ПАМЯТЬ / Екатерина ТИТОВА (ЖДАНОВА). ПОТОМ ОН ТОЛЬКО ПРИЕЗЖАЛ. К 80-летию поэта Игоря Жданова
Екатерина ТИТОВА

Екатерина ТИТОВА (ЖДАНОВА). ПОТОМ ОН ТОЛЬКО ПРИЕЗЖАЛ. К 80-летию поэта Игоря Жданова

 

Екатерина ЖДАНОВА

ПОТОМ ОН ТОЛЬКО ПРИЕЗЖАЛ

К 80-летию поэта Игоря Жданова

 

Он приезжал в начале месяца, если не болел.

Он звонил в дверь. Прислушивался к голосам за дверью – рады ли ему? Рады. Но он топтался, медлил, не торопился войти. Приходилось его втаскивать в дом за рукав куртки.

– Заходи быстрее. Холодно же!

С лестницы тянуло табачным дымом.

– Фадзел! Фадзел, пиве-ет! – взвивались веселые вопли прыгающих, как мячики детей и визг скачущей на задних лапах псины.

– Стойте. Залижите насмерть. Ух. Уф. Еле доехал на перекладных. У церкви прождал автобуса минут сорок. Б-р-р-р! Замерзла левая нога. Почему-то одна.

Он раскрывал пакет и совал в него нос, потом, пошуршав немного, выуживал конфеты:

– Чупа-чупс! Это Зоечке, а это Анечке.

– Чупы-ы-ы! Ура! – плясали вокруг него дети.

– И булочки. Мягкие. Тащите на кухню.

Там, в сумочке, еще что-то было, кроме видневшихся газет. Для взрослых. Поэтому пакет вешался повыше на крючок для шляп, до срока. У Фадзера артритные плечи, и он медленно тянул руку с пакетом вверх.

– Давай повешу, – торопила я его.

– Кхе... Да уж я как-нибудь сам, – с деланной грустью в голосе вздыхал он.

– Я в хорошем смысле. Давай.

– Погоди, Катька, дай отдышаться.

 И он, покашливал, отсмаркивался с мороза, совал в карман куртки платок, доставал из другого пачку «Примы» и шел курить, деликатно щёлкнув дверью. А мы с девочками уходили в детскую, дальше смотреть, что там с Бемби или Белоснежкой. Или лепить, или читать. А сценарий Фадзеровых номеров был всегда один и тот же, и я знала наперед по минутам, как он будет развиваться. Краем уха я привычно следила за обстановкой на кухне и в коридоре.

Через пять минут дверь вторично щелкала и он, продолжая рекогносцировку, неспешно направлялся в кухню, прислушиваясь к настроению в доме: нет ли чего-нибудь враждебного или подозрительного в запахах и звуках квартиры. Нет, все по-старому.

– Ты как раз вовремя! – мама артистично подкидывала и ловила сковородкой шкварчащий блин. Или яичницу с колбасой. Или бифштекс. Это отдельное выступление означало только одно – она ужасно рада Фадзеру и сейчас она будет его кормить. Тут тревога и рассеянная ипохондрия отпускала его, на лице возникало выражение гордой независимости и нелюбопытного участия.

– Ну? Рассказывай, – не отрываясь от плиты, гремела мама черпаком. Или кастрюлькой. Или кучей вилок.

– Да что рассказывать-то? Так как-то всё, душа Тряпичкин…

Разговор никак не выползал из осторожного и тихого Фадзера под такие бесцеремонные и невнимательные к нему кухонные звуки. Мама где-то чувствовала, что стоять к гостю спиной невежливо, но у нее было веское оправдание. Она считала, что сперва гостя накорми, напои, в баньке попарь, а потом и расспрашивай. Это у неё профессиональное: мама вообще великая сказочница.

А Фадзер наоборот. Ему главное – сидеть рядом, глаза в глаза, к плечу плечо. Неважно что на столе. Главное и не разговор даже, а единение душ, стопроцентная взаимоотдача собеседников. И живая творческая атмосфера, как теперь говорят, – аура. Но что такое аура? Аура супротив единения душ – всё равно что Муму супротив Каштанки.

Нетронутая вилкой яичница уже успевала остыть, а мама все не переставала шустрить. Теперь она нервно стряхивала полотенцем со скатерти хлебные крошки. Или расставляла тарелки. Или утверждала маленькие цилиндрические стопки на столе. И аура боялась её, никак не возникала. Не говоря уже о единении душ.

– Что ты всё мельтешишь? Да сядь, посиди.

Мама послушно садилась напротив и, наконец-то, смотрела на Фадзера. В упор.

– Ну вот она я.

– Я три дня не ел.

– Как? Почему?!

– У меня всё кончилось. И коты меня объели. Варю им каждый день по кастрюле каши с рыбой, а то по две. Похмельный Терехов, представляешь, – приползал, умолял спасти его. Взял последние пятьсот рублей и уполз в магазин, поклявшись принести мне чай, хлеб и рыбу котам. И пропал на неделю. Ждал его, ждал, – не выдержал, поехал в Москву. Еле хватило на маршрутку.

– Так никаких денег не хватит. Котов баловать нельзя. Особенно Терехова. Коты должны мышей ловить.

– Мыши тоже меня объедают. Представляешь, слопали шмат сала. Так уминали, веришь? – сидит жирный мыш, сверху лапами кусман обхватил, и лопает. Ну, думает: я в раю! – Фадзер смеется, вспоминая мыша.

– Давай выпьем? Я так замерз на остановке, что пальцы не разгибаются. Во, гляди, – и он сжимал перед маминым носом воображаемый резиновый бублик-эспандер, – руки не держат. И в груди свист какой-то. Помираю.

– Погоди. Не умирай. Сперва поешь.

Мама обкладывала его тарелку по краешку нарезанной помидоркой с зеленью. Красиво чтоб, как в ресторане. Фадзер решал, что раз дана команда не умирать, то пора сходить к вешалке и достать из пакета четвертинку.

– «Путинка». Кристалловская, – хмыкал Фадзер, – а в Загорянке в моде «Сбитый летчик».

И он скручивал крышку с четвертинки. Хруст резьбы в его ладони был чудовищно натуралистичен, а взгляд выражал героическую решимость. Как будто он партизан и поворотом рубильника взрывает железнодорожный состав. Или сворачивает шею врагу. Эта роль ему нравилась и он, глядя мимо, еле заметно чему-то улыбался. Разливал. Себе и маме.

– Ну и жизнь! Ни встать ни сесть…И куда девалась прыть? Может сладкого не есть? Может, горькую не пить? Хех. Ну? С Богом? Поехали.

Крякнув, втянув шумно воздух носом, он скроит, бывало, такую рожу, что становилось сразу ясно: водка ему не нравилась. По его мерзейшей гримасе, несовместимой с естественным дыханием, и оттопыренной нижней губе было видно, что водка давно ему опротивела. Просто другие виды антигрустина и вовсе были ему недоступны. По разным причинам: моральным, материальным и по медицинским показаниям.

 Мама наоборот. Она считала, что человек должен так пить, чтобы на него любо-дорого было посмотреть. Когда она опрокидывала рюмку с коньяком, или с водкой, или даже со спиртом, лицо мамы излучало благодушие и дружелюбие. А то ведь можно отбить у собутыльника и аппетит, и настроение. Это не правильно. Поэтому у неё хлопнуть рюмку получалось жизнеутверждающе лихо. Как-то символично. Как-то по существу. И красиво. Она ставила цилиндрическую стопку на скатерть, как директор печать под приказом. И поворачивала к себе рисунком.

На наших стопках интересные рисуночки. Это гербы разных стран, или музейные артефакты, или на худой конец бренды авиакомпаний.

Мой муж политтехнолог, летает первым классом и всегда привозит стопки с переговоров, из которых он с большими людьми пил водяру, вискарь или бренди. На память. Такая маленькая месть мировой буржуазии. За сербов. За тибетцев. И за американских индейцев. И тосты у него соответствующие.

И в рисунке на стопочке, если охота, можно прочесть знак судьбы. Маме в этот раз достался шкалик с колючим татарником. Из Шотландии шкалик. Мама изучала красивую колючку несколько секунд, потом отвернула от себя. И слегка её отстранила:

– Ешь! Ведь остынет, будет невкусно. Ну? Для кого я готовлю?

Фадзер медлил над тарелкой. Тепло потихоньку разливалось по телу, и он блаженно прислушивался к процессу. Оно достигало теперь пальцев загадочной, быстро леденеющей на морозе и медленно отходящей в тепле, левой ноги.

– Ещё по одной?

– Давай.

Фадзеру фортуна улыбалась шире: на его стопочке быстроходная шхуна Катти Сарк рассекала бушпритом волны Индийского океана. Лондонский трофей. Фадзер выпил многозначительно, задержал трофей в руке и посмотрел на шхуну.

– В кейптаунском порту, – азартно, по-пиратски, начал он. – Помнишь песенку?

С какавой на борту,

Жаннетта поправляла такелаж.

И прежде, чем уйти

В далекие пути,

На берег был отпущен экипаж.  

И-и – вместе!

И-дут, су-ту-лятся,

Врываясь в ули...

 

Телефон. Как всегда. Он звонил и мама вскакивала на полуслове из-за стола и убегала в комнату, крикнув на ходу, что на носу очередное подписание договора и что это, должно быть, из издательства.

– Ну вот. Начинается. Я так и знал. А ну вас всех. Пойду курить. Нарушена гармония в природе и что-то переломлено в душе.

Фадзер надрывно кашлял в платок:

Раскаты кашля провожали его вниз по лестнице: он спускался на первый этаж, и об этом в подъезде должны были знать все. Все притаившиеся в своих квартирах стукачи-общественнички. Он шёл к алкашу Валере.

Валера настоящий вор-рецидивист, так называемый полосатик. Колоритнейший тип и незаурядный рассказчик. Он семь раз ходил в зону и знал о ней много. Слушать его можно часами, потому, что он не врёт. Ну, почти. Валера всегда весел и готов талантливо разделить с поэтом его печаль и радость. Покурив, они похохатывая шли в ближайший магазин и Фадзер покупал две четвертинки, себе и Валере, и через пару часов он являлся преображённый: руки в боки, грудь колесом, надменная полуулыбка-полуиздёвка. И с порога:

– Что ж ты смотришь так? Синими брызгами? Иль в морду хошь?..

– Уже тепленький.

Мама решительно направлялась в кухню и с грохотом задвигала стул под стол. Потом второй. Третий. И четвёртый.

Атмосфера любви и семейного счастья умирала, не успев родиться, и возникало грозовое противостояние стихий. Фадзер, задевая плечами за косяки и углы мебели, проходил на кухню и, ловя равновесие, всё же умудрялся сесть на стул. Нога на ногу, гордо мотнув головой, наливал себе. И с искренней жалостью в голосе:

 – Дурочка ты. Некрасивая, серая, страшная, вышибавшая стёкла в дому, даже Пушкина недочитавшая, не понявшая, что и к чему... Бабью в литературе не место.

– Это тебе ты сам сделал такой вывод или Валера помог?

– Сам, конечно.

– И Сафо?

– А что Сафо? Обычная бабья истерика. Знаешь «истерика» от какого слова?

– А Цветаева? – мама заводилась.

– Экспериментаторша. И извращенка.

– А Друнина?! – настаивала мама.

– Хм... Военная поэтесса. Экзотика времени.

– Тушнова!.. – мама уже шипела и пенилась.

– Ха-ха-ха!.. Брэд сив кейбл. Да она просто несчастная баба. Всё это несерьёзно, – подводил черту Фадзер.

– И Ахматова, скажешь?

– И скажу. Каторжная б...

Главу к плечу худому наклонив,

Лицо завесив челкой безобразной,

Имея вид безрадостный, но праздный... – продолжать?

– Ты просто мстишь ей за Гумилёва.

Все испытав, испробовав, испив... Да, я такой. И не только за него. Они, бабы-ведьмы с Лысой горы, насосутся их крови, и волей неволей начинают что-то бормотать. В рифму. На волне мужа-гения. Он посмотрит с утра, кое-что подправит в её бреднях, похлопает по голой жопе, – ну-ну, скажет, умница, твори, твори. Прославишься. А она и ноздри задирать, – по-э-тес-с-са!

…Теперь сидит, как дева из борделя,

Как дива с таитянских островов,

Два злых плеча,

Две острые бретели,

Гнилой оскал нечищеных зубов.

Такой во веки не видали дряни.

 Что натворил бездельник Модильяни!

По-моему блестяще. Запиши. А то ведь забуду.

– Сам запиши. На заборе. Гений. Там много чего понаписано. И не кури в квартире, просили же тебя!

– Ну ладно, не буду, пойду на лестницу. Повлекусь. Но заметь, что во всем виновата ты. Я всё сказал.

Мама приходила ко мне в комнату и с тревожным выражением в голосе молила, чтобы я бросала всё и быстро везла его на машине к автовокзалу, пока его не развезло и он не распоясался окончательно.

С лестницы он возвращался не один. За ним трепыхался и что-то радостно мычал Валера-полосатик:

– Манюня, дай я тебя поцелую, рыбонька моя сладенькая... Вот кого люблю...

– Какая я тебе Манюня!? А ну, брысь! – зеленела мама и скрежетала зубами.

– А хоть какая…

Валера как баран из фильма «Веселые ребята» легко изгонялся кухонным полотенцем на лестничную клетку, а тормозящий Фадзер наоборот – грубо втаскивался за грудки в прихожую.

– Галя. Что он тебе сделал? Ну вот, обидела человека.

Фадзер снова пытался закурить в доме, но мама задувала ему спички.

– Да пойми ты, дурочка, что все окружение поэта, от жены, детей, окололитературных див и бездарных начинающих поэтов, до одаренных алкашей-шахматистов, это всего лишь декорация для рождения в поэте стихов. Как ты не понимаешь, толстуха, что все без исключения встречные-поперечные – его случайные попутчики. Сперва к пьедесталу, а далее – в вечность. Но это кому повезет, кто особо отличится и заслужит. Старайся! Прогибайся.

– Яволь, мой генераль! – Мама смешно щелкала каблуками и вытягивалась во фрунт. – Но почему среди твоих попутчиков к пьедесталу нет порядочных людей? Одни пьяницы и шизики, да шлюхи какие-то... Ничего себе – питательный бульончик. И представляю себе эти стихи. Шедевры.

– Неприкасаемые и отверженные мне интереснее проныр и пролаз. Они не лгут. В конце концов, Христос тоже предпочитал себе в собутыльники убийц, блудниц и неисправимых грешниц.

Тут он снова наливал. Сценарий того требовал.

– Ты разве Бог?

– Нет. Пока. Но близок уже к тому: я мученик. Даже местночтимый святой, как ты успела сегодня заметить. Пойми, ведь это пошло – уметь дружить с нужными людьми… Тьфу! Подлизываться, льстить. Они примитивны и дико скучны. А вот в морду дать стукачу-активисту способен не всякий. А я – запросто. И Валерка может. И знаешь, этим он мне очень симпатичен, ей богу.

Фадзер затушил окурок в стопке с татарником – символом национальной идентичности шотландцев.

– Ну все, – тихо сказала мама, – ка-ра-ул. Я больше не могу. Катя! Давай вези уже его, одиннадцатый час!

– Галя. Я уйду. Мне ничего не стоит. Над тобою вызвездит пять. Понимаешь, я не то чтоб стоик – человек, приученный стоять...

– Давай, давай, стоик, мученик, – мама выкладывала из холодильника продукты, сортировала и упаковывала в пакеты, – пока ты еще стоишь на ногах, – топай.

– Ты не права в своих выступлениях. Тебе не кажется?

– Фадзер, вот. Держи. Дотащишь? Катя! Катя! Одевайся! Как я устала от тебя, Фадзер! Если б ты только знал. Умеешь ты душу вымотать. Мне ещё детей мыть, кормить и укладывать. Топай. Снедь для котов я завернула отдельно, в белом пакете.

– Но а я-то тут причем?

Авва, виляя хвостом, делала поклон с прогибом, как кошка. Фадзер огладил ее всю и поплелся одеваться с чувством оскорбленного достоинства. Он скрестил на груди шарф, прижал его небритым подбородком к груди и, прихватив рукав свитера, полез скрюченной рукой в куртку.

– Что вы все? Взбесились что ли? Я не понимаю. Ведь, нельзя так жить. А ну вас. Карету мне, карету. Катерина! Я готов. Ну, я пошел. Авва, давай лапу. Дети, не хулиганьте.

– Пока-а, Фадзел! Пи-иезжа-а-ай! – девчонки подбегали к нему по очереди, обниматься.

– Сами приезжайте. Я прогрел комнату внизу. Калорифер работает как зверь.

Мама передавала мне тяжелые пакеты. Целовала мужа в щечку. Крестила его спину. Мы выходили на лестницу. И в ещё не успевшую закрыться дверь он с чувством бросал через плечо:

А святая правда не в народе, вся она в юродивом одном.

– О, развивай эту мыслю, и жди нас на выходные. И смотри там! Поаккуратнее. В черном пакете кости для собак, не перепутай.

Хлопала железная дверь внизу, я грела двигатель и рассовывала добычу под сидения машины. Фадзер курил и смотрел, как в окне пятого этажа мельтешили силуэты. Все дружно махали. Фадзер тоже, придержав шапку, помахал в ответ, бросил в снег окурок и сел в машину. Вздохнул.

– Ну? Поехали?

И я везла неудобного и неуёмного деда на дачу, в Загорянку. Там был его утопающий в снегу дом с черными окнами. Там, посреди белого безмолвия, в маленькой комнате светёлки второго этажа, тесно прижавшись друг к другу, терпеливо дождались его голодные: Буч, Овец, Коша, Кеша, Чёртик и Проходимец. Его настоящая семья.

 

 

Комментарии