Евгений КОНЮШЕНКО. КОГДА ПИСАТЕЛЬ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ СВОЕЙ РЕПУТАЦИИ. Заметки на полях книги Сергея Шаргунова

 

Евгений КОНЮШЕНКО

КОГДА ПИСАТЕЛЬ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ СВОЕЙ РЕПУТАЦИИ 

Заметки на полях книги Сергея Шаргунова "Катаев. Погоня за вечной весной"

 

Катаев лучше, чем о нём говорили и писали, лучше – честнее, отважнее, правдивее, великодушнее, человечнее. Не говоря уже о его удивительном художественном даре, отрицать который не смели даже самые злобные его хулители и ненавистники.

В этом хочет убедить Сергей Шаргунов читателей своей книги. И, надо признать, в целом ему удаётся это сделать.

Катаев сформировался во время страшной российской смуты, гражданской войны, которая продолжалась не несколько лет, а несколько десятилетий. Это было то, что можно назвать «bellum omnium contra omnes» – война всех против всех. А можно ли иметь адекватную репутацию в состоянии тотальной войны?

Но сначала была Первая мировая, на которой Катаев был ранен. А затем Гражданская, на которой он мог погибнуть в самом начале пути. В 1920 году будущий классик советской литературы, «гертрудовец» (т.е. Герой Социалистического Труда), награжденный наивысшими советскими орденами, оказался, будучи связанным тогда с белогвардейской организацией, в застенках одесской Чека. И ждал казни, казавшейся неизбежной…

Какой поворот фантастической российской истории, которая могла быть тогда фантастичней всякой фантастики!

Об ужасе предсмертных ожиданий, о своём чудесном спасении и кошмарно-фантасмагорической атмосфере этого времени он сможет рассказать только в конце жизни в повести «Уже написан Вертер». Первоначально повесть называлась «Гараж», поскольку чекисты в Одессе расстреливали при звуках работающих автомобильных двигателей, чтобы заглушить звуки выстрелов и крики жертв…

Это событие – смертельная угроза и чудесное спасение – во многом определило его последующую жизнь, его судьбу, его поведенческие установки, стало его инициацией, его вступлением в новую жизнь в новой России.

Чтобы по-настоящему оценить жизнь, нужно прикоснуться к смерти.

А в наши дни и воздух пахнет смертью:

Открыть окно что жилы отворить, – написал в 1919 году поэт, которого Катаев процитирует в заглавии своей повести «Уже написан Вертер».

Это был опыт катаевского поколения, попавшего в страшный переплёт войн, революций, бандитизма, голода, тифозного и гриппозного мора (от «испанки» в России погибло около 3 млн. человек, 3,4% населения страны, столько же и от «сыпняка», которым, кстати, переболел и Катаев).

Тот ураган прошёл. Нас мало уцелело.

На перекличке дружбы многих нет.

 

Это скажет в 1924 году поэт, которого Катаев изобразит под «ником» «королевич» в своей повести «Алмазный мой венец».

И он же добавит:

Кого позвать мне? С кем мне поделиться

Той грустной радостью, что я остался жив?

 

Но радость Катаева, что он остался жив, была отнюдь не грустной, а фонтанировала творческим весельем, остроумием, художественным новаторством и плодовитостью. То цветение «вечной весны» после выхода из чекистского «гаража» уже никогда не оставляло его. Это было настроение всего литературного «юго-запада», пришедшего в начале 20-х в Москву. Если не погибли тогда, в те адские годы, нужно жить здесь и сейчас, и жить хорошо и радостно! Жить и писать! Творчески и человечески состояться и воплотиться. Это был пафос поколения. Были, конечно, и другие настроения. Но и это тоже было.

Остап Бендер это в некотором смысле обобщенный образ этого поколения. Чтобы выжить, а тем более – преуспеть, нужно было хоть немного походить на сына «турецко-подданного». Многие современники считали самым реальным прототипом Остапа именно Вал. Катаева.

Что-то всеми навек утрачено, – тосковал упомянутый выше поэт. Но при этой утрате, распаде старого и упрощении жизни высвобождалась колоссальная энергия, породившая этот удивительный культурный феномен России 20-х гг.

В 30-е эту творческую энергию попытаются утилизировать в «государственных» целях. Литература должна была стать государственно полезной. Катаев с успехом прошёл и это испытание, написал «Время, вперёд!». В «Золотом телёнке» Остап оказывается в поезде с советскими журналистами, спешащими на очередную великую стройку. Стройка Остапа не интересует, он едет на встречу с Корейко, чтобы получить свой вожделенный миллион. Но, как известно, талантливый человек талантлив во всём. Он может удивить и советских журналистов («Вы – профессионал пера!»). В отличие от Остапа Катаев сразу понял, на каком поприще он сможет выжить, воплотиться и даже преуспеть, получить свой «миллион» без шантажа подпольных миллионеров. И при этом ни единой долькой не отступиться от своего лица художника.

Андрей Платонов, условно говоря, этого испытания не выдержал, он написал «Котлован», т.е. то, что никак не устраивало официального заказчика. Но это не отменяет и того, что сделал Катаев. Книга Катаева была талантливой хотя бы в отношении формы, здесь можно согласиться с Шаргуновым. Но ближе к исторической истине оказался всё же Платонов, хотя оценить это в полной мере смогли не современники, а только потомки. Уже тогда автор «Усомнившегося Макара» усомнился сам: а так ли уж вперёд двинулось его время? Но здесь, видимо, и проходит граница между талантом, который вынужден приспосабливаться, и гением, который идёт до конца.

Не будем забывать и том, что приспосабливаться Катаева принуждало его социальное положение и жизненный опыт человека, чудом вышедшего живым из чекистского «гаража». Для Платонова эта революция была своя, для Катаева эта революция была чужая. Однако же, «чужой» Катаев воспел эту революционную сталинскую индустриализацию, а «свой» Платонов в ней почему-то усомнился. Что бы это значило? Может быть, то, что «чужой» Катаев работал по найму, а «свой» Платонов писал от души?

Конечно, немаловажным был и «региональный» фактор происхождения Катаева, южанина-средиземноморца, до конца жизни сохранившего свой одесский акцент. Одесса, одесская жизнь, одесское детство, исчезающие, исчезнувшие реалии старой южной России – это важнейшие темы его творчества. И на этом поле, может быть, больше всего ему выпало творческих удач. Хорошо написать можно лишь о том, что по-настоящему любишь и знаешь.

Причём Одесса Катаева это не Одесса Бабеля. Эти одесситы принадлежали к разным мирам и видели этот город слишком по-разному, по-своему. Лично мне больше по душе Одесса Катаева, как, впрочем, и Одесса Бунина и Куприна. Одесса ведь была важна и для Пушкина, которую он любил, может быть, не меньше Петербурга.

На некоторых фото уже пожилой Катаев как-то неожиданно похож на Роберта де Ниро. Средиземноморская соль проникла в кровь и изменила плоть и даже лицо… Хотя урожденным одесситом он был только в первом поколении…

Эту линию русского литературного средиземноморья с её творческой раскованностью, природным весельем и остроумием, жизнелюбием и оптимизмом, сюжетной динамикой Катаев хотел продолжить в молодом «оттепельном» поколении русских авторов. Писатель, которому было уже под 60, открывает в 1955 году новый журнал «Юность». Прав Шаргунов: солнечная энергия «вечной весны» била из него ключом. Открылся, а точнее, развернулся во всю ширь его талант литературного организатора или, как сказали бы сейчас, менеджера (тираж журнала доходил до 1 млн. экз.).

Но начались опять проблемы. И средиземноморская, и аттическая соль советской литературе была или подозрительна, или просто не нужна. Вот сочинить толстенную «опупею» про жизнь правильных мужиков, встающих горой за советскую власть, это дело другое. На этом можно было сделать литературную карьеру и стать литературным начальником. И делали ведь, и становились…

Оставался на своём месте и чекистский «гараж». Куда же без него… Действовал он, правда, уже не так страшно и жестоко, как в 20-м году и в другие печально известные годы российской истории 20-го века, но, однако же, действовал.

Автор «Юности» и любимец Катаева, замечательно талантливый Анатолий Кузнецов только в эмиграции смог рассказать, как работники «гаража» принуждали его к «сотрудничеству», т.е. к стукачеству. Литературная судьба его была разрушена. В эмиграции он ничего не написал, но и жить и работать в стране, где его принуждали к такому, он не мог. Его «роман-документ» «Бабий Яр», издать который полностью, без купюр, ему удалось только в эмиграции, продолжал линию шаламовской прозы. Хотя не очень понятно, осознавал ли эту преемственность сам Кузнецов.

Проблема была ещё и в том, что люди, казалось бы, одного творческого настроя, одних взглядов оказались не способны к прочному творческому содружеству. Для историка литературы здесь очень любопытен казус несостоявшегося журнала «Лестница».

В 1971 году Евгений Евтушенко, обратившись к Брежневу, добился, как он надеялся, издания нового журнала «Лестница», в редколлегию которого должен был войти и Катаев. Однако Катаев вместе с Василием Аксёновым и Андреем Вознесенским своим заявлением в Союз писателей дезавуировали это решение об издании нового журнала. Евтушенко был поражён и уязвлён, написал по этому случаю довольно злую басню «Волчий суд» с оскорбительными выпадами в адрес Катаева. О мотивах этого поступка Катаева мы можем лишь догадываться, свою басню в ответ Евтушенко он не написал. Но вряд ли дело только в элементарной зависти и в недовольстве лидерским положением автора «Братской ГЭС».

Головокружительная, фантастическая литературная карьера покойного Евтушенко состоялась благодаря не только его огромному таланту и энергии. Евтушенко был государственным поэтом, его карьера создавалась государством. Государство использовало его в своих целях. В этом смысле он был, конечно, больше, чем поэт. Гораздо больше…

Некоторые цели были понятны и созвучны его поколению: возвращение к ленинскому курсу, что вызвало обильную литературную лениниану 60-70-х гг. (у Евтушенко, кроме «Казанского университета», особенно любопытна «Ярмарка в Симбирске» из «Братской ГЭС», где «яснолобый» мальчик-гимназист Володя Ульянов вытаскивает из грязной лужи пьяную русскую бабу; мораль этой картины выражала настроение этого времени и определённой среды, к которой принадлежал поэт: Россия до Ленина валялась в грязи, и только Ленину удалось её из этой грязи вытащить; на этот заказ, кстати, откликнулся (но, конечно, очень по-своему!) и Катаев, написал «Маленькую железную дверь в стене»; давно не перечитывал эту повесть, но своё юношеское впечатление помню: о себе Катаев говорит здесь не меньше, чем о Ленине; и вообще, Ленин был для него совсем не то, что для Евтушенко и Вознесенского). Понятна и созвучна была и борьба за мир («Хотят ли русские войны?») и т.д.

Понятно и то, что Евтушенко был пиар-проектом Советского Союза, он создавал положительный образ своей страны по всему миру. Вполне вероятно, что исполнял он и какие-то другие, совсем не известные нам государственные поручения.

Когда Евтушенко с большой актёрской выразительностью провозглашал с эстрады: Я делаю себе карьеру Тем, что не делаю её! – он был по-своему прав. Карьеру он делал не сам, карьеру эту делали ему. В отличие от Катаева, который сам боролся за своё выживание и преуспевание. Здесь, может быть, и проходит граница между этими писателями, объясняющая поступок Катаева.

На Катаева современники вылили очень много грязи. Не то чтобы книга Шаргунова совсем радикально изменила к лучшему репутацию этого писателя. Но очень большой и нужный шаг в этом направлении, безусловно, сделан.