая корка крови, ушибленная кость… С каким-то безучастием, удивившим даже себя, подумал, что через пару дней все пройдет. ”Шрам, наверно, останется… Да, ладно, бог с ним…” – раздраженно, перебивая собственную мысль вернулся к предложению, на долю секунды все же успев усомниться: не приснилось ли оно ему.

К чему он пришел? Чужие жизни, равные загнутым пальцам на руке… Нехитрая арифметика в уме. Чужие жизни… Шкура неубитого медведя… Что они значили, когда не было возможности устроить даже свою судьбу. ”Потерянное поколение… Чему удивляться?.. Каждый просто пытается выжить и в меру сил устроиться… Этика отдельного человека, – он растерянно усмехнулся. – И где? В стране, где общество предлагает единственное безальтернативное решение и само же наказывает за свою систему ценностей… Ценностей…”. Сильно зажмурившись, он глубоко вдохнул и долго, пока не заболели глаза, вглядывался в расцвеченную оранжевым черноту.

Растерянные как-то незаметно друзья и перспективы, давно забытые мечты и амбиции… Где все это сейчас? Неужели все для того, чтобы остаться наедине с этим предложением в захламленной комнате старого дома, наедине с тишиной и собственным страхом? Как ни крути, а выходило именно так…

 

Часто вечерами он одевался и уходил бродить по спящему городу, спасаясь от нестерпимого, почти физического ощущения удушья. Пожалуй, так было всегда, сколько он помнил себя… Потом была война, контузия… Зная, что обманывает себя, он все же продолжал считать началом всех психических и моральных срывов именно войну. Так было намного удобнее, по крайней мере, находилась точка отсчета, за которую можно было зацепиться, чтобы привязать к ней и неуравновешенность, и свои неудачи. Война расколола сознание, сделав его тем, чем он был сейчас, сломала и из кусков собрала нового человека. От старой жизни – нереального книжного мира – осталась лишь лицемерная потребность обращаться к совести, как многолетняя привычка, с которой давно сжился и уже не обращаешь на нее внимания, и умение оправдывать любое действие рациональными причинами…

Ночь успокаивала почти полным отсутствием людей и тишиной. Огромный вымерший город. Появлялась даже иллюзия того, что не все еще потеряно.

Он улыбнулся, вспомнив, как месяц назад ходил по городу, засыпанному снегом. Нарочно шел, не выбирая дороги, проваливаясь в сугробы, с наигранным усилием передвигая ноги. Оборачивался иногда посмотреть на собственные следы, двумя темными колеями выделявшимися в мягком свете фонарей… ”Может на улицу выйти?..”. Совсем неуверенно спросил себя, ожидая твердого отказа, заранее зная, что не пересилит себя, не сможет даже подняться с кровати… Лень.

Небо за окном серело все больше, селя в душе беспокойство и страх. “Что я еще могу?”. Лежа, он прислушивался к воспоминаниям и ощущениям. Пытался воскресить в памяти безликие фигуры, встречавшиеся иногда на пустых улицах. Уже тогда он смотрел на них как на мишени… Ничего ни ужасающего, ни волнующего… Просто мишени… ”Какая разница, чем я займусь, если давно уже не нужен даже сам себе… Все равно кто-то получит эти деньги… Почему не я, в конце концов?.. Жизни… Смерти… А посередине я … Год, два и все… И ради такой ерунды столько нервов… Смешно…”. Потянулся было за сигаретой, но вспомнил, что нет спичек. ”Ч-черт, а?.. Может монету подкинуть?.. Решка – нет, орел – да… И сразу позвонить, чтобы не успеть передумать?..”. Решение было настолько глупым и простым, что он заулыбался, предчувствуя, что найдутся тысячи оправданий и аргументов ”за” и “против”, что бы ни выпало.

”Что я еще умею?..”. Первый раз мысль появилась как простая констатация факта, не напугав и не разозлив. Он посмотрел на оборванные местами обои, выцветшие вырезки из журналов на стенах, до которых не доходили руки снять, и устало прикрыл глаза. ”Наверно, ничего…”.

 

Не было ощущения чего-то аморального или внутреннего разлада в том, что все так быстро и просто определилось. Одновременно пропали страх и неуверенность. И уже проваливаясь в сон, с удовлетворением и смутной, неокрепшей еще радостью по поводу принятого, наконец, решения подумал, что все-таки отыскал свою нишу в жизни, пусть и не самую лучшую… “В конце концов, кто виноват, что в этой стране мне не нашлось другого места?..”. 

 

 

Against a Blank Wall

 

Стертые распухшие ступни ныли. Как всегда последние метры казались непомерной дистанцией. Лифт не работал. Он отдыхал на каждом лестничном пролете, привычно злясь на себя за то, что опять нарушил собственное обещание – пошел бродить по ночному городу, наперед зная, что завтра повторится то же самое…

Последние шесть лет превратились в бардак. Ни логики, ни последовательности – рваные толчки, бессмысленное ожидание и постоянное бездействие, за которое он уже устал презирать себя. Вечная нехватка денег и лень родили странные хобби и пристрастия – он собирал воспоминания и ощущения. Просто наблюдал за жизнью, от неумения пользоваться ей…

Ключ не поворачивался в замке. Стараясь не поддаваться нараставшему нетерпению, он уперся лбом в дверь, надеясь, что механизм все же даст слабину. Не хотелось звонить – будить домашних, и совсем не было желания дожидаться утра на улице. Мелкие, неразрешимые, казалось, на первый взгляд дилеммы преследовали его ежедневно, усложняя жизнь. Слишком много времени уходило на обдумывание и принятие простых, по сути, решений. Подолгу приходилось балансировать на еле заметной грани, укрепляясь лишь в нерешительности и прочих "не", так и не находя выхода из элементарных ситуаций…

Он отошел к перилам и с неприязнью посмотрел на закрытую дверь, перевел взгляд на рассвет, сереющий за немытыми окнами, и улыбнулся: образы и ассоциации всегда получались чересчур личными. Часто накладывались не на воспоминания, а на производные от них, так что изначальной причины тех или иных картин, запахов, преломления теней отыскать было попросту невозможно. Он и не делился ими ни с кем, зная, что его образы будут непонятны никому, кроме него самого, сомневаясь к тому же, что сумеет правильно выразить то, что и сам улавливал где-то на уровне безмолвного знания. Кто бы, например, сравнил свет одинокого фонаря с ночными дорогами Новой Англии или мимолетный жест прохожего с блестящими глазами той девушки, с которой он встретился ночью и расстался на рассвете, так и не договорившись о следующей встрече?

Места и даты смешивались. Подчас критерий связующий их полностью отсутствовал. Оставалась только память. Или просто память о памяти…

 

Он вспомнил первые недели после войны, когда голова болела постоянно и приходилось не выползать из запоя по нескольку суток кряду, сбивая боль самым дешевым портвейном, единственным достоинством которого было его количество, а потом часами висеть на раковине с пальцами достающими до глотки, пытаясь опорожнить давно пустой желудок…

Вспомнил, как гулял по вечернему городу с девушкой, радуясь тишине и пустоте улиц, тому, что жив и дышит этим пыльным и таким родным воздухом, тому, что даже рубашка липла к телу от духоты и пота, а она не поняла и принялась рассказывать о своих, далеких от него проблемах, и тогда он засмеялся, а она вдруг обиделась, думая, что над ней, и молчала до самого дома…

Полдня, что он провел в лесу, валяясь на траве, слушая шум ветра, наслаждаясь одиночеством и значимостью всего, на что раньше не обращал внимания…

Серые дождливые дни, когда часами он наблюдал за постепенно меняющимся пейзажем за окном, прислонившись лбом к холодному стеклу, чувствуя кожей струи дождя, стекающие по гладкой поверхности. Как чередовал книги и дождь, наполняясь спокойствием, уже тогда зная, что второго такого момента может просто не быть…

Вспомнил лицо, или, точнее, глаза Егорова – глаза побитой, больной собаки. Лицо, плечи, грудь были замотаны бинтами: три пули в теле и оторванный осколком нос. Чуть ли не впервые осознал, что никогда не сможет понять настоящей боли даже близкого человека, понял вдруг, что на войне нет компромиссов и, чтобы выжить самому, надо убивать, не думая, оставив все сомнения на потом, когда проще будет договориться с собственной совестью…

Мелкие предательства, на которые тоже был способен и которые никогда не называл их настоящими именами, умея оправдаться перед собой в чем угодно, так, что со временем и сам начинал верить в невозможность что-либо переменить тогда, когда совершал их. Веря даже в то, что и сейчас не смог бы поступить иначе…

Как однажды не хотелось просыпаться, потому что впереди ждала ночь и духи, и никто не мог сказать наверное, что вернется живым. Треск горящих домов, бьющий по нервам и страх, облизывающий кости, замирающий напряженной истомой где-то в паху. Липкий пот, пропитывающий насквозь бушлаты и бронежилеты. Вымершие улицы, пугающие вдвойне, оттого, что не слышно было даже лая собак… И веселое равнодушие, когда организм, наконец, устав тащить груз страха, сбросил его как ненужный балласт и стало наплевать – вернешься назад или нет…

 

Внутри тоскливо защемило, как всегда, когда наваливались отчаяние и понимание, что того времени уже не вернешь. Оторвался с неохотой от перил и посмотрел на заплеванную лестницу, освещенную мутным светом наступающего утра. Представил вдруг, как открывается чья-нибудь дверь. Хмурый, неуютный взгляд, полный заспанного удивления и свое немое чувство вины и неудобства. И не успев еще представить, уже начал оправдываться перед собой и злиться, в очередной раз выдувая из мухи слона…

Ужасно хотелось принять холодный душ, смыть запахи и давление ночного города, залезть под прохладную простыню и заснуть…

Он развернулся и, стараясь не ступать на старые мозоли, осторожно пошел вниз по лестнице.

Отчего-то всегда вспоминались последние лет пять-шесть. Где-то именно там прошла граница между детством и нынешней жизнью. Армия, пожалуй. Хотя тогда это не воспринималось так тоскливо, да и самого ощущения, что что-либо меняется кроме декораций, никогда не возникало. Впрочем, случись невозможное и представься такая возможность, он и теперь не променял бы то время ни на что другое.

И сейчас, глядя на лестницу в предрассветных сумерках, и даже не задумываясь, он твердо знал, что смутное, готовое родиться воспоминание пришло как раз из того промежутка времени. Утро, лестница, разбросанные по ступенькам окурки, он, с трудом спускающийся навстречу спящему городу. Ощущение было скомканным и в то же время очень ярким, словно когда-то давно он также шел вниз по лестнице, испытывая те же чувства, с тем же невнятным беспокойством, угадывая еще в полутьме размытые тени под ногами. Все словно бы повторялось с точностью до мельчайших оттенков…

Подобные воспоминания приходили не раз, тревожащие или успокаивающие. Бывало, он даже пробовал задумываться над этими параллельными рядами, удивляясь четкости и достоверности каждого из них.

Сколько он ходил по этой лестнице? Стирающиеся, под мрамор, каменные ступени, грязные, редко просыхающие лужи в углах, спертый запах туалета… Тысячи, десятки тысяч раз?

Но каждый раз он возвращался, словно это было залогом того, что придется уйти снова…

 

Вспомнил вдруг, как однажды за ним пришли ночью. Суетливые люди в штатском. Слезы матери, вечное, тупое равнодушие отца. И он, уставший от долгого сопротивления, молча пошел с ними, отвлеченно думая, что ничего не изменилось. То же, что и тридцать, шестьдесят лет назад – те же нетрезвые лица, выбирающие ночь себе в союзники. И на улице шел снег, в полной тишине, огромными белыми хлопьями. И, пожалуй, впервые он не почувствовал уюта и объема темноты. Винный перегар в разболтанном "газике" и утро, не принесшее облегчения… Занесенная рука военного комиссара и свои злые и насмешливые глаза. Рука нерешительно опустилась, и он откровенно усмехнулся, пообещав себе, что когда-нибудь найдет того полковника и сломает эту руку… Но когда вернулся, воспоминание вызвало лишь улыбку – слишком многое пришлось пережить, чтобы тратить силы на такие мелочи…

Вспомнился скверик в центре города, большие ярко-желтые даже в темноте листья каштанов, мягко падающие на землю в полном безмолвии. Не было ни ветерка, и он смотрел на листья, один в пустом городе, пытаясь отпечатать где-то внутри эти мгновения, уже тогда чувствуя, что скоро что-то изменится. И затем встал, пересилив себя, и ушел, так и не повернувшись, боясь испортить впечатление. И позже не раз возвращался к тем минутам, когда, казалось, ни на что уже не оставалось сил, и сам был как натянутый нерв…

Огромная армейская палатка, ноги, вязнущие в слякоти по щиколотки. Шел дождь и, как всегда им досталась самая грязная работа – грузить трупы. Вонь от разбросанных вокруг, окровавленных бинтов, запах сырости и вкус тушенки, которую они ели здесь же, укрывшись от дождя. Сидели на пустых носилках, в разводах от пропитавшей их крови, жевали куски мяса с хлебом, запивая дорогим трофейным коньяком и хохотали над своими же похабными шутками…

       

По многу часов он просиживал на своей "старой, доброй, облезлой кухне", с какой-то даже нежностью называя ее так про себя, с кружкой чая или кофе, давно остывшей и забытой на столе, вглядывался в знакомую вязь плитки, покрывавшей стены, думая о своем. Всегда хотелось быть сильным и независимым. Что он в общем-то и получил, променяв привязанности на свободу и одиночество. Впрочем и об этом он не жалел нисколько – прожив четверть века он до сих пор не знал, чего хотел от жизни, но по крайней мере успел увидеть и понять то, чего не хотел от нее. Его мир был жестким и циничным, где не было места слабости. Чтобы выжить в нем, каждую минуту надо было следить за собой и не делать того, чего можно было избежать. Все это было у него. Все, кроме воли и работоспособности. Как раз того, что придавало смысл всему в его понимании.

Наверно, он был не готов к нынешней жизни. Всего лишь шесть лет выжали его до отказа, и он отдал им все силы, не умея правильно распределить их. И теперь подолгу просиживал на кухне, с застывшим взглядом, вспоминая и уже подбивая итоги. Единственное, что оставалось, и чему он был искренне рад…

Одни воспоминания спонтанно накладывались на другие без видимой связи между собой и уходили так же неожиданно, уступая дорогу следующим…

 

Вспомнил жену и своего умершего ребенка, которого так и не увидел ни разу за три недели. Не успевшего, по сути, родиться. Не видевшего еще ни солнца, ни леса, не ощутившего запаха ветра и вкуса дождя. Теплый комок его плоти, оставшийся в серых стенах больницы под холодным светом ярких электрических ламп… Вспомнил, как плакал несколько часов, закрывшись в пустой ванной, не переставая удивляться, как поначалу не хотел этого ребенка и как сейчас готов был отдать все, что угодно, чтобы тот был жив…

Вспомнил, как не имея больше ни сил, ни работы опускался почти на самое дно… Ходил по ночам и собирал пустые бутылки. Стесняясь и ненавидя себя за неумение жить, заглядывал в урны и мусорные баки…

Как однажды в то немногое, что у него, казалось, еще оставалось – ночь – грубо попытались вмешаться. Их было двое, и они были пьяны, а он был один. Но они не знали о его прошлом и его усталости… Одному он сломал несколько ребер, другому проломил череп и забрал все деньги, что у них были. И потом еще долго пытался успокоиться, уговаривая себя забыть опять накатившую память о войне, заливая дрожь в разбитых пальцах второсортной водкой…

 

Жизнь наваливалась перепадами от плохого к хорошему, но с каждым разом груз ее становился все тяжелее. Уходили время и желания, пропадали или погибали друзья и даже книги, в которых раньше были ответы на многие вопросы, теряли свое значение. Оставалось место только для пустоты и памяти…

 

Вспомнился блок-пост в Ханкале, серая пелена дождя и сырые стены землянок… Залпы "града", выбивающие почву из-под ног… Землистые, небритые лица с красными от хронического недосыпания глазами… Труп духа в сотне метров от землянки, чуть присыпанный землей, до которого так и не дошли руки откопать, чтобы пройтись по карманам… Черные сны, перемешанные с реальностью, и реальность, похожая на дурной, липкий сон… Спирт, разведенный водой, в обмен на не учитываемые никем ящики с патронами и гранатами, которые те, что уезжали отсюда в прежнюю, мирную жизнь, брали с собой… И опять дождь, водка и сырость…

Как в бессонные ночи вспоминал погибших друзей и отчаянно, по-звериному, выл в подушку, а в голове, одинокая и бесконечная, стояла строчка из песни Цоя: "И дрожала рука у того, кто остался жив…".

 

Почти каждый вечер темнота вытягивала из дома постоянством своей неопределенности. Если хватало сил и было не лень, он одевался и выходил на улицу. Не зная куда идти, мысленно выбирал отдаленный ориентир и, уже не думая ни о цели, ни о расстоянии, шел в нужную сторону.

Мысли были разрозненными и непрочными, легко перескакивали от одного к другому, следуя обычно за взглядом, запахами и ассоциациями.

…Было обидно за свою жизнь, дни и годы напряжения неизвестно чего ради. Он знал, что не сможет изменить ни этих людей, ни эту страну. Он мог измениться сам и попытаться, по крайней мере, изменить жизнь тех, кто был ему близок…

Хотя иногда надоедало разыгрывать комедию перед собой, и он начинал называть все своими именами. Просто разумный эгоизм. Но и чтобы измениться самому не хватало сил. Впрочем, и мысль об эфемерных близких была не более чем костью остаткам совести, которые, как ни странно, все еще посещали его. С каждой новой потерей слабли и без того уже призрачные связи с окружающими – живые требовали обязательств и участия, нередко гораздо больше, чем он мог дать…

Почти тоже было и с женщинами. Как только он начинал чувствовать, что смутное, теплое ощущение привязанности давало корни, сразу же пытался избавиться от него. Просто уходил и не возвращался. Долгие объяснения пугали, к тому же он не был уверен, что будет правильно понят. Хотя, пожалуй, и это был самообман. Он не признавался себе, но и здесь все было намного проще – естественное желание здорового эгоиста уйти раньше, чем бросят его самого, чтобы не чувствовать ревности и отчаяния. С совестью можно было договориться, с чувствами приходилось бороться. Причем, потери были всегда – уязвленная гордость умела ставить подножки…

 

Подумалось вдруг, что всегда нравилось бродить по вечернему городу, рассматривать женские лица, морщиться от яркой косметики и дешевых духов и в то же время радоваться постоянству этих красок и запахов, нисколько не задумываясь над мелочностью подобных парадоксов. Темнота скрадывала очертания, потертые лица и фигуры разжигали игру воображения, фонари добавляли глазам блеск и, казалось, все еще впереди, все только начинается, и не было тех лет, переполненных смертями, тоской и одиночеством…

 

Лифт, как всегда не работал. Он отдыхал между этажами, тоскливо рассматривая темные силуэты строений напротив. Город все также манил, отнимая время и силы и будоража воображение. И он привычно злился на себя за то, что опять нарушил собственное обещание – пошел бродить по ночному городу, наперед зная, что завтра повторится то же самое…

 

 

Москва – Благовещенск

 

…В начале 10-го я таки не выдержал и написал ей… Просто вырвалось… криком души. (Хотя, что уж там… говоря откровенно, сообщение было не более глупым, чем большинство моих поступков). ”Ну, и спокойной ночи… И даже совсем не соскучился по тебе… Ну, ни капли не соскучился…”. Сообщение ушло. Я положил телефон на тумбочку возле кровати и бездумно стал переключать каналы телевизора, ожидая ответа.

В течение часа сообщения от нее так и не пришло. (И вполне логично, что не пришло. Тогда ведь я еще не знал ее характера…) Я оделся, спустился в кафе гостиницы, оставив телефон в номере, и просидел там вплоть до закрытия, пока от кофе и пирожных уже не начало подташнивать…

Глупо, скажете? Глупо… согласен… Но просто ничего не мог с собой поделать… Не я первый и, думаю, не я последний… такой идиот… даже в ее жизни…

Сообщения от нее так и не пришло. Я провалялся на кровати еще часа полтора, смотрел очередной фильм, периодически поглядывая на молчащий телефон. Один раз даже проверил, работает ли он – настолько невыносимой была тишина…

А потом как-то вдруг неожиданно для самого себя подумал, что завтра она обязательно приедет. Точнее, может приехать. Если почувствует или прочитает между строк то, на что я надеялся, когда отсылал смс (хотя, сейчас, хоть убей – не помню на что же конкретно я надеялся…). Просто кто-то постучит рано утром в номер, когда я буду еще спать, а я со сна успею только завернуться в полотенце (ну, да, сплю голым, а что здесь такого, в конце-то концов?), в полудреме даже не вспомнив в первые секунды, о чем думал вечером накануне… И за дверью будет стоять она. Радостно и, одновременно, смущенно улыбаясь…

Отчего-то захотелось дать себе слово, что если это произойдет, то я никогда больше не расстанусь с ней, но, как всегда, испугался слишком однозначного обещания – сколько их было дано и не выполнено и сколько мертвым грузом висело на моей совести?..

…Я оторвал голову от подушки. Сквозь неплотно задернутые занавески пробивался луч солнца. В комнате, за исключением тихого гула холодильника, стояла тишина. Я замер в ожидании. Секунда, две, три… Тишина. Я медленно прикрыл веки и осторожно начал склонять голову на подушку. И тут словно что-то оборвалось внутри – будто ударом по нервам или в солнечное сплетение раздался стук в дверь…

 

P.S. Думаете, что-то произошло? Да, черта с два… Ни стука в дверь, ни ее приезда… Ни солнечного утра следующего дня… Да, и само завтра еще не наступило. И неизвестно насколько солнечным будет оно, это завтра. И концовку эту я пишу ночью, в ожидании рассвета. И только завтра сяду за начало. И даже самому мне еще неизвестно насколько верно здесь слово “концовка”, потому что до сих пор не уверен, в какой части рассказа помещу ее… Хотя, какая разница? В конце концов, я всегда смогу изменить и эту концовку, и этот постскриптум, если что-то все же произойдет завтра ут… Хотя, почему завтра? Уже сегодня утром. Ведь поезд ее приходит часов в семь, и я ни за что не побьюсь об заклад, что она не спит сейчас где-нибудь в купе на верхней полке, в пятом, например, вагоне… ну… хотя бы потому, что она всегда покупает нижние полки…

…А ведь сначала она мне даже не понравилась… Хотя, не то чтобы не понравилась. Скорее, поначалу я просто не обратил на нее внимания.

…Глупая, наверно, привычка… Хотя, почему обязательно глупая? Привычка как привычка, не хуже и не лучше прочих – рассматривать пассажиров одного с тобой рейса в поисках симпатичных девушек. Чтобы не быть превратно понятым – рассматривать, значит рассматривать, и не более того. (Как говорил один мой знакомый: “Я умру, как мужчина, когда перестану смотреть на женщин…”.) Просто дань эстетическому чувству – всегда приятно сознавать, что в салоне есть красивые лица, а не только однородная серо-буроватая масса несвежих мужиков. (Вот и поди пойми – почему они предпочитают грязновато-серые тона в одежде и почему многие из них считают уместным не принимать душа перед полетом. По крайней мере, на внутренних рейсах. Обидно, конечно… за свой народ… ничего конкретного – просто обидно…)

Не помню точно, но, наверняка, я отметил, что девушек на рейсе не так уж и много, когда и ее голубовато-бледный силуэт, увешанный сумками, протиснулся в автобус, довозящий пассажиров от здания аэровокзала до самолета…

Я дождался, пока все не поднялись по трапу, и двинулся последним. Еще одна глупая привычка – идти последним. Знаю же, что наших пассажиров не исправить – все свое добро те привыкли возить ручной кладью и отыскать свободное место для собственной сумки будет невозможно, но немая битва за первые места у трапа, однозначно, не моя стихия…

…Естественно, ни над, ни даже под креслами свободного места уже не было. Я уточнил, какое из трех кресел в ряду было моим, выложил из сумки книги и пошел в хвост самолета, искать место для сумки…

Да, кстати, именно она и была моей соседкой… Должна была стать. Вместе с субтильным парнем, который, судя по всему, уже пытался вызвать ее на разговор. Хотя на тот момент это мало меня волновало.

В хвосте было два ряда свободных кресел. Я уточнил у стюардессы не заняты ли они и разместился сразу на трех сиденьях. Еще раз сходил в начало салона, забрал книги и предупредил соседа, что он может занять и мое место тоже…

…Она заняла соседний ряд. Даже не помню, кто пришел первым в конец самолета – вполне возможно, именно она... Так мы и оказались рядом. Разделенные узким проходом.

…Не помню также кто начал разговор первым, но сомневаюсь, что это был я. Каюсь, моя беда – могу влюбиться в человека за считанные минуты, поэтому и страхуюсь таким ненадежным способом – избегаю общения. Так что будем считать, первой заговорила именно она. (Кстати, как оказалось позже, первое на что она обратила внимание – были мои ботинки… Так, что будь моя обувь в тот раз чуть похуже, вполне возможно, что ничего этого так и не было бы написано…)

Не думаю, что и тогда ее инициатива подействовала на меня как-то особенно. О чем можно говорить с незнакомым человеком? Разовым знакомым на семь часов полета? Наверняка, что-то избито тривиальное – о погоде, либо о неудобствах самолета. Но все же начало было положено…

Постепенно мы нащупали общие интересы – она рассказала о Сейшелах, где была недавно, о куче денег, потраченных на двухнедельный отпуск. И хотя она с удовольствием вспоминала и расписывала подробности, где-то в оттенках ее интонаций я уловил разочарование поездкой… Естественно, прошлись вкратце и по работе… И ее, и моей…

Так… о чем же еще мы говорили? Не могли же мы просто молчать часов пять полета?.. Ага… Потом принесли напитки, потом обед, он же ужин… Вот-вот… где-то здесь мы и начали переглядываться и ухмыляться друг другу довольными физиономиями, что-то все еще рассказывая с набитыми ртами… А поскольку мы сидели в самом хвосте, почти у туалетов, то и тем разговоров значительно прибавилось сразу, как только поток несвежих мужиков с озабоченным видом выстраивался в очередь, в основном, чтобы покурить незаметно ото всех. Она забавно морщила нос, разочарованно и с персональной обидой на лице принюхиваясь к сигаретному перегару, вперемешку с запахами немытых тел.

Так вот, обсасывая подробности несвежего потока, мы как-то незаметно перешли на “ты”… Сначала она сделала пару пробных попыток, весело о чем-то рассказывая, наклонялась ко мне через проход и касалась моего предплечья. Я косвенно поддерживал ее, ни разу за то же время не обратившись к ней ни на “ты”, ни на “вы”. Выжидал, как обычно в личных вопросах, чужой инициативы…

Вот так незаметно она и вползла в мое интимное пространство, а вместе с тем и ко мне в душу. Ведь понимаю, что ничего особенного в ней не было… по крайней мере, в ее внешности, а поди ж ты – как мало мне, оказывается, нужно, чтобы влюбиться: полчаса общения, улыбки и заинтересованности во мне…

Часов после трех безостановочного общения она вызвала стюардессу и попросила принести плед. После чего улеглась на трех сиденьях и… (ну, и что здесь написать? “отошла ко сну”? ”заснула”? ”уснула”? Нет, не то… как-то уж больно избито… На самом деле, она лежала на трех сиденьях сразу, поджав ноги, и еще долго полусонно, из-под прищуренных век улыбалась мне… Ну, вот… так и напишем – ”постепенно уснула”) …постепенно уснула… (опять не то… Ну, что это за фраза – ”постепенно уснула”? А где же сбившийся в ногах плед, я, аккуратно приподнявший ей ноги и расправивший его? Где ее хитрющая и, одновременно, благодарная улыбка? Это-то куда все пропало?! А то, как она ворочалась, устраиваясь поудобнее, стараясь не выпускать меня из вида? Как я сам, по-идиотски глупо, улыбался ей всякий раз, когда поворачивался к ней? ”постепенно уснула…” Где неиссякающий “туалетный” поток, постоянно задевающий ее ноги? Это-то куда все пропало? Впрочем, поток к тому времени действительно подыссяк… да и ноги, ей, по-моему, никто не задевал…)

…и постепенно уснула. Я еще долго читал газету и книгу, взятые с собой, периодически поглядывая на то, как мирно она спала рядом, пока не почувствовал, что и мне самому необходимо поспать хотя бы немного…

Почему-то мне кажется, что сквозь сон я открывал глаза, а она, разбуженная тем же, чем и я, но мгновением раньше, с интересом наблюдала за мной. Хотя поручиться за это не берусь, конечно…

…Меня разбудил яркий свет и общая атмосфера просыпающегося самолета. Стюардессы суетились в противоположном конце прохода, разнося завтраки. Я сонно еще повернулся к Ольге. Она все так же мирно спала, поджав колени… (кстати, совсем забыл написать – звали ее Ольга. Вся проблема в том и состояла, что к тому времени я этого еще, по-моему, не знал. Хоть убей, не помню, когда мы представились – до этого или после. Так, судя по всему, и провели ночь вместе, не зная, как зовут друг друга.  Хотя, мы же говорили об избито-шаблонной привычке некоторых обмениваться визитками, втайне гордясь громкими или не очень титулами и должностями. Но вот когда это было, дай бог памяти?.. До или после сна? Из чего-то же должна была вытекать подобная тема?..).

Я протянул руку, осторожно положил ладонь ей на лодыжку и мягко погладил ее ступню. Она приоткрыла глаза, сонно щурясь от яркого света, посмотрела на меня и улыбнулась… (Не спешите ухмыляться – все пока еще было достаточно прозрачно в наших отношениях… Только сейчас вспомнил, о чем мы, шутя, договорились – я разбужу ее именно таким способом перед завтраком – мягко погладив лодыжку и ступню ее ноги… Ступня, кстати, предусмотрительно была “обута” в голубой шерстяной носок…

Ну, кому, спрашивается, интересно, что было на ее ступнях?! Да и к чему, казалось бы, такие подробности?! И почему погладил именно ногу?

Во-первых, вся ее одежда была голубого или серо-голубого цвета, начиная от куртки и заканчивая кроссовками.

А, во-вторых… да, просто потому, что ступня была ко мне гораздо ближе, чем, например, ее голова…

С другой стороны, почему бы не описать или, на худой конец, не упомянуть ступню понравившегося человека? И в чем описание ее будет проигрывать, например, описанию очередного шумного серо-бурого идиота, сидевшего на два ряда впереди нас, который только и делал, что пил пиво всю дорогу и доставал стюардессу убогими шутками и двусмысленными намеками?..

Да, и о чем вообще вся эта история, в конце концов? С размытым и смещенным началом, промежуточным то ли концом, то ли эпилогом, то ли эпитафией на первых строках… С весьма условной канвой повествования и, наверняка, без сколько-нибудь логичного окончания…

Впрочем, окончание-то как раз будет зависеть от моего настроения. Жаль, конечно, если настроение будет неважным и все оборвется на полуслове… Но всегда есть возможность отредактировать что угодно, если не в жизни, то, хотя бы на бумаге. ”Помахать немного кулаками после драки”… Впрочем, я опять ухожу в сторону… Так вот…)

Она приоткрыла глаза, сонно щурясь от яркого света, посмотрела на меня и улыбнулась, не убирая моей ладони со своей ступни… (Хотя здесь я пожалуй немного приврал – руку я убрал сам, как только она приоткрыла глаза… На самом деле и немудрено приврать – прошло уже три недели и сейчас я сижу уже дома, в Москве, и чувствую, что опять соскучился и надо бы собраться с силами и духом и то ли написать ей, то ли позвонить…

Опять все свалил в кучу и который раз ушел в сторону… Все как в жизни – сумбурно и нелогично…

Ладно, пока буду решать, что же мне сделать лучше сегодня вечером – написать ей сообщение или позвонить – пожалуй, вернусь на время в самолет и продолжу…)

…и улыбнулась… Пожелала доброго утра и еще раз улыбнулась…

(Опять открываю скобки – как раз по ходу рассказа и вспоминаются основные мелочи, которые и сформировали ее образ…

Совсем забыл написать об одной ее особенности – хотя, наверняка, пропустил еще массу деталей, но сейчас пока об этом – звук “р” она произносила мягко-раскатисто, как-то по-детски, что ли, так, что слыша и слушая ее, накатывал какой-то необъяснимый приступ нежности… Впрочем, вполне может быть, что это было только мое восприятие ее, не более того…)

Не успел закрыть одни скобки, приходится открывать другие… Да, действительно, что ни говори, а все, как в жизни… так же сумбурно и нелогично…

(Вот и сейчас поговорил с ней по телефону и словно какой-то осадок остался. Все-таки никогда не стоит показывать женщинам насколько они нравятся – либо сядут на шею, либо потеряют интерес… Да, кстати, за то время, что знаком с ней, уже раз пятнадцать пытался удалить номер ее телефона из памяти своего мобильного, чтобы даже, если сильно захочется, не было возможности первым набрать ее… Но так и не удалил… Может просто искал повода дописать рассказ? Черт его знает, может и так…

Впрочем, ладно, бог с ней, вернемся еще раз в самолет…)

Хотя, если уж начал сваливать все в кучу, то, даже эту нелогичность надо доводить до ее нелогического (или нелогичного?) конца… Это я к тому, что открывание и закрывание скобок, а, точнее, “лирические” отступления у меня, похоже, уже входят в привычку, а привычки тем и плохи, что от них сложно избавляться… Так вот…

(Я уже написал, что мы говорили о работе – я о своей… вкратце и в общих чертах. А она о своей… упоминала. Упоминала, что вообще работает, да, еще сделала несколько размытых мазков, чтобы дополнить отсутствовавшую картину. А в свете того, что о работе она почти не говорила, могла позволить себе дорогие поездки и вещи… в голову мою периодически вползали не очень красивые мысли относительно способов ее заработка, от которых я отмахивался обеими руками…В принципе, развивать тему смысла нет – все равно зайду в тупик, но мысль в голове уже появилась, черт бы ее побрал…)

Ладно… Теперь уже действительно пора вернуться в самолет, а то до Благовещенска такими темпами мы, похоже, просто не долетим.

…Да, судя по всему, такими темпами мы действительно никуда не долетим. Хотя… А, впрочем, куда нам спешить? Сколько еще отступлений и ремарок я успею сделать? Кто его знает?! Но, похоже, и вправду немало…

(Вчера – естественно, прошло еще несколько дней между последними абзацами – я таки стер ее номер из памяти телефона. Не выдержал и удалил после очередного разговора ни о чем, растянувшегося на полчаса, очередной, как мне показалось, игры в одни ворота… Моя беда – мнителен, каюсь… А что прикажете чувствовать, когда, по сути, проводил ее до дома, приготовил с ней ужин, да еще, похоже, успел постирать с ней белье… Только вот беда – каждый оставался на своем конце Москвы… А может это и к лучшему? По крайней мере, есть возможность дописать то, что начал, до конца, уже в спокойной обстановке, без лишней мнительности. А если она и не позвонит первой, что видите ли выше ее условных принципов, то адрес я все равно знаю… Ну, хотя бы брошу в почтовый ящик готовый рассказ… если ничего другого больше не останется…)

Так вот… Самолет проснулся. В иллюминаторе яркой тонкой полосой на горизонте забрезжил рассвет… (Ну, слава богу, вроде бы и дело пошло – сам не заметил, как оказался в очередной раз в самолете. Что ни говори, а и в радикальных мерах есть свои плюсы…) Она, все еще в каком-то сомнамбулическом состоянии, приняла в кресле горизонтальное положение, как-то медленно и неуверенно хлопая ресницами. Официантки… в смысле стюардессы (черт бы побрал эту бесконечную череду бизнес поездок и ресторанов за казенный счет в каждом городе!) подали завтрак, затем чай, затем… нет, похоже, больше ничего уже не было – затем они просто убрали остатки завтраков и пластиковую посуду…

Мы все это время хохотали над какой-то ерундой и весело перемигивались с набитыми ртами…

Она уже несколько лет жила в Москве и сейчас летела в гости к родителям. В первый, похоже, раз за последние года три-четыре.

Она опять принялась рассказывать о чем-то нейтрально веселом, все так же периодически ненавязчиво касаясь моего предплечья… (нет, чувствую, что сейчас загнул с предплечьем… на этот раз – это уже перебор).

Неожиданно все внутренности самолета окрасились призрачным ярко-оранжевым светом восходящего солнца. Мы схватили фотоаппараты и прилипли к иллюминаторам.

(Как тут описать эмоции при виде такой красоты? Проще, думаю, пропустить лишнее описание, чтобы, не дай бог, не сфальшивить…)

Постепенно самолет пошел на посадку, и я уже начал жалеть, что и у этого путешествия есть свои границы…

На мои нейтральные вопросы она давала развернутые ответы о тех местах, где мы пролетали, о Благовещенске, какие-то уклончивые сведения о себе и о своем прошлом…

(Нет, чувствую, что здесь уже не выжму из себя ничего стоящего… Самолетные темы, судя по всему, себя действительно исчерпали… Разве что ретроспективой вспомню еще несколько деталей, да сделаю по привычке пару лирических отступлений… Пора уже и вправду приземляться…

А как бы хотелось, черт возьми, нагородить здесь еще столько, чтобы глаза полезли на лоб и волосы встали дыбом… Ну, например, что шасси не раскрылись и мы в критическом состоянии еще часа два… нет, лучше три… кружили над аэропортом, а пилот бы все так же безуспешно жал на кнопку “Enter” открытия шасси – или на что он там обычно жмет… И за это время произошло бы еще бог знает сколько мелких и крупных событий…

Но ничего этого не было… А жаль… Все же интересно было бы понаблюдать за обделавшейся серо-бурой массой, суетившейся в салоне…)

Самолет благополучно приземлился. Я помог Ольге донести ее сумки, дождался с ней выдачи багажа, помог… (Да, ладно, что уж там – “помог”… Так и тащил весь ее багаж, все 4 сумки на себе вплоть до стоянки такси. Благо было до нее идти всего ничего…)

Я хотел было предложить ей доехать на такси, но ее уже встречал знакомый ее шапочного знакомого, так что мы вполне благополучно добрались до города, точнее, до городского вокзала на его машине…

(Ну вот, наконец мы и подошли к новой стадии наших отношений, если можно всего пару встреч назвать отношениями…)

У здания вокзала мы выгрузились, увешанные сумками – она, с одним портмоне на лямке через плечо, и я, увешанный пятью сумками, включая свою собственную, не такую, кстати, и легкую, надо отдать мне должное – набрал, бог знает зачем, с собой книг, к половине из которых даже не притронулся…

Вот здесь и начались новые нестыковки… Поначалу я так и не понял, зачем же мы все-таки ехали к вокзалу. Попросить высадить меня у гостиницы – было как-то неудобно, спешить было тоже некуда, поэтому совершенно спокойно я следовал за собственной кривой-наклонной, которая на этот раз вывела меня на вокзал Благовещенска.

Оказалось, что ехать Ольге надо было еще дальше – на самый край Амурской области, да и сам поезд отправлялся только ближе к вечеру, часов через восемь. Так вот мы и стояли, смотря друг на друга в недоумении. Она – удивляясь, что я этого до сих пор не понял, и я, не понимая, когда же должен был все это понять, если до того момента от нее не последовало ни одного внятного объяснения.

Женщины… Как ни странно, даже лучшие представители этого племени страдают подчас полным отсутствием логики… Какая уж тут дискриминация?.. И где уж тут “people must take care of women…”? Вот тебе и слабый пол… вьющий веревки изо всего, что попадается под руку… И как логическое завершение напрашивается банальный вывод – на кой черт вообще что-то с ними планировать? Не говоря уже о том, чтобы жениться… Каждый день, да, что уж там – каждую минуту…

Впрочем, зачем о грустном… но, ей богу, как только подумаешь о том, что в собственной квартире, заходя в туалет, придется закрывать дверь на шпингалет и полную невозможность вскочить с унитаза в самое неподходящее мгновение, услышав, что наши, например, забили шайбу в чужие ворота, желая увидеть это своими глазами… вскочить и выбежать, естественно, со спущенными штанами… Не говоря о том, чтобы просто голым ходить по дому... Нет, становится просто не по себе… Ведь знаю же обо всех неудобствах, но все равно каждый раз добровольно сую голову в петлю. А так ведь когда-нибудь можно и допрыгаться…

…Только на вокзале я понял, что значила ее одинокая фраза безо всякого контекста: “я свободна сегодня до пяти часов…”.

(Что там пишут в таких случаях? “Я вдохнул полные легкие и выпалил…”.)

Я вдохнул полные легкие воздуха и поднял все сумки:

– Поехали…

– Куда?

– Как куда? В гостиницу, конечно.

– Зачем?

– Ну, не будем же мы здесь восемь часов дожидаться поезда, когда у меня забронирован двухместный номер в отеле?

Она на мгновение задумалась. (Иногда мне кажется, что женщины вообще не думают – они просто оценивают свои и чужие шансы. Так вот и сейчас… на мгновение задумалась, глядя на меня снизу вверх…)

Естественно, она согласилась не сразу. Несколько раз мне пришлось прямо и, в то же время, витиевато объяснять, что ничего плохого я не имел в виду и между строк моего предложения нет никаких подсмыслов. Одновременно я искренне и безотрывно смотрел в ее глаза, объясняя прописные истины о том, что в гостинице она, по крайней мере, примет душ после дороги и сможет нормально выспаться (по-моему, где-то после этой фразы я и начал витиевато извиняться и говорить о том, чтобы она не искала потаенных смыслов в моих словах и… ну, и так далее…)…

В конце концов, она согласилась, и мы поехали в гостиницу… Предварительно, естественно, поругавшись с привокзальными таксистами. (Упаси вас господь, садиться в машины к этим горе-финансистам… Люди, которым суешь палец в рот, а они откусывают его по самую шею… Впрочем, нет, это, по-моему, уже не из этой оперы… О чем это мы? Ну да – о таксистах… Возникает мысль, что одной поездкой за ваш счет они пытаются закрыть все месячные дыры в собственном бюджете… Так, наверно, и стоят весь день, ожидая манны небесной… Естественно, мы доехали до отеля за сумму вдвое меньшую, отойдя от стоянки метров на двадцать и остановив свободное, проезжавшее мимо такси…)

В гостинице тактично не удивились, что я приехал не один, но заказал на все время проживания завтраки на одного. Что ни говори, а молчаливая воспитанность в больших городах по России импонирует гораздо больше, чем холодная учтивость аналогичных столичных деятелей.

Вот так мы добрались до гостиницы и даже остались наедине в номере… “Ну, – спросите, ну!!!” ”Что ”ну”? – отвечу, что ”ну”?! А чего вы ждете? Эротических сцен? Не было их. И даже не планировалось… Ну, или почти не было… Да, и что считать интимной близостью? Где ее границы? Или, как говорит Андрей Бейрит: “С чего начинается куча?”. Впрочем, я опять удаляюсь тот темы…

То, что не успев войти, я оторвал ее от пола и (как ни странно, но даже здесь нет ни малейшего желания приврать и нагородить бог знает чего)… и закружил по комнате, а она, сначала не поняв и, наверняка, испугавшись в первое мгновение, также обняла меня…

(Черт, вот здесь уже точно не помню и начинаю городить отсебятину… Ведь помню, что обнял ее, подойдя сзади, как она подалась и прижалась ко мне, а я уткнулся в ее волосы, улыбаясь, как идиот… Как оторвал ее от пола и закружил по комнате, а потом… нет, наверняка, просто поставил и… черт, не помню… ну, да, ладно, оставим…)

Сцена номер два… Я стучу в дверь ванной и спрашиваю, можно ли войти… Она спрашивает, не буду ли я подглядывать за душевую занавеску… Нет, отвечаю, буду просто сидеть и разговаривать с ней. Точно, спрашивает. Точно, отвечаю, честное слово…

Так и сидел, на принесенном в ванную кресле, и разговаривал с ней. Даже не помню о чем. Не верите? А зря… Было-то все именно так. Рад бы и приврать, но так, по-моему, даже интереснее…

А вы что, полезете в душ к девушке, если дали честное слово, если и она сама нравится настолько, что кроме приступов нежности уже и не испытываешь ничего? Хотя кто-то, может, и полез бы. Может и не снимая одежды. А я остался. Мне было и так неплохо. Романтика, мать ее… Как там у Галича? РаР”…если б была она на западе, но она же, бля, на севере…”. Это к чему приплел, и сам не знаю, но раз приплел – значит не зря… раз захотелось…

Написать бы сейчас, что сидел, глядя на ее размытый силуэт за занавеской и… ну, и что-нибудь еще в том же духе… абстрактно-романтичное… но занавеска была непрозрачной, так, что слушал я только шум воды и ее голос и улыбался ее забавному ”р”…

Наконец, она сказала, что собирается выходить и попросила меня подать полотенце. Вот, оно, понеслось, скажете… Ничего подобного опять – попросила она меня после того, как сама не смогла дотянуться до вешалки и чуть было не вывалилась из ванной… Вот тогда я и предложил помочь…

Нет, и с этой сценой пора завязывать… Ни черта там больше не было интересного, не считая, конечно, моего почти тотального привыкания к ней. Ведь сколько раз давал себе слово не влюбляться, и постоянно… да, нет, не то, чтобы постоянно и не то, чтобы нарушал, скорее, обещание мое начисто стиралось из памяти в такие моменты… Романтик, черт меня… Впрочем, это я уже писал…

Итак, сцена номер три… Хотя, бог с ними со сценами… Чуть ли не с приезда с вокзала в гостиницу я просил ее остаться еще на один день и уехать домой назавтра, вечерним поездом…

Что может подумать девушка о таких просьбах? Вот и я о том же. Сам знаю, да и тогда знал, но… просто не мог остановиться… Ужасно боялся потерять ее, до какой-то паники и истерии в душе. В очередной раз придумал себе человека и влюбился в него…

До поезда еще оставалось несколько часов, и я предложил ей немного отдохнуть, потом сходить пообедать в ресторан, в душе надеясь, что она все же переменит свое мнение и решит остаться. А на что мне было еще надеяться, скажите на милость? Так и надеялся… на что хватало воображения…

Вот теперь можно перейти и к сцене номер три.

Хоть убей, не помню, как это случилось, но отчего-то в памяти всплывает только запах ее волос. И романтика тут ни при чем… Просто за полчаса до того она помыла голову шампунем… Оттого, я думаю, волосы и пахли… хорошо пахли… Только дело было, конечно, не в этом, а в том, что лежали мы вместе. (Что в таких случаях пишут? “Сплетясь телами?”. Или это я сам так пишу? Впрочем, я опять уклоняюсь от темы.) Ее голова лежала на моем плече и волосы пахли… Хотя, кто его упомнит, чем они там пахли? Не могу вспомнить, что связывало между собой основные сцены, а пытаюсь вспомнить детали… Так вот… волосы пахли… Впрочем, об этом я уже написал…

Я лежал, обняв ее сзади, ее голова на моем плече, одной рукой она обхватила мое предплечье, осторожно касаясь и поглаживая мою руку. Естественно, мы не были полностью раздеты, и все же кроме маек и у кого – трусиков, а у кого – трусов, ни на ком больше ничего не было. (Как и что тут написать, когда уже любимая теперь девушка лежит рядом, доверчиво обнимая тебя, а у тебя не хватает даже слов и остается только тихо улыбаться и дышать как можно ровнее, потому что иначе легкие и сердце, кажется, просто разорвутся от радости и нежности…)

Так и лежали. И, наверняка, не меньше часа… Естественно, чуть позже, выдержав необходимую паузу, я развернул ее лицом к себе (что уж тут, каюсь, в очередной раз – воспользовался грубой физической силой) и осторожно, касаясь губами ее губ, лица, шеи, не переходя никаких границ, лишь губами показывал, что и насколько я уже чувствую к ней…

Волосы ее чем-то там пахли, мои ноги нежно обнимали ее бедра (или ее обнимали мои?), даже резинка ее трусиков плавно огибала талию, в одном лишь месте – между берцовой костью и пупком – не прилегая плотно к животу, образуя впадину, которую я нежно, боясь нарушить хрупкое равновесие, поглаживал подушками пальцев.

Потом… потом после долгих сборов, а до того еще более долгих попыток подняться и оторваться друг от друга (хотя, говоря откровенно, больше, конечно, из-за моего нежелания отрываться от нее), мы все же пошли искать ближайший ресторан. Администратор отеля долго вспоминала, куда можно пойти, в промежутках между размышлениями ненавязчиво рекламируя кухню гостиницы. Но мы твердо стояли на своем – только китайский ресторан и никакой больше – она – в смысле – Ольга и я, также стойко. С ее подачи.

Наконец администратор (или администраторша? Хотя, нет, звучит как-то оскорбительно, тем более, что и женщина была действительно неплохая…) сдалась и вспомнила…

(Китайские рестораны… Сказка… Заметили, сколько их воспето в мировой литературе? Сколько ностальгии, любви и тепла? “Полтора миллиарда китайцев не могут ошибаться”, ”…самая… самая… кухня…”. Чего я только ни читал – одно лишь упоминание о подобном месте настраивает главного или не очень героя на романтический/ностальгический/позитивный лад…

Так что рискую быть первым, кому китайская кухня не нравится совершенно… Ну, скажите на милость – что может сравниться с украинским борщом, овощным салатом, заправленным оливковым маслом, развалистой, свежесваренной картошкой и хорошо прожаренным стейком? И почему китайская кухня постоянно напоминает мусс или бутафорию – масса визуального объема и минимум сущности?.. А, может, кстати, полтора миллиарда китайцев и не видели другой пищи? Где им, беднягам попробовать настоящего борща, например? Так и живут несчастные, наивно полагая, что количество обеспечивает качество… ”полтора миллиарда…”

Впрочем, я, в который уже раз, удалился от темы…)

…а наевшись “объема”, мы снова вышли на солнечную, морозную улицу… она, во всем спортивно-голубом и я, с урчащим желудком, бесплатным приложением к собственным чувствам.

Я просил ее остаться до завтра, она тактично улыбалась… Естественно, ее ждали родственники и, по-моему, я требовал слишком многого. Но не невозможного же?!

В конце концов, я предложил ей подкинуть монету. Решка – она уезжает сегодня, орел – остается до завтра. (Варианты, кстати, выбрала она сама… Ведь чувствовал, как сильно ей самой хотелось остаться, но не мог ни найти, ни даже нащупать решающего аргумента…)

Выпал орел… Она засмеялась и запротестовала, сказала, что так нечестно. Нет бы и мне засмеяться, а я напрягся и погрустнел, сказал, что нечестно переигрывать сыгранную партию. Мы смотрели друг другу в глаза, не отрываясь, секунд пять. Я не выдержал первым… Хорошо, сказал, пусть будет так, как она просит, но это будет окончательный вариант. Да, сказала она, это будет окончательный вариант. Хорошо, сказал, пусть будет так, как она просит.

Я подкинул монету еще раз. Естественно, высоко и не стал ловить ее. Монета долго крутилась в воздухе и (конечно, все не было так акцентированно-замедленно, как в голливудских фильмах – монета просто упала на заснеженный, утоптанный тротуар)… упала на заснеженный, утоптанный тротуар. Орлом вверх…

(Думаете, многоточие здесь для многозначительности? Кульминации? Переломности момента? Да ничего подобного – она присела перед монетой, посмотрела на то, что выпало, и опять сказала, что так нечестно… мать ее…

С женщинами вообще невозможно иметь дело – постоянная игра в одни ворота… в чужие… для собственной выгоды…)

…Я подкинул монету еще раз. На этот раз выпала решка. Хотя, теперь мне было уже все равно. Поезд уходил в пять, сейчас было около двух, и я ждал ее решения. Точнее, ждал того, насколько она сдержит свое слово.

Мы вернулись в гостиницу, не поднимаясь в номер, зашли в кофейню и сели друг напротив друга, не говоря ни слова… Подошла официантка, приняла заказ и через несколько минут принесла две чашки кофе…

(Немного отвлекусь, успокаивая нервы… Знаете, чем отличается плохой кофе от хорошего? Нет, я сейчас не о вкусовых качествах, а вообще… и о грамматике в частности…

Начну издалека. Есть в лингвистике такое понятие – двойные стандарты, когда, например, одно и то же слово принято произносить с ударением и на один, и на другой слог. И первый, и второй вариант верны. Со временем один из них отмирает и нормой становится более употребляемый…

То же самое и с кофе, только здесь все еще намного сложнее. Слово “кофе” в русском изначально было мужского рода. Сейчас, благодаря многим необразованным энтузиастам, большинство употребляет его в среднем роде. Так что “он” уже почти стал ”оно” окончательно. Возможно, потому и уровень качества резко пошел на убыль…

Не углубляясь дальше в лирику, скажу, что принесли нам не ”его”, а “оно”. И хотя он/оно и не был растворимым, но с трудом дотягивал даже до среднего рода…)

Кофе был отвратительным. Поговорка ”седьмая вода на киселе” сюда подойдет как нельзя лучше. Но на этот раз даже я не стал портить себе настроение и указывать персоналу на качество их работы. Хотя, возможно, в их двойном стандарте один вариант вообще отсутствовал напрочь… Впрочем, Бог им судья. Да и мысли мои на тот момент были заняты совершенно другой проблемой. Проблемой ее удержания…

(Может здесь и стоило бы написать – ”чем бы я только не пожертвовал, чтобы…”, но жертвовать было нечем, более того – не уверен, что вообще захотел бы ставить вопрос таким образом.

И откуда вообще взялась подобная постановка вопроса? Тем более в личных отношениях. Не коммерция же это, в конце-то концов?! Как говорил незабвенный Киса Воробьянинов: ”Торг здесь неуместен!”. Так и я… торговаться за свое счастье не собирался…

Но проблема стояла… точнее, сидела напротив и (написать бы – ”и в ус не дула”, но уж как-то явно будет “не из той песни”… из которой, однако, слова не выкинешь)… в ус не дула совершенно… По крайне мере, внешне именно так это и выглядело…

И все же у кого проблема, а у кого проблемка, существовала. На моей повестке дня и на ее… Уже с моей подачи…

Скрепя сердце (еще одна, кстати, фраза непонятного происхождения, мать его… нашего великого и могучего…), я думал о том, что и как могу сделать, чтобы удержать ее…).

Все также молча, мы пили “оно” и ели пирожные, натянуто улыбаясь друг другу из-за чашек, пока я, наконец, не выдержал и не (думаете, напишу: ”прямо спросил ее?..” Черта с два! (еще одна непонятная, но до боли привычная фраза… ну, да бог с ней, сейчас не об этом...) Упертости и упрямства у меня самого хватит на двоих)… и не плюнул на ожидания. Будь, что будет… Не все же время гонять мяч в одни ворота…

Так и сидели, разговаривая обо всем подряд и ни о чем, одновременно. Я достал фотоаппарат и начал откровенно фотографировать ее. Впрочем, она и не особенно сопротивлялась… Забегая вперед – те полдюжины фотографий и было единственным, что от нее осталось… в моей жизни, естественно…

Отчего-то впоминаю ее постоянно, когда бы ни слушал музыку “Vaya Con Dios”… Странно… Непостижимая смесь блюза и смены десятков настроений от песни к песне, вытягивающая из меня все жилы… Но больше всего тоски, ностальгии, тревоги и, главное, надежды… в каждом оттенке голоса.

Самое поразительное, что и музыку эту я открыл для себя после того, как видел Ольгу во второй и последний раз. Случайно услышал в случайном музыкальном магазине. Даже и не знаю, какая ассоциация связала их обоих. Впрочем, не хочется и задумываться… (Написать бы – ”непостижимость ни одной, ни другой…”, да только фраза настолько заезжена, что боишься лишний раз употребить ее…)

Ничего из ряда вон так и не произошло. Она уехала. Спокойно собралась, иногда поглядывая на мое заупокойное лицо. Созвонилась с еще одним шапочным знакомым по поводу встречи ее на обратном пути из дома. Я вызвал такси и отвез ее на вокзал. Она купила билет, я занес ее вещи в вагон, мы как-то скомканно попрощались, договорившись через пару недель встретиться в Москве.

А на следующее утро… Хотя, об этом я уже писал… На следующее утро так ничего и не произошло…

А в обед пришло сообщение от нее: “Мне действительно стоило остаться с тобой на день. Сейчас жалею, что не сделала этого. При встрече объясню почему”.

”Вот, б… – в смысле – вот, черт, – думаю, – опять все произошло через задницу… В который раз уже встречаю девушку мечты и каждый раз все идет наперекосяк”. Может и не настолько дословно подумал, конечно, но, зная себя, могу сказать, что попадание наверняка близкое.

Забегая вперед (или теперь уже – откатываясь назад…) могу сказать, что ждали ее именно на следующий день, соответственно, и у нее самой изначально все пошло наперекосяк, со всеми последствиями – и втекающими, и вытекающими.

Теперь… теперь, пожалуй, остается переместиться на пару недель вперед. Уже в Москву. За время пребывания в Благовещенске, я написал ей еще пару сообщений, на которые она благополучно не ответила, сделал все необходимые дела в командировке и прилетел назад…

Обратная дорога… а, впрочем, не важно – почти ничего и не помню из нее… Наверняка, проспал весь полет…

Итак, действие номер очередное… Я сижу на работе, чем-то недовольный и загруженный… Вот тут-то и раздался звонок мобильного телефона… (Надо сказать, на тот момент голова была забита действительно бог знает чем. Только что поговорил по тому же мобильному с… хотя, отношения к делу это не имеет, но настроение все равно испортилось. И тут раздался звонок, и на мониторе телефона высветилось ее имя. ”Черт возьми!”, (Ну, или что-то в этом роде.) В смысле – это я уже произнес вслух и довольно громко к тому же…)

– Привет, – смущенно-радостный голос с той же самой ”р”, за которую хотелось отдать даже… впрочем, спокойно… без лишнего пафоса… Так вот… с той же самой ”р”, за которую хотелось отдать… ну, может и не все, но тоже немало… при определенных обстоятельствах (как там у Семена Альтова – “размеры моей благодарности не будут иметь границ… в разумных пределах…” Все, как и у меня сейчас… Кроме ”пределов”… С ”пределами” у меня всегда были нелады…).

Она прилетела только сегодня и ужасно устала. Господи Боже, когда это-то меня останавливало?! Так что и приводить пятиминутный диалог, думаю, нет смысла. За нее с ней же я договорился, что приеду к ней домой вечером на полтора-два часа. Попить чай и просто поговорить (может же человек просто соскучиться, в конце-то концов?!). Естественно, потом уеду домой, чтобы у нее не возникало сомнений в чистоте моих намерений и чистоте моего отношения к ней. И, естественно, к чаю привезу полный пакет фруктов и овощей. Какие только ни найду по дороге. (Впрочем, фрукты/овощи предложил привезти я сам. Но идею она поддержала. С удовольствием… А вот презервативы я не покупал. И даже не собирался. Зачем? Ехал-то я пить чай – и это не фигура речи…)

По дороге в метро пару раз от нее проходил звонок с мобильного. Я благоразумно не отвечал. Что еще она могла сказать, кроме того, о чем мы уже договорились?

Только на Шаболовской я перезвонил сам. Уже на выходе из метро. Естественно, она звонила, чтобы отменить встречу, потому, что уже легла спать, и сил не было ни на что, после суток пути. А завтра ждал институт (конечно, второе образование. Не думаете же вы, что я бы стал бегать за восемнадцатилетней девицей?! Все-таки двадцать восемь – это уже серьезно… Или ей было двадцать девять? Или двадцать семь? Не помню… Или даже так и не узнал ее возраста… Кстати, я вообще писал-то о ее возрасте? А то и впрямь мог нарисоваться образ молоденькой институтки с ветром в голове…), куча домашних дел, что-то еще (все же здесь, ради полноты картины, ей надо было составить список посерьезнее, а то ”институт”, ”домашние дела”… Как-то больше смахивает на неумелое и непродуманное вранье спросонья, чем на планы следующего дня…

Естественно, меня не остановило и это (раз уж приехал), естественно, фруктов/овощей я купил уже у выхода из метро (не потащусь же я с ними через всю Москву?!) и, естественно, своим звонком я уже разбудил ее (впрочем, об этом я написал).

Одна остановка на трамвае и я у дома номер пятьдесят один, набираю на домофоне ее восемьдесят пятую квартиру (понятно, что за время моих закупок она задремала еще раз…)

Она встретила меня на своем шестом (седьмом или восьмом… или их всего было семь в здании?) этаже, я оторвал ее от пола и (в принципе, не стоит повторять себя же – все было почти, как две недели назад в Благовещенске… Иными словами: “чем бы дитя не тешилось…”)…

Девушка мечты была все той же девушкой мечты, разве что немного сонной, но основные атрибуты оставались теми же – и рост, и вес, и глаза, и тепло, и даже ”р”, за которую хотелось что-то там отдать без остатка… (Кстати, даже волосы пахли тем же шампунем… Хотя, нет, опять, похоже, приврал – на мытье головы сил у нее уже не хватило. Это дело она оставила на утро.)

Вот так мы и воссоединились. Две недели спустя после нашего первого непреднамеренного свидания. Воссоединились, чтобы утром расстаться на… Впрочем, насчет утра я поспешил – приехал-то я, чтобы увидеть ее и попить чая. Хотя одно другому, по-моему, не мешает…

Впрочем, что уж там… раз начал, приходится договаривать…Чая мы так и не попили (“…сорвав друг с друга одежду, мы бросились в постель…”. На самом деле – это все из дешевых бульварных романов. Не думаете же вы, что все могло произойти так банально?)…

Я помыл, почистил и порезал фрукты на кухне, налил ей сока и мелко поломал плитку шоколада (кстати, совсем забыл – за соком и шоколадом все же пришлось идти в соседний супермаркет, потому путь от метро и занял столько времени, что она успела задремать еще раз) и принес все в гостиную (она же спальня, она же ее рабочий кабинет).

Ольга лежала на кровати (естественно, одетая), я сидел рядом, мы ели фрукты и смотрели телевизор с выключенным звуком, слушая CD проигрыватель (может, кстати, тогда и играла “Vaya Con Dios”? Хотя, вряд ли – такое я бы, наверняка, запомнил), говоря о чем-то (хоть убей, уже и не вспомню о чем).

Через некоторое время я подумал и решил (естественно, спонтанно, и, естественно, вслух, как и все… ну, или почти все у меня), что останусь у нее на ночь. Так прямо и сказал, что домой поеду утром, чтобы переодеться перед работой, что никакого секса не будет, что просто давно мечтал заснуть с ней и проснуться. Проснуться и чтобы она была рядом…

Она, из приличия посопротивлялась несколько минут, потом совершенно спокойно согласилась и начала стелить постель…

Секса, кстати, так и не было, если называть сексом банальное спаривание. Зато было намного большее (как объяснить здесь, что это не просто слова? Я целовал каждый сантиметр ее тела, кончиками пальцев касаясь каждого ее изгиба, всех мягких и жестких впуклостей и выпуклостей под ее кожей, нереально бледной в слабых отголосках света уличных фонарей и горящих окон в соседних домах. А она подавалась и отзывалась на каждое мое прикосновение…

Знаете, что такое полная гармония?.. Хотя, здесь я и, вправду, перегнул с пафосом… Итак… Знаете, что такое полная самоотдача… черт, опять не то… Ну, да бог с ним… Вот, в ту ночь мы реализовались процентов на восемьдесят от абсолюта… ну, хорошо – плюс-минут восемьдесят… Думаете мало? Не скажите…

А наутро все было с точностью до наоборот – процентов на семьдесят пять – но уже по отношению ко мне… Вот это, вкратце, и значит – ”большее”…)

И хотя и спать мы нормально мешали друг другу, с трудом помещаясь на узкой кровати, до сих пор возникает ощущение нереальности всего произошедшего… Даже сейчас не уверен, было ли это на самом деле или я сам нафантазировал бог знает чего…

Но домой-то я уехал утром… Значит – все было… И огромные сугробы снега, навалившего за ночь, и давка в метро, и опоздание на работу… Значит было…

…договорившись вечером созвониться…

Созвонились… И не один раз. И не один раз я пытался удалить номер ее телефона из памяти своего мобильного… и не один раз удалял… А потом судорожно вспоминал одиннадцать цифр, каждый раз боясь, что она больше не позвонит (думаете, вспоминал? Черта с два… Не мог вспомнить ни разу… Просто места себе не находил, ожидая звонка или сообщения от нее… Ну, может все было и не так плохо, но ждал же, черт меня побери, ждал…)

А потом… потом она больше не перезвонила…

И сегодня прошло уже больше двух месяцев с тех пор, как я видел ее в последний раз. (Кстати, с названием рассказа определилась именно она, точнее, согласилась… Даже таким банальным… Естественно, я ей сказал, что пишу/напишу рассказ. О ней. Ну, или почти о ней. И о себе…)

Что ж это за девушка мечты, скажете, которая, даже набирая мой номер, сразу отключалась, ожидая, что я перезвоню сам? Экономия средств, мать ее.

Вот я и сам думаю – какая она, к чертям собачьим, девушка мечты?.. А забыть все равно не могу…

Так что остался последний шанс – отнести ей готовый рассказ. Адрес-то я помню, в конце-то концов. А там и посмотрим… Ведь обещал же.

 

 

Анна

 

– Извините, – она удивленно повернула лицо и посмотрела ему прямо в глаза, – можно к вам под крыло? – На мгновение ему показалось, что сейчас он услышит что-то резкое, но она лишь утвердительно кивнула, задержав взгляд на каплях дождя, стекающих по его лицу, поднятом воротнике сырого уже пиджака, сгорбленных от холода плечах и веселом блеске где-то в глубине глаз.

– Залазьте… – она символично подвинулась, уступая место под зонтом.

Он протянул руку:

– Давайте я понесу…

Она покорно отдала ему зонт, улыбнулась чему-то и покачала головой.

– Вам в какую сторону?

– А вам?

Он весело улыбнулся.

– Пока не знаю…

– А когда узнаете?

– Когда скажете, в какую сторону вы едете.

– С чего вы взяли, что я вам скажу?

– Ну не скажете… Бог с вами… Значит покажете…

– Это еще почему?

– Ну не бросите же вы меня под дождем… без зонта.

– Ну хорошо… А как будете возвращаться?

– Возьму у вас зонт, а завтра завезу.

– Это что, шутка?

– Какая же шутка? Вполне нормальное желание – не промокнуть до нитки. Не думаете же вы, что я его у вас банально украду?

– Откуда же я знаю? Мы ведь даже не знакомы, – она вдруг улыбнулась и в глазах ее, как в лужах после дождя, заиграли огни фонарей.

Он посмотрел на ее влажные губы, ямочки на щеках и на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл, спокойным и очень серьезным голосом произнес, глядя на ее губы:

– Зря вы улыбнулись.

– Почему? – она неожиданно нахмурилась, не в силах угнаться за перепадом его настроения.

– Теперь я вас точно не брошу…

– А если меня встречает муж?

– Да не врите, никто вас не встречает…

– Вот те на! С чего это вы взяли?

– Не знаю… Только никто вас не встречает.

Она опять загадочно улыбнулась и посмотрела на пустую мокрую дорогу, уходящую вниз к реке, и огни противоположного берега, размытые серой пеленой дождя. Лужи еще мелко дрожали от падающих капель, но все сильнее пахло сырой землей и опавшими, гниющими уже листьями.

Он посмотрел на ее точеный профиль, несколько широкие скулы, коротко стриженые волосы, покрашенные в белый цвет, в каком-то ухоженном беспорядке.

– Не страшно?

– Чего?

– Ночью… Одна… Без мужа… Уже почти двенадцать.

– Нет, не страшно.

– Меня зовут Игорь.

Она опять улыбнулась:

– У вас так всегда?

– Что именно?

– Без перехода… От одного к другому.

– Не знаю… Не обращал внимания… Наверно постоянно.

– Ну, тогда меня зовут Анна.

– И куда же вы идете ночью, Анна? К тому же совсем одна? – Она подняла на него глаза и улыбнулась, и опять он почувствовал то же, что и пару минут назад, – что влюбился и уже боится потерять то, чего еще не приобрел. – Если не секрет, конечно, – добавил торопливо, опасаясь получить насмешливый ответ.

– С работы

– В двенадцать ночи?!

– Да… в двенадцать ночи.

– Не хочется о работе?

– Не хочется, – она опять улыбнулась.

– Господи, и что у вас за улыбка?

– И что у меня за улыбка?

– Не знаю даже как объяснить, – он запнулся, не в силах оторваться от бликов фонарного света в ее глазах.

Она милостиво согласилась:

– Ну раз не знаете, то не объясняйте, – улыбка уже не сходила с ее губ.

Они приблизились к очередному фонарю. Теперь блики заиграли на ее губах. Он замер на мгновение, борясь с желанием без предисловий и долгих окольных фраз здесь же обнять ее и зарыться лицом в невообразимый беспорядок на ее голове. Затем прикусил изнутри губу и осторожно, унимая искушение, засмеялся, предчувствуя, что она не поймет. Или испугается. Да и сам он не решится. По крайней мере, прямо сейчас.

– Не буду…

Она чуть прищурила глаза, читая на его лице отголоски одолевающих его чувств.

– И откуда же вы идете так поздно? – подстраиваясь под его тон. – Игорь, – добавила насмешливо-многозначительно и улыбнулась опять.

– Черт его знает… Шатаюсь без толку…

– Ночью?

– Ночью…

– Совсем без толку?

Он пожал плечами:

– Совсем.

Они уже стояли на пустой остановке. Редкие машины проносились мимо, разбрызгивая осколки света. Дождь почти утих, и стало ощутимо тихо.

– Простудиться не боитесь? – она вдруг протянула руку и медленно провела пальцами по его мокрым волосам.

– Нет, не боюсь.

– И успешно? – она опустила глаза, растирая между пальцев капли воды.

– Что именно?

– Шатания без толку…

– Сегодня – да.

– Это не в связи со мной?

– Да…

– Смотрите, компания из меня жалкая…

– Меня устраивает… Да, и черт с ними, с компаниями. Может я от них и прячусь в городе по ночам.

– И часто прячетесь?

– Часто.

– И под дождем тоже?

– И под дождем…

– А почему без зонта? – она помедлила секунду и с усмешкой добавила: – Чтобы был повод под крыло попроситься?

– Нет, это случайно…

– Что именно? Без зонта? Или под крыло? – она хитро прищурилась, наблюдая за его замешательством.

– И то, и другое…

– Понятно… – она подняла глаза на пустую дорогу.

– Так куда вам, Анна?

Она назвала остановку.

– Ого!.. И как вы собирались добираться?

– На такси.

– Значит хорошо, что я встретился.

– Почему?

– Потому что я вас и отвезу…

– Давайте лучше выпьем кофе, а доеду я сама.

– Выпьем и кофе и доедем вместе.

– Ну вот, а потом я буду беспокоиться, как вы добрались.

– Вот уж за меня беспокоиться не надо. Со мной ничего не случится…

– Уверены?

– Да.

– Ну, хорошо, тогда идем пить кофе.

– Слушайте, Аня, давайте на “ты”, хорошо?

– Хорошо…

– Так чем вы все-таки занимаетесь? В смысле – ты… – он таки смутился оттого, что начал первым.

– Работаю…

– И кем?

Она хотела было ответить, но лишь вздохнула и улыбнулась. Глаза ее опять засияли в свете фонарей. Чувствуя, что опять тонет в ее глазах, уже боясь долгих секунд молчания, он спросил первое, что пришло в голову:

– Все еще не хочется о работе?

– Все еще не хочется…

– И часто так работаете? – он посмотрел на часы.

– Сегодня пришлось задержаться…

– И успешно?

– Успешно… – она усмехнулась, отвернулась в сторону и потянулась в карман легкого пальто за сигаретами.

– Куришь?

– Курю… Иногда.

Пока она доставала из пачки сигарету, ковырялась в сумке в поисках зажигалки, он молча пожирал ее глазами, чувствуя, что уже переигрывает со своим неумелым восхищением. Точнее, попыткой показать его намеренно наглядно.

Она глубоко затянулась и, не поднимая головы, тихо произнесла:

– Уже сентябрь…

– Да, – эхом отозвался он, – уже сентябрь.

Она подняла на него глаза, поежилась от сырости, еще раз затянулась и задумчиво посмотрела на сигарету. Он протянул руку, мягко забрал у нее сигарету и бросил ее в искрящийся поток воды, несущийся по краю дороги.

– Холодно?

– Да, прохладно…

– Держи, – он протянул ей зонт, нырнул под него и обнял ее сзади. – Сожми кулаки…

Она покорно сделала, как он просил, не поворачивая головы, лишь спина чуть напряглась в неуверенном ожидании.

– Не бойся… – он обхватил ее кулаки своими ладонями, согревая ее руки, прижался губами к ее затылку и нежно выдохнул горячий воздух.

– Так теплее?

– Да… – он скорее почувствовал ее улыбку и осторожно поцеловал ее волосы.

– Извини…

Она мягко освободила свои руки и передала ему зонт. Потом взяла его левую руку в свои ладони, поднесла к лицу и, словно боясь нарушить зыбкое спокойствие, молча поцеловала ее.

Неожиданно зазвонил телефон. Он механически сунул руку в карман.

– Это у меня… – она потянулась к сумочке, расстегнула молнию и вытащила телефонную трубку.

– Да?.. Привет… – лицо ее как-то сразу осунулось. – Все в порядке… Нет… Не могу… – она пристально посмотрела на него. – Нет, я уже около дома… Нет, не хочу… Сегодня нет… Хорошо… Ладно… Нет, не смогу… Звони… Пока… – она сложила трубку и отвернулась от него.

– Я покурю, хорошо?

– Хорошо…

Она положила телефон в сумку, вытащила пачку сигарет, но после секундного раздумья положила ее обратно.

– Дождь закончился… – она подняла лицо к фонарям.

– Замерзла?

– Да… чуть-чуть.

– Иди сюда… под крыло, – он улыбнулся ей, и она осторожно придвинулась к нему. Он мягко обнял ее и выдохнул горячий воздух ей в затылок. Она поежилась, как от щекотки и он всем телом снова почувствовал ее робкую улыбку…

 

…Он вернулся мыслью во вчерашний день. Вспомнил ее глаза в отсветах фонарей и от неожиданности радостно улыбнулся – на некоторое время совсем забыл о ней – самом объемном воспоминании последних часов, опять зациклившись на самом себе. “Анна, – мысленно растянул слово и улыбнулся. – Надо же… Анна…”.

Он закрыл глаза и укрылся с головой одеялом. Чтобы отгородиться ото всего мира, пусть даже такой ненадежной стеной. В знакомой себе вселенной… знакомой от края до края…

 

На следующее свидание он так и не пошел, боясь привыкнуть к ней… к той, которую все равно пришлось бы потерять рано или поздно…

Он улыбнулся про себя… мечту захотелось оставить в памяти мечтой, не окуная ее в реальность… хотя, удержаться от звонка и встречи с ней стоило неимоверных усилий воли и душевных терзаний...

 

…Больше он ее не видел… Разве что единственный раз в городе, спустя почти целый год. Да и то издалека…

 

 

 

Весь этот блюз…

(Или За тридцать лет… из СССР в поколение Pepsi…)

 

…Я смотрю на ее гладкую спину в мелких редких родинках, татуировку на правой лопатке, волосы, ритмично шевелящиеся при каждом толчке, судорожно вцепившиеся в простыню пальцы. Я слушаю ее стоны, которые становятся громче с каждым разом, как я вхожу в нее все глубже, стоны то ли боли, то ли удовольствия и во мне нарастает нетерпение. Нетерпение и пока еще смутное, но уже неприятие ее – той, что сейчас стоит передо мной на коленях. Очередной ее. Давно уже не первой и, наверняка, не последней. И уж тем более не единственной.

Сейчас я медленно уничтожаю ее и себя. Себя физически и ее, как личность. Или наоборот. А может и то, и другое сразу…

Я – это они, тысячи героев, тысяч прочитанных книг, сотен просмотренных фильмов, миллионы стереотипов поведения и настроений, подсознательно усвоенных с детства, либо насильно вбитых в меня моим окружением. Я – это их мысли, чувства, желания. Я – это весь мусор, накопленный за тридцать лет моей жизни. Без них меня нет, но и с ними мне неуютно. Я – это мой деструктивный синдром. Я разрушаю все на своем пути, включая себя самого. Разрушаю, чтобы создать заново еще раз. В новом месте. Чтобы затем разрушить в очередной раз.

Я – это эволюция человека без прикрас в отдельно взятом лице. История цивилизации, зажатая в узкие временные рамки: рождение, развитие, короткий миг обманчивой стабильности и, наконец, нескончаемые междоусобицы и войны с внешними врагами, которые неизменно приведут к упадку, а затем к смерти…

…чей голос я слышу сейчас, когда двигаюсь в ней, чьи самолюбие и нетерпение говорят во мне, кому я пытаюсь противостоять, делая одно дело и уклоняясь от другого?

Она слабо стонет, и я чувствую, что сил остается гораздо меньше, чем упорства, но все тот же голос не дает мне остановиться – мое первобытное упрямство или гордость – и я, как заведенный, продолжаю двигаться в ней, уничтожая и стирая ее ”я”, а заодно и свое собственное.

Мой путь – путь саморазрушения и она лишь еще одна веха на нем, факт моей будущей личной истории, которая станет ненужной никому сразу после моей смерти. Или даже много раньше.

 

Я двигаюсь по жизни зигзагами, ставя перед собой мелкие, утопичные цели, которые по их достижении болезненно отмирают. Болезненно – оттого, что, оглядываясь назад, понимаю, что каждая отдельная цель не стоила затраченных усилий и была лишь очередной попыткой уклониться от встречи с собой и осознанием того, что меня как такового нет, есть лишь разрушение накопленных за долгие годы стереотипов внутри и снаружи. Есть застывшее статичное пространство моего “я”, и движение во времени, ограниченное рождением и смертью. И есть стоны напротив. Стоны, которые раздражают все больше… и еще есть упрямство довести все до конца…

Я успокаиваюсь только по ночам, с приходом полной темноты, когда становится не видно даже смутных очертаний всего вокруг и, тем более, каких-либо ориентиров. Тогда я ложусь, закрываю глаза и слушаю тишину. Долгими часами…

С каждым движением во мне растет нетерпение… С каждым услышанным словом, фразой и даже звуком, во мне нарастает противостояние… отчаянная жажда противостояния людям, что меня окружают, богатству и бедности, глупости и шаблонной рекламной мудрости. Животный и неуправляемый нонкомформизм… неумение прийти к согласию прежде всего с самим собой…

Я – это внешняя, самая удаленная орбита нового кислотного поколения, которое не знает ни цели, ни направления, которое ничего не ищет и, как следствие, ничего не теряет. Я – это мой желудок и мои мозги, которые требуют количества, не задумываясь ни о качестве содержимого, ни его необходимости. Я – это тот, для кого делаются тысячи часов рекламы по телевидению и радио, для кого создаются потребности на рынке, тот, кто, заходя в магазин, уже не может уйти оттуда, ничего не купив…

И ее тело – просто еще одно тело на моем пути. Объект моей потребительской патологии. Я знаю это точно, как знал еще тогда, когда познакомился с ней, хотя то знание и было очень смутным. То, что скоро наши отношения изменятся и, скорее всего, закончатся навсегда, чувствует и она. Но она женщина, а, значит, она более привязчива и ранима, и разрыв для нее значит много больше, чем для меня, и будет еще одним кирпичом в стене ее комплексов. И она знает, что я знаю о ее догадках, но по молчаливому согласию мы оба не поднимаем этой темы. Я – потому, что привык молчать, а она, потому что при всех своих недостатках все же намного мудрее меня…

 

Я двигаюсь в ней при слабом мерцании не выключенного монитора компьютера и рассеянных, бледно-молочных бликах фонарей с улицы. Еле слышным, но устойчивым фоном в ушах уже третий час стоят надрывающие тишину комнаты и мое спокойствие голоса Роберта Джонсона и Трейси Чэпмен, в альбомах, зацикленных в компьютере… Сейчас я не более чем игра света и тени, где каждая из моих составляющих норовит уничтожить все остальные.

И все же годы медленного самоубийства еще не сломили меня. Я все еще здесь, в ней, пусть и очередной вехе моей жизни, но гораздо более важной, чем все предыдущие и все последующие за ней, ибо я научился жить тем, что есть здесь и сейчас, а не утерянным вчера и неизвестным завтра.

И она тоже не более чем игра света и тени, потому что сейчас мы одно целое, пусть и ненадолго. Я знаю, что люблю ее… люблю по-своему – полностью, без остатка и сомнений отдавшись своему упрямому движению в ней. Мое знание больше самообмана и моей воли вместе взятых, оттого даже моя любовь сродни патологии, как и многие мои чувства. И я знаю, что непоследователен в них, но мирюсь с этим, потому что все равно не могу ими управлять. Именно поэтому я и иду против течения, навстречу скорому уже расставанию, убивая свое нелепое “я” в ней. Именно поэтому я скоро оставлю ее. Оставлю потому, что, не сделав этого, разрушая свою жизнь, я разрушу и ее жизнь включительно, на что вроде бы не имею никакого права… Я делаю это вовсе не из добрых побуждений, просто рушить свою жизнь легче в одиночку, не рассеивая внимание и силы по мелочам…

И все же, хотя она и не стала той самой единственной, надо отдать ей должное – она сделала со мной то, чего до этого сделать не удавалось никому – ни с кем в постели до нее я не чувствовал такой самоотдачи и гармонии. Кроме разве что последнего времени, когда понял, что, не порвав с ней сейчас, в дальнейшем уже никогда не смогу сделать этого…

Она стонет и зарывается лицом в подушку, также – по-своему – пряча от меня свою слабость. Или то, что мы, никогда не называя этого вслух, привыкли считать слабостью – слишком наглядное проявление чувств друг к другу, либо на виду друг у друга. Нам проще обходиться недомолвками и насмешками. По крайней мере, остается видимость того, что никто не теряет свое лицо. Жить так намного сложнее, но мы давно обходимся придуманными ролями – она полностью не доверяет мне, я же, в свою очередь, не знаю, чего ждать от нее в каждый отдельно взятый момент наших сомнительных отношений.

Я прикрываю глаза и представляю ее лицо и фигуру в момент, когда мы решили погулять в городе всего несколько дней назад. Да, сейчас я нахожусь в ней, той самой, на которую с завистью смотрели десятки прохожих. Сейчас я в ней и мечтаю о ней же, хотя ее тело уже принадлежит мне. Пусть и ненадолго…

Я, как сжатая пружина, нахожусь в постоянном напряжении. Но, как и та пружина от долгого напряжения могу дать осечку в любое мгновение. Я не знаю, чего ждать от себя, своих мыслей, настроений даже в ближайшие минуты. Я равноценно опасен для себя и окружающих. И так же безвреден. Любая из моих трагедий может переродиться в фарс, так же как и любая шутка может обернуться нешуточными проблемами.

   

…Мы познакомились случайно. Встречались от случая к случаю, не видя перспективы в отношениях, оттого, вероятно, и не воспринимали их серьезно. Случайная связь при случайных обстоятельствах в свободное ото всего остального время. Поэтому, как видно, и растянулось это слишком надолго. Настолько долго, что своими силами мы уже не могли поломать то, что построили между делом… Каждый жил своей жизнью, но где-то поблизости всегда была она, а рядом с ней – я. Просто для секса и разовых, не обязывающих ни к чему встреч. Просто так. От нежелания или неумения занять свое время чем-то другим…

Я никогда ни к кому не ревновал ее. И не потому, что всегда знал, что наступит момент, когда нам придется расстаться. Я не ревновал ее к ее прошлому и к настоящему, не ревновал к мужчинам, что уже были до меня и, наверняка, будут после, не ревновал к подругам, на которых, в отличие от меня у нее всегда находилось время и желание видеть. Я не ревновал ее ни к кому и ни к чему… Я просто панически боялся ее потерять….

Но и это уже осталось в прошлом…

А сейчас я испытывал лишь нетерпение и желание как можно быстрее уничтожить ее в себе…

Я оступился всего один раз, позволив нахлынувшим чувствам захлестнуть меня… именно с ней, и только на один вечер… и результаты оказались плачевными. Плачевными для нас обоих. Но все же в большей степени для меня…

Я ломал свою жизнь в одиночестве, пока не появилась она, и я бездумно потащил ее за собой. Сначала неосознанно, но чем дальше двигались наши отношения, тем сильнее мне не хотелось расставаться с ней. Случайное знакомство, переросшее в нашу трагедию, из которой не могло выйти ничего, кроме жалкого фарса. Что мы, в конце концов, и получили. Но мы пошли гораздо дальше и общими усилиями даже фарс сумели превратить в теперь уже настоящую трагедию. Сначала она, полностью сломав сложившийся в моей жизни, неведомый даже мне порядок, и потом уже я сам – предчувствуя исход наших отношений, в очередной момент слабости дав себе слово, что уничтожу и ее оставшейся памятью обо мне… но лишь после того, как исчезну из ее жизни.

Я знаю, что нечестен даже по отношению к себе, но и это уже неважно для меня – остановить себя в своем движении я все равно не могу. И не только потому, что стало слишком поздно, и придуманная раньше роль уже полностью подчинила меня себе, но еще и потому, что просто не хочу… Я – тривиальный продукт своей эпохи, ее массовое изделие, отражение своего поколения в кривом зеркале причудливого изгиба истории…

   

…И сейчас я смотрю на ее гладкую спину в мелких редких родинках, татуировку на ее лопатке – пару иероглифов, значение которых она и сама не умеет толком объяснить, на ее волосы, закрывшие от меня ее лицо, я слушаю ее стоны, и во мне нарастает нетерпение… нетерпение и пока еще смутное, но уже неприятие ее. Той, что стоит сейчас передо мной на коленях. Давно уже не первой и, наверняка, не последней. И уж тем более не единственной…

…Я медленно и планомерно уничтожаю ее и себя. Себя физически и ее, как личность. Или наоборот. А может и то, и другое сразу… В ее лице я уничтожаю в себе их всех, чтобы остаться, наконец, одному и спокойно завершить начатое несколько лет назад… Их лица и их имена… Ольга… Юлия… Алиса… Наталья… Елена… И это только половина последнего года. То, что казалось серьезным или почти серьезным, но, как и всё предыдущее сошло на нет, развеялось, как сон; как и после сна, оставив по себе тягостное ощущение по пробуждении. А ведь были и будут еще десятки месяцев и десятки имен. До и после них, многие из которых, как и все в жизни, повторяются.

Информационный поток, новые технологии, темп, взятый за эталон, несут меня в общем течении, и скорость его постоянно растет. Точнее, течение, которое идет против меня, все наращивая ход. Одна из неминуемых издержек при воспитании поколения Pepsi – поколения Next. Поколения, которое и на мне оставило свой след. Поколения самонадеянных умников и умниц, растущих на синтетической информационной подпитке… Бесполая молодежь от Benetton.

 

…я упрямо двигаюсь в ней и заставляю себя думать и помнить о ней же. И напряжение чуть ослабевает и на время дает отдых мыслям. Я вижу часть ее профиля и за ее стонами, одновременно, вспоминаю ее лицо, голос, тепло ее ладоней, представляю то, чего почти никогда не было – наши прогулки, держась за руки. Накладываю произвольный фон на очертания ее фигуры и выражение лица… словно к крышке унитаза пытаюсь пристроить жилой дом со всеми удобствами… которого у нас уже никогда не будет…

…Она существовала отдельно ото всего. Не любовь и не привязанность, не навязчивая идея и не дружба. Скорее, все вместе, возведенное в степень – обещание возможности чего-то лучшего и, одновременно, подарок судьбы моему деструктивному синдрому… Американка, итальянского происхождения, с ярко выраженной англо-саксонской внешностью, светло-серыми глазами цвета ноябрьского неба, когда вот-вот пойдет первый, сырой еще снег… шестинедельный подарок судьбы. Открытый конец так, по сути, и не начавшейся истории…

…еще до встречи с ней, я чувствовал, что что-то должно было измениться. Изо дня в день, из недели в неделю, наверно, с самого начала мая или даже конца апреля это ощущение росло и крепло, будоража меня все сильнее. Такое чувство еще ни разу не обманывало меня. Другое дело, что иногда я получал суррогат вместо того, что ожидал, но признаки были теми же, что и обычно – что-то должно было произойти. Чувства и ощущения еще никогда не подводили меня.

А может это я сам притянул ее своим ожиданием… как бабочку на костер…

Она была сильнее меня… Намного сильнее и мудрее… словно надуманная Алиса в моем зазеркалье… нереализованной стране чудес… С кем не случается… Еще одно запредельное ощущение из моего вполне заурядного прошлого…

 

…Я смотрю на ее гладкую спину в мелких редких родинках, татуировку на правой лопатке, волосы, ритмично шевелящиеся при каждом толчке, судорожно вцепившиеся в простыню пальцы. Я слушаю ее стоны, становящиеся громче с каждым разом, как я вхожу в нее все глубже, стоны то ли боли, то ли удовольствия, и во мне нарастает нетерпение. Нетерпение и пока еще смутное, но уже неприятие ее – той, что сейчас стоит передо мной на коленях. Очередной ее. Давно уже не первой и, наверняка, не последней. И уж тем более не единственной…

И сейчас под неумолкающие звуки с корнями “черного юга” я медленно и планомерно уничтожаю ее и себя… Себя физически и ее, как личность. Или наоборот. А может и то, и другое сразу…

Уничтожаю, потому что опять вру себе, потому что знаю, что это именно она – та самая единственная, та самая, без которой я уже не смогу ничего продолжить в своей жизни, та, без которой уже не будет ни меня, ни мира вокруг… Та, ради которой и были все остальные до и после нее. До – ради того, чтобы прийти к ней, а после – чтобы забыться, обмануть себя, предать мою память, совесть и патологическую привязанность к ней… моя нарисованная мечта… та которую я люблю… слепо, отчаянно и бездумно… И сейчас я уничтожаю ее… уничтожаю только потому, что больше не нахожу ни в себе, ни вокруг себя ничего более сильного и выразительного, чем моя разрушительная привязанность к ней…

Я не боюсь проиграть и унизиться, я боюсь остаться ни с чем – без нее. Уничтожая ее, я уничтожаю себя… и ее в себе. Я пошел самым простым путем – сжег все мосты за спиной и пошел навстречу моему избавлению… навстречу ей… чтобы попытаться проиграть вместе…

Я уничтожаю нас обоих… Уничтожаю, даже не отдавая себе отчета как. Просто чувствую, что любое мое действие несет на себе печать разрушения… У меня не так много времени – наши отношения уже давно остановились где-то на грани – еще чуть-чуть и последние нити, связующие нас, оборвутся со страшным треском. Именно поэтому я и спешу – время, как всегда, мой постоянный противник, немой упрек и, одновременно, вызов всему моему существованию. Именно поэтому я спешу… спешу разрушить как можно больше…

В моем мире есть только один человек, перед которым мне по-настоящему стыдно и в чьи глаза я смотрю лишь изредка, чтобы противопоставить хоть что-то себе и своему деструктивному синдрому. Там, на фотографии, ему всегда будет чуть больше полутора лет. Маленький мальчик с тоскливым недетским взглядом, словно еще тогда он знал, что случится со мной позже. Тогда ему был один год и восемь месяцев…Человек, которого я бессовестно и непоправимо обманул.

На той фотографии я сам. Наверно уже тогда я чувствовал, что стою не на том пути, но предостеречь себя смог лишь годы спустя, когда, в любом случае, было слишком поздно. Когда понял, что на самом деле значил тот взгляд…

А впрочем, этот взгляд лишь мое предположение, очередной из моих, пусть и долгоиграющих стереотипов. Когда-то давно воображение сыграло со мной свою нелепую шутку, а я, подчиняясь его новой прихоти, занес ее в список своих аксиом. Тогда было удобнее считать именно так. Со временем я смирился с юношескими фантазиями. Почему нет? Еще один отшлифованный временем миф…

   

…Еле слышным фоном уже третий час надрывают тишину комнаты и мое спокойствие голоса Роберта Джонсона и Трейси Чэпмен... пока я медленно уничтожаю ее и себя. Себя физически и ее, как личность. Или наоборот. А может и то, и другое сразу…