Анатолий КИРИЛИН. СЕМЕНА ДЛЯ ПОПУГАЙЧИКОВ. Роман

 

Анатолий КИРИЛИН

СЕМЕНА ДЛЯ ПОПУГАЙЧИКОВ

Роман

 

1.

Из моего окна видно, как на проспекте кладут асфальт. Каток неторопливо утюжит новое чёрное покрытие. Завтра выпадет снег, и каток наверняка не закончит свою работу. Его отбуксируют в какой-нибудь отстойник дорожного хозяйства до весны. Зачем же он так усердно уплотняет эту маслянисто-черную поверхность, если точно известно: завтра выпадет снег?

На это никто не ответит. Есть асфальт, который произвел завод, есть рабочие, есть каток. Рабочие получат зарплату за сегодняшнюю работу, каток встанет, завод тоже остановится. Весенними днями асфальт будет освобождаться от воды и снега, к ночи опять покрываться льдом и разрушаться вместе со старым дорожным покрытием. Неумолимая физика... Какая-то необязательность во всем этом, случайность, творение без замысла.

У меня перерыв. Я отвез продавца с рыбками на рынок, забирать его часов через пять, не раньше. Бизнес такой у моего знакомого аквариста. В большой подвальной комнате огромные аквариумы с золотыми рыбками, телескопами, барбусами. Не помню всех названий, не стараюсь запоминать – голову замусоривать. Сначала я любовался причудливыми созданиями, удивительными формами и красками, потом стал относиться к ним, как все профессионалы. Перечеркиваю – как, – ибо профессионалом я не стал и никогда не буду, не хочу. Они мне уже до чертиков надоели, эти рыбки. Знакомый в своем хозяйстве постоянно подсчитывает приросты, привесы, приплоды, будто речь идет о какой-нибудь говядине. Слава Богу, мне не приходится ухаживать за всем этим рыбьим царством, для того нанят специальный человек. Он, кстати, терпеть меня не может, поскольку отчетливо видит во мне дилетанта. Притом я считаюсь совладельцем предприятия, а он, специалист, всего лишь наемный работник. И еще ему надо по выходным часами выстаивать на рынке.

Позвонила знакомая из села, известного тем, что в нем когда-то родился известный писатель.

– Я приеду на следующей неделе. Ты как?

– Как? – Я замялся, перебирая в голове дни своей занятости, и этого хватило, чтобы она взбрыкнула.

– Все понятно, я не приезжаю.

Услышав отбой, я не особенно расстроился, хотя как раз сегодня утром вспоминал о ней: вот бы приехала, мы отправились бы на знакомую лесную полянку, занялись бы любовью в машине... До встречи с ней я ни разу не использовал автомобиль для этой цели и, помнится, даже сопротивлялся, когда в тот, первый, раз она начала раздеваться.

– Я так не могу, – отбивался я, – мне нужны условия, постель... А вдруг увидит кто?

– Ха-ха! Если здесь кто живой и появляется – за тем же самым. А нет – пускай завидуют.

Она буквально изнасиловала меня, озабоченного одним: не приближается ли кто? В конце концов, от нашей возни стекла запотели так, что разглядеть сквозь них хотя бы что-нибудь стало невозможно. Тогда я немного успокоился. Однако назвать мое участие в этой игре любовным подвигом было бы большим преувеличением.

У нее удивительно белая, с мраморным холодком кожа, по-детски маленькие, в ямочках, беззащитные на первый взгляд, но на самом деле крепкие и бесстыдные руки, упругие небольшие груди с бледно окрашенными сосками и невыносимо жадные губы... Пожалуй, меня более всего и подтолкнули к ней бесстыдство ее и жадность.

Кто бы мог подумать! Тихий музейный работник из далекого села...

Познакомились мы на каком-то литературном празднике. Я тогда работал в не очень толстом и совсем не литературном журнале. Внимание она привлекала, прежде всего тем, что приставала со своим диктофоном ко всем подряд. Очевидно, всех здесь она представляла писателями, а это, по ее мнению, народ необыкновенный. К тому же ее работа обязывает заводить личные знакомства с людьми творческими и так далее и тому подобное. Это уже много дней спустя она мне поясняла. К самому старому, а стало быть, опять же на ее взгляд, умному, просвещенному, мудрому она напросилась в гости. Потом рассказывала, что он открыл дверь в несвежих трусах армейского образца, до колен, усадил напротив портрета своего деда, когда-то знаменитого купца, выставил водку и кофе и все время, с тех пор, как открыл дверь, не умолкал ни на секунду.

В конце концов, предложил прямо сейчас переехать к нему в качестве не то секретарши, не то домоправительницы, не то все вместе.

На сообщение о муже и дочке среагировал весьма странно.

– А что, им негде жить?

Наряд он так и не сменил, а на прощанье заявил, что многие почли бы за честь...

– Он же старый, – высказала она потом удивление.

– Ну и что? – Мне хотелось подбавить глупости в ситуацию. – У него квартира, видела какая? Или не всю показал? В центре, большая. Ты же хочешь жить в городе? Может, отписал бы со временем.

В это я и сам не поверил бы никогда в жизни, такие, как он, переживают века и народы, после себя оставляя другим только нетленное.

 

* * *

Подошло время ехать за продавцом. Стоял октябрь, уже отсыпали первые снега, и даже три дня кряду простояли сугробы. Но теперь все растаяло, о снегопаде напоминают лишь ветки, сломанные деревья, оборванные провода, не выдержавшие навалившейся на них тяжести. Месячная норма – так сказали по радио наутро после снегопада. Даже природа бывает не готова к внезапной зиме, что уж говорить о человеке. А жаль, думается мне, так бы и засыпало, погребло бы все под собой это замечательно безрадостное, белое и холодное покрывало. Но сегодня двадцать три градуса выше нуля.

– Сибирь, твою мать! – отчего-то не радуется вновь обретенному теплу наш наемный работник, он же продавец.

Он молод, высок, строен, взгляд его поначалу кажется проницательным, но, чуть пообщавшись с ним, понимаешь, что это не так, ибо проницает он как бы в никуда, без задачи. И когда это доходит до тебя, интеллигентная бледность продавца тоже видится неуместной. И, тем не менее, он сильно отличается от множества торгующего рыбками народа, замкнутого в малом пространстве рыночного закутка размером в полторы сотни квадратных метров. Все ниже его, самое малое, на голову, одеты плохо, с помятыми, будто со сна, лицами. Похоже, своим видом все они выполняют одну задачу – не отличаться друг от друга и вместе с тем сливаться с серыми стенами, заплеванным полом и продымленным на века потолком. Может, весь их облик, похожесть и объединяющая всех серость имеют глубокий смысл – не отвлекать на себя взгляд покупателя от роскошного разнообразия красок и форм.

Как лучше подать товар, все здесь знают, можно не сомневаться. Удачно размещенная подсветка, фон за задней стенкой аквариума, даже оттенок люминофора, заставляющий чешую играть новыми, незнакомыми отсветами, – все продумано до мелочей...

А теплом они недовольны по одной простой причине: народ рванул на свои дачи, дружно забыв, что они уже давно законсервированы до будущего сезона. На рынок идти некому. Кстати, летом рыбная торговля замирает начисто. Зато уж зимой... Торговый народ прекрасно знает, что в холода перечень досуга у большинства сограждан невелик – в выходные это, в основном, рынок да магазины.

Так и есть, на рынке одни продавцы, наш радуется, завидев меня.

– Ноль! – торжествует он. – У всех по нулям!

Хозяин нашей фирмы, упорно называющий себя совладельцем, нисколько не расстроен.

– Это нормально. – В голосе преувеличенная бодрость. – Все равно выходить надо, мелькать, притираться. Думаете, там все сегодня собрались дурнее нас? Раз не пришел, два – забыли.

Очевидно, он прав, подобные хитрости тоже часть бизнеса.

Все, моя работа сегодня закончена. Совладелец вернул рыбок на их постоянное место обитания, в огромные аквариумы, выставленные вдоль стен подвального помещения, арендованного у школы. Мы обещали пускать на экскурсии учеников школы бесплатно, за то и были пущены сами. На прощанье легонько прикасаюсь к стеклу, за которым без устали мельтешат попугаи. Эти рыбки весьма далеки по виду от своих пернатых тезок, у них и окраска у всех одинаковая, оранжевая.

До вечера далеко. Отправляюсь на своем «Жигуленке» в лес. Пусть это будет небольшой компенсацией за мое нынешнее невнимание к нему. В течение всего лета несколько коротких прогулок, один раз со смехотворным грибным добытком. Иногда мне приходит в голову, что не будь у меня машины – я вообще перестал бы бывать в лесу. А в другой раз подумается совсем наоборот: не колеса – сел бы на электричку и пошел себе от станции куда глаза глядят с рюкзачком. Да по солнцу. Да по мху на стволах старых сосен, да по ходам в муравейнике... Мой «Жигуленок» помимо небольшой суммы денег есть та самая доля в нашем рыбном деле, за что меня называют совладельцем. Честно сказать, роль водителя меня вовсе не устраивает – это первое, во-вторых, жалко машину, которую неизвестно каким образом и на какие средства восстанавливать. А в-третьих, вообще ничего не известно – будет ли прибыль, сколько, когда, в каком соотношении распределится? Хорошо нашему наемнику, он уже сейчас получает зарплату.

А лес я люблю, знаю, мог бы даже считать себя лесным человеком, если бы не одна странность. Не могу зайти в глубину леса, чтобы не заблудиться. Пусть ненадолго, на чуть, на один небольшой лишний круг – но обязательно заплутаю. Ключи от машины отдам жене, зная, что она далеко не пойдет, будет кружить рядышком, зная о моем пространственном идиотизме, в случае чего посигналит. Сигналить-то она сигналит – да толку: два, три увала – и не слышно ни сигнала, ни ау. Грибы я ищу, как деревенские говорят, ногами, обегаю в несколько раз большие пространства, чем мои спутники. Не всегда это приносит результат, но так уж я привык. Далеко ухожу, увлекаюсь, оттого, наверно, и плутаю. А потерял направление – тут уж не до грибов, ношусь по лесу, проклиная себя, машину, без которой взял бы да и ушел на большак, уж его-то не промахну...

И ведь знаю направление, приметы, учитываю время и расстояние, нет, ничего не помогает – свое выплутаю.

– Скажи: Господи, помоги, – напутствует жена.

Скажу – и заплутаю. Ищу тропу, а в голову чего только ни взбредет. Наверно, лес меня не любит, не хочет отвечать взаимностью. Но, может быть, это логика первого порядка, а на самом деле он любит меня настолько, что не хочет отпускать. Того и гляди – насовсем оставит.

Нет, леса много не бывает, в моей жизни уж точно. Правда, есть еще горы, но то разговор особый.

Лес в пригороде пестрый: здесь и яблони-дички, рябина, карагач, береза, липа, но, в основном, сосны. Он ведь, этот лес, и называется ленточным бором. Все здесь перепутано малинником, чапыжником, каким-то свирепо колючим подлеском... Главное, не обращать внимания на многочисленные помойки, тут и там обозначающие близкое присутствие человека. Тишина, тепло, воздух покоен и чист, но лес не выказывает умиротворения, он скорее насторожен. В лучах заходящего солнца сиротливый вид обнаженных берез и осин вызывает какую-то особенную жалость. Зимой они, такие же голые, просто спят, нет ни волнующего зова, ни ожидания. Но сейчас, хотя и середина октября, по здешнему календарю почти зима, а тепло как летом. Деревья, наверно, чувствуют себя обманутыми.

Все, сеанс лесной терапии закончен... Не так давно мы встречались с одноклассниками. Не было натуги, столь обычной, когда школьные годы пытаются подтянуть к сему дню через силу. Надо. Память. Куда там, милые! Десятки лет вы все играли в другие игры... Было скромное застолье, разговоры обо всем понемногу. А потом кто-то сказал:

– Пора заканчивать вечер, он уже утрачивает томный настрой.

Так нынче и с лесом, куда сбежал я от рыбок и их хозяина. Я ничего про него не знаю толком, даже фамилии и все время думаю, что он обязательно меня облапошит. Он когда-то сидел – где, сколько, за что – опять же мне не известно. Но тюрьмы боится до дрожи, даже упоминание о казенном доме или лагере может привести его в уныние до конца дня. Лицо у него в шрамах, голова во вмятинах и пробоинах. Как кузов моего «Жигуленка».

– Ну, это, в общем...

Так начинается его вступление в разговор. С кем бы то ни было. Иногда тем все и заканчивается. Остальное он доносит жестами. С ним до жути скучно.

 

* * *

Дома меня дожидается сын. Так, наверно, надо было бы сообщить, следуя обычным правилам описания обычной ситуации. Однако в том-то и дело, что он никогда меня не дожидается. Сидит за компьютером и дела ему нет до того, пребывает ли кто, кроме него, в этот момент на жилплощади.

– Обедал?

Смотрит, будто его спросили, не убил ли кого он только что.

– Сейчас разогрею. На улице хорошо, вышел бы. Прогулялся. Протухнешь.

– Иди сам с гопниками общайся.

– Опять приставали?

Сын промолчал, лишь застучал по клавиатуре с подчеркнутым остервенением. Скорей бы он развалился, – подумал я о нашем электронном члене семьи. Честное слово, не знаю, что делать. Когда умерла жена, я видел в этом премудром ящике спасение и не трогал сына, сутками торчащего перед монитором. Забывается парень, хорошо.

Прошло больше года, только наш режим не изменился... На экране бегают человечки, летают чудные аппараты, какие-то диковинные существа прыгают, прячутся в укрытия – и все это стреляет, заливая пространство кровью.

Кто такие гопники, я представляю плохо. Вижу неподалеку от дома группки молодых людей от пятнадцати до девятнадцати. Одеты все на удивление неопрятно и как-то уж чересчур одинаково: черные кожаные куртки, такие же кепки, шаровары и кроссовки с китайского рынка. Пьют пиво, курят, матерятся. Все это давно стало обычным и даже обыденным.

– Чего хотят? – спрашиваю.

– Денег, – пожимает плечами сын.

– А дубиной по голове?

– Стрелять пора, – не соглашается он с мягкостью предложения.

Вряд ли их интересуют только деньги. Тут что-то еще, неспроста они вьются около моего парня и таких же студентов-умников. Они из другой социальной среды, и достаток тут совершенно ни при чем. Помню, в десятом классе из него тоже пытались вытрясти деньги, причем не кто-нибудь – одноклассники. Они сообщили сыну, что деньги нужны на общак, и если он не подчинится, его хором опустят во дворе возле школы.

– Много таких, как ты?

– Двое.

– Он с тобой?

– Нет, готов бабки тащить.

– А тех сколько?

– Все остальные. Боль-шин-ство!

Жена настаивала подождать, подумать, посоветоваться, и ни в коем случае не вмешиваться мне. Это я без нее понимал, только по-своему. Мне нельзя, потому как отец. На блатном жаргоне, который они так лихо используют, заступничество отца считается западло. Но то, что надо вмешиваться и немедленно, в этом я не сомневался. Жизнь научила. Гниль надо напугать до смерти. Причем тем же самым, чем они хотят напугать.

Пошел к старшему сыну, живущему уже давно самостоятельно. Тот все понял с полуслова и на следующий день пришел с друзьями к школе. Брат! Вот он в отличие от отца имеет право. Волчата, напридумывали законов! Хотя при чем тут волки? Волк-отец порвет обидчика своего детеныша и не усомнится, надо ли еще к кому обращаться.

Взрослые парни отловили школьных активистов и стали объяснять что к чему. В общем-то, объяснял один, двадцативосьмилетний молодой человек, отличающийся от своих друзей необыкновенной серьезностью. Он учился заочно в институте, работал руководителем серьезной компании по грузоперевозкам, занимался боксом, футболом и никогда не принимал участия в дружеских застольях. Больше половины своей жизни он провел в колонии для малолетних преступников и на спецпоселении.

Я наблюдал издалека и видел, как преображается спокойное, умное лицо, как руки начинают конвульсивно дергаться, будто ими управляют против воли хозяина. В какой-то момент он сорвал с себя шапку, вытер ей пот с лица, что-то еще сказал и пошел, даже на мгновение не задержавшись возле своих друзей. Когда он проходил мимо, я прочитал на его лице сложное сочетание бешенства, досады, презрения.

Сын с большой неохотой передал мне позднее смысл беседы.

– Ну, он объяснил им, что такое общак, и что он, в отличие от них, знает это на самом деле, и не дай им Бог узнать это. Потом рассказал в деталях, как, в случае чего, их самих будут опускать.

На следующий день сын сказал, что его назвали козлом, на том все объяснения и закончились.

– И ты, конечно, смолчал... В другой раз вякнут – скажи: на сколько выпросите, столько и получите. Страх и унижение – они этого хотели.

Потом я рассказывал ему, что со мной в школе было нечто похожее, только чуть раньше, не в самых старших классах. Я, как и он, уж больно походил лицом на девчонку. Видимо, отсутствие мужественности во внешности давало повод моим сверстникам задирать меня по нескольку раз на дню. В конце концов, я разозлился и пошел в секцию бокса. Со временем у меня обнаружился какой-то необыкновенной силы удар левой. Им-то я и начал отвечать обидчикам. Удар – и противник на земле в полной отключке. К тому времени я уже выиграл несколько боев нокаутом. На этом мой рассказ сыну заканчивался, а я по инерции вспоминал дальше.

– Он же бьет, как лошадь копытом! – в восторге сообщал зрителям мой тренер.

Однажды в уличной драке я отправил двоих в больницу, а сам попал в следственный изолятор. Слава Богу, лагеря удалось избежать, но судимость я заимел. Потом услышал от одного неглупого человека, что голова существу разумному дана совсем не для того, чтобы по ней колотили... И я пошел играть в волейбол.

Сын не стал заниматься ни боксом, ни борьбой. Пару раз по моей настойчивой просьбе он сходил посмотреть соревнования на ринге. С тех пор, по-моему, у него выработалось устойчивое отвращение к спорту вообще. Кстати, один из юных вымогателей-одноклассников довольно успешно выступал в поединках по рукопашному бою.

– Симка нагадила.

Он зашел на кухню, где я трудился над обедом, с тетрадным листком, на котором лежало несколько мышиных какашек. Симка – это наша беда и забава, и еще – как компьютер для меня – непрошеный член семьи. Вообще-то мышь в квартире на восьмом этаже – нелепость. Но когда я увидел удирающую от наших входных дверей огромную серо-рыжую крысу, перестал удивляться. Симка объявилась еще при моей покойной жене, использовавшей для уничтожения проклятого грызуна все, чему научилась у соседей, сослуживцев, друзей. Она никак не хотела смириться с этаким сосуществованием. Бесполезно, Симка обходила ловушки и какала в посудины с ядом. Жена боролась с мышью до последнего, понимая бесполезность своей борьбы, но находя в ней какой-то особенный смысл. Имя хитрой твари дал сын, прочитавший в книжке про очень умную и лукавую еврейскую девочку Симку.

Он выбросил бумажку в ведро и изобразил сочувствие, наблюдая за моими хлопотами возле стола.

– Помочь?

– А чего теперь, плита без тебя справится.

К кухонному «мартену», – тоже сын придумал, – я встаю ежедневно в шесть утра. Аппетит у сына, как у нормально растущего семнадцатилетнего парня. Подруги и родственники, после похорон обещавшие помогать нам по хозяйству, с тех пор ни разу не появились. Ни разу. Ни одна. Я привык, втянулся и уже не обижаюсь, что сын мне тоже не помогает.

– Совсем забыл, – оживляется он, – я тут тебе рецептик салата выписал, новый. Называется «Детство Адольфа Гитлера».

И он вполне серьезно начинает читать по бумажке:

– Сыр, морковь, перец молотый, соль, уксус, майонез...

– И сколько чего? – дождался я паузы.

– Не сказано, наверно, по вкусу.

– Пошел бы ты со своим Адольфом куда подальше...

– Я потом еще принесу «Юность» и «Отрочество», – не обращая на меня внимания, пообещал он.

– И где это счастье раздают? – кивнул я на листок.

– Где же еще? – Он посмотрел на меня, как на недоумка. – В интернете.

В дверь позвонили. Мы переглянулись, зная, что гости к нам пожаловать не могут. Это Симку не вытравить, а те сами поисчезали. И вообще, мы убедились за последний год: все эти звонки ничего хорошего не сулят.

– Иди, – вернулся от дверей сын, – социализироваться зовут.

– По-русски можно?

– Ну, платить не то дворнику, не то за домофон.

Вот это уж точно некстати! Денег до зарплаты осталось – последняя сотенная бумажка.

– Беру с вас за уборку подъезда за три месяца вперед.

Старшая по подъезду, бодрая, румяная пенсионерка с розовыми волосами что-то еще весело прощебетала и протянула мне сорок рублей. Это все, что осталось от моей сотни.

– А вот она возьмет и уволится завтра! Что, скажете, не было у нас такого? Будете искать ее или из своих отдадите?

– Так у меня сдачи нет, – все так же весело сообщила старшая.

– Жуть! – разглядывал я изжульканные червонцы. – А почему они розовые-то? – Этот вопрос и причина его – непривычный цвет купюр – мешали сосредоточиться на чем-то главном. На чем? Хм, розовые червонцы...

 

И меня унес невидимый, но мощный поток. И примчал он меня пред властные очи главы департамента по печати и гласности. Он восседал за столом, который являл собой прозрачную крышку огромного аквариума. Под руками начальника носилась туда-сюда веселая стайка пираний. За его спиной висела табличка, коей вообще-то надлежало быть у входа в здание: комитет по печати и гласности. Но самое замечательное было то, что у хозяина кабинета рыбья голова! Золотистая такая, сазанья.

– Вы, господин N, – он именно так и обратился – господин N, – нанесли непоправимый ущерб печатному слову нашего края. – В этот момент голова шевельнула маленькими жирными усиками. – Вас, наверно, интересует, чем же конкретно, какими действиями или бездействием? Извольте. Вы подключили свой компьютер к интернету. Это само по себе преступление, но, кроме того, за вами долго вела наблюдение команда «К» и выяснила, что ваша электронная переписка носит противоправный, я бы даже сказал, антигосударственный характер.

Голова изъяснялась вполне отчетливо, однако артикуляции при этом почти не было. Рыба-чревовещатель, – подумал я и проследил за пальцем начальника. Тот указывал за его спину, на табличку, где – оба на! – непонятно с чего появилось еще одно слово, и теперь читалось: комитет по печати, гласности и наказаниям...

В это время меня мягко вынесло из кабинета, и я увидел перед собой хулиганскую усмешку человека в голубом колпаке и таком же голубом халате.

– О! Живой! – весело констатировал колпак.

«И чего они сегодня все веселятся? – подумал я, но тут же переключился на другое. – Стало быть, я лежу, стало быть, в какой-то момент отключился, а это, стало быть, скорая помощь. Где-то там, в соседнем иномире есть бурные и мягкие потоки, несущие человека по волнам полубытия. Какое все живое! Даже запах рыбы все еще стоит в носу».

– Что пьете? – поинтересовался человек в голубом одеянии.

– Портвейн. – Язык опередил мои вялые мозги. – Самый дешевый, знаю, где дают по тридцать пять.

– У вас, милейший, гипертония! – Хулиганская ухмылка уступила место недоумению. – Я спрашиваю, какие лекарства принимаете?

Мне стало неловко за портвейн.

– Впервые слышу про эту вашу гипертонию.

Доктор чуть не задохнулся от возмущения:

– Вашу! – ткнул он пальцем мне в лоб.

И ушел, отменив портвейн и направив к врачу в поликлинику.

 

2.

Наутро вместо врача я пошел в новый художественный салон. Не знаю зачем. Просто поутру первым делом подумал: а почему бы ни сходить в новый салон? Тем более что хозяин, мой знакомый, давно зазывает. Хозяина на месте не оказалось, и я в одиночестве прошелся по выставочным помещениям. Почти все работы показались мне любительскими, хотя таблички, предваряющие экспозиции, утверждали обратное: член Союза художников такой-то, член этакий. Я попробовал убрать лишнее, получилось – член Филонский, член Бугаевский, член Деревянный. Пригляделся к картинам – точно, Деревянный. На стене с городскими пейзажами поражала размерами картина, изображающая автобус, по которому огромными буквами выведено: «Наша колбаса – самая настоящая». Вот это реализм! – восхитился я и подумал: а ведь правду говорят, настоящее искусство вечно.

С крыльца салона открывается вид на площадь академика Сахарова. Там, очевидно, что-то происходит, поскольку подъезды к площади охраняют ГАИшники в ядовито-зеленых жилетах. Вспомнил, что сегодня в городе митинг в поддержку новых инициатив президента. То есть в поддержку – один, а другой – совсем наоборот. Но тот не здесь. Однако на площади я, прежде всего, увидел вольеры с огромными баранами, кроликами, величиной с баранов, быками-производителями из Голландии. Надо же, какая-то вшивая Голландия завалила цветами всю нашу огромную страну, вплоть до глубокой сибирской провинции, а тут еще бугаёв понавезла. Да выбери самый крупный из возможных масштабов на карте – этот бычок накроет замечательную свою родину одним из пары того самого, за что мы платим золотом. Голландия! А ведь учит еще, зараза, весь мир, что можно законно курить анашу, и что это даже лучше, чем незаконно. Плевать она хотела, крохотная страна, на весь прочий мир и собирает гостей со всех концов земли на свои фестивали анашистов в день рождения пресвятой девы Марии.

У меня есть знакомый, который был на этом фестивале. Для него дух святой и есть тот самый дым марихуаны, а вся христианская религия так или иначе на том и стоит. Спорить с ним – доказать себе, что ты полный идиот. Он в тюрьме семнадцать лет читал исключительно книги по философии. Сейчас сдал государству свое жилье и отправился в дом... престарелых или инвалидов? Вот тут у меня путаница. Он хотя и пенсионер – в престарелые не очень годится. С другой стороны, по его словам, менты ему ноги изувечили. С палочкой ходит, точно – инвалид. А в палочке той – ручку отвинтишь – все та же анаша...

За скотиной выстроились трактора, плуги и прочие достижения сельхозпромышленности, иностранной в основном. Как-то незаметно толпа посетителей выставки перетекла в участников митинга. Потому он показался довольно многолюдным. «Умно», – похвалил я организаторов.

– Это символично, – горячился у микрофона дядя с длинными седыми волосами, – что мы собрались на площади, названной именем отца ядерной бомбы...

Потом он одобрил инициативы президента и закончил, так и не объяснив, что символизирует имя упомянутого отца. Забыл, очевидно... Больше всего вокруг молодых людей в жилетах, очень похожих на милицейские, только у этих на спине написано «Единая Россия».

– А вы не верите в это? – тронул я одного за плечо.

– Во что? – потянулся он взглядом к очередному выступающему.

– Ну, что она единая.

– Не понял? – искренне удивился парень, из студентов, похоже.

– Для чего на себе-то пишете, сомневаетесь?

Он так и не понял, начал говорить что-то про партии и движения.

– Пошли, – позвал меня знакомый репортер из самой крупной краевой газеты и кивнул в сторону площади Советов.

Это рядом, в сотне шагов, и там как раз проходит митинг против инициатив президента. Репортер очертил рукой пространство.

– Тут нас уже наснимали, видал, сколько камер!

У памятника Ленину кучка была куда меньше, чем на площади Сахарова. Как ни странно, много стариков, которым вроде бы место там, рядом с государственниками и патриотами. Скорее всего, их сюда привела привычка, а не сознание того, что митинг организовали ненавистные демократы. Но есть и знакомые лица, вот один, например, ему в действительности пару раз врезали милицейской дубинкой в те времена, когда служители правопорядка еще толком не знали, кого следует лупить. Руководящая тогда партия хотя и помирала, но указала в последних судорогах: лупите этих, трехцветных. Впрочем, триколора, вполне может быть, тогда еще не было. Не помню, не хочу вспоминать.

Битый демократ выглядел настолько потрепанным и жалким, что казалось, будто его с тех самых пор так и охаживают дубинкой. Помни, дескать, за идею надо страдать.

Все выглядело убогим и серым, тем нелепее казалось соседство величественного памятника вождю пролетариата. Надо же! И эти проиграли! – мелькнуло у меня в мозгу, и тут же мысль подхватил репортер.

– Конец света! Все перевернуто вверх ногами: демократы у памятника Ленину, патриоты на площади главного демократа. Только одни не очень уже демократичные, а вторые совсем уж малопатриотичные. Видал, эта падла из «Единой» чуть не переехал нас своим джипом.

Один из отцов местной демократии стоял в отдалении, спрятав руки в карманах длиннополого черного пальто. Он давно уже никуда не избирался, жил в Москве, имел дачу на Рублевке и сейчас своим сытым лицом и холеным видом являл огромный плевок и на тех, и на этих.

Не дожидаясь конца митинга, мы подались в маленькое кафе, отгороженное в закутке продовольственного магазина. Я предупредил, что денег не имею, но репортер успокоил, пообещав взять фляжку. Все время забываю, что нормальные люди пьют водку. И этот тоже. Я затосковал по портвейну, предвидя, как буду болеть от этой проклятой огненной воды. Приносить и распивать здесь запрещалось, потому мы взяли два черных кофе, – дешевле напитков не оказалось, – и быстро освободили стаканчики. Горячий напиток оказался кстати, нас изрядно продуло на митинге. Я обреченно посмотрел на фляжку, торчащую из кармана куртки моего товарища.

И тут неожиданно пришла подмога в лице двоих давних знакомых – одного очень хорошо, другого совсем не очень. С первым мы, по его словам, начинали бизнес. Кто бы рассказал, что это такое! Помню только, что мне пришлось продать гараж, по какой-то случайности построенный мной в составе кооператива, в котором я оказался также случайно, по ошибке. В нем никогда не было машины, но я все равно гордился, что являюсь частью нового мира, где все определяется наличием собственности. Вырученные за гараж деньги я и внес в наш общий бизнес. Я так и не успел понять, в чем он будет заключаться, когда мой напарник заявил, что мы разорились. Ровно неделю я назывался бизнесменом.

Сейчас он выглядел не лучшим образом – седой, обросший, с палочкой...

– Тебе, как всегда, портвейн? – уточнил он, будто мы только вчера поднялись из-за портвейна, потратив на него кучу времени и сил.

А надо сказать, со времени моего краха, как собственника, финансиста и бизнесмена, прошло лет семь или около того. Мой напарник стянул с головы лыжную шапочку, сунул ее в карман спортивной куртки с броской надписью на спине – «Сборная СССР» – и каким-то ловким движением картежника извлек на свет приличную пачку крупных купюр. Я даже сглотнул невольно. Здесь половина моего гаража, не меньше, – пронеслось у меня в голове и завершилось глупостью: может, поделится?.. Когда умерла жена, я с перепугу и невпопад звонил многим, в том числе и ему. Жить дорого, но и расстаться с жизнью не дешевле. Отказом был мне ответ.

Портвейн появился, много портвейна, и почему-то никто его не прятал под стол, никто не пугал нас ответственностью за нарушение.

– Слыхал? – указал мой напарник в сторону площади Сахарова, где, как выяснилось, он тоже побывал. – Когда государство ослабевает, народ сам берет на себя ответственность за свое Отечество. Или находит избранника... Большей галиматьи давно не приходилось слышать. Народ! Минины и Пожарские, мать вашу!

Я пил молча, давно обрыдло слушать все это. Вливая в себя стакан за стаканом, я понял, что все равно не смогу таким образом выручить и миллионную долю своего гаража. Как бы уйти и утащить с собой бутылку? – вот что казалось сейчас самым важным и не терпящим отлагательства...

Спутник моего напарника был удивительным образом похож на него – такая же седина, такая же палка и куртка с такой же надписью. Слава Богу, он все время молчал.

Потом меня начали куда-то звать, припоминать адреса бывших девушек, которые теперь уже наверняка бабушки. Мне стало невмоготу, и я, демонстративно сунув в карман бутылку, молча подался к выходу. Странно, никто не сделал попытки воспрепятствовать бегству и хищению. Впрочем, исчезновение одной бутылки отразилось на общем количестве незначительно.

На воле оказалось легко и тоскливо одновременно. У меня так бывает, поверьте.

В окне на третьем этаже свет яркий, чужой и все равно живой. Это неправильно, это окно умерло вместе с ней, моей женой. За стеклами никогда уже не будет тусклого светового пятна от синего абажура старой настольной лампы...

Сволочь этакая, я возвращался после очередного долгого отсутствия и старался подгадать попозже. Вот приду под окна – а там темно, комната за окном пуста, ее хозяйка ушла с другим, к другому, ушла, устала ждать...

Нет, синий абажур бессменно нес свою вахту.

Однажды я пришел к окну за несколько минут до Нового года. Ну, уж теперь-то точно ее нет, по крайней мере, к друзьям ушла, к подруге, к сестре наконец. Это ж какой надо быть дурой, чтобы сидеть и ждать неведомо чего и кого. Гуляку без привязи и обязательств...

Все было на своих местах – окно, синий свет и моя неверная душа, никак не желающая понимать, где обретается разумная середина между волей и любовью... Я швырнул в окно рубль, увесистую металлическую кругляшку с изображением Ленина, и пробил в стекле такую же круглую дырочку, прямо-таки размер в размер. Она долго еще жила в том стекле незаделанной и напоминала о моей утраченной воле.

Потом мы плясали под елкой на площади перед Дворцом спорта. Это сейчас она стала площадью Сахарова, а тогда названия не имела. Оттуда двинулись к гостинице «Сибирь» и выкопали из бурта снега, накиданного дворниками, ящик портвейна. Понятное дело, это никакой не фокус, я заготовил его заранее. Портвейн даже не успел замерзнуть, однако от него все равно ломило зубы. И все-таки прохожие пили вместе с нами, никто не отказывался. Всем было хорошо и весело.

Отец ее, то есть мой будущий тесть, дырку в окне простил сразу, как, впрочем, и машину, которую вскоре я разбил вдребезги. А вот портвейн почему-то долго простить не мог. Одно упоминание моего любимого напитка оскорбляло его, пьющего армянский коньяк, служащего в серьезном советском учреждении.

Это прошло со временем, как проходит многое. Ушла служба, разбежались друзья-сослуживцы, и мы, чрезмерно довольные собой, пили из солдатских кружек портвейн в гараже. Более неуместный в этом случае напиток, чем армянский коньяк, трудно придумать.

Сейчас за этим окном, в этой квартире проживает одна теща. Да и то сказать, какая она мне теперь теща, если нет жены? Сын там бывает, ему она бабушка. А меня она никогда не простит, я ведь ей тоже никто, а умерла почему-то ее дочь, а не я.

Дома меня встретил какой-то особенно назойливый звонок по телефону.

– Ваша задолженность за междугородные переговоры составляет триста двадцать восемь рублей, – сообщил механический голос.

– А вас нельзя послать куда подальше? – вежливо осведомился я.

Но электронный оповеститель даже не дождался конца вопроса.

Прихватив с полки старый журнал с рабочими записями, я улегся на диван. Из журнала выпал листок, и я узнал стихи, которые жена писала для сына. Они все время играли в какие-то стихи-стишата, сочиняли газеты и сценарии капустников. Господи! – иногда просыпался во мне ужас. – Неужели и этот пойдет в филологи? Драться уже не захотел... Читаю.

Попасть в отличников ряды

Не так-то просто, но

На свете есть один рецепт,

Проверенный давно.

Возьми на кухне помидор

И выгляни в окно.

Возможно, там увидишь ты

Отличников ряды.

Учиться умники идут.

Смотри, не промахнись!

 

Перед моими глазами семейный фотоколлаж, сооруженный мной года через три после рождения сына. Отдельно портрет жены; на соседнем снимке мои отец, мать и жена (фото сделано в Калуге, у родителей); моя мать с моим сыном; теща с ним же; отдельно сын и в правом нижнем углу две небольшие фотографии, сделанные для документов – моя жена и я.

Моих родителей и жены уже нет.

 

* * *

Восемь часов утра. Мы с женой идем на рынок. Уже четвертый день мы в Лазаревской, городке-станице, входящем в Большой Сочи. Комнатку сняли у одинокой старушки, и тут, надо сказать, повезло. Отдельный вход со стороны сада, сплошь накрытого огромными смоковницами, до моря – автотрассу перейти да железнодорожную насыпь. С утречка пораньше я уже сбегал искупался, чувствую себя нахально здоровым и смотрю на весь мир свысока... Никаких автобусов, что нам пара остановок!

Море – ерунда, три-четыре дня и надоело, а вот южный рынок!.. Жена разбирается во всех этих кавказских премудростях, связанных с едой, куда лучше меня. Зато насчет поесть ей со мной тягаться бесполезно. Заквашенные фаршированные баклажаны, капуста, паприка, лобио, сардинки копченые, вяленые, астраханская вобла под пиво, свежая кефаль на сухом льду. Дурею от запахов, истекаю слюной от всего этого изобилия.

– Давай съедим что-нибудь прямо сейчас, сил нету терпеть!

Жена смеется и выкладывает на полиэтиленовый мешочек источающую сумасшедший аромат баклажанину.

– А я рыбку.

И она на ходу разделывает подтекающую жирком копченую ставридку.

Вот это праздник! Я подъедаю крошки с кулька и нацеливаюсь на фаршированный перец.

Возвращаемся нагруженные в четыре руки, а я уже представляю, как мы завтра в это же время – никаких пропусков и опозданий! – выберемся из своего затененного дворика и двинем знакомой дорогой на рынок. И пусть кто посмеет сказать, что я тупо однообразен! Завтра там обязательно будет что-нибудь новое. И послезавтра, и на третий день, и на следующий... Не буду, не подумаю даже подсчитывать, сколько дней осталось до окончания отпуска. Сегодня растянется на целую вечность, и имя этому величайшему из веков – праздник!

А потом мы не спеша вкушали дары земли, моря и солнца. К сожалению, надо тащиться на море в самую жару. На море я придумал способ, чтобы избежать необходимости валяться и вялиться. Для жены это было любимым занятием, и тут мы никак не могли найти согласия. Я доплывал до буев и двигался вдоль них, отмеряя расстояние по береговым приметам. Гостиница «Бирюза», вокзал, рынок... Утренний маршрут проделан вплавь, можно возвращаться. Замечал, на мой заплыв уходит чуть больше часа. Еще немного – и жена захочет домой, а сейчас она наверняка ходит вдоль кромки воды, волнуется.

Потом предстоит часовое стояние в очереди городского душа. Предлагаю жене за это время слизать с нее морскую соль на два захода – под пиво. Предложение не проходит.

Глядишь – и вечер подобрался. Гуляем по улочкам в районе частного сектора, где у каждого дома выставлена табуретка с графинчиком вина, рюмочкой и стаканом. Рюмочка предлагается бесплатно, для пробы. Предпочитаю рюмочки, так как домов много, а кто ж не любит выпить на дармовщинку? Жаль, разнообразия почти никакого – «Изабелла» и «Лидия». Похоже, другие сорта винограда здесь не выращивают.

Ужинаем в кафе мясом под грузинским соусом. Настаиваю на портвейне, зная: что ни закажи – свои пятьдесят граммов жена будет тянуть дольше, чем я все остальное.

И вот мы снова на пляже. В этой южной густой темноте ничего невозможно разглядеть. Светлая блузка жены едва выделяется из черноты мутноватым пятном. Похожие пятна то и дело проплывают в отдалении. Люди? Отблески света фар? Мы дуреем от этой темноты (в городе Сочи темные ночи...), от запаха йода, водорослей, шелеста перебираемой волнами гальки и еще не понято от чего, растворенного в этом густом воздухе-сиропе. Это не назовешь, и пытаться не надо, можно все испортить. Это можно только почувствовать...

Мы в каком-то диком упоении первопоселенцев острова Любви вцепляемся друг в друга, нарочно добиваясь сладкой боли. Здесь! Сейчас! Немедленно!.. И тут со стороны моря вспыхивают прожектора. И скучно-торжественный голос доносит до граждан отдыхающих сообщение, что береговая полоса является приграничной зоной и все такое прочее...

Некоторые парочки захвачены врасплох и выглядят весьма живописно. Я им завидую, их вызывающим позам, и сожалею, что мы ничего не успели, что нас не застали врасплох. Я бы хотел, чтобы они увидели нашу близость, наши слитые, золотые от загара тела, чтобы наше бесстыдство перешло бы в их ночной кошмар...

– Дурак, испортил песню! – процитировала жена Горького.

Наверняка ребята-пограничники регулярно делают подобные набеги. Маленькое ню – лекарство от скуки на их катерах. Бог с вами, развлекайтесь!

Мы же отправились в нашу тихую комнатку с выходом в сад, мы оставили дверь открытой, впуская – как новую жизнь в новогоднюю ночь – и звуки, и тени, и запахи, настоенные на сумасшествии...

...Это не сон, это воспоминание, не может присниться в таких подробностях то, что было на самом деле. Мне не надо открывать глаза, не надо видеть сереющее утро за окном, я знаю – это не сон!

Утро встает в каком-то мрачном ожидании. Иногда кажется, это не твой настрой, не твои ожидания. Это не ты смотришь с тревогой в окно, это как раз утро всей своей серостью вглядывается в тебя со страхом. Серый воздух, блеклое небо, оголяющиеся деревья и дома с бельмами зажженных окон – все с недоверием и опаской косится на тебя, ожидая очередной мерзости.

Бабкина наука, своеобразно перенятая ей от попов, которым она, на мой взгляд, доверяет чересчур. Сядь, задумайся и скажи себе: ты, А.В., подлец и негодяй, ты сделал то-то и то-то сволочное... Да Боже мой! Стоит лишь попристальнее вглядеться в себя – страх и ужас обуяют. Тогда и спросишь: а надо ли вглядываться?

Ощущение – меня выдавливают из жизни. Скоро нечем будет платить за квартиру. Приходится хвататься за что ни попадя, а то нечем будет и кормить сына. Главный философский вопрос – о смысле жизни – теряет актуальность, поскольку все сводится к попыткам выжить, то есть всего лишь остаться в живых. Вот и весь смысл. Смысл без смысла. Сам себе напоминаю скотину, пасущуюся на хорде вокруг столба. В досягаемых пределах все выедено, выбито, изрыто, а ты ходишь и ходишь, вновь утаптывая опостылевший круг... Бороться не хочу. Смешно.

 

Как часто величественное с виду жалко по сути. Смотрю на новые многоквартирные дворцы с куполами и колоннами. Они красуются посреди города, их обтекают магистрали, их укутывает городской смог. Да что они такое со всеми своими виньетками по сравнению с крепким бревенчатым пятистенком, из которого выходишь прямехонько к грядке с редиской! Блеск нищеты! Впрочем, здесь и говорить-то не о чем.

У буддистов мир символизирует такая вот картина. На фоне горы под большим раскидистым деревом стоит слон, на его спине обезьяна, на ней заяц, на нем птица. Это и есть, очевидно, разумное понимание мироустройства. Попробуй, поменяй-ка что местами...

А все-таки, вглядись в себя, А.В., что там в данную минуту? В данную минуту что-то нудное, мелкое, но вроде не подлое.

 

* * *

Вчера написал письмо своему замечательному другу из Москвы. Мы знакомы уже больше двадцати лет, в последние десять он ни разу не был у меня. Не помню, чтобы он вылезал из постели раньше полудня. Сейчас у него двое детей, причем первый родился, когда другу исполнилось пятьдесят. С прибавлением новых забот он не изменил привычкам, отправив жену с детьми к ее родителям.

Утром я нашел письмо разодранным на мелкие кусочки в изножье дивана. Симка! На этот раз мышь разозлила меня не на шутку. Все, ступаю на тропу войны! Считай, доигралась!

Сон в руку. Тот, где сазанья голова изображала начальника. Наш журнал с нового года, очевидно, закроют. Последние копейки уплывут. А так – плевать мне на эту никому не нужную работу, ставший дурной привычкой с самого утра разговор с главным редактором о близком конце России. Или бы уж, правда, все скорее кончилось! То, что нынешние правители ненавидят «эту» страну – очевидно. Ненавидят народ, потому что он жрать хочет. Господи! О чем это я? Перестали бы грабить, уж прокормить-то себя как-нибудь сможем. Нет, эти жулики хуже алкоголиков в том смысле, что тех, говорят, вылечить можно, этих – никогда. Им всегда не будет достаточно и уж тем более – много. Какой там принцип разумной достаточности! И при чем тут разум вообще?.. Тьфу! Это ж надо, дома, наедине с самим собой продолжать разговор с редактором!

Опять с утра холодно, уныло. Тепло еще будет и уныние рассеется, но что-то говорит мне: радости впереди немного... Сын уже больше месяца учится в университете. Недавно перебирал его фотографии, на обороте одной из них надпись: три года, четыре месяца, первый класс лицея. С ума сойти! Сколько же можно учиться, чтобы так и не понять многих главных вещей в жизни! Это не учеба, это шествие в каком-то бессмысленном строю. Непонятно, кто ты, для чего на этой земле, зачем в этом строю? Что же это за правщик такой, если он все туже натягивает поводья, все сильнее разгоняет повозку, неся ее к пропасти? А ездоки, пассажиры гомонят в нетерпении, подгоняют. Может, в том и дело, что мудрый правщик давно разуверился в возможности населения этого челна прозреть, просветлеть, одуматься – и теперь специально увеличивает скорость. Да свершится скорее желаемое вами!

Мир голубеет реками, шелестит зеленой листвой, он по-прежнему удивительно красив и нов, только он отчего-то потерял силу учителя и не может вразумить чад неразумных. А они, чада, потеряли взрослость навсегда. Они переживают все пределы старения, но так и не становятся взрослыми.

Мелкие народы, обложившие себя чудесами так называемого прогресса, продолжают жить в первобытном состоянии. Им ли учить Россию, как надо вести себя на этой земле? Из-за этой ненасытной братии и загонит лошадей правщик, и свернет в обрыв, сбросит повозку вместе с ее пассажирами, не разбирая, кто в ней свят, а кто порочен.

Если мир будет сотворен заново, он пойдет, как и прежде, от огня и воды, создавших воздух, а затем все прочее. И твердь, покрытая зеленью, явится на свет раньше человека. Однако вовсе не за тем, чтобы исчезнуть раньше него.

Варю борщ и думаю, что делаю это напрасно, потому как сын терпеть его не может. Ничего, перетерпит, должно же быть какое-то разнообразие. Честно сказать, за год непрерывного кашеварения моя поварская фантазия поиздержалась. Мой отец, помнится, вообще ничего, кроме сборной солянки, варить не умел. Правда, солянка была – ложку проглотишь! Но то случалось у отца в дни великого вдохновения, то есть крайне редко... Вообще-то, если честно, природа сегодняшнего борща проста: открыл холодильник и обнаружил там свеклу с капустой. Больше ничего пригодного для суповой заправки не было.

Пока кипело на плите, позвонила наборщица, вяло поинтересовалась, появлюсь ли я на работе. Если нет, она может продиктовать по телефону рецепт капустного салата. Ясно, сегодня день капусты – надежная и дешевая еда. Накануне несколько кочанов притащила соседка, сама, говорит, вырастила. Таким образом они меня жалеют.

– От капусты у девок сиськи растут, – ворчливо заметил сын.

– С чего ты взял? – опешил я.

– В интернете вычитал.

– Вот так специально взял и отыскал раздел, где сказано, отчего у девок растут сиськи?

– Да там на что только не наткнешься!

– А что, например, сегодня новенького?

– Гомофобы взломали сайт голубых. Те в ответ собираются запустить какую-то небывалую задницу... Команда «К» тралит наугад, но одного нашего, похоже, зацепили.

– Стоп! – В голове отозвалось что-то знакомое. Не могу вспомнить – что. – Команда «К» – это...

– Существует специальное подразделение, люди оттуда отслеживают хакеров, приходят, изымают винчестеры.

– А стереть нельзя?

– Только утопить, – усмехается сын. – Так и делают, если запускают что-то серьезное. Кстати, слышал, скоро Госдума будет рассматривать закон о цензуре в сетях.

– Да-а, цензура, команда «К», – задумчиво протянул я.

– Хакеры как были, так и будут на шаг впереди их.

Выхожу из квартиры с гвоздем в голове. Команда «К»... Веселенькое дело, хакеры, получается, не только двигатели прогресса в электронике, но еще и гаранты гласности. Спускаюсь пешком, потому что вчера дважды кто-то застревал в лифте. А третьего дня мужик с девятого так заскучал в кабине, что выпил весь припас к ужину. Без закуски получилось слишком круто, и мужика вытаскивали из лифта за ноги.

На площадке между седьмым и шестым спит бомж – явление для нашего подъезда обыденное. Но вот диво, сам он с головы до ног и пространство вокруг него густо посыпаны хлоркой. Да жив ли? – заглядываю в то, что было когда-то лицом, и отшатываюсь от ударившей в нос едкой смеси хлорки и перегара. Спит – и хоть бы что!

– Наш народ просто так не вытравишь! – гордо объявляю давно не мытым стенам.

Путь мой лежит в гостиницу «Империал», это недалеко, в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Позвонила моя давняя сотрудница, ныне хозяйка какого-то маленького рекламного агентства. Денег у нее отродясь не бывало, а тут – приходи, говорит, должок отдам.

– Куда? – переспросил я ошеломленный.

– Гостиница «Империал», – важно подтвердила она, затем назвала этаж и комнату.

Да-а! Верится с трудом, поскольку дороже места в городе нет... Иду – а в голове команда «К» и капуста. В армии я был заместителем командира взвода управления, и мне в какой-то мере подчинялся дивизионный повар. Когда солдаты узнали, что это по моей просьбе он слишком часто готовит блюда из капусты, они решили меня поколотить. В конце концов обошлось без кулаков, потому как мне удалось убедить их, будто бы я искренне заблуждался, думая, что капуста не может кому-то не нравиться.

– Тебе почти двадцать пять, – говорила наша медичка, быстроглазая и разбитная жена начальника штаба, – им по восемнадцать. Парням расти надо, а ты их капустой кормить надумал. С капусты, знаешь, что растет?

По какой-то причине она не успела ответить на собственный вопрос, и я только сегодня узнал, что же растет от капусты.

Меня не обманули. Двухкомнатный номер-полулюкс напоминал что-то среднее между фотостудией и аппаратной монтажа видеозаписи. Перед входом с вывеской «Северный ветер» толпилась весьма пестрая публика.   

Знакомая сразу же потащила меня за собой в дальний угол.

– Шикарно выглядишь, – сказал я на всякий случай.

Она всегда носила джинсы. Свитера и майки чередовались в зависимости от погоды и времени года. Правда, все это было отменного качества и покупалось в дорогих магазинах. Как она умудрялась это делать при постоянном безденежье – загадка.

– Лесбиянки одолели, – то и дело жаловалась она, – за свою принимают.

Меня всегда подмывало сказать: как я их понимаю! Дело в том, что ее постоянный наряд дополняли туфли без каблуков, на толстенной подошве, короткая стрижка под мальчика и голос с сипотцой. При всем этом она замечательно красива. Тонкий нос с изящными крыльями ноздрей, в замысловатый каприз сложенные губы и огромные серые глаза, которые смотрят на тебя, как мне кажется, чересчур пытливо.

– Ты зачем такая умная? – спрашиваю полушутя. – Для дамского счастья вредно.

Умная она на самом деле или нет – по большому счету убедиться мне не довелось. За исключением нескольких эпизодов, связанных с совместной работой, встречи наши были коротки и к испытанию разума никакого отношения не имели. Иногда мы заходили в дешевые кафе, чаще же брали выпивку и шли к ее знакомым лесбиянкам. Те, словно дети, радовались любому приношению, ибо, сколько мне ни приходилось бывать в их домах – везде на удивление пусто.

– Где царит любовь, там не думают о бренном.

При этих словах моя подруга делала серьезное лицо, а я едва не подыхал от хохота.

Нам обычно стелили на полу, и мне не терпелось подглядеть, как это у них происходит.

– Дрыхнут, точно на двадцатый год супружества, – разочарованно пенял я подруге и приставал в очередной раз. – Ну, покажи, как вы это делаете? Расскажи хотя бы.

– Отстань! – сердилась она всерьез. – Не знаю, не пробовала.

Ее обижало не мое дурацкое любопытство, а чересчур легкое отношение к ней. Она знала, что у меня разлаживается семейная жизнь, то есть так получилось, что наше знакомство совпало с разладом. Думала со временем выйти за меня замуж. У нас, кстати, сыновья одногодки...

– Остап Бендер дитя по сравнению с тобой! – воскликнул я, узнав об источнике ее нового благополучия.

Она со своей компанией объявила конкурс «Мисс Реклама» и пообещала победителям постоянное участие в рекламных проектах. Каких, зачем, с чем, про что – никого это не интересовало. Удивительно доверчивый народ повалил валом, расставаясь с деньгами легко и непринужденно. Подруги идут парами, тройками, а то и целыми группами из близлежащих учебных заведений, любящие мамы чуть не за руку тащат дочерей.

– А мужчины, мужчины нужны? – выглядывает поверх голов прыщавая физиономия, принадлежащая персоне трудноразличимого пола.

– Мисс, по-вашему, какого рода? – рычит бывшая претендентка на место в моем паспорте.

Конкурс заключается в минутной съемке каждой из участниц на цифровую камеру. Затем отметка в журнале и...

– Результат вам сообщат по телефону.

Все. До свиданья. И ни одного вопроса!

– Аферистка! – шепчу, прикрываясь ладонью, затем показываю решетку из пальцев.

...После трудового дня ужинаем здесь же, в номере-студии. Молчаливый оператор, он же фотограф, сбегал куда-то и принес в двух пакетах набор еды и напитков.

– На самом деле ты зря пургу нагоняешь, никакого риска, – беззаботно сообщает моя подруга-сослуживица. – Конкурс проходил? Проходил. Кто скажет, что его не было? Вот уважаемая комиссия. – Она ведет рукой, охватывая жестом оператора, меня и свою помощницу, столь же невзрачную, сколь активную в разговоре. – Вот фотоматериал, вот журнал учета...

– Ты этот самый журнал будешь налоговой инспекции предъявлять?

Она морщится от моего занудства, и тут замша успевает втиснуться.

– Да нас тут через три дня не будет. Соберем капусту по жаркому наплыву и свалим.

«Ты где эту уголовницу нашла?» – хочу спросить, но вместо этого интересуюсь:

– А «Северный ветер» тоже на раз? И что это вообще обозначает?

– Да ничего! Несу этим дурам про холодную аристократическую красоту и всякую подобную лабуду. Они услышат слово аристократ – писаются, не сходя с места.

 

Сидим на каменном парапете за фонтаном. У нас за спиной толчется молодежь, играет громкая музыка. С нами бутылка вина, к сожалению, не портвейн, и пластиковые стаканчики. Говорить нам особенно не о чем, и она вспоминает, как мы ездили в командировку, как занимались любовью в жидких кустиках городского пляжа, как сильно она меня любила, как – вот дура-то! – хотела выйти за меня замуж. И как потом ненавидела. Она изо всех сил пытается придать разговору шутливый оттенок, а мне приходит на память, как я удирал из той командировки, раздраженный и обессиленный.

– Ты мне так и не рассказал, почему тогда сбежал? – угадала она ход моих мыслей.

И я срочно перевожу разговор на детей, зная, что к этой теме она всегда готова. Мать она хорошая. Оказывается, сын ее уже давно спит с девочками, и она дает ему деньги на презервативы. Мой, выходит, сильно поотстал, хотя в его возрасте я тоже не имел любовного опыта...

– Ты мне, как это ни странно, и сейчас нравишься, – возвращается она к прерванному разговору, – не так, конечно, как раньше...

Она легко касается моего бедра, проводит рукой вверх, вниз, слегка перемещает руку, не оставляя сомнений, где закончится это путешествие.

– Можно, я тебя потрогаю? – с опозданием является просьба. – И ты, если хочешь, меня потрогай. – Джинсы у нее уже расстегнуты, она торопит. – Ну же, ну! Я знаю, ты хочешь, потрогай скорее.

Сын сегодня ночует у бабушки, ничего не стоит пойти ко мне, тут идти-то пять минут...

– Давай выпьем, – пытаюсь погасить возбуждение.

Она понимает, с готовностью берет свой стаканчик, и постепенно все оказывается в исходном положении. Жалею ее и ненавижу себя. Нельзя так с женщинами, идиот!..

Прощаемся наспех, обещаю, что вот-вот найду интересную работу, вытащу ее из небытия, опять будем что-нибудь придумывать вместе. Это будет южный ветер, самум, торнадо, мы же талантливы, мы еще не изжили себя...

Она улыбается, она уже больше не верит.

 

Я, диссидент в своем Отечестве, иду в старый двор, где прошло мое детство, откуда жизнь безжалостно вытолкнула меня, и я почти десять лет скитался по углам родного города, озверев от одиночества. Стою под окнами той, – знаю, она и сейчас живет здесь, – кого безумно любил в ранней молодости, кого желал всегда и всюду, кем никогда не мог насытиться. Мы с ней грешили на подоконнике, не дойдя пол-лестничного пролета до квартиры. На крышке пианино, с нее потом слез лак от любовного сока моей возлюбленной. Восторг и упоение в течение двадцати четырех часов в сутки!.. И что? Нынче никакого всплеска в душе, будто некий неведомый хирург проделал хитрую операцию и удалил орган, который выделяет гормоны радости и вдохновения.

А она, говорят, спилась окончательно...

Иногда я думаю, что душа моя покинула меня и давно уже наблюдает со стороны, как я там, без нее? Забавно ей, бессмертной, ставить надо мной опыты...

Во дворе темнота, осязаемая, вязкая, густая. Идешь – и ощущаешь себя пловцом в водах мертвого океана... Зато на проспекте светло и весело. Народ прогуливается, попивая на ходу пиво или колу, весело и беззаботно болтая. Народ наслаждается праздником задержавшегося тепла и нет ему дела до того, что осень – самое прекрасное, но и самое жестокое время. Уходящая натура, уходящая жизнь. Впрочем, сама жизнь, каждый ее новый день, час, мгновенье – это и есть уходящая натура. Смех, равно как и слезы, – всего лишь страх перед жизнью. Хотя у меня, кажется, остался лишь страх за детей. Вот тут и загвоздка.

Я уныло трезв и понимаю, что в таком настроении быть трезвым – преступление против личности. Хитрю, затягивая шаг, знаю же – спешу. В гараже у меня припрятана бутылка портвейна. До тестя мне далеко, тот забивал бутылками все уголки. Но времена были другие, цены... И все-таки спешить нельзя, необходимо продлить муки ожидания, оттянуть счастливую минуту, отдалить ее, чтобы испытывать восторг обладания и в то же время пытку отдаления. Она моя, она в таком же нетерпении, мы любовники, мучающие друг друга, чтобы довести объятия до глубокого сладострастия, до изнеможения...

Минуты близости начинаются с прелюдии – с ощущения холодка темного стекла, с проникновения штопора в пробочную неподатливую и в то же время мягкую плоть. Несколько круговых движений, легкий хлопок – и вот уже искрящаяся влага натекает в стакан. И, наконец, первый глоток... Это каждый раз повторяющаяся первая любовь. Это совсем не так, как с женщиной, это глубже, целомудреннее. Это не усилие, не работа, напротив, расслабление, получение удовольствия в результате ничегонеделанья. Еще глоток, еще, еще... Высшая ступень удовольствия приходит не сразу, однако путь к ней – уже наслаждение. И не надо менять ритма, придумывать ухищрения для получения итога, нужны всего лишь незначительные движения губ, языка, глотки... После известной высшей ступени, достигнутой с женщиной, хочется порой отвернуться от нее, ты в эту минуту почти ненавидишь ее, ты пресытился, ты, наконец-то, разглядел кучу недостатков на лице и теле... Милый, возлюбленный портвейн! С тобой все по-другому.

 

* * *

Динамики громкой связи того и гляди лопнут от рева командира.

– Станция разведки, мать вашу! Сержант А.В.! Почему не вижу цели на индикаторе?

Надо же, у меня тоже экран пуст, хотя по данным радиотехнических войск цель уже давно в зоне нашего обнаружения. Но я ору с боевым задором:

– Цель вижу, веду по курсу, докладываю параметры.

– Ведем боевую работу вслепую! Сукин сын! Я тебя посажу до окончания службы! – буйствует командир, и я рад, что до его командного пункта от меня добрый километр. – Опять твоя Симка кабель перегрызла! Убью!

Поворачиваюсь к планшетисту и обнаруживаю на его месте нашу медработницу. Она наклоняется ко мне, жарко дышит в ухо и трогает его языком.

– Сейчас придет мой муж и застрелит тебя.

Она сладко закатывает глаза и пытается запустить руку ко мне в штаны.

– Операторы наведения взяли цель, – слышу доклад и с облегчением думаю, что на этот раз удалось избежать трибунала.

– Боевой капустой заряжай! – Рев командира невыносим, и я убираю громкость до минимума. – Товсь! Даю команду К-З!

В этот момент дверь моей станции распахивается, и я слепну от яркого уличного света. Однако вскоре различаю прямо у себя перед носом огромную сазанью морду.

– Извольте жаловать, – усмехается морда, – команда «К». Значит, грибы жарим, в то время как враг на подходе! Ну-ну... Вас здесь повесить или на плацу, с почестями?

 

...Первая мысль: забыл с вечера открыть форточку, духотища. Вторая: армия мне – сколько уж времени прошло! – ни разу не снилась. Третья: сазанья морда – не к добру.

Как-то особенно назойливо стучат часы. Вслушался – отчетливо выговаривают: не-дам, не-дам. А какой-то дурак придумал: тик-так. Ха-ха, стихи!

По утрам не дают спать мысли, связанные с деятельностью, будь то рыбалка, многочисленные хозяйственные дела, работа, близость с женщиной. Лица тоже не приносят успокоения, они-то как раз больше всего и беспокоят. В итоге доспать никак не получается.

Печально ударил колокол на колокольне Никольского храма. Печально все вокруг. Вокруг, вокруг, и мысли вкруг...

Зелень появляется в свой срок на сером, на голых серых ветвях. Потом на зеленом появляется желтое, беспощадно поглощая его. Наконец, желтое переходит в серое – и круг завершился.

Живой мир знает множество цветов и оттенков, никому и никогда не воспроизвести их в полном объеме. Но целая жизнь укладывается всего лишь в эти три цвета – серый, зеленый, желтый – начало и конец, рождение и смерть. Кстати, рифма на желтый – пошел ты.

На днях ко мне в очередной раз обращались по поводу редактирования очередной газеты. Как всегда, стоило завести разговор о деньгах – неопределенность.

 

Открыл удивительную в своей простоте и очевидности вещь – сидение на месте замыливает взгляд, не дает возможности тренировать мозги. Это для одного справедлива формула Василия Розанова – «обежал все пространства, не выходя из ворот». Для другого сидение – смерть. Как бы умудриться сидеть дома и общаться с миром? Могли бы помочь новые умные люди. Увы, такое сочетание встречается еще реже, чем, к примеру, новые дороги.

Колокол умолк, солнце поднялось, вот-вот и печаль развеется. Взываю к замолкнувшим мудрецам минувших лет, к моим замечательным друзьям-художникам, семейной паре, к уголовнику-наркоману, к умершей жене. Отзовитесь! Подайте голос в защиту разума, дайте опереться на вас, ибо не на кого больше! Тупеет мир от лени и возросшего аппетита, и спасать его уже некому. Все разумные люди превращаются в великих печальников и молчальников. Уже нечем делиться. Мир обманул светлые молодые ожидания. Хотя нет, мир не обманывает, не может, не умеет. Ложью населяем его мы.

Пора подниматься. Делаю, насколько могу, резкий прыжок с дивана, думая в этот миг, что мышцы мои еще упруги, мы покуда поживем и поборемся. И попадаю ногой прямехонько в ведро с водой. Симка! Тварь негодная! С вечера я настроил новую ловушку с приманкой на щепочке, которая кладется поверх ведра.

– Верняк! – сказал сосед, торгующий подсолнечным маслом, уж он-то знает, как бороться с мышами...

Однако, странное дело, ведро я поставил в дальнем углу комнаты, отчетливо помню. Не могла же мышь перетащить его к моей лежанке! На всякий случай спрашиваю сына, но тот вообще не понимает, о чем речь.

Ну и дела! Я тупо разглядываю плавающие мои носки и думаю, что так, очевидно, начинают сходить с ума.

Отвлекает кухня, где я вожусь, приготавливая блюда под названием «макароны по-флотски». Так у нас именуется любая лапша или макароны, пережаренная с любым видом мясного фарша. Сегодня в качестве второго компонента выступает нечто, по форме напоминающее колбасу. Я купил это вчера, потратив из отданных мне денег совсем немного.

СПХ – это у нас сокращенное название продукта – сиськи, письки и хвосты. Сын поддерживает меня, что в подобных продуктах уж точно нет сои и всякой прочей гадости вроде размоченных картонных коробок. Смысла нет – коробки дороже.

– А что, и такое кладут? – усомнился я.

– Почему бы нет?

Мой образованный отпрыск пытается убедить меня, что вообще все дорогое – поддельное.

Вся моя жизнь наполняется простой и ясной задачей – как содержать ребенка. Вчера утром выяснилось: он как-то вдруг из всего сразу вырос. Стало быть, мне необходимо вырастать в доходах. Как?

Мальчику еще подходят мои свитера, но уже не налазят башмаки и брюки. Мальчик учится в университете, там ходят красиво одетые и просто красивые девушки. Мальчик уже больше года без мамы... Прости, любимая! Говорят, я своей тоской не отпускаю тебя в горний поход, ты вынуждена быть возле нас, чтобы помогать. Ничего, родная, мы справимся, еще чуть – и я отпущу тебя. Я тебе скажу то, что не могу сказать больше никому, в том числе и нашей родне. В последнее время мы плохо жили. В основном, из-за меня. Пожалуй, только из-за меня. Но это совсем не то, что может призвать избавление такой страшной ценой. Кабы знать мне, догадаться, что ты теряешь рассудок. Никому же не пришло это в голову своевременно – ни твоей матери, ни сестре-медику, ни лечащим врачам... Ты никогда бы не ушла в наказание мне либо в назидание. Ты не могла бы себе это позволить ни в каком случае. И у тебя был сын, он держал тебя так, как, очевидно, не мог уже держать никто.

Худо дело. Непоправимо. Как бы плохо мы ни жили, где бы я ни был, как угодно далеко – я бы знал, что ты есть. Ведь всякому понятно, одиночество и сиротство – не одно и то же. Где-то, без меня, с кем-то другим, но живая – это переносить куда легче.

Под макароны слушаем по радио о необходимости позитивного отношения к окружающему миру. Приходим к выводу, что это – проявление силы, заставить себя воспринимать этот мир подобным образом. Впрочем, если взять моих родителей и внимательно посмотреть на другие семьи, именно такое отношение старших к жизни вспоминается детьми с благодарностью. Стало быть, долой отрицание, критику, нытье... Вразуми, Господи!

Заканчивая тему, сын предлагает заняться исследованием позитивного начала у бомжей, коих крутится возле нашего дома великое множество. Ведь у этих людей нет ничего, что может вызвать отрицательные эмоции – ни квартиры, в которой обязательно побежал бы кран или лопнул унитаз, ни огорода, ни машины, ни проблем с образованием... Зато есть замечательный источник этого самого позитивного отношения к жизни – свобода.

– Ты бы телефон освобождал хоть иногда. Неужели модем у тебя в работе по шесть часов кряду?

– А по фигу! – с оптимизмом реагирует сын.

– Тебе по фигу, а мне нет.

– Так пусть и тебе будет по фигу.

И действительно, почему бы не так? И тут сын огорошил:

– Скажи, можно ли открыть счет в банке на вымышленное имя?

– Можно, если к нему приложить невымышленный паспорт. Зачем тебе знать про это?

– Да запросто можно было бы деньги туда закачивать.

– То есть перед тем откуда-то надо их выкачать. Сколько уж вас таких ушлых по всему миру повыловили. А вы все не переведетесь. Мечтатели! Честным-то путем никак?

– Честным – это как ты? – усмехается он.

– Так тоже плохо, – вынужден согласиться я. – Ладно, что там новенького, в твоих сетях?

– Хочешь сам пошариться?

Сын с готовностью предлагает мне место за компьютером, но я отказываюсь.

– На политфоруме кроют президента и правительство, но это уже мыло, никому не интересно. Хакеры заборзели, чуть высунешься – сразу зафлудят окно, мало не покажется.

– Что сделают?

– Ну, засорят. А спамом, левой рекламой, заваливают все, кому не лень. Сейчас гуляет этакий символ спама – «Продаем семена конопли для попугайчиков».

– Это что-то насчет наркотиков?

– Нет, на самом деле существует такой корм для попугайчиков, и кто-то его на самом деле продает. Правда, можно подумать, у них железнодорожные составы этих семян. Заходишь ты на сайт, открываешь окно – а тебе прилетает маленькое окошечко: купите семена конопли для попугайчиков! Потом еще одно такое же, потом еще... И вот уже у тебя все окно занято этими попугайчиками.

– А защита?

– Хороший вопрос! Сейчас лучшая защита – никакой. Чем лучше, тем у нормального хакера больше желания взломать ее. Интересно же.

 

3.

В городок на юге нашего края я приехал на такси. Те, кто меня нанял, денег не жалели. На вопрос сына, что мне там предстоит делать, я ответил: родину продавать.

– Много не дадут, – посочувствовал юный космополит и прагматик.

Часть родины – завод по изготовлению энергооборудования – тягали друг у друга нынешний директор со своими присными и финансово-промышленная компания откуда-то с Урала. Мне, нанятому уральцами, предстояло написать несколько статей и заметок о директоре-жулике. С первых же часов моего пребывания в городке стало понятно: работа предстоит несложная. Каждый второй из опрошенных возле проходной завода так и называл директора – жулик. Другая половина попросту отмалчивалась.

Представители уральцев, не таясь, снимали офис в центре города, гнали рекламу своей компании где только можно и скупали акции у обнищавшего заводского люда. Цену они давали в десять раз большую, чем могла себе позволить дирекция завода.

– У них на складах туалетной бумаги столько нет, – объясняли мне тактику веселые ребята из офиса и показывали мешки с деньгами.

– Я бы удрал с такими, – сказал я, вовсе не представляя, что бы «с такими» стал делать в действительности.

Очевидно, мои работодатели тоже жулики, только другого масштаба. Так или иначе, мне казалось, что от моей работы дурно пахнет. За три дня неустанных трудов я и на самом деле заработал ощущение, будто меня в дерьме изваляли.

Вечером в буфете гостиницы, где я снимал однокомнатный номер с ванной и телефоном, из напитков подавали только водку. Взял стакан, потом второй, уже в компании с одним из офисных мальчиков, тоже, как оказалось, снимавших здесь номера.

– Ни слова о работе, – сразу же предупредил он и крутнул головой по сторонам.

«Тоже отравленный, – подумал я, – или вымуштрованный. Обычно таким ребятам много болтать не рекомендуется».

За угловым столиком пили чай с плюшками гостиничные проститутки, как на подбор под сто восемьдесят ростом. Видимо, лучший товар здешнего ночного бизнеса. Они сидели и не обращали внимания ни на посетителей, ни друг на друга.

Дежурная по этажу, хорошо одетая седовласая дама, похоже, из бывших госчиновников, подчеркнуто вежливо раскланялась со мной, выдавая ключи. В номере я пощелкал телевизионными кнопками, но по всем каналам рябило и хрипело. Спать! – приказывала водка, и я уже готов был подчиниться, но зазвонил телефон.

– Не хотите ли провести этот чудесный вечер в компании красивой девушки?

Ах ты старая сводня! – узнал я голос этажной. А как излагает! Из актерок, не иначе.

– Видал я в буфете ваших лошадок, не в моем вкусе. Спокойной ночи, мадам!

Минутная пауза, в течение которой я успел подумать, что не так уж спать хочется и не воспользоваться ли предложением? Может, это как раз то, что мне сейчас и нужно? Снова звонок, тот же вкрадчивый и в какой-то мере властный голос.

– У нас есть и маленькие, крошки совершенные, пригласить?

Попробовал пробудить в себе гнев – ничего подобного!

– Давайте, посмотрим.

Я лихорадочно начал прикидывать, во сколько обойдутся мне ночные радости. Увы, здешние цены мне не известны. Хватить-то хватит, да уж больно непривычно все это. Деньги, запрятанные под обложкой паспорта во внутреннем кармане пиджака, получены авансом и полностью еще не отработаны. Мне приходит в голову, что надо сразу отделить часть, не шелестеть же купюрами при проститутках.

– Дурак, дурак – а сапоги под голову, – громко похвалил я себя и обнаружил, что пьян изрядно.

Вскоре в дверь постучали, и я впустил в комнату двух девчушек, действительно крошек, по метру пятьдесят, не больше. В буфете их точно не было. Та, что чуть старше, представилась и указала на подругу.

– Это моя ученица. Ей уйти? Могу уйти я, тогда она останется.

Я смотрел на девчонок с пьяным умилением. Наставница и ученица с разницей в год удивительно похожи, прямо-таки сестры-погодки. И на двоих сорока не наберется. Глазки круглые, кукольные, волосы рыжие, крашеные. Попытался уловить след мысли на лицах – не получилось, взгляд мой не фокусируется из-за проклятой водки.

– Лишнее, – произнес я, и они не стали интересоваться, о чем это. – А если обе останетесь, скидка будет? Как-никак в этом случае я тоже становлюсь как бы учителем.

Старшая усмехнулась невесело.

– Распоряжаюсь не я.

– Чем же мы будем заниматься? – задал я дурацкий вопрос пространству между ними, так и стоящими у входа спиной к дверям. – Наверно, надо сходить за шампанским?

– Принесут, – сказала девушка и, вопросительно глядя на меня, пошла к телефону.

Шампанское принесли сразу же, и оно оказалось отвратительным, самое настоящее пойло. Я и полглотка не сделал, а девчонкам хоть бы что – попивают, подливают. Младшая все время молчит, а у старшей вопрос не сходит с лица.

– Ладно тебе, – успокаиваю, – все под контролем.

Она опять усмехнулась, давая, очевидно, понять, что это у них, вернее, у сутенеров все под контролем. Час – оплата – и адью! Тем временем принесли вторую бутылку шампанского, а для меня водку. Все помаленьку разговорились, даже наша меньшенькая. О чем вот – убейте не вспомню. Не о работе, точно.

Я надрался уже всерьез и с легкостью отдал деньги еще на час вперед. Все отлажено: едва различимый стук в дверь – и мои подлые сребреники исчезают в дверной щели. И пошло-поехало! За шампанское, за девочек, за шампанское, за девочек... Третий, четвертый час, пятый...

– И куда это в вас лезет? – разгребаю ногами пустые бутылки и пытаюсь прочитать им строчки поэта Николая Олейникова: – «Жена кобыла – для большого пыла, жена корова – для тихого семейного крова, жена стерва – для раздражения нерва, жена крошка – для всего понемножку...».

Настоящий пьяный бедлам! – сказал во мне кто-то трезвый, но очень и очень далекий. Я послал его еще дальше и в очередной раз хлебнул водки. К этому времени на девчонках оставались лишь узорчатые чулки на липучках. Но это, как я понял, не снимается вообще, это для шика, для огня...

Они разрезвились, как в старшей детсадовской группе. Прыгали на пружинном матрасе, точно на батуте, из постели перескакивали на стол, со стола на тумбочку и в обратном порядке. Маленькая умудрилась взгромоздиться на телевизор и долго изображала комнатную антенну.

– Ну! Подключите же меня! – капризничала она.

«Классный вечерок!» – сказал я сам себе к концу шестого часа, пытаясь припомнить, занимались мы сексом или все еще нет? Эрекцию чувствовал и даже наблюдал, а вот что дальше? Какие-то черные дыры и провалы.

Этот кошмар закончился утром, когда я, проваливаясь в небытие, твердо решил устроить себе выходной. Меня долго качало на ласковой и в то же время удушливой волне. Кто-то сквозь туман кричал противным голосом:

– Покупайте попугайчиков!

Не менее противно вторило эхо:

– Попугайте покупайчиков!..

И тут меня поднял чересчур настойчивый стук в дверь. За тобой пришли, – выплыло из подсознания... Это была моя музейщица. Собирая в кучу остатки памяти, я вспомнил, что звонил ей в один из скучных вечеров в гостинице, приглашал приехать, благо, езды тут всего ничего. Вот она и приехала. Ничего не скажешь, вовремя!

Она спокойно и уверенно прошествовала к столу, будто под ногами у нее ковер из роз, а не бутылки, презервативы и прочие предметы, место коим в помойном ведре. И еще я совсем некстати в эту минуту подумал о библейском хождении по водам Генисаретского озера.

– Вот, – сказала, выставляя на стол чекушку водки, – тебе сейчас это необходимо.

А сама начала раздеваться: пальто, блузку, юбку – все на спинку стула. Два объекта перед глазами, и я смотрю на них, испытывая противоречивые чувства. На водку – с вожделением и ненавистью, на женщину – с недоумением и боязнью. Только сцен мне не хватало!.. Однако она спокойно закончила раздеваться, не оставив на себе ничего. Так же спокойно и деловито поправила постель, сбросила на пол обертку от презерватива и улеглась.

– Ты не думай, я сегодня с мужем не спала, – зачем-то сообщила она, – это было бы слишком цинично.

– А я зато всю ноченьку кувыркался с проститутками, – взорвало меня. – Что, не видно?

– Ничего, отдохнешь.

Ее спокойствие казалось мне самым неуместным из всего что могло бы быть в эти минуты. Ненормальная! – думал я, забираясь в постель. У меня не оставалось выбора. Голым стоять – холодно, начать одеваться – окончательно оскорбить женщину.

Ее белое тело было напряжено в ожидании, губы подрагивали, бледные соски как-то по-особенному воинственно смотрели на меня. Если честно, я уже не был озабочен, произойдет ли сейчас что-нибудь или вообще ничего, мне было все равно.

– Лежи! – предупредила она мое нечаянное движение. Я сама все сделаю.

Так надеялся, что сразу же отключусь после водки. Не дали...

... – Меня нельзя не хотеть! – нахально заявила она, когда ее бесстыдные руки, жадные губы и горячее лоно распластали, расчленили, распылили меня в пространстве, потерявшем границы.

Ох уж эта женская наглость в минуты их коротких побед! Они тоже не знают границ, как не знают часа, когда победа переходит в поражение.

Тут и заторопилась моя деревенская подруга, домой надо, на работу. Неожиданно для самого себя решил и я поехать с ней. Так и так день пропал, погуляю на свежем воздухе.

 

Был я в этой деревне и не однажды. Странное ощущение не покидает меня, когда знакомлюсь со здешними жителями. Знаменитый их земляк прославил родные места, заодно наделил ядом земляков. Ненароком. Имя этой отраве – жажда славы. Иного способа заполучить ее, очевидно, они не знают, вот и пишут – стихи, художественную прозу, публицистику, эссе... Музейная подруга преподнесла мне однажды довольно толстый сборник стихотворений и рассказов местных жителей. Были там и ее стихи. Лучше бы мне их не читать! А то ее замечательному белому телу будто бы добавился некий непростительный изъян. Женщинам надо быть осторожнее, предъявляя свои таланты кому бы то ни было... Увы, весь сборник представлял невообразимо жуткое сочетание бездарности и амбиций.

– А если муж увидит или доброжелатели из соседей? А потом расскажут? – запоздало поинтересовался я, когда мы вошли в деревню.

– Я же работник общественный, вот привезла научного сотрудника.

– И вправду бывает, привозишь?

– Конечно.

– Где же ты с ними совокупляешься? В той роще?

Я кивнул на березовый островок, прилепившийся ко взгорку. Будто на редкость бестолковый экскурсант попался – так она глянула на меня.

– Это ты у нас удачливый такой, не всем одинаково везет.

– Тебя действительно невозможно разозлить?

– А зачем?..

Мы остановились возле здания, которое не то строили, не то разбирали. Работали школьники и женщины в возрасте, должно быть, их учителя. Моя проводница отлучилась по какой-то надобности, а я остался, чувствуя себя не очень уютно под взглядами ее односельчан. Научный работник! Слушал я здесь этих самых научных работников – скука невообразимая.

Одна из девочек лет шестнадцати с озорно торчащими из-под шапочки с Микки Маусом хвостиками-косичками удостоверилась, что находится в поле моего зрения и вывела углем на белой стене известный матерок из трех букв. Оглянулась, посмотрела, еще раз подчеркивая: написанное предназначено тебе.

– И что, – кипятился я, когда вернулась музейщица, – чего она добивалась? Чтобы я достал и предъявил ей это самое, что она обозначила?

– Вряд ли, – нехотя возразила она. – Время такое, детки являют себя миру в самых невообразимых формах.

– Время! – не успокаивался я. – Да здесь заповеднику быть – вон сколько до столиц и новейшей современности.

– Ну, ты замахнулся! Все как раз наоборот. Столичных здесь бывает больше, чем в каком другом месте. Приедут, соберут народ – и давай ему рассказывать про чистоту и нравственность, про то, как он, народ, опаскудился и спился. А к вечеру нажрутся и блюют на берегу. Блюют, ты знаешь, прямо в светлые и святые воды...

Мы углубились в деревню, дома побогаче чередовались со скромными избенками – как везде.

– Здесь живет наш поэт. – Она назвала имя, показывая на запущенную насыпушку, до окон ушедшую в землю.

– Это тот сумасшедший, которому всегда есть нечего?

– Он не сумасшедший, – упрямо сложила она губы.

– Вы что, не понимаете, он же не написал ни одной приличной строчки. И не напишет, потому как болезнь у него такая – творческая немощь. Это как глухота, слепота, косоглазие или слабоумие...

– Нашел из-за чего горячиться! Это его жизнь – и всего-то.

А и правда, чего это я? Это его жизнь, это их жизнь. Голодный поэт, проживающий в конуре со своей возлюбленной музой-калекой. Два брата. Старший несколько лет просидел в библиотеках и архивах, написал труд в сотни страниц об истории родного села, собрал денег – сколько смог, со всех, кто дал. – Напечатал и переплел десять экземпляров. Работает в кочегарке и ночами сочиняет стихи:

Вот в этих топках всякий раз сжигаю

Не только уголь – мысли и мечты...

 

Другой творец живет один, сычом и, похоже, зол на весь мир. Написал эссе о литературе. Замечательное эссе, кстати, кое-что помню близко к тексту... Свобода есть вообще пространство духовного развития, а созерцательная деятельность человека в искусстве есть поиск своего пути к свободе... Свобода для мыслящего и творящего человека имеет бесконечную ценность. Ибо, как говорил Кьеркегор: «Высшее, что вообще может быть сделано для всякого существа – это сделать его свободным...».

Кстати, эссе называется так: «Почему не читают отечественных писателей?». Он замечает, что развитие культуры есть живой творческий поток во времени, разрывы его и резкие изменения имеют следствием общественные коллизии и общую деградацию духовности...

И еще автор любит повторять: миру не хватает безумцев! Наткнусь на эту фразу – и что-то знакомое начинает ворочаться в голове. Все не соберусь, но однажды пороюсь в памяти как следует – вспомню.

Мы поднялись на пригорок и увидели метрах в двухстах, возле самой мачты ретранслятора, красную легковую машину.

– Люди работать приехали, – усовестил я нас, праздных.

– Ага! – весело согласилась спутница. – Они здесь, как ты говоришь, совокупляются. Причем каждый день разные. Есть, наверно, в этом что-то – забраться повыше.

– Тогда бы на Белухе места свободного не было. У тебя больное воображение. Вот бы все средь бела дня...

– Пойдем посмотрим, – с готовностью предложила она.

– О, Господи! Что за деревня! Что за народ! Ты почему мужа своего не любишь?

Она нахмурилась, помолчала. Потом стала говорить и вроде бы совсем о другом:

– Мой папуля впервые явился, когда мне было двенадцать лет. Стоим друг напротив друга – дурак дураком. Я не знаю, как с отцами обнимаются, он не знает, как с дочерьми... Второй раз – я уже замужем была. – Я тебе золотую цепочку привез. – Зачем? Мне мама золото купила... Беременная была, думала: ребенка все должны ждать с нетерпением и радостью – и мать, и отец, и свекровь, и теща. А радовалась я одна...

Продолжать она не стала. Постояла в раздумье и двинулась молча. Мне ничего не осталось, как следовать за ней. Возле магазина она остановилась.

– Подожди меня здесь.

Вышла вскоре и протянула пакет.

– Пойду, пора. Автобусы ходят через каждые полчаса, дорогу к остановке знаешь. Пока.

Небрежный взмах руки, резкий поворот, уход без оглядки – все получилось как-то театрально и жалко. А ведь замышлялись твердость, уверенность, независимость, наверняка так. В пакете оказалась бутылка портвейна, каралька колбасы и сдобная булочка. Не сомневался, она знает про портвейн, зачем же утром принесла водку?.. И что же, я, как дурак, потащусь к автобусу с портвейном? Нет, самое лучшее сейчас посидеть у речки на камешках, поглядеть на воду и не придумывать, о чем бы думать. Вот речка, вот камешки, вот тополевый остров напротив – я это место давно заприметил. Стакана нет, так это ерунда.

Опять вспомнил своих одноклассников, с которыми мотался по городу в поисках кафе. Сезон летних столиков ушел, все перекочевали под крышу. Тут занято, там откуплено, здесь столики на троих... В итоге пошли ко мне домой, удивляясь, как такая замечательно простая мысль не пришла никому в голову сразу.

Появилось в наших встречах нечто новое – тоска по утраченному. Еще не слезная сентиментальность, но уже предстарческое умиление. И уже опаска, что вот встретимся ли через год. И уже подсчет ушедших навсегда. А сильнее всего – ощущение утраченного времени. Это поразительно! Ученые, доктора, профессора, уважаемые, известные люди – а будто все не то, все главное за званиями, чинами и успехами. Дети, внуки, уважение – и ни у кого нет в глазах счастья. Боже ты мой! Оно, по всей видимости, просто-напросто изнашивается, стирается в этой каждодневной молотилке, как позвоночные диски с возрастом. Кстати, у всех, как выяснилось, позвоночные грыжи. Бедные посидельцы! Интеллектуалы и творцы! Главного не увидишь на экране монитора, не выведешь на бумаге, не высидишь за письменным столом. Главное всегда за окном.

Река, настороженно-холодная, но живая, говорливая, даже камни, которые таскает половодьем с места на место, – они живые, они в ожидании, когда им снова помогут сдвинуться с места. Заходящее солнце, голые тополя тоже знают, что снова будет лето, будут веселые рыбаки и грибные россыпи. Еще многое-многое будет...

Но что же нового я узнал о своих одноклассниках? Никто ничего, кроме болезней, забот и несчастий, не приобрел. Вот и итог. Вот и истина. Никто ничего никогда вообще не приобретает. Путь потерь, помимо самих потерь, обозначен лишь воспроизводством себе подобных, чтобы длился и длился этот нескончаемый перечень утраченного.

 

Заканчивается короткий октябрьский день, закончился портвейн.

На рынке у дороги, обычно шумном и многолюдном, почти никого не осталось.

– Молодой человек! Пирожки с чем угодно! Последние! – окликает бойкая торговка.

Мне льстит «молодой человек» и смешит сочетание «с чем угодно» и «последние». Тоже особенность этой деревни – все торгуют на трассе республиканского значения, по которой мчат машины со всей страны великой. Впереди горные красоты, и здешние торговцы эксплуатируют душевный подъем, вызванный скорой встречей с горами. Говорят, у многих адреналин повышает аппетит. Цены на рынке запредельные, однако проезжающие непременно останавливаются и берут товар, не торгуясь. Моя музейщица рассказывает, что тоже иногда приторговывает здесь молоком. А что делать? На музейную зарплату не прожить.

И тут я подумал о том, что знаменитый писатель оставил после себя много мудрых слов и наставлений для тех, кому жить после него. Об одном забыл, специально для земляков, а может, и не только: не пишите.

Частый рядок пернатых оседлал провод от столба до столба. Выходит, птицы еще не все улетели, еще в стаях доживают последнее тепло. Я пригляделся и не поверил глазам своим – попугайчики! Быть того не может, игра солнца, падающего к горизонту, угол зрения, что там еще – волновые искажения света... Подхожу ближе – никаких сомнений, самые настоящие волнистые попугайчики – лимонные, оранжевые, голубые, зеленые... Какие только окраски этих птиц ни доводилось мне видеть – все здесь. Я закрутил головой, поделиться с кем, спросить – но рядом никого не оказалось. Не бежать же назад, к торговкам, с расспросами. Снова поднял голову – и опять никакого сомнения!

Вспомнил, как кто-то рассказывал о здешних природных аномалиях, о неожиданно теплом климате, благодаря которому вызревают самые капризные сорта винограда.

Я сел в подошедший автобус, пробрался к заднему стеклу и долго еще провожал взглядом удивительную птичью снизку. «Кто-то сходит с ума!» – твердил я себе, так до конца и не поверив увиденному.

По ходу выяснилось, что автобус идет транзитом в мой родной город, делая остановку в центре городка, откуда рукой подать до моей гостиницы. Неожиданно для себя решаю ехать до конца. Повидаю сына, что-нибудь приготовлю в запас – и назад. Думаю, никто меня сильно искать не будет.

Осенью эта хорошо знакомая мне дорога, радующая глаз чередованием лесов, перелесков, рек, холмов и низин, кажется удивительно однообразной из-за сплошного серого цвета. Освещение уходящего дня добавляет пейзажу печали.

В автобусе совсем не много народа, и, что удивительно, все расселись по одному. Стало быть, кто-то из них сегодня вечером обязательно соединится с кем-то ожидающим. А может, все они. Что-то связывает людей на земле... Мой знакомый любитель марихуаны сказал жене в ответ на требование бросить курить: ты всего лишь мать моих детей! Тема плодотворна с точки зрения многовариантности, например: ты всего лишь женщина, по чистой случайности ставшая моей матерью. И так далее и тому подобное. Кровь не есть надежная скрепа, что уж говорить обо всем прочем!

Иногда, между тем, может возникнуть крепкая связь на почве нажитого. А еще есть психиатрия, та утверждает как возможную основу близости запах помоев возле отчего дома, уродство, увечье... Нет гармонии в человеке, любая изуродованная природой или тем же человеком березка во сто крат гармоничнее самого совершенного человеческого образца. Несовершенство человека, ошибка природы, принявшей его в свое лоно, не может дать совершенных отношений между людьми...

Дальше в голове у меня все перепуталось и смешалось каким-то странным образом. Калейдоскоп известных пейзажей и лиц покружил и неожиданно остановился на огромном попугае, развалившемся в кресле, напоминавшем трон. Попугай курит кальян, закатывая глаза от удовольствия. Делает несколько затяжек и тычет мундштуком в мою сторону, очевидно, предлагая затянуться. Делаю шаг, другой и вижу, как птица вместе со своим троном удаляется. И тут картина резко меняется. Мы сидим на открытой террасе клубного отеля на берегу Средиземного моря, в Анталии. Сын поедает уже восьмой шарик мороженого, и я опасаюсь, как бы он не простыл. Заходящее солнце нимбом сияет над головой жены, она еще красивей в этом контровом свете. Ей к лицу загар, сливающийся с золотом волос, делающий слаборазличимым переход к ним от высокого чистого лба. Строгие глаза смотрят мягче, и сейчас агатовая глубина кажется в них бездной. Кто-то же придумал называть агатовыми черные глаза! Ерунда! Черный агат есть, но он встречается куда реже, чем, допустим, серый или желтоватый. Я чаще всего встречал серый с темными или светлыми радиально расходящимися от центра прожилками... Глаза моей жены – именно серый агат. У нее был любимый перстень с большим агатом точь-в-точь цвета ее глаз. Он и менялся, как ее глаза – в зависимости от освещения. Однажды она сняла перстень и забыла на плите возле раскаленной конфорки. Камень помутнел и треснул... Через несколько дней мы узнали о ее неизлечимой болезни.

Я помчался в горную Колывань, на камнерезный завод, отыскал в отвалах ювелирного цеха несколько подходящих осколков и начал шлифовать их, разглядывая рисунок, сравнивая его с бельмастым камнем на перстне. Знакомые художники помогали мне, и вот, наконец, мы нашли то, что надо, самый настоящий двойник испорченного камня.

– Облачный агат, – сказал один из художников и пояснил: – Иногда так называют камень с таким рисунком.

«Облачный агат», – повторил я про себя. Название мне понравилось. Перстень с новым камнем нисколько не отличался от прежнего, все работы по доводке и оправке мои друзья выполнили безукоризненно.

– Тебе удалось отремонтировать камень? – удивилась жена, не обнаружив замены.

Слава Богу, в камнях она не разбиралась.

– Представь себе! Колыванские ребята – замечательные мастера...

Солнце, садясь, становится все больше, и вот уже его диск объял собой фигуру жены полностью. Закатный свет играет, забавляется, пробиваясь сквозь тонкий шелк кофточки, он искрится, путаясь в легком золоте волос. Мне кажется, я вижу протуберанцы восторга, вспыхивающие над границами солнечного диска. И это восторг желанного, долгожданного объятья.

После ужина мы перемещаемся в бар, где слишком много немецкой музыки и речи. Что поделаешь, многие турецкие курорты онемечены. Меня это обстоятельство поначалу раздражало, но однажды утром на выходе из коттеджа нас поприветствовала пожилая пара.

– Guten Morgen!

И столько неподдельного радушия было в этой паре слов, что я разом простил и турков и немцев.

После бара направляемся домой и с нетерпением ждем, когда сын уснет. Чтобы скоротать время, выходим на маленькую терраску – столик, два стула – потягиваем финскую водку, смешанную с кампари, и разглядываем черную ночь, в которой утонуло все. Днем сходства черноморского побережья и этого окажется совсем немного, а сейчас – это все та же южная черная ночь...

Твое тело обжигает, будто ревнивое светило, выпустив тебя из объятий, снабдило своим жаром для защиты. Оно просчиталось, оно не учло, что кто-то может перенять этот жар и вспыхнуть тем же самым огнем... Я должен бы слабеть от любовного безумства, но я, напротив, обретаю все новые силы. И так продолжается долго, до тех пор, пока единым мощным лучом не прожгло меня насквозь и не выбило разом все накопленные заново силы...

Солнечная женщина! Любимая! Я тону в этой черной ночи! Я тону, растворяясь в тебе!

...Сын еще не вернулся с занятий, на его неприбранной постели скомканная обертка от шоколадки и листок со знакомым почерком:

Если ты до кнопки в лифте

Все еще не достаешь,

Поищи себе подругу

С парой длинных стройных ног.

У такой на шее сидя,

Нажимая кнопки все,

С ветерком домчишься в лифте

До любого этажа.

 

Я с трудом дочитал до конца, глаза мои стали невидящими. Он вспоминает, он перечитывает, он страдает... Бедный мой сын! Кто и за что тебя так наказал?

 

* * *

Наших рыбок никто не покупает, зря тратим время на рынке. Но напарник гнет свое:

– Надо мозолить глаза, не то нас быстренько выдавят.

Кто выдавит, откуда, зачем? У других точно так же ничего не продается. Оглядываю закуток, где теснятся около сотни продавцов со всей аквариумной экзотикой мира, и думаю, что в нашем городе вряд ли найдется столько любителей, чтобы дать всем этим бедолагам заработать.

Напарник по-прежнему винит в наших неудачах затянувшееся тепло, и мне кажется, нет во всей необъятной Сибири человека, торопящего зиму более него. Однако он не теряет оптимизма:

– А с другой стороны это даже и хорошо, что рыбы у нас много. Вот поедем в Москву...

– Куда? – не поверил я собственным ушам.

– В Москву, – подтвердил он. – Там рынок сбыта больше. Я уже кое с кем перетолковал.

«На бензин бы дал», – думаю, но при помощнике просить не решаюсь. Все-таки он у нас наемный и не должен знать о нашей несостоятельности. «Да он больше тебя знает!» – одергиваю сам себя... Готов хохотать над этими своими мыслями, до того все абсурдно, чужое мне, ненужное. Но вообще-то не до смеха. Наш помощник, профессионал, в отличие от меня получающий зарплату, как-то попенял напарнику насчет меня:

– Пусть бы он хоть названия рыбок выучил.

– Вот-вот, – поддержал его напарник.

– Пошел ты! – не сдержался я, забыв, что уголовников, в том числе бывших, посылать нельзя. – Я ровно двадцать пять лет назад дал себе зарок ничего больше не учить и не запоминать. Голова лопнет... Между прочим, у меня сегодня день рождения. Поймать в честь праздничка вот этого урода – и на сковороду!

Я ткнул пальцем в сома-альбиноса весом килограмма на полтора. А мой напарник уставился на помощника: как он среагирует?

– Тыщь пять стоит, а то и все шесть, – выдавил тот из себя через силу.

– Дороговато, – согласился я, – да и невкусно однако...

 

Последние несколько дней рождения я проводил где угодно, только не дома. Покидаю в машину спальники, теплые вещи – и вперед по дороге. Остановлюсь где-нибудь у речки, разожгу костерок, выпью портвейна и смотрю на поплавок. Нынче тоже планировал куда-нибудь сбежать, сына предупредил заранее, однако не получилось. А жалко. С утра начали звонить разные люди, кто просто поздравлял, кто в гости напрашивался.

– Имейте в виду, у меня ничего нет, – предупреждал я всех.

Ничего – означает отсутствие денег, выпивки и еды. Последние деньги, оставшиеся от заплаченного мне уральскими жуликами, я истратил на мобильный телефон для сына. По крайней мере, смогу в любую минуту узнать, где он находится... Да врал я, врал! Была у меня и выпивка, и еда, просто не хотелось принимать гостей.

Сижу и перебираю рыболовные снасти. Племянник обещает взять на рыбалку. Увлекся, замечательно! Как будто ничего больше в мире не существует, только эти лески, поплавки, крючочки. В такие минуты – точно не существует. Звонки отвлекают от милого сердцу занятия. Говорю себе: это жизнь зовет. Вот день-то! Даже работу предложили! Но я попросил перенести разговор на другое время. Да, деньги крайне нужны, но сегодня призывы к деятельности не хочется отождествлять с зовом жизни. Лень – сестра философии, не помню, где я читал или слышал про это. Очевидно – мудрость постигается в бездействии...

Что-то мне подсказывает, что я становлюсь скучен, повторяем и предсказуем. А все дело в том, что давно подошло и пропущено время ехать в Горный Алтай, подправлять собственную биосистему...

Гости все-таки пришли. Старший сын поздравил и тут же убежал. Остались два бывших сотрудника, сосед-алкоголик и человек, называющий себя моим лучшим другом. Сосед пьет все подряд, друг – только водку, я портвейн. Смотрю сквозь них и рассаживаю гостей – желанных! – по-своему. Напротив меня отец с матерью, справа сестра. Рядом двоюродные братья и в самом конце стола, чтобы ближе было бегать на кухню, – жена... Застолье призраков хоть как-то отвлекло меня от скуки за столом.

– Хочу выпить за настоящего друга, – поднимается друг. – Он всегда найдет возможность выручить, помочь, причем сделает это даже в самые сложные для себя минуты...

Надо же! А я думал, мои «сложные минуты» к сказанному отношения не имеют. Когда у меня оставались деньги от продажи материной квартиры, он убедил меня вложить их в совместное дело. Что-то было связано с комплектующими для компьютеров. Я, как всегда, не стал глубоко вникать в суть, в этом, очевидно, моя беда. Деньги не любят, если к ним относятся абы как. Короче, лопнуло дело, плакали мои денежки. А друг беду перенес стойко, вскоре оправился. Смотрю – машину поменял, сделал ремонт в квартире, помог сыну выпутаться из какой-то финансовой передряги... Когда я в панике обегал знакомых и приятелей, чтобы найти деньги на похороны, пришел и к нему.

– Откуда! – развел он руками.

...Ушел на кухню. Как никогда хочется побыть одному. Сорок семь – это уже много, это уже куда больше, чем половина жизни. А в голове ничего интересного, никаких задач и построений.

Все в моей жизни уже случилось. Там, далеко, за голыми деревьями и обмелевшей рекой. Что бы сейчас сказали мои друзья и одногодки, не дожившие и до сорока. Как скучно ты без нас прожил, А.В.! Как пошло!

Или правда, все надо круто поменять? И не имеет значения возраст, причем тут он? Значение имеет лишь ответственность, проклятое свойство слабых натур. И за примерами ходить далеко не надо. Не сумел удрать из города на собственный день рождения, в последнюю минуту остановила мысль: а как тут без меня сын? Еще и обидеться может...

Уже выпита большая часть винных запасов, уже все позвонили и поздравили. Но мир не стал ни ближе, ни лучше, ни, впрочем, и хуже. Единственно, в чем его перемены к сему часу – ему еще в большей степени плевать на меня. Однако это частный случай и мой собственный вывод. Или вымысел. Замысел, промысел, домысел...

Я хочу на берег реки, но не еду. Я должен начать серьезную работу. Господь к тому призывает, толкает едва ли не силою. Он все лишнее отбирает у меня – деньги, друзей, благополучие, оставляя лишь время для дела. Не слышу, не внемлю, не пойму. Какое это заманчивое занятие – распылять себя по пустякам! Оглянешься вокруг – это, оказывается, любимое занятие народных масс. Они творят его в великом воодушевлении, потому что нет ничего слаще, чем обманывать себя.

День давно уже перешел за вечер. Я все так же сижу на кухне, спрятавшись от гостей. Разглядываю темноту за окном и представляю, как племянник собирает рыбацкие снасти, чтобы уехать к далекому Чарышу. И думаю опять, почему это я не могу вмешаться в постылое течение жизни? И понимаю, что вся неправда во мне самом. Господи! Изгони чертей из дома моего! Хотя подожди, зачем? Этот день уже отдан посторонним.

 

4.

Наутро я поехал на кладбище навестить дедов по материной линии. Не был я у них два года, слишком много кладбищ и могил случилось за это время. Раньше я навещал их регулярно и первые разы пытался начинать свой обход с деда. Знаю, где должна быть могилка – а найти никак не могу. Тогда отправляюсь к бабушке. Она умерла несколькими годами раньше деда и лежит совсем неподалеку от входа на кладбище. С трудом, но нахожу, случая не было, чтобы не нашел. Сделаю все, что положено – приберу, почищу, протру – и тогда уже к деду. Вот и он, нашелся безо всяких промедлений и заминок. Усы подкручены кверху, глаза смотрят строго, суровый был дед... И сколько бы впредь ни пытался я начинать с деда – та же история. Ну, кто скажет, что кроется за этим замыслом?

На удивление чистой, не заросшей, не забитой опавшими листьями и прошлогодней прелью оказалась могила бабушки. Будто ухаживал кто за ней без меня. Но я-то знаю – больше некому.

И дедов последний приют выглядит пристойно. На будущий год покрашу памятник и оградку, – пообещал я ему.

Тишина на кладбище – как тому и положено быть. Солнце легко проникает сквозь голые ветви деревьев, давно уже ставших взрослыми. Деда нет почти четыре десятка лет, а он здесь далеко не первый.

Подумалось: что-то в тебе помимо твоей воли говорит с ними, общается, сообщается и без речей, соединяется с отзвуками их далекой жизни. Что-то успокаивается, сравнивая твои поступки или бездействие с их жизненным устройством. Что-то, наоборот, отзывается беспокойством... Мои дети недополучили огромный кусок жизни, они не знали своих дедов. Младшему сыну я дал имя деда, спасшего семью от голодной смерти в блокадном Ленинграде, заставлявшего меня без особой нужды вести лодку против течения. Я плохо усвоил его уроки.

 

* * *

Нам поставили домофон, чтобы закрыть доступ бомжам, ночующим на лестничных площадках. Жалко их, а тоже хороши: поспят, тут же и поедят и нужду справят. Две единицы – такой код нам достался. Люди редко читают инструкцию, где написано, что надо нажимать две последние цифры от номера квартиры. И посему гости со сто десятой по сто девятнадцатую тупо попадают к нам. Первая ночь с домофоном пала на выходной. Спать не пришлось. Под утро так допекли, что я запустил прямо в микрофон матом. Сын, подхватывающий иногда вахту, сдержанно наставлял, чтобы читали инструкцию.

На неделе нашествие стихло. Два-три раза за вечер – это ерунда. А в пятницу нажали вызов и сообщили: служба доставки. Вопросительный взгляд сына, и тихая паника у меня. Служба доставки поздним вечером – это только телеграмма. Наши дни рождения прошли, стало быть, кто-то умер, не иначе. Я перепугался: муж сестры, живущей в Москве, давно уже плох. Правда, ходит, делает кое-что из несложной работы, но разговаривает с трудом, путает слова и мысли. Неужели он? А вдруг сестра? Тоже немолода, за шестьдесят. Хотя и любит повторять: мне и болеть-то нельзя, старый да малые – все на мне. Вышел на лестничную площадку встречать, но лифт остановился этажом выше. Загремели засовы, послышались возбужденные голоса, звякнула посуда, и среди многоголосья выделился бодрый басок:

– Служба доставки!

Суки! Это две шлюшки сверху посылали хахалей за водкой! Шутники!

Спал я плохо, с кошмарами. Среди ночи Симка затеяла гонки по квартире. Возня и топот затихли, когда я включил свет. Оказалось, моя непрошенная квартирантка играла в футбол сухариком. У нас по соседству в киоске продают такие засушенные хлебные кубики и называют их почему-то кириешки. Говорят, к пиву хороши, не пробовал. В нашем доме отродясь не бывало сухарей, наверно, от соседей притащила. Сытая, тварь этакая! Сухари не жрет!

Под самое утро все-таки удалось задремать, но ненадолго. Проснулся от ощущения, будто голова моя плавает в воде. И точно – лицо мокрое, подушка мокрая насквозь. Неужели я плакал? Готов поклясться, ничего мне не снилось, накануне не вспоминалось... Глянул на наше семейное фото, скосил глаза на лик Спасителя и остановил взгляд на потеках извести, раскрасивших обои по всей комнате. Известью закапаны настенные часы, картины, мебель... Надо бы оттереть, все не соберусь. Это следы последней побелки, когда жить моей жене оставалось совсем немного, и она плохо понимала, что делает. Ремонтом в доме всегда и безусловно занимался я, но в тот момент меня в ее жизни будто бы и не было вовсе... Стены плачут белыми слезами. Вот уже второй год...

 

Сегодня звон колоколов доходит особенно ясно. Так бывает далеко не всегда, в иные дни их совсем не слышно... Что сулит грядущий день? Неделя? Месяц? Не загадывай. Живи. Загад лишает воли, загоняет в угол.

Ну, не знаю я, где взять денег, а мысли об этом поедом едят, мучают, расчленяют, лишают здоровья. Я могу орать, я хочу орать: не надо мне денег! Но тихий, настойчивый голос твердит: надо! Дети! Сын!

Чудится, будто за ближними колоколами вызванивают какие-то другие, далекие и таинственные. О чем поют – мы вслушаться не можем. Они пытаются достать нас за сотни километров от дома. Они устают гоняться за нами, но мы не устаем бегать от них.

Кто-то придумал их, возвестников близкого неба, забыв придумать для человека специальный орган, чтобы он мог распознать, о чем это они? А может, человек изначально имеет способность слышать их, а потом теряет... Стал ездить – разучился ходить, пришел к попу – тот заменил Бога и стал толковать вместо Бога... Или, тонкая натура, поверил однажды, что те тайные колокола адресуются напрямую к душе. И согласился. Да так и не узнал никогда, что там, в этом диалоге?

 

Мой милый друг! Я беспокоюсь за тебя, как ты там, в своей сумасшедшей Москве? Какие-то нечистые полутона, хрипы в твоем еще летнем письме. Потом – ни строчки. Силы в тебе совсем не осталось. Так, разом теряют ее люди могучие, сильные по-настоящему. Жалко. Нестерпимо хочется верить в твою сегодняшнюю силу, до какого-то времени была жива надежда, что и я смогу подпитаться от нее. Пусть издалека – взглядом, дыханием... Увы, нам не построить дом на берегу озера, теперь уж нашей жизни точно не хватит на это. А ведь казалось такой ерундой, когда мы поднимали серьезные стройки и вытаскивали казавшиеся мертвыми проекты.

Почему мы перестали жить? Нас сломала какая-то несчастная смена власти, приход новых жуликов на смену прежним? Не много ли им чести! Боюсь, тут другое. А ну как нам в действительности представилась редкая возможность быть счастливыми, а мы не сумели ее распознать, разминулись на каком-то переходе...

 

* * *

Еще одно из утраченных желаний – влюбиться. Но при том снятся юные девы, удивительно красивые и сексуальные, голова сама поворачивается вслед изнывающим от молодости и здоровья студенткам, в великом множестве проходящим мимо нашего дома. Сердце молчит, хотя головой я понимаю, влюбленность – лучшее средство для обновления организма, самой жизни, выход из заскорузлой действительности.

 

Осень дожигает последнее тепло. Мы стоим лагерем на берегу Чарыша, в месте его крутого поворота, где образуется яма многометровой глубины. Двести с лишним километров от города, тишина, далекие выстрелы охотников, на редкость неразговорчивая мужская компания. Племянник, которому сегодня исполняется тридцать пять, вспоминает Зилова из «Утиной охоты»:

– Мне уже тридцать пять, а я ничего не совершил!..

Он произносит это как бы в шутку, а в глазах глубокая печаль. Племянник имеет твердый заработок, помогает матери, содержит бабку, купил квартиру, – скоро новоселье, – достраивается деревенский дом, вот-вот родится второй ребенок...

Пьет стакан за стаканом и молчит.

Я развел костерок, но разговора не получилось и у огня. Рыбаки мои, едва начало смеркаться, улеглись спать. Попытался последовать их примеру, но около полуночи встал и уж не ложился больше. Иногда принимается моросить мелкий дождичек, однако он не мочит, так, обрызгивает. Все как запоздалой теплой осенью, то есть как тому и надлежит быть. За пределами этой ночи и нищета и морок бесконечных забот... Однако нет того восторга, который обязательно случается в эти часы на берегу. Обязательно! Как же можно без восторга!

Назавтра кто-то высказал желание поискать грибы в недалеком лесочке. Грибы... Когда-то любимое наше семейное занятие. Может, пойдем сейчас искать грибы, и, наверно, будет то же самое – без восторга. Куда сбежала моя радость? Может, она слишком долго жила со мной бок о бок? И ей надоело?

Здешний лес небывало величав. Сосновый настой в воздухе так густ, что, кажется, имеет вес и объем. Маслят столько, что их даже не хочется собирать. Мы и не собираем. Ходим по лесу, будто не знаем, зачем мы здесь. Немного совсем побыли и поехали домой.

По дороге заставляю себя вглядываться в краски, вбирать их в себя, запасаясь на семь долгих месяцев бесцветного существования. Желтые березы на фоне темно-зеленых сосен, черная пахота перемежается уже взошедшей ярко-зеленой озимью... Все-таки это необыкновенное сочетание – зеленое с желтым, рождающее, смешавшись, – синее.

Октябрь, последнее тепло. Сожаление об уходящем и страх ожидания. Даже не само ненастье пугает, а именно страх его ожидания. Умение наслаждаться минутой вряд ли спасет кого от этого страха, от отчаяния, от беспомощности перед грядущими морозами, перед обилием одежды, отгораживающей тебя, твое тело от воздуха, света, солнца... Лучше бы проспать нынешнее время и очнуться уже посреди снегов и бесцветья.

Дремлю в машине, перебирая в памяти полузабытые имена и лица. Замечательный поэт, известная личность в Сибири... Не могу понять, почему я так холоден был к этому человеку, не жалевшему для меня тепла и внимания. Это он возвел в ранг поэзии мои любовные развлечения в Пицунде, мои визиты к возлюбленной через балкон одиннадцатого этажа, мои сумасшедшие гонки за ней по всей стране. Он умел восторгаться другими... Да, ничто не может вернуться. Поэт умер, как многие замечательные люди, кому бы еще жить да жить, во сырой земле. Я остался им должен, и некому вместо них этот долг отдать.

 

* * *

Похоже, болезни взялись за меня всерьез. Теперь вот спина отказала. Веселый коновал с профессорским званием, разглядывая мои томограммы, заявил:

– А позвоночника-то у вас, батенька, нету! Это не позвоночник, так, жалкое воспоминание.

Да, вот они – мой волейбол, ломы, лопаты с бетоном на стройке, мешки с картошкой на огороде... Вроде во всем этом только единственный смысл и задумывался – наказать себя нездоровьем в будущем. Тут, наверно, ничего не поделаешь – молодость мнит себя бесконечной.

Сады Семирамиды, эдемские кущи, где царствуют музы, незвучно глаголят эфиры и мысли далеки от земных тягот – сказка. И, должно быть, скука ужасная. Боль – это живое ощущение, и человек невольно стремится к нему. Даже самое высокое – любовь – имеет своим итогом боль.

Мне нужна работа, потому что поизносились мы с сыном до предела, а все зарабатываемое мной уходит на еду и квартплату. Начал перебирать в уме – ничего, кроме работы ночного сторожа, в голову не приходит. Но эти места пенсионеры расхватывают моментально, не успеет появиться объявление о вакансии. У них своя система оповещения, свои связи, товарищи. Однако скоро и их потеснят. Молодые охранники из специализированных фирм тоже не дремлют. А их все больше и больше. Говорят, в одной только Москве – миллион. Кому-то есть что охранять, а кому-то негде больше работать. На самый крайний случай всегда жила во мне последняя надежда – пойду грузчиком. Все, нынче и эта надежда умерла. Спина!

Мысли о работе, о необходимости заработка далеки от того, что называется завистью, что рождается наблюдением чужой «успешной» жизни. Никто из «успешных» не видит пределов, а это рождает все новые и новые проблемы. И все-таки, все-таки...

Дьявол! Не берет снотворное, а чуть отключишься – мертвые гоняются, сменяя один другого. Да все не те, кого желал бы видеть. Великое, неразгаданное чудо сновидений все реже приносит сладкие минуты. Бабка сказала бы: и сны тебя наказывают за грехи!

А будни, наполненные грезами без сна, таковы, что мечтания становятся все скромнее и все недостижимее. Уехать в деревню, поселиться в маленьком домике – как просто! Только необходимо провести подготовку. Прежде всего – отторжение людей до полного неприятия последнего из окружающих. Это один из важных шагов. Отторжение бытовых забот – от хождения по магазинам до мелочной опеки сына. Потом на очереди разрыв отношений с женщинами, всяких и со всякими... В общем, подготовку нужно проводить в достаточно большом объеме. И... Не получить в результате домика, что-то на одном из этапов обязательно сорвется.

Почему? Почему я никогда не думал о поражении, не ждал его, не подгонял, однако чаще всего был побежденным? Значит, оно все-таки где-то под спудом поджидало, зрело? Ерунда все это! Просто мне не удавалось добиться своего с первого раза. Ну и что? Может, это говорит всего лишь о моем чересчур скоростном складе характера. Мир за мной не поспевает, вот и все. Я – побежденный с психологией победителя...

 

Встретил одноклассницу из тех, кто не ходит на наши посиделки. Ни дать ни взять – бабушка. Сказала мне:

– Ты такой красивый, талантливый и умный, а живешь как попало!

Я ответил, что это закономерно, поскольку все вокруг уроды, глупцы и бездари. Они не позволят жить мне как следует. Говорил одно, а думал другое. Создатель взирает равнодушно на наши заботы и страдания. Он снисходителен лишь к бродягам, которые никогда не убыстряют шагов на этой земле.

 

* * *

Курим марихуану в оркестровой комнате за сценой. Я долго отнекивался, потому что не испытывал ни желания, ни любопытства. В армии пробовал – тошнота, сухость во рту и через некоторое время самое настоящее похмелье.

– Это все твой портвейн! Святой дух несовместим с этой гадостью. Вчера пил?

– Нет.

– Тогда ничего страшного. Сейчас, еще немного – и зажжется лампочка. Тогда мы с тобой такое сыграем! Клавишные не забыл? Ничего, быстро вспомнишь. Вспомнишь, чего и не знал никогда. Со мной часто бывает... Это первосортный продукт, бухарская анаша. Мы с тобой в Голландию на следующий фестиваль поедем. Помни – двадцать первое сентября!.. У половины палаты лордов в Англии смокинги в отметинах от горящего табака с марихуаной. Когда Блаватская выпускала дым, комната наполнялась бабочками. Они были настоящие, живые они подлетали к форточке и выпархивали на мороз.

Слушаю его, а сам не могу понять, как мы сюда попали? Комната мне знакома, мы здесь репетировали когда-то с городским диксилендом. Но мой ученый уголовник играл на саксофоне с другим составом. И вообще – он же ушел в дом для престарелых!

– Святой дух! Канабис! – молитвенно поднимает он глаза.

Вспоминаю, как около Чемала молодые люди, больные туберкулезом, бродили по берегу Катуни и собирали конопляную пыльцу... Лица у них были отрешенные, они наверняка знали, что обречены...

В последнее время все чаще на ум приходит Чемал с его замечательными реликтовыми соснами, неповторимым воздухом, мягким климатом и храмом на островке с греческим названием Патмос.

– Хочу доживать свои дни в Чемале, – говорю скорее сам себе.

Мой философ смотрит на меня с презрением.

– А я в Индии. Имеют смысл действительно значимые цели. И я там обязательно буду.

Не верю ему, слишком безумной кажется затея – от дома призрения до Голландии, а уж до Индии – безумию нет предела.

– В Чемале! – В его усмешке еще больше презрения. – Всего-то и дел – сел да поехал.

Поехал, поехал, поехал... И тут я вспомнил, что на улице меня дожидается машина.

– Как я домой-то поеду? – задал я вопрос, ощущая себя разбалансированным и невесомым одновременно. 

– Еще как! У тебя сейчас все чувства обострены, слух локатора, реакция зверя...

Нет, я точно пьяный, только голова действительно ясная. Это обстоятельство спасает, удерживает от того, чтобы я сел за руль. Пусть себе стоит, – махнул я рукой машине, – пойду пешком.

С трудом добираюсь до дома, вижу в зеркале огромные чужие глаза с сумасшедшим блеском и зрачками, закрывшими всю радужку. Падаю на диван с последней мыслью: проснуться бы до ночи, чтобы загнать машину в гараж...

Полуслышу, получувствую: расталкивают, пытаясь меня поднять. Тело налито свинцом, а голова по-прежнему ясная.

– Вставай! Картошку пора ехать копать!

Ну вот, и зима кончилась, и круги сошлись, и весна пришла, и зелень появилась, и дача, и картошка... Пожалуй, самое верное – вести отсчет дням по картошке: посадил – выкопал. А величие жизни... Оно или в простоте еще до картошки, или далеко за ней. Но посредине все-таки картошка!

«Уйдите! – пытаюсь отбиться. – Этот круговорот беспощаден!».

И что здесь делает богатая женщина, владелица нескольких хозяйственных магазинов? Она показывает пример, как надо жить, как надо двигаться вперед.

– Покажи мне участок в Чемале – завтра будет наш. Я займусь разработкой совершенно нового направления в косметике. А ты будешь строить кемпинг, такую небольшую базу отдыха для избранных.

– Мне тебя жалко, ты слепнешь! – шепчу я.

Не слышит, но знает, иначе зачем ей темные очки в моей темной комнате?

Странное состояние, губы выговаривают: не лезьте ко мне! А внутри кто-то перебивает: ну, почему никто ко мне не идет? И ведь правда, неясно до конца, или тебя затюкали вмертвую, или вообще никогда не обращали внимания? Я ведь, по сути дела, несамостоятелен, в придачу любитель спокойной жизни.

– Ну что же ты! – торопит бизнес-леди.

Ее медные густые волосы стекают по загорелым плечам. Красивая белоснежная блузка оттеняет этот загар, такой ранний – наверно, только что вернулась из Эмиратов. А ноги... Какие длинные, стройные и коричнево-золотистые – им досталось солнца больше, чем всему остальному.

– Видишь, я в какой юбочке – ветром сдуть может. Я даже трусики не надела, чтобы ничего не останавливало тебя, не мешало. Ну же!

И тут появляется подвода, в которую впряжена подслеповатая гнедуха. Поверх кучи мешков восседает плосколицая баба в сапогах-кирзачах на босу ногу.

– Картоху хоронить собрались? Бог в помощь. А вот, кстати, и конопельку посадите, заодно. Семена афганские, первосортные, в любом климате дают отличный урожай...

Но почему так темно? Мы что, собрались сажать картошку ночью? И вдруг меня подкинуло от неожиданности. Звонок! Где я, Господи? Иду на звук и по дороге начинаю соображать, что нахожусь в собственной квартире. Перед дверью толпа соседей, в глазах сочувствие и восторг первооткрывателей.

– Вашу машину взломали, приемник вытащили!

– А где она?

– Так у подъезда же!

Соседи, по всей видимости, сочли вопрос дурацким.

 

* * *

Наконец-то выпал снег. Тихо кружил всю ночь и к утру высветился под солнцем ровным белым полем. Чудо природы – это как раз никаких чудес. Солнце пробивает легкие облачка у горизонта, затем слоистые дымы и пласты смога над городом. Все красиво, все правильно. А я всегда подгоняю, тороплю зиму поскорее убраться, забывая, что зима – это тоже жизнь.

На далекой стройке, перебивая солнечный свет, мигает огонек электросварки. Что-то будет сделано, построено, и для кого-то в этот момент никакого завтра не существует. Вернее – он не думает о нем, чутко удерживает свою дугу, чтобы огонек не погас. Но удивительно безжалостная истина сильнее всего придуманного. Построил – чтобы жить завтра, поел – чтобы дожить до завтра, родил – чтобы часть себя оставить на завтра...

Едва поступил очередной заказ от торговцев родиной, у сына отобрали мобильник. Приставили к животу пистолет и вывернули карманы. Пистолет скорее всего был игрушечный, но парень перепугался всерьез. Доведись такое испытать любому взрослому – вряд ли кто станет определять, настоящий ствол возле его брюха или поддельный.

Дрожащим голосом сын сообщил мне по телефону:

– Я из милиции, тут говорят, чтобы ты пришел.

Понятно, нет восемнадцати – давай папу.

– Скажи ментам, что я в их услугах не нуждаюсь и тратить время впустую не намерен.

Через некоторое время позвонил следователь:

– А мы его без вас не отпустим.

Разъяренный я примчался в райотдел, но там сидят тертые ребята, они знают, как нужно успокаивать торопливых и строптивых. Продержали меня в коридоре два часа, а потом начали водить по кабинетам. Тут попишут, там поспрашивают.

– Давайте на спор, ничего вы не найдете и никого не поймаете, – предложил я молодому дознавателю в кожаном пиджаке.

В этот момент в кабинет зашла девушка с погонами старшего лейтенанта и мобильником на шее.

– Посмотри, сынок, – обратился я к отпрыску, – не твой?

– А срок не желаете схлопотать за оскорбление сотрудника милиции? – поднял голову от бумаг дознаватель. Голос – сама доброжелательность.

По дороге домой сын говорил что-то об унижении от бессилия, о ненависти ко всему, что его окружает, к городу этому «быдлячему». Первый раз встречаюсь с таким определением. Подумал было повторить рассказ о собственном опыте, о необходимости стать сильнее... Да что-то удержало. Решил отложить разговор до вечера.

Сейчас мне предстоит встреча со старым знакомым. Он приехал из Москвы навестить сына и сегодня возвращается назад. Интересный малый, когда-то он отсидел порядочный срок, говорили, за убийство, сейчас осуществляет посредничество в особо крупных коммерческих делах между уголовным миром и высокой властью. Я особенно не расспрашивал, как это осуществляется, все равно ничего не расскажет. Однажды я позвонил ему на сотовый.

– Ты где?

– В Минске. Извини, некогда.

И дал отбой. За короткое время связи я успел услышать несколько выстрелов.

 

– Просто захотел глянуть на тебя, – предупредил он мои расспросы.

Полупустая комната, шкаф для одежды, диван, на котором восседает, поджав под себя ноги, московский гость. Он отец ребенка, проживающего в этой квартире, очевидно, с матерью. Я почти ничего о нем не знаю и не знал бы никогда. Просто однажды по чистой случайности выручил его деньгами. Сейчас смешно об этом вспоминать, денег он может иметь сколько угодно. Зачем? С ним всегда рядом смерть. Власть, деньги, политика – с этим он имеет дело ежедневно, и цена всему этому, по его убеждению, – дерьмо. Ему нужно лишь на чай и сигареты. Он не смотрит телевизор, не читает книг в пестрых обложках. Он читает Пушкина. На нем нет живого места от шрамов и наколок, руки всегда спрятаны в карманы, потому что они в синих перчатках... А он читает Пушкина! И стреляет в людей! И читает Пушкина!

Я поведал ему про наше телефонное приключение, про гопников, которые достали сына до отвращения к жизни, и предположил, что силу надо ломать силой. Может, пускай ходит с бейсбольной битой – вроде как спортивный снаряд? А то я у него на столе обнаружил безобразно заточенный напильник – ни лезвия, ни острия, но видно – попытка сделать оружие.

– Остынь, – спокойно заметил он, и на землистого цвета лице отразилось что-то вроде сожаления. – Против биты найдется лом, против заточки – ствол, против пары кулаков – восемь пар сапог. Так и будет – только чуть обнаружь желание противостоять. Уходить, обходить за улицу, за квартал. Ни в коем разе не вязаться! Нет у него силы против этого зверья, ни у кого нет. Так ему и скажешь. Это не бессилие, это военная хитрость.

Честно скажу – удивил. А подумал – ему видней. Он на войне все время.

Вечером я повез его к московскому поезду.

– Ох и долго ж он тащится! Почему не самолетом?

– Боюсь, – усмехнулся он.

А я запоздало оценил всю праздность моего вопроса. При посадке в поезд пассажиров не досматривают.

 

5.

Небо угрожающе опустилось, хмурится. И снег, и тепло – погода ломается. Подчиниться. Любой погоде, любому воздействию извне. Однако надо кормить ребенка и искать дополнительный заработок, то есть идти против течения, вопреки своей возлюбленной лени. Вся философия мира ничто, когда за тобой кто-то...

А я поеду в деревню, прямо вот сейчас и поеду. А я укрою розы и побелю яблони. А я придумаю, как заработать денег, когда буду возиться в огороде. Мне всегда в это время приходят замечательные идеи. А еще я совсем немного буду думать о том, как жить завтра, про послезавтра я запрещу себе думать, пока не придумаю про завтра... Вопреки – это один из актов насилия, произвола. Игра. Очевидно, она необходима, чтобы жизнь приобрела другие оттенки. Однако и тут помеха – возраст.

– Так ли это?

– Да! – отвечает с преувеличенным восторгом моя далекая знакомая.

И я вижу за далью, отмеренной сотнями километров телефонных проводов, ее заплаканные глаза.

Еду я не к розам, еду с удачливой торговой подругой в ее японском джипике, похожем на горбатого клопа, по трассе, в сторону Горного Алтая. Я люблю эту дорогу, она приводит к волшебным камням, к бирюзовой воде, к Чемалу, где моя подруга вроде бы уже совсем собралась строить базу отдыха для богатых. «Ну, построй! – мысленно заклинаю ее. – А мне где-нибудь на задах – флигель, сторожку». Я и хочу быть всего лишь сторожем... Не ври себе, и не тешь надеждами понапрасну! Либо ты въезжаешь сюда полностью – с паспортом, без честолюбия и вечно любимой лени – либо ты не получаешь ничего.

Сегодня дорога не радует. Не сезон – это первое, а второе – отчетливое понимание, что до гор мы не доедем.

Постояли на обочине лицом к полной и удивительно близкой луне. Покурили. Странные у нас отношения – настоящей близости нет. Силимся, будто хотим обмануть судьбу, а она, настроенная против, не обманывается. Подруга на редкость молчалива, а мне надоело говорить. Помню, когда я ездил с бригадой по стройкам, у работяг считался мудрецом молчаливый каменщик, красным лицом напоминавший банщика. Большой авторитет среди строителей, он изредка ронял, оценивая то или другое: говно! Кроме этого он вообще ничего не говорил, мудрец!

Утомленный бесконечным молчанием, пытаюсь разнообразить обстановку, говорю, что напряженный фаллос – главное оружие в завоевании женщины.

– В чем же дело? – усмехается она и откидывает сиденье.

– Ты же знаешь, я так не могу, не хочу. Ну что, мы не можем найти нормальную постель?

А мой внутренний голос кричит-надрывается: ну, не люблю я тебя! – Зачем же в таком случае женщине про фаллос, идиот! – Это еще кто? – обращаюсь к своему нутру. – Вас там уже двое? – А то он без любви их не пользовал! – Мои незваные собеседники уже не обращают на меня внимания. – Похоже, действительно идиот, эта, по крайней мере, богатая...

– Хорошо, – говорит она, любовно поглаживая свои загорелые, длинные ноги, – через месяц будет готова моя новая квартира и никаких проблем...

Прошу остановить меня у дорожного кафе, выпиваю две большие порции какой-то гадости, именуемой коньяком, беру бутылку с собой. Едем. Мой замечательный водитель по-прежнему молчит. Отпиваю из горлышка и смотрю, как огромная луна следует за нами параллельным курсом. Вот она как раз пробегает деревню, где наша дача. Сейчас пора, когда мы с женой на несколько дней оставались вдвоем, чтобы окончательно вычистить огород, укрыть розы, побелить яблони. Вечером мылись в бане, я натапливал печку в доме, но мы отчего-то не торопились в тепло, долго сидели на летней кухне, кутаясь в ватники и теплые накидки. И пили мартини, любимый напиток жены. Она видела особый смысл, чтобы дорогое вино пить в самой неподходящей обстановке.

Поначалу я не понял, отчего остановилась машина, почему подруга смотрит на меня как-то по-особенному. Первый раз сочувствие в ее взгляде, участие. Слезы залили мое лицо, я слишком поздно спохватился.

 

...Заратустра вошел в город с названием Пестрая корова... Почему? Откуда это у Ницше? Очевидно, иногда не надо искать никаких объяснений – и все встанет на свои места. А Заратустру я вспомнил, потому что сын увлекся Ницше. То и дело он заходит ко мне в комнату и цитирует великого сумасшедшего. И еще мне вспомнился деревенский писатель со своим эссе. Там у него, помнится, про то, что миру не хватает безумцев. Теперь ясно, откуда сие произрастает. Ницше говорил о необходимости прививки безумия...

Сын пытается доказать мне, что смысл жизни лучше постигать с помощью философов, чем через общение с друзьями-недоумками и пустыми учителями.

– Сынок! – говорю ему с излишней приподнятостью. – Солнышко за окном! Воспользуемся еще одним шансом жить – новым днем.

А по радио с утра – дебаты очередных кандидатов в очередные депутаты.

– Прекрасная зарядка! – говорю сыну. – Столько умных и порядочных людей изо всех сил рвутся во власть – самое глупое и бесстыдное на свете. Твой немецкий умник определил стремление к власти проявлением себя как инструмента и одновременно предмета жизни. Подумай, как отнести это к нашим политикам.

Заставить бы этих философов испытать излагаемое ими на себе. Иногда создается впечатление: им не дано возможности жить, лишь – рассуждать о жизни.

Что касается нынешних политиков, они давно уже играют сами с собой, отрабатывая технологии, как обойти избирателей. Народу это не нравится, он не верит ничему, однако от участия в этом празднике цинизма пока не отказывается. Этот урод – вся жизнь уродлива, за него и проголосуем. Этот врет – кругом одно вранье, за него. Этот гладкий, тот круглый, другой, наоборот, угловатый...

Мир людской счастлив способностью отторгать и проклят необходимостью вбирать в себя. Однажды наступает время, когда уже не нужно учиться жизни. Иначе перебор, переполнение информацией, которая, если не разорвет, то полезет через край... У человека есть ряд защитных систем – потеря памяти в тех или иных обстоятельствах, умение находить заменители информации. Рыбалка, охота, грибы-ягоды, огородик, цветничок... Радости растительной жизни куда более насыщены философией, чем собственно философия. Не отгадаешь, у кого более цветные миры проносились перед последним взором – у дяди Саши на скамеечке, вынесенной в деревенскую улицу, или у холодеющего среди своих гениальных трудов Иммануила Канта.

 

* * *

Не знаю, почему я редко делаю генеральную уборку? В ходе нее обязательно что-то выбрасывается, от чего-то освобождаешься, воздуха становится больше. У меня есть знакомый, так он, если вещь не попалась на глаза в течение трех месяцев, уносит ее на помойку. Ни цена, ни ценность значения не имеют.

Сегодня я выбросил мешок старых журналов. Даже листать не стал. Попытался оттереть потеки на стенах – ничего не вышло. Вместе с известковыми слезами начал стираться рисунок на обоях. Оставив бесполезное занятие, я открыл шкатулку с женскими мелочами. Запах сандала от бус, привезенных из Индии много лет назад, все еще жив. Поездка в Индию – мой подарок жене за сына. К тому времени его уже отняли от груди, и теща милостиво согласилась остаться с ним. При условии, что я на время отсутствия жены перееду к ней – под надзор и в помощь... Следующая памятная вещь – мартинец, два кружочка, красный и белый, связанные друг с другом. В Болгарии его надевают девушки, когда хотят родить. Наш сын долго не желал появляться на свет. И жена носила этот амулет месяцами... Бусы из агата, нашего любимого камня, – это память об Италии или Югославии, точно не помню. А вот и перстень с облачным агатом. Подношу ближе к глазам, и передо мной вспыхивает такой знакомый взгляд!

Снимаю с полки фотографию в застекленной рамке. Жена сидит в темной комнате, на ней вечернее платье и темные очки, закрывающие пол-лица. Загадочная фигура в таинственном обрамлении теней. Неловкое движение при попытке вернуть фотографию на место – и она выскальзывает из рук. На стекле появляется трещина, а мне будто по сердцу огнем прошлись. Понимаю, что это плохой знак, но не пытаюсь связать его с чем-либо. Однажды мы поссорились так, что решили, было, развестись. Моя мудрая жена сразу же после скандала уехала к подруге в Алма-Ату. В аэропорту, прощаясь, сказала мне:

– Поберегись! Через три дня тебя ожидает серьезная беда.

Через три дня я на высокой скорости врезался на машине ее отца в бетонный столб. Все обошлось, но случай запал в память, потому что это было в первый раз, когда она проявила свои необычные способности.

Шальные денечки – предвыборная суета. В течение десяти лет я регулярно окунаюсь в это дерьмо. Из-за денег, разумеется. Считаюсь специалистом в области рискованных технологий. Выборы... Державное предательство с одной стороны, и какая-то немыслимая оторопь – с другой. Власть не оставляет никаких шансов нашим детям. Против заговора нескольких сотен нечего противопоставить миллионам. А надежда, заставляющая жить, – это надежда, что от большого пирога тех самых сотен отломится хотя бы самая малость. У кого-то надежды более радужные, они или глупее или самонадеяннее.

Бывший колхозник говорит, глядя на спивающихся односельчан:

– Вот и ладненько, вся мерзость сопьется, нам, умным, хитрым и непьющим, больше достанется.

Он не скажет: брось пить, Ваня! Тошно, понимаю... А то пойдем поработаем, забудемся за делом... Нет. Пей, Ваня! И сдохни поскорей! Этот новый пролетарий капитализма, сам еще не капиталист, только мечтает – кровно заинтересован, чтобы большая часть деревни, где половина – его родня, – исчезла бы совсем. Большие богатства уже поутягали большие люди, ему осталось что во дворах – у него да у пьющих соседей. Эгоизм и эгоцентризм на современной российской почве не снились Гоббсу, Гельвецию и Риккардо.

 

Сын рвется делать рекламу. Молчу, хотя думаю, что перспектив в этом занятии мало. Вскоре вся реклама превратится в простые объявления о продаже – более или менее удачно сляпанные. Дорогостоящая реклама будет исчезать, поскольку предметы продажи на суперрынке, где в сделках участвуют лишь очень богатые, не нуждается в рекламе вовсе. Смешно рекламировать яйца Фаберже или полотна Гогена. Впрочем, пока еще рекламодатели могут соревноваться, у кого дешевле...

На самом деле все не так уж плохо, ибо на плите варится суп с говяжьей грудинкой. Думаю, в кастрюле слишком много мяса, часть можно будет отделить на ужин. О! Макароны по-флотски, любимое блюдо сына.

– Тебе помочь? – заглядывает он на кухню.

В последнее время этот вопрос связан, в основном, с очисткой лука. Едва я начинаю сдирать шкуру с этого зловредного овоща – чихаю, не унять.

– Не надо.

– А то у меня есть рецепт замечательного салата, называется...

– Mein Kampf на виноградных листьях? – высказал я догадку.

– Нет, «Пояс шахида под майонезом».

– Иди-ка ты! – отослал я его к компьютеру.

В избирательный штаб я шел, разгребая слякоть своими протекающими туфлями. Нет, обувь – это свято, обязательно куплю со следующих денег.

Все рекламные места в городе заняты кандидатами в депутаты, но вот один здоровенный постер – удивительно! – не поддался. Он призывает меня открыть красоту жизни в Горном Чарыше. А чего ее открывать? Давно открыта. Хоть сейчас туда, только пока у меня так: пути открыты, но нет дороги. Город – муравейник, наполненный смрадом. Вот тут-то, кажется, и нет места для жизни, а люди живут и еще стараются украсить свою жизнь в этом вонючем мешке. Не знаю почему, но хочется довести в себе отвращение к своему родному городу до крайней степени. А потом... На несколько дней в деревню, пожить одному. Ни с чем не сравнить это ощущение, когда выходишь за край села – и перед тобой огромное ровное поле, а за ним опояска из ветел и разного мелколесья. Воздух, простор, достающие до живого горячие земные токи. Разряд, осуществляемый прямым контактом между землей и небом. Заряд, достигаемый тем же самым контактом. И нет ничего более значимого – стоять на земле, упираться головой в небо, одновременно и глубоко ощущать твердь и эфир, дышать, смеясь и плача. Жить... Жду этих дней и боюсь не дождаться...

Я ведь так никуда и не двинулся от постера с чарышской рекламой. Помнится как вчера – после окончания школы были мы с сыном на Чарыше. Поездку устроил племянник жены. Он, его семья и мы – такое условие поставил перед хозяином базы отдыха. И добавил: баран чтобы был восьмимесячный. Мне почему-то больше запомнился день накануне поездки. Был Ильин день, к вечеру ударила гроза и пошел дождь. Иду – мужик прячется под деревом, пьет пиво из бутылки.

– Мужик, – говорю, – ты чего прячешься, дождик-то святой, как раз и надо помокнуть. Ильин день нынче.

Думал, скажет в ответ что-нибудь этакое, а он вылез с готовностью и давай благодарить... Да, дождь с грозой в Ильин день. По небесному плану совершается то, что и должно происходить. Люди тут не властны, и это обнадеживает.

А на Чарыше красиво – река, горы, корявые сосны, цепляющиеся за камни, чудесная погода и покой. И еще замечательный шулюм из баранины. Накануне в этом местечке под названием Чулан останавливался президент страны. Перед тем место проверяли оперативники из спецслужб, вчетвером одолевшие несколько ящиков водки. Потом песни пели и развлекались, точно дети малые. Ставили на тропах к туалетам, в других посещаемых и проходных местах учебные растяжки, всякие прочие мины и петарды. Все это жутко бухало по ночам, пугая людей и медведей.

Три дня среди этой безумной красоты, как ни странно, душа моя оставалась взаперти. Что-то мешало ей раскрыться...

– Мужчина! – окликнула меня тетка с лотком под полиэтиленовой пленкой. – Пирожки с картошечкой на конопляном масле, тепленькие, не желаете?

– На чем? – переспросил я.

– На масле, – отчего-то испугалась тетка.

Дома сын сообщил, что он устроил хакерскую атаку на кандидата.

– Да не разбираюсь я в ваших штучках! – попытался отмахнуться я.

– Ну, спама всякого на его сайт нагрузил, дохлых кошек и компру на него, любимого самим собой и массами.

Про дохлых кошек я уточнять не стал, поинтересовался лишь, кто же счастливый избранник? Оказалось, мой кандидат, именно тот, на кого я работаю. Замечательно! Я копаюсь в дерьме, чтобы заработать хоть немного денег, а мой собственный сын мешает мне в этом!

– Ну-ка покажи.

На экране высветилась заставка: орел (фамилия кандидата Орлов) с заячьим хвостом и ушами. Затем шел текст, из которого следовало, что единственный шанс кандидата – выдвинуться в городе, где его знают мало. Что он и сделал. У себя на родине он служил градоначальником и появись теперь он там – закидали бы тухлыми яйцами. Далее шли факты замечательной биографии господина Орлова, на наградной лист они явно не тянули.

Сын смотрит на меня выжидающе и с некоторой опаской.

– Ты, оказывается, знал, что это мой красавец. – Я утверждал, не спрашивал. – Молодец, все правильно. В конце концов, моя зарплата мало зависит от итога.

Я не стал продолжать, что несмотря ни на что надеюсь еще и премию получить, потому как мой кандидат все равно выиграет. При нашей избирательной системе результаты известны заранее.

 

* * *

Я снарядил новую, сверххитроумную мышеловку кусочком сала и лег поверх постели. Ни света, ни телевизора – ничего не хочу. Хочу молиться. Читаю Отче наш, поскольку других молитв не знаю... Во тьме бытия все равно что-то происходит, хотя зачастую не видно пути, не видно движения, не видно выхода... Может быть, однажды все разрушающая гадость и мерзость выработает своего антипода, некий фаг, который пожрет материнское начало... Святый дух есть высшее мерило и главный арбитр. Если это не так, тогда действительно нет смысла в жизни. Но я не хочу подольститься к Нему, чтобы урвать кусочек счастливой вечности. Я просто хочу верить, что Он есть, и это Он дает мне возможность не творить зло, жить в ладу, если не со всем миром, то хотя бы с крохотной его частью...

Кого Бог больше любит? Тех, у кого характер, деньги, убеждение, что никогда ничего просить не надо? Может быть – поскольку они меньше досаждают. Или других, молящих с утра до ночи: дай, Господи! С одной стороны, кому же нравится, когда его засыпают просьбами? С другой – все-таки блага истинные за неимущими. Пускай себе просят, дети неразумные, они не получат того, что может их испортить. Вера и Надежда куда ближе друг к другу, чем сестра их – Любовь.

Симка сожрала сало и благополучно смылась.

– Подожди! Вот кошку притащу! – пообещал я. – Посмотрим, кто из вас хитрее.

А ведь завтра уже наступило – подсказал кто-то. Ну и что? Заглядывая вдаль, ты привстаешь на цыпочки, то есть лишаешь себя возможности идти. Здесь и сейчас – самые правильные слова.

 

Племянник объявил меня пессимистом. Однако, что есть пессимизм, если в это подлючее время человек умудряется жить? Хотя как знать, можно желание жить и принять за самый что ни на есть пессимизм. А самоубийц – за великих оптимистов. Добровольно перейти границу между здесь и там – надо верить, что там лучше. Суицид – потеря контроля над собой или, наоборот, обретение самого жесткого контроля?

– Стрелять пора! – заявил сын с порога. – Этот быдляк ничего, кроме пива, не хочет!

Он зашвырнул рюкзак в угол и сел к компьютеру, обхватив голову руками.

– Ну, почему никто ничего не делает? Ненавижу!

– Сынок! – Я положил руку на его стриженый затылок (с тех пор, как он порвал с национал-большевиками, волосы отращивает чуть длиннее, на сантиметр). – А что ты им предложил вместо пива?

Сказал – и пожалел. Он тут же начал лихорадочно перелистывать страницы файлов.

– Вот, вот, вот!

– Подожди, не успеваю.

Он откинулся на стуле, и я смог разглядеть строки.

С кем вы, господин президент? С теми, кому каждый раз лучше, когда стране хуже, или с теми, кого до сих пор принуждают к ежедневной борьбе за выживание в богатейшей стране? Вы по-прежнему будете вслед за американским президентом рассказывать нам о «международном терроризме», который «наш общий враг»? Или пора отделять себя от тех, кто использует терроризм в целях завоевания глобального господства, в частности, вытеснения России с Кавказа, из западных областей? Вашим советникам не хватает воображения и профессионализма, видимо, поэтому тексты для ваших выступлений приходится абзацами списывать с речей президента США и других светочей человечества...

– Что это?

– Открытое письмо ученого-политолога, – пожал сын плечами. – Подумаешь, есть покруче. Да только фигня все это! Стрелять пора! У нас на рынке можно автомат купить?

– Можно. – Я попытался придать теме легкость. – У нас на рынке все можно купить. Но сынок! – Тут же меняю тон. – Ты рожден для любви. Мама оставила свою любовь к тебе в этом доме, она никуда не девалась, ты по-прежнему вдвойне любим... Я восемь месяцев не спускал тебя с рук, потому что доктора обнаружили у тебя родовую травму и засунули в корсет. Я по шесть часов кряду возил тебя в коляске по городу, на улице ты сразу же засыпал, и неудобство от этого проклятого корсета забывалось. Я бросил все дела, чтобы выходить тебя. Я отвозил тебя в садик, потом в лицей, потом в школу, я забирал тебя оттуда после занятий. Я ходил на собрания в школу, где нашу маму не знали. Она стеснялась бывать там, думая, что из-за болезни выглядит старой. Мы-то с тобой знаем: это не так. Я выслушивал твоих учителей, не всех и не всегда умных, и я старался не возражать им... Не горячись, сынок, и пойми: ты еще не отец. Это отцы нынче перепуганы насмерть...

Постояв еще немного возле него, я ушел к себе в комнату. Поднял глаза к фотографии жены и неожиданно обнаружил новую трещину. Вчера ее не было – это точно! И тогда я понял: она рвется к нам!

 

* * *

Иногда мне кажется, что топят себя в работе люди невпечатлительные, с ограниченным воображением. Им скучно с самими собой наедине, поговорить не с кем, поспорить, позлословить... Они бегут от себя пустых, как всякий бежит от пустоты. А вот возьму и переверну все наоборот. Работу ищет человек впечатлительный, ранимый, ему страшно бывать подолгу с собой наедине, потому что он начинает судить себя, придумывать себе неприятности вплоть до скорого окончания жизни. Ему непременно надо понять истоки этих неприятностей, и он начнет пристально вглядываться в свое темное нутро и обязательно обнаружит там нечто, делающее его виноватым, лишним, убогим... Зная себя такого, он бежит от себя к работе. И кто же из нас прав, я или я? Я I или Я II? Скорее всего, как обычно – никто и оба.

Ветер разогнал смог. Дальняя стройка высветилась, приблизилась. Огонек сварки на ней все так же неутомимо вспыхивает. Подумать только! Изо дня в день человек приходит на работу, надевает робу, маску, берет пачку электродов и сваривает металл с металлом. В годы развитого социализма ему дали бы медаль и сказали: за свою трудовую жизнь ты сварил столько швов, что ими можно было бы обернуть Землю по экватору дважды. Сейчас никому в голову не придет измерять швы и вовлекать сварщика в соревнование. Он сам с собой соревнуется, чтобы удержаться на работе и получить побольше денег.

А завораживает огонек! За ним виднеется телебашня и там же начинается великолепный ленточный бор. Там нет смога, там чистый снег и сосновый запах... И все это близко, десяток остановок на трамвае. Но дело обстоит так: для того, чтобы жить, надо жить плохо. В грязном районе, в тесной квартире с шумными алкоголиками по соседству. Именно здесь построено жилье, что тебе по карману, отсюда ближе до работы, здесь школа и садик для твоих детей. В общем, здесь жизнь, хотя все противно жизни.

Доктор прописал мне спортивную ходьбу ежедневно по пять километров. Где это я их столько наберу, а главное – когда? Пытаюсь. Тороплюсь до ломоты в тазобедренных суставах. Торопился я так однажды по одной из боковых улочек в сторону конторы, а мимо меня, спокойно переставляя ноги, прошествовала девушка в джинсах, кроссовках и легком пуховичке. Вот, не поверить, как стоячего обошла! Ей-богу, давно я так не хохотал!

 

6.

Снегу выпало много, надо идти откапывать гараж. Первый, кого вижу, – самый гнусный из моих должников. У него маленький склад, где он торгует поношенными тряпками, которые тюками возят из-за границы. Их пропитывают какой-то дрянью, этой же дрянью пропах и он сам. Свое дело этот старьевщик открыл с моей помощью, вернее, с помощью моих денег. Смотрю на него и думаю, как был бы богат – верни мои деньги все должники! Материна квартира – вот что я распылил по всем этим ненасытным друзьям.

– Здорово! – машет он приветливо. – У меня тут есть!

Он подносит палец к горлу, другой рукой показывает на гаражную дверь. Смотрю – соседи подтягиваются, видно, им уже предложили. Старьевщик приторговывает спиртом, потому всегда наготове. Вот и дружок мой на подходе – еще один. У меня отчего-то перехватывает дыхание.

– Деньги! – говорю через силу, вплотную придвигаясь к старьевщику.

– Я же тебе сказал, – громко оповещает он округу. – Я твой долг заморозил.

– Мой? – с трудом пропихиваю в себя воздух.

– Ну, мой, какая разница! Деньги-то как бы твои, появятся – отдам.

– Как бы, – тупо повторяю за ним. – Они у тебя всегда были. И когда я просил на похороны, и когда парню на зиму нечего было надеть...

Чувствую, сейчас упаду. Из последних сил пытаюсь ударить его лопатой, но едва лишь взмахиваю ей. И опять красные круги перед глазами, небесная карусель над головой... Нет, я не потерял сознание, потому что отчетливо слышу, как друг втолковывает кому-то, мол, мне надо было бы расписку брать.

– Сейчас по расписке любой суд махом решение выносит в пользу того, кому должны. И к бандитам ходить не нужно, судебный пристав на это есть. А так – конечно...

Лежу на мягком сугробе и думаю, что я уже в аду, беседую с чертями.

– Вы, подлецы, живете чужими бедами.

А они:

– Счастье в забвении.

Почему-то со мной обходятся, как с проституткой: пригласили, использовали, заплатили – и расстались навсегда. Другие делают ту же самую работу хуже меня, однако с ними так не поступают, их пристраивают дальше служить. За верность, за преданность. Может, в том-то как раз и дело, что я слишком выкладываюсь, работая на всю эту политнечисть. Это не нужно, недопустимо. Заказчику, оценивающему мою работу, неудобно за то, что ему приходилось оценивать ранее у других, неудобно за себя, неудобно, что он вынужден оплачивать мой труд наравне с другими, неудобно за неудобства, которые я причиняю, нарушая устоявшиеся схемы. Поначалу так: чьи-то оценки моей деятельности приманывают, толкают нанять меня. И тут же наступает разочарование: это слишком уж выходит за рамки стандартов, это не поймет простой избиратель, это, знаете ли, неудобно во многих отношениях... Я – лежанка с гвоздем, на ней всегда неудобно.

Выборы прошли вяло и как-то глуповато. Их окончание совпало с морозом за тридцать, обвалившимся на нас после долгих оттепелей. Бунтарский наш резко-континентальный климат, увы, не породил подобный характер, как некое устойчивое явление. Народ увял, будто из него выкачали жизненные соки в пользу немногих расцветших и распухших.

 

* * *

Я уже упоминал, что гости в нашем доме – редкость. А тут явился человек, именуемый себя писателем, принес свой новый роман. Где он только ни подкарауливал меня со своими романами! Зачем он с таким упорством сует их мне? Когда он их пишет? По-моему, если бездумно вести пером, не отрывая его от бумаги круглые сутки – столько не успеть.

– О чем на этот раз? – спрашиваю.

– О директоре завода… – и называет реальную фамилию. – А что, заказывают, в очередь стоят.

Гений графомании, он вызывает зависть серьезностью отношения к себе. Его жалеть надо, а ему завидуют.

– Вот, – без лишних слов протягивает он толстую книжищу в корявом переплете.

– Ты не пробовал пересчитать их? Толстой далеко?

Он не понимает, не принимает шутки.

– Если не брать романы в стихах – тридцать два.

Молчу, пытаясь в очередной раз понять это чудо. Не могу, не понимаю. На обороте, где значится цена книги, на его томах стоит число двести с добавкой единиц в зависимости от годовщины со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина: двести два, двести три и так далее.

– Это в рублях? – спрашиваю.

– Кому как нравится, – важно ответствует он, – в рублях, в долларах, в евро, я всякую валюту принимаю. Один привез два центнера мяса. Взял. Правда, были трудности с реализацией.

– И что, все разбирают?

На последней странице значится: тираж – тысяча экземпляров.

– Хоть заново запускай станок.

Смотрю на него во все глаза. Не хочу так смотреть, нехорошо это, но ничего не могу поделать, пялюсь против воли. Кто у нас сошел с ума – мир, я, этот писатель-чародей или все вместе? Верчу в руках книгу, удостовериваюсь, что фирменный знак на месте. Он сам придумал серию для своих изданий, и называется она простенько так – «Пушкин и поэт». Боже! Помоги удержаться от греха!

– Ну, я пошел! – откланивается писатель, делает шаг к двери и прощается окончательно. – Не торопитесь в Красную книгу! Жизнь – это прекрасное недоразумение!

Сила поэзии, подземный огонь... Кто измерит, ощутит близость его, контакт? Из шести спичек можно выложить четыре равносторонних треугольника только в трехмерном пространстве, построив пирамиду. В двухмерном – никогда. Замечательная вещь – теорема Курта Геделя «О неполноте». Суть ее в том, что выявление системных ошибок невозможно, если исследователь остается в рамках лишь рассматриваемой системы...

Можно ли воспитать в себе гиганта, наблюдая в собственной душе пигмея? Я велик! Повторяй без конца и будь великим! Ха-ха! Сила, полученная не от Всевышнего, рано или поздно обойдется двойной слабостью. Ницше, отрицавший поповские постулаты о бренности сущего, должен был бы безумно любить жизнь. Но как он мог бы испытывать это чувство с его дикими, непроходящими головными болями?

 

* * *

– Пивной флеш-моб! – хмуро бросил с порога сын.

Понимай так: все и всюду дружно пьют пиво. И правда, что они находят в этом пойле?

– Вот, держи! – Он протягивает мне сотню. – Честно заработал.

Сын делает газетные макеты, верстку, у него специальная издательская программа. В этом он обогнал своих однокурсников. Делает за них задания, продает интеллектуальный продукт.

– А это не...

– Это нормально, – обрывает он.

Я плохо понимаю нормальность такого товарообмена, но почти горжусь сыном. Может, действительно, научится деньги зарабатывать, не то что отец.

– Оставь себе, – решительно отказываюсь от денег, хотя уже успел прикинуть, что можно бы купить на эту сотню.

– Слушай, пап, а если б я в Москву уехал, ты как?

– Что как? – пытаюсь выиграть время.

– Ну, не против?

– А бабушка? Это, во-первых. Что ты там будешь делать? Как быть с университетом?

– Работа есть, друзья есть, зовут. Игровая журналистика, слышал?

Понимаю, все это так, выстрелы наугад, никуда он на самом деле не собирается, пока, во всяком случае. Хотя вполне закономерно, если засело в нем великое стремление его матери во что бы то ни стало отправить сына на учебу в Москву, где училась она сама. Ее понять тоже можно, наш город она терпеть не могла, считая законченным болотом. Окружающие платили ей тем же, не прощали отказы от чая во время работы, от праздных разговоров, легких отношений. Она считала все это мушиным зудом. Она меняла место работы – и все, что оставалось у нее за спиной, без нее хирело, увядало, умирало окончательно. Никто ни разу не стал ее заместителем, последователем, учеником, никому это оказалось не под силу.

– У меня знакомый, – напомнил о себе сын, – великолепный веб-дизайнер, все знают, второго такого в городе нет. Сидит на чемоданах второй год, ждет место в Москве или еще где в приличном городе. Только не здесь...

Вспоминается мне, жена с сыном ездили в Москву, там встречались с нашими друзьями, и те заклинали: в столицу! Только в столицу! У них есть свободная квартира, где мальчик сможет спокойно жить на время учебы. Да какие вообще проблемы! У них есть знакомые в университете, помогут, подтолкнут. Решайтесь, вы, провинциалы! Иначе никуда ваш ребенок не пробьется. Сами же говорили, сколько там талантливого народу безвестно пропало.

Когда жена умерла, я позвонил в Москву.

– Нам приехать? – спросили меня.

Много дней спустя я подумал: разве об этом спрашивают? Либо приезжают, либо нет. А тогда я, помнится, сказал.

– Не надо, зачем?

Еще раз я позвонил, когда мы с сыном мучительно раздумывали, куда ему податься после школы. Год для поступления в вузы выдался тяжелый.

– Насколько мы помним, – отозвались наши друзья, – речь шла о Томске или Екатеринбурге...

Я потом пожалел, что позвонил им в присутствии сына. Впрочем, он отреагировал по-взрослому.

– Я их понимаю.

 

* * *

В последнее время на портрете жены появились еще две небольшие трещинки. «Надо поменять стекло», – подумал я.

 

* * *

Каждый день смутно напоминает какую-то дату. За ней наверняка где-то в далеких годах прячется событие. Не вспомнить просто так, без напряжения, память перенасыщена. Но бывает подсказка, вот как сегодня. Вчера был день рождения моей матери, и было бы ей семьдесят восемь. Стало быть, неспроста пришли мысли о датах. Ровно через полгода день рождения отца. Эти числа – символы, вешки, напоминающие, что ты не всегда был сиротой, сигналы родства. А еще подсказка, что взрослость – череда невзгод и потерь, огромный занавес, который постепенно все больше и больше закрывает сцену по имени счастье. Хотя, надо признать, это правило на сегодня и для меня. Моя мать была удивительно счастливым человеком, так, во всяком случае, она заставляла думать нас. Она убеждала нас в этом своей улыбкой, постоянной занятостью безо всякой необходимости что-то делать и легкостью, с которой она вершила все свои дела.

По Владимиру Соловьеву, тайна прогресса в движении вперед с тяжестью старины на плечах. И не важно, веришь ты в ждущий тебя успех или нет... Утрами я варю сыну еду – это необходимость и какое-никакое движение. Впрочем, Соловьев вряд ли брал в расчет физиологические отправления. Шаги – это шаги, и кастрюльки тут ни при чем.

 

Город в дымах и морозах. Тяжело ему под этим гнетом, неуютно. А люди, населяющие его, шевелящиеся во чреве домов и на тропинках улиц, не дают уснуть, не дают вздохнуть. И то сказать, город – произведение людей – дома, улицы, дымы... Они когда-то испугались жить в одиночестве, стали сбиваться в кучи. Страх все сильнее – кучи все больше. И это стали называть цивилизацией. Пусть урбанизацией – кому как больше нравится. Наверно, самые большие города населены самыми напуганными и оттого полны страха.

Позвонила старая знакомая, отношения с которой давно превратились в ничто. Она так часто и так подолгу отлучалась в поисках счастья, что я привык к ее отсутствию куда больше, чем к пребыванию в городе. Она теперь успокоилась, живет с матерью и изредка напоминает о себе, никогда не говоря напрямую, чего же хочет. Секса? Все это было так давно, что сам собой возникает вопрос: стоит ли возобновлять? Можно, конечно, ответить на вопрос опытным путем, но для этого нужно, по крайней мере, встретиться. А неохота. Любви? Это уже смешно. Иногда мне кажется, что меня можно представить, как некую перспективу – вдовец. Сам я в этом смысле считаю собственную персону безнадежной. Во мне осталось лишь мужское любопытство к женской плоти. Это не желание, именно любопытство. И какая-то пагубная страсть, – то есть теперь уже отголоски ее, – к обладанию как можно большим количеством женщин. Однако спорт не для моего возраста. К тому же все на свете рано или поздно становится скучным.

– Что тебе, родная?

Задаю очередной бесполезный вопрос и в действительности ощущаю родство с этой потерявшей телесную оболочку частью моей жизни.

Бывало, в радужные утра хотелось повторять за классиком: милые люди, здравствуйте! Нынче подобное в голову не приходит. Помнятся выборы 1994 года. Жил я в каком-то небытие: работал шофером у мелкого клерка, получившего в избирательном штабе должность, и в свободные минуты, – бывало прямо в машине, – писал за него статьи и заметки. В те дни еще удивляли истерические порывы желающих властвовать. Но уже тогда не хотелось произносить вслух хорошие слова...

Не пойти ли к какой-нибудь ведьме? Пусть научит убеждать себя самого, что я все могу. Или устроить сеансы аутотренинга. Кричу:

– Я все могу!

А из глубины – шепотом, покрывающим крик:

– Не можешь!

Но всего-то следует уяснить: из работы появляется результат, из результата – вера в себя. Мир складывается из простых истин, мудрость – из простых слов. «Что не обусловливает нашу жизнь, то вредит ей». Все тот же Ницше. Спасибо, сынок, навязал попутчика!

 

* * *

Командир ведет меня за казармы расстреливать. Это происходит каждую субботу после стирки, помывки в бане, смены белья. «Хоть чистым грохнет», – думаю на ходу. Виноват я всегда, должность у меня такая – заместитель командира взвода управления. Под моим началом водители, повара, отделения связи и разведки и даже свинарь. Все они, кроме разведки, службу несут постольку-поскольку, в наряды и караулы не ходят, в общем, особая каста в солдатской среде, вольняшки. Шофер вино в часть привезет, повар масло у молодых урежет, каптерщик старикам на подменку выдаст новое обмундирование, свинарь... За свинаря-то меня точно чуть не застрелили. В тот раз виноватых оказалось много – повар, давший команду капитально промыть кухонные емкости, рабочие по кухне, бухнувшие хлорки, не пожалев, дежурный, не проследивший, чтобы хлорные отходы не вылили в пищевые... В итоге все поголовье дивизионного свинарника в одночасье приказало долго жить. Командир гонял меня по суточным нарядам из караула на кухню и обратно, не давая спать.

– Достань мясо где хочешь, иначе под трибунал пойдешь!

Глупость какая! Где я его достану? Но командира понять можно. Когда наезжает командующий корпусом, первым делом направляется в свинарник, образцово-показательный по всему соединению. К слову, у нас в дивизионе все образцово-показательное, оттого никакой жизни ни солдатам, ни офицерам. Если в свинарнике все в порядке – свинки чистые, сытые, приплод имеется – вывод командующего известен: подразделение боеготово, и вся наша армия непобедима.

– Приедет генерал – я что ему буду показывать? – беснуется командир...

Допек. Я едва не решился на отчаянный шаг. Моя станция разведки и целеуказания в километре от основной позиции, ее обступают глухая тайга и скалы. И надо же такому случиться – прямо возле капонира устроила лежку взрослая лосиха. Места у нас дикие, людей она видела мало, оттого, наверное, не боялась. Однако, завидев меня или еще кого из отделения, она поднималась и не спеша уходила в глубь тайги. Полторы, а то и две коровы мяса – прикидывал я, оглядывая крупное животное. За браконьерство судить не будут, сюда не то что егерь, собака его не сунется. В части же только спасибо скажут, в этом я не сомневался... Хоть и загрыз командир совсем, не могу я в нее стрелять, она же меня не боится, можно сказать, доверяет. А слух о лосихе уже пошел, и в один прекрасный момент я понял: так и так животине не жить. И давай я ее шугать. Разворошил всю лежку, набросал туда металлического хлама, прочего неудобного мусора, начал кидать в нее палками, делать вид, что гоняюсь за ней. Однажды, убегая, она вдруг встала, как вкопанная, развернулась ко мне, голову чуть наклонила. Ну, думаю, все, добегался, что ей моя палка! А она постояла, посмотрела, долго так и, как мне показалось, печально. И ушла. Не побежала, ушла. И больше я ее не видел.

Все наши старшие офицеры прошли Вьетнам, и, честное слово, лучше бы им самим застрелиться, чем так жить. Пьют до полусмерти, ночуют в лужах, бывало, захлебывались насмерть, на боевой работе дико болеют с похмелья, а разговаривают – только орут, благим матом, до крови на белках глаз...

Сегодня командир, как всегда по субботам, в спортивном костюме, гладко выбрит, надушен и пьян лишь самую малость. В руках у него «Макаров» и... клетка с попугаем. Это-то зачем? А главное – откуда? До сего дня этой диковинной птицы в расположении дивизиона не наблюдалось. Попугай был крупный, все тело и крылья ярко-зеленые, а голова красно-желтая. Клюв потрескавшийся, стертый, старая, видать, птица. Он важно восседает на жердочке, поглядывая на все вокруг свысока.

Командир отходит от меня на несколько шагов, ставит клетку на землю, поднимает пистолет. Ну, думаю, сейчас опять будет рассказывать про свинарник и генеральскую немилость. Десять минут трепа, – вытерплю, дело привычное, – красная рожа, искаженная криком – и все, затвор мягко спущен, и я отправлен в очередной наряд...

– Значит, план по заготовке семян конопли сорван, – абсолютно спокойно начинает он.

«Какой конопли?» – в изумлении гляжу на него, но знаю, что бы ни случилось, надо молчать.

– Это при том, – продолжает он так же, не повышая голоса, – что другие дивизионы и полк в целом задание перевыполнили.

На последних словах он открыл задвижку в клетке. Попугай нехотя выкарабкался наружу и взобрался на вершину проволочного купола.

– Стало быть, кто-то потрудился за нас. Армия, как известно, не любит тех, кто прячется за чужими спинами. Кто руководил уборкой урожая у нас в дивизионе? Вы. Вы, товарищ сержант. Вам и отвечать по всей строгости армейских и человеческих законов. Что скажете, товарищ командующий? – обратился он к нахохлившейся птице.

Та встрепенулась, завращала глазами, вытянула шею в мою сторону, клекнула, будто горло прочистила, и как заорет:

– Пли-и-и!

Выстрел слился с командой...

...Ощупываю грудь в области сердца, в нем боль пульсирует горячей точкой, будто и впрямь там засела пуля. Нет, я живой. Только выстрел был, точно, я его слышал, это не могло присниться. Обвожу трудно проясняющимся взглядом комнату. Вот оно! Фотография жены упала с полки, и стекло разлетелось вдребезги. Я вытащил из рамки оставшиеся осколки, погладил фото и решил, что надо придумать другую оправку, более устойчивую.

 

...Утверждение ереси против истины есть сама истина, только вектор сбит и проверяющий задание пьян. Денег нет, а дитя кормить надо. Нет и надо – вот два ключевых слова. Впрочем, есть еще одно – дети. Пожалуй, в них ответ о продлении себя во времени. Нет, иллюзия, продлеваешься не ты – так, набор хромосом, иногда черт характера. А с тем – заряд конфликтов разной силы и степени опасности. Примеров ненависти сыновней не меньше, чем любви. Хотя любовь во всем этом – единственное лекарство, единственный смысл.

В телевизоре теперь ежедневно сообщают, сколько дней осталось до Нового года. Все меньше – без телевизора понятно... Блаженный писатель-графоман где-то тихо ходит, тихо живет и с упорством тихо помешанного изводит тонны бумаги. И ему на все наплевать! Святой!

Полить цветы, которым после смерти жены ни от кого нет внимания. Полюбить дачу, которую, теперь некому стало любить. Сделать ремонт в квартире. Купить стулья. Да, для начала купить стулья!

Сын принес пачку сушеных кальмаров, изготовленных специально к пиву.

– А пиво?

– Социализироваться захотел? Все равно денег не хватило бы.

– И сколько это добро стоит?

– Тридцать рублей.

– С ума сошел! Можно было купить тебе шоколадку для мозгов, а мне, так и быть, пиво. Или тех же кальмаров за пятнадцать, есть, я видел.

– А вот умру и жалеть буду, что не купил кальмаров за тридцать рублей.

– Когда умрешь, ни о чем уже жалеть не будешь.

– Как же! А что я там делать стану в ожидании Страшного суда? По полям шататься да ромашки собирать?

Вот, поговори с ним! Купил и купил, ладно... Недавно он завел сайт специально для меня и снабдил электронным адресом. Спросил:

– Тебе как у президента?

– Не понял.

– АW@kremlin.ru.

– Зачем мне твой кремль?

– Говорю же – как у президента.

По прошествии нескольких дней на мой электронный адрес залезла реклама семян для попугайчиков, навязчивая Нина с предложением встретиться для начала серьезных отношений, чуть менее навязчивая Люся с «фантастическим» бизнес-планом.

– Имей в виду, – объяснил сын, – все эти нины и люси на самом деле сетевой администратор Вася из какой-нибудь конторы «Рожки вверх».

– И зачем я им?

– Сети на лохов забрасывают, мало ли...

– Например?

– Если тебе предложат деньги, ты откажешься? Нет. А они повернут именно так, что ты не усомнишься: деньгами пахнет.

После этого разговора я вспомнил отдых на Кипре. Нам хватало всего – моря, солнца, фруктов и любви. Хотя сервисное обслуживание значилось – для эконом-класса. И вот однажды сваливаются на нас этакие веселые молодые ребята, красавцы как на подбор, национальность не отгадаешь – тарахтят на любом языке. Особенно мне запомнился выхоленный двухметровый негр (с этим трудности в определении национальности, понятно, не было), изъясняющийся по-русски не хуже меня. Мы еще не поняли толком, о чем речь, а уже было сказано:

– Все бесплатно.

Оказалось – бесплатный автобус, экскурсия по супер-отелю, ланч и подарки. Жена мне подмигнула: поехали! По дороге объяснила, что будут заманывать в какое-нибудь предприятие, скорее всего, это – тайм-шер, она о таких игрушках кучу чего читала и слышала. Главное, повторила несколько раз, ничего не подписывать.

– Нас обязательно разведут в разные комнаты, и все равно – ни одной подписи. Подумаю, скажи, – и все.

Так и случилось. Только прессинг оказался намного более жестким, чем я мог предположить. А предлагали нам ни много ни мало этот роскошный отель, куда нас привезли, в собственность. Самый настоящий дворец с несколькими бассейнами, площадкой для гольфа, казино... Первый взнос – небольшая сумма в несколько сотен долларов – это не только плата за акции совладельца, но еще и право приехать сюда с семьей на следующий год. Вы участвуете во всех делах отеля и его служб, захотите расширить свое влияние – пожалуйста, вносите дополнительные деньги.

Говорилось много – вроде бы ясно, конкретно, но в то же время на удивление туманно. Заболтать, утомить, ошеломить, завлечь и запутать – я понял их задачу.

– Еще кофе?

Негр уже начал нервничать. А то! Я прикинулся полной бестолочью, и вскоре сожаление во взгляде бомонистого негра сменилось лютой ненавистью.

Жена, как она потом рассказала, напротив, давила своего агента интеллектом. Он сначала пытался поддакивать, – а речь шла о театральных и книжных новинках мира, о знаменитых композиторах, певцах и архитекторах, – но вскоре сник, поскучнел. Однако под конец ей удалось расшевелить его снова. Она сказала, что в анкете наврала, никакой она не телевизионный обозреватель, а самый настоящий специалист по тайм-шеру, игре, которой они тут пытаются ее обучить. Мало того, она знает несколько способов, как заманить лопоухих, и эти новшества не могут быть известны им, детишкам-приготовишкам. И один рассказала – сочинила на ходу. И удивила на самом деле.

Когда нас свели в одну комнату, негр, презрительно глядя на меня, улыбнулся с натяжкой.

– Вышла небольшая неувязка, автобус сломался, и вам придется добираться назад своим ходом.

– Что вы, что вы! – засуетился обработчик моей жены. – Ни в коем случае, я увезу вас на своей машине.

Моя жена – само обаяние и простота:

– Разумеется. А кофе у вас дрянь, не благодарю. И где обещанные подарки?

Хозяева сделали вид, что они маленько подзабыли, спохватились и вот уже торжественно вручают жене золотую головку богини Ники на золотой же цепочке, а мне – сертификат на авиабилет от Москвы до Кипра или Испании, или Таиланда, или Эмиратов. На выбор. Та бумажка, кстати, валяется у меня где-то и по сей день.

– Откуда ты все это знаешь? – не удержавшись, шепотом спросил я ее в машине.

– Я уже тебе говорила – газеты надо читать.

 

...На мониторе замелькали портреты президента в разных ракурсах.

– А человека, похожего на президента, с девочками в бане у вас нет?

– Подумаешь, проблема! – брезгливо скривился сын. – Кремлевские забавы поинтересней. Серьезные денежки, большая коммерция. Еще та игра, такого футбольного поля нигде не найдешь – от Атлантики до Тихого океана. Причем везде семейный подряд.

– Ты бы лучше уроки учил! – Я сделал вид, что рассердился.

– Уроки – это, папа, в школе, ты заблудился во времени.

– Плевать! Задания, лекции, что там у вас... Кстати, – знаешь, за что убили Хлебникова (Поль Хлебников – редактор отдела журнала «Форбс», убит в Москве. – А.К.)? Говорят, слишком близко подобрался к кремлевским деньгам.

– Я тебе вот что скажу. – Сын развернулся ко мне всем телом. – Если уж я не могу их перестрелять, пускай меня застрелят! Чем жить среди всего этого дерьма!

Вот тут мне стало по-настоящему страшно. И не от слов его, не от горечи, не оттого даже, что он копает в опасном месте. От безысходности, оттого, что я не могу ни возразить ему, ни успокоить. Оттого, что у меня две главные задачи – накормить его и дать ума-разума, а я с первой-то справляюсь едва-едва... Я хотел ему сказать, что он родился ровно через девять месяцев после смерти своего деда, моего тестя. Замечательный был мужик, добрый, умный, суровый и нежный... Он уступил место тебе, моему сыну. Но на этот раз я промолчал, вспомнив, что нечто похожее в подобной ситуации я уже говорил.

Я ушел к себе в комнату, долго смотрел на портрет жены, пока еще не застекленный. Из затемненной комнаты, сквозь темные очки она внимательно и строго смотрела на меня. Она, очевидно, хотела сказать что-то уместное, нужное сию минуту, но неведомое мне.

– Я не слышу тебя, дорогая! Я не слышу...

 

7.

Мой нетерпеливый племянник начал развозить подарки за несколько дней до Нового года. Наверно, чтобы не забыть кого из родни. Вручил нам с сыном пятидесятидолларовые карточки для мобильных телефонов и здоровенный кухонный комбайн.

– Инструкции на русском не оказалось, так, поди, разберетесь. – И ткнул сына в бок. – Это не сложнее компьютера.

Обнял нас и умчался счастливый от сознания, что кого-то осчастливил.

Сын быстренько перевел с английского что к чему, мы, строго следуя инструкции, нажали все кнопки, но чудо-машина не захотела работать.

– Наверно, мы делаем что-то не так, – почесал я в затылке.

– Поехали в магазин, – предложил сын, – вернем технику и заберем деньги. На хрена она нам? Я тебе на терке и на мясорубке все перетру и перекручу.

Предложение заманчивое, на деньги за эту технику можно полтора месяца прожить. Однако речь идет о подарке любимого племянника, нельзя, обидится.

– Насчет магазина стоит подумать, – прикинул я возможные варианты. – Давай поедем и попросим включить такую же. Все станет понятно.

Поехали. Попросили. Включили. Консультанты сделали все то же, что и мы дома, только магазинная техника в отличие от нашей заработала. Вот тут бы в самый раз и сдать ее, но нам растолковали, что магазин назад покупки не принимает, а поскольку у нас гарантия, надо ехать в гарантийную мастерскую

– Адресок указан в паспорте, – улыбнулась обворожительная ведьма.

Дома мы еще раз попробовали завести комбайн – бесполезно. Стали внимательно изучать документы, убедились, что гарантийный талон в порядке и обнаружили небольшую приписку в паспорте: без проверки. Понятно, этот торопыга схватил в магазине запечатанную коробку и умчался. Как еще гарантийный талон догадался заполнить? Звоню ему.

– Племяш, твоя штуковина не работает. Там в паспорте такая пометочка есть: куплена без проверки. Знаешь, как это переводится на русский язык? Ты – чудак на букву «М».

– Какие проблемы! – успокоил он, просмеявшись. – Сейчас подъеду и увезу.

Сижу и завидую племяннику, удачно торгующему металлом, соседу по гаражу, занимающемуся отделкой квартир и офисов... Увы, не мое, не мое, не мое... Как-то бы победить эту ситуацию, но как? Надо изуродовать себя, чтобы вписаться в этот изуродованный мир. Надо иметь два себя – две сути, два времени, два здоровья, две нервные системы...

А лесные поляны спят под снегами. Я скоро к вам приду, вот настанет весна. Никому, самому себе не объяснить, как это случается такое – под июльским солнцем на клубничной поляне приходят счастливые мысли... Ощущаешь себя творцом, исторгаешь что-то, как тебе кажется, новое и умное... Вот оживут поляны... А я уж и не хочу избавляться от дачи, а я уже думаю, как выровнять забор, напоминающий испуганную пиявку.

 

* * *

Сколько звуков вокруг! Гудит стройка под окном, визжит вентилятор в пекарне, где почему-то работают одни туркмены, у соседей сверху гудит пылесос, внизу песни поют вторые сутки без передыха... Помимо того, дом мой наполнен памятью о звуках. Открываю стихи Левитанского. Своеобразно письмо его, кинематографично. Сборник так и называется – «Кинематограф». На полях пометки, сделанные рукой жены... Как трудно жить в доме любимого и умершего... Музыка вступает некстати. Тишина обрушивается на тебя – некстати. Стихи падают с полок, несутся, вламываются в тебя – некстати. Твоим миром управляют звуки, строки, мысли, молитвы – тихие и отчаянные, – песни, безгласые крики и нервные мазки исчезнувших художников... Все, все некстати. Они меня не спрашивают, они здесь большие хозяева, чем кто бы то ни был. Мера любви, той, прижизненной, определяет право властвовать в доме.

Очевидно, меня любили больше, чем я. Но ведь я сильнее никого не любил, это я точно знаю. Все равно мало, да? Наверно. Любви никогда не бывает много. Я проплутал в лабиринте, где выход к любви ужасно запутан. Я проплутал всю жизнь. Хватит! Остановись! Пусть уже другие тычутся в глухие углы и попадают в тупики.

Увы, жизнь не подвластна разуму и поставленным раз и навсегда задачам. Она тянет за рукав: иди! Ей нет дела, что ты упадешь где-нибудь в изгибе лабиринта, не дойдя, не найдя...

Однако в последнее время меня все больше и больше влечет домой. Может, вся эта дисгармония и есть настоящий лад? Кто знает? Во всяком случае, не хочу ничего менять, разве что перетрясти книги, вытереть с них пыль и… наткнуться на строчки:

Бремя фамильного сходства

С Богом и горсточкой праха...

 

Вчера побывал в елочном городке, думал, елку уже зажгли. Нет, пока еще стоит без огней. Шла репетиция открытия елки, репетиция Нового года. Встретил знакомого шофера, он возит одного из самых больших краевых начальников. Говорит, его шеф хорошо обо мне отзывается. Боже ты мой! Весь мир населен идиотами или это лишь мне посчастливилось жить в таком особенном городе? Я же сколько раз просил взять меня на работу, в том числе и у этого самого начальника! Если я, на ваш взгляд, умею делать дело, что ж вы не даете мне его? Смешные люди! Я сказал об этом шоферу, и он припал к моему уху:

– А они тебя бздят!

Он пошел восвояси, а я долго стоял в недоумении: что же во мне такого страшного для вас, сильных мира сего? Я сам перепуган до смерти нынешней жизнью.

Нет, все не так, опять векторы сбиты, задание не выяснено. Единственное средство борьбы с миром – любить его. Любить все подряд – врагов, грязь, безденежье, не думая, будто кто-то или что-то любви недостойно. Позвольте! Но в таком случае надо быть сумасшедшим, иначе можно всю жизнь положить на то, чтобы заставить себя любить ВСЕ ЭТО! Осознанно потратить собственную жизнь на достижение недостижимого!

Уже который год я смотрю в одно и то же окно. И за окном одно и то же: дымы, новостройки, усыхающий частный сектор, который теснят каменные гиганты, телевизионная вышка, темная полоска бора... И мысли одни и те же, по кругу, по кругу... Вдали заснеженное Заобье, великие неосвоенные просторы и – призрачный шанс на прорыв из этого мрачного замкнутого пространства. Какой шанс? Направить свои тускнеющие очи в ту сторону?

 

* * *

Несть числа дням, как не могу дозвониться своему напарнику-рыбоводу. Дождался выходного, поехал на рынок. И каково же было мое удивление, когда на привычном месте, где располагался наш работник, я обнаружил тетку, раздутую от обилия одежды, словно мячик. У нее был красный нос и в тон ему толстенный мохеровый платок. Но самое невероятное – тетка торговала волнистыми попугайчиками! Подошел покупатель, и она извлекла из клетки бело-голубого красавца. Стала объяснять, что вот этого еще можно научить говорить, но уже без гарантии, возраст для обучения критический.

Я переводил взгляд с тетки на птицу, с попугая на покупателя, с того на мешок с конопляным семенем, стоящий в ногах у продавщицы, и в какой-то момент мне показалось, что эта самая тетка сидела на телеге возле моего дачного дома, когда мы сажали картошку. Хотел было спросить, куда подевался наш продавец, да передумал. И так ясно: меня надули в очередной раз, и больше я уже никогда не увижу ни своего напарника, ни денег от нашего рыбного бизнеса. Я подался к выходу, и вдруг со спины явственно донеслось:

– Попугайте покупайчиков!

Обернулся – ничего в наблюдаемой только что картине не изменилось, и до меня по-прежнему никому нет дела.

Сделал несколько шагов по улице – вот теперь что-то стало меняться, что – не пойму. А легко-то как! А воздух как необыкновенно свеж! А как заманчиво пахнут чебуреки на лотке у девчонки в грязном фартуке, как соблазнительно! Не иду, а плыву – поверх снегов, поверх машин, поверх голов... Господь избавил меня от друзей, Господь избавил меня от обязанности трудиться, от гибкого позвоночника, от денег, от сумасшествия любви!..

 

* * *

Я живу под снегопадами. Метели кружат, будто февраль на дворе, а не конец декабря. А что если, не раздумывая, натянуть старые башмаки, сесть в трамвай седьмого маршрута и уехать в лес. Несколько глубоких вдохов среди сосен – это самое полезное и правильное из того, что можно придумать вот так, вдруг. А по дороге я куплю маленькую елку. Нельзя нам без елки, жена не простит. Боже мой! И я еще думаю о каких-то шансах! А жизнь взяла да и обрушилась, не оставив ни одного! Скоро будет полтора года...

Что-то давно на моем пути не попадается хромой ученый из политехнического института. Раньше дня не проходило, чтобы мы не встретились. Тело его изуродовано детским полиомиелитом, в своих ортопедических ботинках он передвигается, как причудливая каракатица. Представляю, каково ему сейчас, в этакий гололед. Впрочем, для него гололед – вся жизнь, где он отлучен от нормального существования, от любви. Человек, обреченный ненавидеть, потому что любовь требует ответа, а кто ответит ему?

Однако и за ним целый мир. Как-то мы весь вечер посвятили разговору о портвейне. Оказалось, он неплохой знаток вин и большой любитель портвейна. Надо сказать, редкость в наше время... Впервые я встретил его, когда он, стоя поблизости с нашим домом, разглядывал звездное небо. Полный невежда в астрономии, я выслушал его маленький урок о каком-то созвездии и тут же забыл все напрочь. Запомнилась лишь одинокая увечная фигура на фоне бескрайнего неба. Одиночество его тоже показалось мне бескрайним.

За время, прошедшее со дня нашей первой встречи, один гололед сменился другим, рухнули миры, погасли звезды... Но что такое исчезнувший где-то там мир, погасшие в неизвестном далеке звезды, если я перестал улыбаться!

Однообразие задач угнетает. После Нового года моей зарплаты едва хватит, чтобы оплатить жилье и коммунальные услуги. Проклятый электросчетчик и прочие «Водоканалы», которые отсчитывают нашу жизнь по количеству смытого дерьма и перхоти!

Ладно, это все завтра, а пока мы наряжаем елку, которую, кстати, не пришлось покупать. Вдруг явился замечательный человек из Горной Колывани, директор камнерезного завода. От него пахло горами, нездешним снегом и какой-то особенной печалью, какая прячется в заснеженных скалах. Отдал елку, молча перекрестился на портрет жены, с которой они, бывало, подолгу вели разговоры под близким колыванским небом – и ушел.

Игрушки в большинстве своем старые, их навешивали на елку еще мои деды. Иные до того стали хрупкими – рассыпаются в руках. Оказывается, стекло тоже стареет.

– Ах, сын мой! – приговариваю, нацепляя гирлянду. – И почему никому не удается превратить жизнь в наслаждение? Зеленые от собственной застарелой скуки философы никак не могут примирить мудрость с улыбкой. Законы нравственности зачастую скучны и непотребны... Наслаждаться – занятие дорогое, трудное и, как ни странно, не очень разнообразное. Очевидно, призвание святых – неумение наслаждаться. Попы-расстриги, тайные греховодники – этих много и они попали на службу по ошибке. Они хотели изнасиловать самих себя, подольститься к горнему свету и тем обмануть природу, даровавшую им возможность наслаждаться хотя бы изредка. Лукавые нищенки, зло побивающие случайных побирушек, – начало лицедейства еще до входа в храм. А там – суетливые мелкие служки, расторопные алтарщики, подвижные диаконы, степенные иереи – и в каждом борьба...

Мне однажды сказали: праздновать Рождество тогда-то. Все. Еще и бумажки в виде календарей выпустили – помни. Меня связали. Да разве ж одним этим! Маркс, по-моему, отметил: «Животное хочет того, в чем нуждается, человек нуждается в том, чего хочет». Экое торжество разума!

– А Ницше сказал, – поддержал разговор сын, – «Вы поверили в меня еще до того, как поверили в себя, оттого вера так мало значит».

Сильный строитель из числа разрушителей! У меня возникает подозрение, что в жизни Ницше был слаб духом. Сама жизнь – и его, и нас всех – учит доказывать многое от обратного. Усилие его в признании мужества за главное мерило попытки жить кажется мне беременным отсутствием мужества. «Уйдите от меня и только тогда вы сможете по-настоящему придти ко мне...». Многое – котурны, искусственные поддержки, иголка в руках невропатолога, чтобы обнаружить в пациенте чувствительность.

 

* * *

А надо ли покупать стулья? Можно спокойно сидеть на старых еще несколько лет. Можно их подправить, склеить, посадить кое-где на шурупы и металлические уголки. И жить дальше, не думая о стульях. Не обращать внимания так же, как и на залитые стены, ободранные обои, растрескавшиеся плинтуса. Перед глазами квартира моего московского друга, где стены оклеены газетами сорокалетней давности. Когда их клеили, они были свежими.

В наш город на гастроли приехало шоу попугаев. Едва приметное объявление среди почерканных и покромсанных лиц бывших кандидатов: во Дворце моторостроителей только два выступления. Я решил сходить, потому что в последнее время эти странные – мудрые и тут же дурковатые – птицы каким-то образом влезли в мою жизнь.

Маленькая арена, устроенная на сцене Дворца, напоминала цирк в миниатюре. Под потолком трапеции, обручи, внизу ковер, ограниченный барьером. На подходе к залу, в фойе, в здоровенных стеклянных клетках-вивариумах удавы и удавчики вдохновенно пожирают белых крыс и серых мышей.

Представление ничего необычного не явило, разве что двух попугаев-гигантов, наряженных во фраки. Один изображал из себя директора труппы, другой, очевидно, его помощника. Они обменивались вполне внятными репликами, обращались к залу и вот тут дрессировка иногда их подводила. Нет-нет – да и ляпнут что-нибудь невпопад. К примеру:

– В восьмом ряду сидят одни дураки.

Впрочем, это могло быть домашней заготовкой. Как известно, чаще всего восьмой ряд отводят для начальства. А в остальном – прыжки, упражнения на трапеции под куполом, игры в арифметику, в отгадывание имен и карт. Надо сказать, довольно скучно. В зале отчего-то оказалось сильно натоплено, и меня в конце концов разморило.

Тут вижу выход новой, весьма живописной группы. Почти все похожи на тех двух птиц-гигантов строгой, официальной одеждой. Однако есть и отличия: тульи цилиндров обернуты национальными флагами различных держав. Один, судя по всему, главный, очень мало походил на попугая. Ноги ему достались от кого-то вроде цапли, головка маленькая, синичья, зато клюв крупного хищника. Цилиндр его охватывал звездно-полосатый флаг, потому всякие сомнения по поводу, кого он тут изображает, сразу же отпадали. Остальные тоже были узнаваемы. Долговязый и абсолютно лысый с выдающейся далеко вперед верхней частью клюва; хорошо сложенный блондин с кудрявым хохолком на голове; лысоватый, подергивающий плечами и загадочно улыбающийся – его манишка сидит на черно-желтом поясе, указывающем на какой-то дан в карате. Прически удалось разглядеть, потому что они в какой-то момент разом поснимали головные уборы. Были еще и другие, в большом количестве, но какие-то незапоминающиеся, особенно эти, желтые с черным оперением – ну прямо-таки на всех одно лицо.

Они важно прохаживались по сцене, затем долгоногий с орлиным клювом взмахнул крыльями – точь-в-точь хлопнул в ладоши – и в кругу появилась огромная карта мира. Все разом столпились вокруг, а хищник взобрался прямо на карту и начал тыкать своим куцым крылом в разные стороны. Сначала он указал на район бывшей Югославии и при этом криво усмехнулся, затем потоптался на Украине, указал южное направление, на что немедленно отреагировала крупная птица с неизвестным мне флагом. Отличительная особенность – клюв у неё еще более крючковатый, чем у главного. Попугай взмахнул было крылами, но тут же увял под строгим взглядом птицы-гибрида. А та уже вела крылом над Камчаткой, Курилами, Японским морем и грядой островов вблизи Китая. Желтоперые оживились, загалдели, но быстро стихли и стали внимательно слушать, о чем пойдет речь дальше. В зале слов не слышно. Интересно было наблюдать за вертким, спортивного сложения попугаем. Он быстро передвигался из стороны в сторону, изредка потирал руки, шептал кому-то на ухо и все время как-то вкрадчиво улыбался. Несколько раз звездно-полосатый бросал на него строгие взгляды, в ответ все та же улыбка и согласное покачивание головой...

Я уходил из зала одним из последних. Остановился возле огромного стеклянного куба с юной анакондой. Долго ждал, когда она, наконец, втянет в себя толстый крысиный хвост, выглядывающий из пасти, но удав, похоже, не торопился, он спал.

 

В дурной траве силы больше. Закон природы. Теща уверяет, а оно, очевидно, так и есть: весь травяной сор во дворе, чему не страшны ни засуха, ни ранние заморозки, что живет и здравствует при всякой непогоде, – это и есть лучшее лекарство от всякой хвори. В нем сила, дающая силу человеку. Вот и ходит бабушка по двору, поедает травушку. А бабушке пошел восемьдесят восьмой год, и она в здравом уме и крепкой памяти.

На работе мне подарили цветок. Мало того, что он похож на фаллос, через неделю он сделался, как вареный, и рухнул.

– Это что за намеки? – изобразил я обиду.

А мне объяснили, что теперь надо ждать девяносто дней, когда луковица проснется, и росток опять воспрянет. Зато на пустом месте в том же горшке весело попер навстречу солнцу росток конопли. Резные листочки бодро выглядывали в окно, требуя света, тепла и внимания.

Опять вспомнился Чемал, туберкулезники из санатория, собирающие пыльцу с конопли, и друг мой московский, его оклеенная старыми газетами квартира, где мы мечтали когда-нибудь уехать в Горный Алтай и поселиться там навсегда... По сию пору не занято место под скалой у маленького озера. Я представляю, как мы готовим фундамент, завозим стройматериалы, вычищаем озеро. Это обязательно – чистить озеро и подходы к нему... Наверно, можно еще куда-нибудь уехать, совсем в другую сторону. Мои любимые места вдоль Катуни все давно уже скуплены. И все-таки я хотел бы поближе к Чемалу, где реликтовые сосны и воздух, настоянный на их хвое, напоминают Пицунду...

 

Мой одноклассник застолбил неплохой участок на берегу Катуни в нескольких километрах от Чемала. Другие владельцы кемпингов, лагерей и стоянок ютились на крохотных пятачках, а у этого – сумел же! – футбольное поле, волейбольная площадка, стоянка для машин и еще куча свободного места, где он собирался строить новые домики, кафе и ресторан.

– Денег нет, – пожаловался он, – всего десяток летних домиков – это не размах.

Мы с женой поселились в крайнем из двухместных домиков с видом на Катунь. Мимо нас никто не ходил, и это, по-моему, понравилось ей больше всего. У нас была своя беседка, летний очаг и даже мангал для шашлыков. Жена неважно себя чувствовала, редко выходила из домика, читала. Впрочем, это лишь поначалу. К вечеру для нас истопили баню, и мы ныряли прямо из парилки в ледяную Катунь.

– Ты чего так кричишь? – спрашивает она.

– Бесов изгоняю. Говорят, лучший способ.

И мы хором орем, распугивая ночные призраки.

– А-а! О-о! У-у!

Тело после такой бани горит, кожа становится шелковистой, и горькие морщинки возле губ разглаживаются.

Я пьян от бани и влажного прибрежного воздуха, который вечером совсем не тот, что днем, а утром не тот, что ночью. Здесь от часа к часу все меняется намного сильнее, чем на равнине.

А еще – дым разожженного мангала, от него я тоже пьян. Портвейн не в счет. Жена нанизывает куски мяса на шампуры и подает мне.

За нами наблюдает девушка лет девятнадцати в зеленой майке и таких же шортах. Она похожа на армянку, невысокого роста, немного полноватая. У нее красивая, слегка вытянутая вперед шея и выразительные глаза, я бы даже сказал – чарующие. Она сидит в нашей беседке, в трех шагах от мангала, и хотя бы на мгновение не пытается отвести взгляд. Смотрит и смотрит.

– А мне льстит, что мой муж до сих пор нравится молоденьким девочкам, – говорит жена, не оборачиваясь в ее сторону.

И в этот момент я нахожу в них некоторое сходство: гладко зачесанные назад волосы, овал лица, выразительные глаза... Девушку нисколько не смутили слова жены, она не поменяла позу, не отвела глаз. Наливаю мартини в пластиковый стаканчик, протягиваю ей. Не отказывается, пьет. Затем подходит очередь шашлыка – и его она принимает без жеманства, с достоинством арабской княгини. Мне надоедает эта игра.

– Вы же, если не ошибаюсь, восточная девушка...

Я попытался вложить в эту полуфразу и осуждение ее навязчивости и просьбу дать возможность побыть нам вдвоем. Однако ее ничто не задевало. Тогда я пошел купаться в ночной Катуни, порожистой и холодной, опасной. Темно, поэтому я вошел в воду голый, а, выйдя на берег, оказался лицом к лицу с девушкой. Она все так же не отводила глаз, не смущалась и ничего не говорила. Это уж совсем не нормально! – подумал я и поднял голову. Жена стояла на крыльце и смотрела на нас – круг света от последнего фонаря самым краешком касался полоски воды, меня и девушки.

– Пойдешь к ней? – спросила жена, когда мы, наконец-то, остались одни и зашли в домик.

– Немного сумасшествия в горах, где все хотя бы ненадолго, хотя бы чуть-чуть становятся идиотами, так, да?

Жена загадочно улыбнулась, и я подумал: как она еще красива и молода!

– Впрочем, надо ли куда-то идти, – не теряя улыбки, произнесла она, – мы ведь похожи, мы одно лицо, я – это она.

– Неправда, ты ни на кого не похожа, ты неповторима. Не-по-вто-ри-ма!

– Ерунда! Всегда на Земле есть пара похожих людей, есть даже двойники. Но это другое, я – это она, – повторила жена тоном заклинания. – Мне еще нет двадцати, я увлечена тобой, твоя спортивная фигура явила мне абсолютно неожиданную мужскую красоту. Иди ко мне! В этой пьяной ночи нет неверных... Есть моя чистая, южная, смуглая кожа, мои волосы до колен, это неземное покрывало, которое, касаясь, наполняет тебя током любви. Иди же, иди!..

Я ощущал себя где-то за пределами яви. Это была сумасшедшая ночь, фантастическая, незабываемая...

Утром я прятал глаза, а жена весело хлопотала над завтраком. Стол – как мы любили накрывать на юге – крупно нарезанные овощи, много зелени, фруктов. А вот этого на нашем утреннем столе не было никогда – бутылка мартини. В какой-то момент я задержал на ней взгляд. Она ответила тем же, и мы расхохотались.

– Надо же! Ты опять мне изменил! – сказала она со смехом.

А потом я пошел бродить по прибрежным скалам. Отчего-то вспомнился Кипр, и счастливая мысль пришла мне на ум. Очертя голову помчался к однокласснику, в служебный домик.

– Есть предложение. Ты ставишь на своей территории домик за мои деньги. Сколько раз, по-твоему, я сюда смогу за год приехать? Три, от силы четыре по три-четыре дня. Вряд ли будет возможность на большее. Будь любезен, предоставь на это время домик в мое распоряжение. Зато все остальные дни в течение сезона ты эксплуатируешь его как захочешь. Сдаешь, пускаешь друзей. В доходы от домика входит оплата сторожа и прочие твои расходы на поддержание порядка, налоги и всякое такое. Просто!

Одноклассник согласился с небывалым энтузиазмом, понятливый, ничего не скажешь. Более того, он сказал, что найдет еще нескольких желающих из хороших знакомых и таким образом расширит жилой массив своей базы.

– Пошли искать площадку под домик, – предложил я.

Не сказал, правда, что давно уже нашел. Позвал с собой жену, объяснил что к чему.

– Цивилизованный тайм-шер, – сразу же поняла она замысел.

И вот я раздвигаю заросли акации и багульника – и перед нами открывается удивительная терраска, закрытая от трассы и всего лагеря отвесной скалой, нависающая над бурлящей Катунью и в то же время весьма прочно стоящая на мощном каменном подпоре.

– Господи! – прижала руки к груди жена.

– Считайте! Должно быть ровно семь!

Я кружил по площадке, отыскивая в траве маслята, которые накануне успел пересчитать. Светло-желтые грибочки в капельках росы едва выглядывали из зелени.

– Семь, – обреченно повторил одноклассник.

Оказалось, что он давно уже облюбовал это место для себя, но никуда не денешься. Я схитрил, перед нашим обходом поставил условие, что сам выберу площадку, а он согласился.

Тут же я выложил сумму, равную полной стоимости домика с учетом всех затрат на подготовительные работы, материал и само строительство. Поговорили о сроках, о цене на лес, о возможном моем участии в строительстве кафе под скалой у живописного ручья. Мне уже рисовались перспективы туристического бизнеса, замечательной работы, связанной со здоровьем...

И глаза моей жены лучились восторгом. Мы без пяти минут хозяева домика у Катуни неподалеку от Чемала! Вчера не поверили бы в этакое. Никто никогда наше место не займет! Не надо ни палаток, ни мешков с припасами, все на месте! Мы уже почти создали свой маленький рай на любимом берегу! Мы заплатили деньги! Без скарба, в белых сорочках, блузках и шортах мы выезжаем из города и через четыре часа мы в своем маленьком бунгало среди багульника, сосен и ворчанья Катуни...

Через неделю мой одноклассник погиб в автомобильной аварии. Причем случилось это не на горной дороге, а возле самого города, на ровном месте. За рулем сидел сын, он не справился с управлением, врезался во встречную машину.

Не знаю почему, но сейчас мне кажется, что именно с этой непоправимой беды началась и наша катастрофа.

 

* * *

Росток конопли окреп и уже напоминал взрослое растение, только в уменьшенном виде. Я даже умудрился повесить на него маленький новогодний шарик и ленточку слюдяного дождя.

 

8.

В канун Нового года пестрый люд, именующий себя творческой интеллигенцией, устроил тусовку в модном кафе под названием «Гараж». Наши гаражные посиделки с собутыльниками-автовладельцами – тихие ангельские сходы по сравнению с этим вертепом. У девиц, коих здесь большинство, голодные глаза и до высшей степени раскрепощенные руки. В ходе приветствия или знакомства они хватают тебя за причинное место, будто прикидывают вес и объем.

– Откуда этот обезьянник? – спрашиваю газетчика, с которым не так давно пьянствовал после митинга.

– Новое поколение рекламных топ-менеджеров, пиар-агентов, пресс-секретарей.

– Неужели они могут хоть что-то написать?

– Зачем? Пишут несколько «негров» за копейки, а эти юные акулы пристраивают, заманывают, выбивают. Кстати, зарабатывают раз в десять больше тебя, можешь не сомневаться.

– А счастья нет...

– Чего?! – возопил газетчик, будто я позволил себе крайнюю непристойность. – То, что ты понимаешь за счастье, им – доплачивай – не надо.

Я решил не продолжать тему, потому что иначе придется задать вопрос себе: а что же я понимаю?..

Мужчин, как я уже заметил, раз, два – и обчелся. В окружении полудюжины девиц восседает главный архитектор города, человек еще довольно молодой. Говорят, талантливый. Уверенный в себе – это видно. Он громко рассуждает о том, как надо противостоять мафии, чтобы архитектурный облик города не превратился в помойку. Тем временем две девицы, мешая друг другу, пытаются залезть к нему в штаны, а третья высказывает предположение, что вероятнее всего он и есть часть этой мафии.

– А то! – поддерживает ее газетчик.

Сам он тоже обзавелся парочкой быстроглазых и длинноногих девчонок.

– Практикантки, – пояснил коротко.

На моих глазах практиковались они – как бы в одном предложении произнести не больше двух нематерных слов.

В общем, народ пришел отвязаться по полной программе. Хотя и заразительная штука – безумное расслабление – к этому тоже надо быть готовым. Сижу и выбираю, что для меня лучше: или уйти прямо сейчас, или срочно принимать анестезию? Выбираю второе, однако из чего попроще в баре только ненавистная водка. Прошу закрасить чем-нибудь – получается еще отвратительнее. Да и ладно! Стакан, другой – на вкус уже внимания не обращаю, очертания вокруг чуть смазываются, краски расплываются, зато в голове замечательно легкий звон и ничего больше.

Одно бесспорно: они все здесь безумно молоды. Им хочется всего – в любом виде, в любой форме – кроме отеческих постулатов. В какой-то момент мне тоже всего этого захотелось – шума, дыма, великолепную задницу, обтянутую кричаще желтыми колготками, финансовой свободы, когда я могу подойти к бару и потребовать два коктейля «Манхеттен». По-моему, дороже тут ничего нет, американофилы вы мои ненаглядные!

Все кружится и сверкает в причудливых сполохах стробоскопов и другой световой техники. Смотрю на девчонок, напоминающих пестро разнаряженных мартышек, и думаю, что дожил до срока половой лености. Будет женщина под боком, не будет – как-то все равно. Самое время – под водку-то, после вывода о половом безразличии! – задуматься, осуждаю ли я себя за неразборчивость в связях? Нет же, конечно, нет! Сладкий грех, который по большому счету никому не приносит вреда. Название ему – прелюбодеяние, что ж, пусть так это и называется. А кто мне скажет, что осталось настоящего в человеческих отношениях? Или так: что есть более настоящее, чем близость мужчины и женщины? Я каюсь в своих грехах, но вместе с тем жалею, что имею возможность близости с ограниченным числом женщин...

И тут – о, ужас! – только тут я обнаруживаю, что все это говорю девушке, обхватившей коленями мои ноги. Колени эти затянуты в линялые джинсы, над поясом полоска загорелой кожи с разноцветной звездочкой вокруг пупка, выше кофточка, которая могла бы сойти за шарфик, а еще выше хулиганская мордашка с неуместно внимательными глазами. Не могла же она всерьез вслушиваться в мои фантазии на тему... Самое замечательное в ней прическа – этакая взбитая чересполосица розового, зеленого и желтого.

– Тебя как зовут? – спрашиваю обалдело.

– Поговори еще, – просит она, оставляя вопрос без ответа.

А мне уже все равно. Мне нравится, что в мои ноги уперлась девчонка, младше моего старшего сына лет на десять. Мне нравится, что от нее совсем не пахнет духами. А чем же? Табаком? Нет, это запахи за околицей моей деревни, когда только что прогонят стадо, взволновавшее воздух и поднявшее пыль. Но вот беспокойство в воздухе улеглось – и предвестники вечера – тишина, первая роса, робкие ароматы пробуждающихся ночных цветов – обнимают землю...

И язык мой, не повинуясь голове, следует ее команде.

– Возвращаюсь из самовольной отлучки в больницу – и вот он, мой лечащий врач. Она не так молода и совсем не привлекательна, однако улыбка ее хороша – широкая, открытая и немного дерзкая. Она выговаривает мне за нарушение больничного режима, а я смотрю на ее длинные стройные ноги и думаю о нарушении совместном. Вот бы спросить: а на период моего стационарного лечения половые контакты разрешены или нет? Если да, то какая поза предпочтительней, чтобы особенно не перегружать мой больной позвоночник?..

– Ну и сказали бы вслух. Любая женщина хочет греха, только не каждая сознается в этом.

– Милая! Сразу видно, что ты еще не попадала в больницу, да и слава Богу! Сказать-то я мог, только в лучшем случае получилась бы дискуссия безо всякого сексуального начала и уж точно – без перспективы. Таковы отношения больных с докторами. В больницах, еще раз подчеркну.

А сам думаю: да что же это такое я несу! Пьянь старая! Просветитель! Тем временем вижу – девушка смотрит на меня доверчиво и печально. Неужели она тоже из этих – пробивающих и выбивающих? Не очень похожа, те, наверно, на все должны смотреть оценивающе... Впрочем, ничего я не понимаю. Ничего!

Мы поднялись одновременно, да так, будто наши бедра, локти, плечи были прочно склеены. Я испытывал небывалый прилив самой настоящей похоти, я боялся отклеиться от нее, упустить... Толкнулись в несколько запертых дверей и, наконец, оказались в умывальной комнате.

Она подняла на меня глаза и тихо попросила:

– Не смотри.

...Ситуацию и обстановку романтической не назовешь, но, как это ни странно, я испытывал к ней благодарность и даже что-то вроде нежности. Мы вернулись на прежнее место в баре, она молчала, и это было в данный момент самое лучшее. Меня угнетало единственное – какую жуткую чушь я ей напорол! Зачем?

А потом мы чересчур много пили.

А потом невесть откуда появился попугай в большой клетке. Чем-то он напоминал одного из героев цирка. Этот был без облачения, зато так и сыпал политическими терминами из современного обихода.

– Мы должны стремиться к многополярному миру. Для того государствам, имеющим контроль над ядерным вооружением, необходимо выработать консолидированную позицию. Необходимо обеспечить развитие демократических процессов во всех государствах, в том числе на территории постсоветского пространства, и особенно, где велика этническая пестрота...

Я сморю на птицу во все глаза – обыкновенный какаду грязно-белого цвета, перевожу взгляд на публику – никто внимания на птицу не обращает.

И тут замечаю, что девушка куда-то исчезла, я потерял ее. Не успел оглядеть кафе – слышу крик от входных дверей:

– Пустите меня!

Мою новую знакомую, уже одетую в вязаную шапочку и пуховик, удерживали несколько человек и среди них мой газетчик.

– Не надо, – уговаривали ее, – видишь, он хочет быть один.

– Не хочет! Он боится! Это вы его приговорили! Пустите!

– Он старый, больной человек, – отчетливо произнес кто-то. – Иди себе.

Это обо мне, – подумал я, как будто кто еще из присутствующих мог быть старым и больным.

«Но вы же не совсем правы, вы совсем не правы!» – хотелось мне крикнуть им. И еще хотелось подойти к ней, обнять и уйти вместе с ней от этих чересчур молодых и здоровых. Но я не сделал ни того, ни другого. Я сидел на своем стуле, сжимая в руке стакан, и смотрел на все происходящее, как на экран из зрительного зала.

Потом все стихло, исчезло куда-то, в заведении осталось человек шесть-семь, не более. И мне надо было идти, но почему-то совсем не хотелось двигаться. Благословенное ощущение пустоты! С ним не так-то легко расстаться.

А этой что нужно? Я не замечал ее до сих пор, какая-то смытая, растворенная в кричащих красках, бликах, зовах пола... И одета не в здешнем стиле – простой серый свитер, серая юбка чуть ниже колен.

– Можете выбрать любой, можете забрать оба.

Она протянула два листа чуть более плотной, чем обычная писчая, бумаги. На обоих изображен я.

– На этом совсем не похож, а здесь похож чересчур, как на фотографии.

– Стало быть, оба неудачны, – невесело усмехнулась она и порвала оба листа пополам.

Мне стало стыдно, как-никак человек старался.

– Извините, с возрастом одни начинают забывать то, другие – это. Я, очевидно, забыл слова благодарности. Спасибо. Видите, вспомнил, дело, знать, не такое пропащее. Можно, я все-таки это заберу?

Не дожидаясь ответа, я сложил обрывки в карман.

Потом мы ходили по городу, загадывая, вот было бы здорово – сохранись такая теплая и безветренная погода на Новый год. Оказалось, оба мы терпеть не можем сидеть за праздничным столом – скука. У нее интересная привычка забегать на полшага вперед и заглядывать собеседнику в лицо.

– А я вас видела на каком-то семинаре, забыла уже, чему посвященном. И потом, если честно, искала встречи.

– И что, меня так трудно найти?

Я подумал, на каком это семинаре мы могли встретиться, если она...

– Вы же художница? – решил я проверить свое предположение, наброски были сделаны вполне профессионально.

– Смеетесь! И даже не пыталась ей стать. И вообще я никто, так, жена своего мужа. Плохая жена.

Плохая жена была полноватой шатенкой. Мне, если честно, такие никогда не нравились. Но в ней была какая-то беззащитная открытость, что удивительным образом притягивало. Еще там, в кафе, мне в какое-то мгновение захотелось провести рукой по ее не тронутым краской темно-русым, едва доходящим до плеч волосам. У моей жены были очень похожие волосы.

– А почему, если не секрет, плохая?

– Только не ждите, что я, как все юные соблазнительницы, буду говорить, будто не люблю своего мужа и все в таком роде. Бывает же, человек не рожден тем же художником, а я вот – женой.

– На юную соблазнительницу вы уж точно не похожи.

Я намеренно произнес бестактность. Она хоть и не так молода, как большинство посетительниц «Гаража», но гораздо моложе меня. И тут я получил по полной программе.

– Вы, конечно, хотите домой, вы устали. Еще бы, секс в туалетной комнате с молоденькой девочкой, когда вот-вот могут войти. Стресс, напряжение, выпитый алкоголь мешает закончить по-быстрому...

– Стоп! – Я поднял руку. – Вот теперь я, кажется, действительно устал. Я в этом забеге не участвую, и вообще здесь дорожка для младшего и среднего возраста, моя ближе к кромке.

Она внезапно остановилась и, резко повернувшись, придвинулась ко мне вплотную.

– Вы и вправду заканчиваете свои забеги. Отныне и до конца дней вы будете получать лишь то, что предложит вам женщина. Старая, молодая, принцесса, уродина – не важно, как получится. Вы дойдете до абсурда, до соития с самой грязной обитательницей помоек, стоит ей только захотеть...

– Ах ты сука!

Я схватил ее поперек туловища и потащил, не задумываясь, где мы, что вокруг, кто... Ночь, темные дворы, девятиэтажки с редкими огнями – это все едва отмечалось в каком-то глубоком подвале сознания. Заставив ее уцепиться за металлическое ограждение, я с удивительной легкостью и быстротой освободил ее и себя от застежек и прочих помех и так же легко вошел в нее. Никогда бы не подумал, что бешенство может вызвать такой взрыв мужской силы. Но мысли появились потом, задним числом, а в тот момент я попросту ничего не соображал. Я лишь повторял одно и то же:

– Ах ты сука!

А она пела! Ей-ей! И тогда, и много дней спустя я не мог подобрать другого слова. Пела!

– Замечательно! Еще! Люди добрые! Я не оставлю вам ни кусочка! Я в тряпку его превращу! Больно, милый! Ну, давай же, давай!.. Я лопнуть хочу!

Было поздно. Было так поздно, что даже самые неленивые из жильцов не позвали милиционеров. Когда мы пришли в себя, выяснилось, что металлические трубы, за которые она держалась, были ограждением бетонной площадки с мусорными баками.

– Кое-что уже сбылось, – не сдержался я.

 

* * *

В самый канун Нового года, буквально за несколько часов до его наступления, я кинулся искать настольную лампу с синим абажуром. Ту, старую, мы не забрали к себе, когда стали жить отдельно. Она осталась у тещи, однако спустя несколько лет мы перерыли весь дом – не нашли.

– Наверно, кому-то я ее отдала, – твердила теща без надежды вспомнить – кому.

Некоторые магазины еще работали, и я кинулся обшаривать прилавки. Бесполезно. Нигде не было ничего похожего на настольную лампу с синим матерчатым абажуром. Похоже, такие попросту перестали делать. И тогда я купил лампу с синим стеклом.

Я поставил ее на кухонный подоконник, рядом пристроил портрет жены, не тот, другой. На этом все было залито светом – большой телевизионный павильон. И она в центре, крупно, сосредоточенная и спокойная...

Два несравненных облачных агата смущали этот мир, потому что он знал: глаза любого другого человека видят в несколько раз меньше.

Она всегда знала, где я был, у кого.

– У нее длинные тяжелые волосы, совсем не такие, как у меня. Прямой пробор, веснушки, нос красивый... В общем, ничего. Сказать, как зовут?

Она гнала от себя свое умение быть ясновидящей, морила тело постами, а дух укрепляла молитвами. Закрыть глаза не трудно, представляю, каково наложить табу на другое зрение, дарованное избранным. Иногда она не в силах была сдержаться, сообщала некоторые приметы моей очередной подруги и добавляла:

– Это что, так легко – взять и лечь с другой? Ты делаешь мне больно.

Я никогда не шел на продолжение разговора, лишь гордо напоминал о своем принципе: было, не было – никогда не сознаваться. Таким образом я сохранял семью. Смешно!..

Это невыносимо! Синяя лампа, портвейн и ясные агатовые глаза! Я мог сколько угодно уговаривать себя, что на фотографии, запечатлевшей рабочий момент, в них никак не может быть любви. Да какой толк в этих уговорах, если я точно знал – они полны любви всегда – на работе, на покое, в жизни, на портретах, за темными стеклами очков и за закрытыми веками...

Кто-нибудь – огромный, сильный, всемогущий – запустил бы камнем и достал бы до этого моего окна на восьмом этаже, до этой синей лампы. Все-то здесь подделка под то, настоящее. И тут мне, непутевому, приоткрылось, за что же она меня любила. Да просто я и был тогда тем самым, всемогущим, мне действительно было плевать, третий этаж передо мной, восьмой или пятнадцатый. Я достал бы, потому что все было настоящим.

Сын мой всю новогоднюю ночь просидел за компьютером. Перед тем, как уединиться, он поведал, что провел в интернете несложное исследование. Надо было ответить на вопрос: будете ли вы встречать Новый год? Ответили пятеро. Один сказал нет, потому что «обломался с хатой», второй не приемлет праздника во время поста. Рождество – другое дело. Трое посчитали вопрос идиотским.

 

* * *

Каким быть году, если он начинается с похмелья? Как бы там ни было, он начался. Глубокой ночью за нами приехал племянник, и мы с его милой женой плясали на площади вокруг елки. А у племянника тоска в глазах: сейчас оказаться бы где-нибудь на речке!..

За окном рассвет, и все – какое-то чужое. Будто сонный и пьяный мир забыл перешагнуть в следующий год, все еще дремлет в предыдущем. А может он умер? Взял тихонько так – и расстался с жизнью, решив, что нечего ему больше делать в этом свете.

Сижу и гадаю: позвонит или нет? Позвонит – и мы поедем на речку, просверлим лунки и терпеливо будем ждать поклевки. А вокруг такие же терпеливые мечтатели и романтики.

Племянник позвонил и сообщил первым делом, что не может взять в толк, кто проснулся на его месте вместо него.

Загудел лифт, народ зашевелился. Сын сбегал на улицу и сказал, что город не так уж мертв, как видится из окна. Большинство, по его словам, бегает в поисках опохмелки.

А вот и взошло солнце первого дня нового года.

А кто проснулся на моем месте вместо меня? Вопрос не такой уж праздный. Время уносит мгновения, а с ними все сущее. Бесконечный прожорливый Космос! Бесконечное странствие по бескрайней пустыне! Время и Пространство – больше нет ничего. Они однажды заключили договор и по нему беспрестанно перемалывают плоть, камни, воды. Они – истинные властители, им все равно, они даже не усмехнутся, взирая на потуги всякой мелочи жить.

На льду огромного обского затона никого кроме нас. Это обстоятельство приводит племянника в восторг, и он открывает шампанское. Повсюду вмерзшие в лед деревянные колышки, консервные банки, бутылки, прочий сор – следы человека. Сюда, бывает, съезжается несколько тысяч рыбаков.

Торопиться нам некуда, и рыба не торопится: за полчаса попадается подлещик да пара чебаков. Вот и ночь близится, но по-прежнему никого кроме нас. Бледная луна, едва сквозящая через облака, и бескрайние снега – замечательная эта картина вызывает первородные чувства. Видимо, от избытка их племянник пьет водку стакан за стаканом. Бросив удочки, он разгуливает под крутым берегом: сотня шагов туда, сотня обратно.

– А ты знаешь, распродав все, я смог бы обеспечить безбедную жизнь всей семьи, тебя в том числе, на тридцать лет. И никому ничего не надо было бы делать. Представь только, все это время живешь наполненной духовной жизнью.

– Продай, – пожимаю я плечами, – а то жена твоя жалуется, все книжные магазины скупил. Читать-то когда?

– Некогда, – соглашается он. – А продать не могу, машина раскручена, я в ней маленький механизм. Она без меня ничто, но и я без нее мертв.

Бог его знает, где правильные ответы и решения? Когда он читал книги по нескольку штук за неделю, наверняка жизнь его была другой. Вернее сказать – это было совсем в другой жизни. Как-то он посетовал: искренности не то что в отношениях, в словах не стало... Да, дорогой, искренность – девица нагая, а на нее вон сколько понавесили!

Счастливый! Столько водки, чтобы отрубиться на полуфразе, мне давно уже не выпить. Опять я один, на этот раз посреди белой пустыни... Время итогов закончилось вчера в полночь, сегодня день новых иллюзий и усилий. Праздник так называется – первое января. Но я не успел отчитаться за прошлое. Забылось, заспалось. Теперь уж поздно, а потому и новый праздник, выходит, как бы не для меня.

Я не умею торговаться и торговать, не умею идти к цели напролом, не умею быть инициативным. Я всегда жду: вот случится – и тогда начну действовать... Все просто, я – это, прежде всего, моя замечательная лень. Мне лень начинать за себя, а уж за других – подавно. Я оправдываю себя собственной уверенностью, что нормальные люди ленивы, у них нет зуда переустройства и совершенствования. Новый проект мироздания – нечто совершенно иное, чем предполагают известные политические деятели и неофилософы. Новый президент или парламент должны бы объявить первый Указ о ничегонеделании с точки зрения переустройства и совершенствования. Второй – о массовом оттоке в деревню и организации жизни по законам природосообразности. Для тепла, для тела, для желудка – все, что растет на земле и от земли кормится. Труд на восполнение потраченного. Возвращение к натуральному образу жизни – единственный путь спасения. Знаю, что мысли мои далеко не оригинальны, однако, скажите, кто-нибудь хотя бы попробовал? Так, единицы, их показывают по телевизору, как новинки зоопарка.

Часть идиотов, признающих, что Земля со всеми ее ресурсами конечна, очевидно, верит в возможность заселения космоса. Ждали вас там! Хотя очень может быть, что кому-то уготовано жить в консервной банке.

Эгоизм, обжорство, ненависть к будущему, безразличие к детям – замечательные характеристики моего современника-согражданина...

Вот уже три часа, как проснулся мой племянник – и ни слова. Весельчак и балагур ушел в себя до какой-то немыслимой глубины.

– «Для чего у нас есть слова, с тем мы уже и покончили», – процитировал я Ницше.

Мой златоголовый родственник долго и внимательно смотрит на меня и, наконец, молвит осевшим от долгого неупотребления голосом:

– Я люблю свою жену, но иногда пользуюсь проститутками.

 

* * *

Моя жена в морге. Я в растерянности звоню кому ни попадя, в том числе бывшим ее однокурсникам, друзьям, сослуживцам от Калининграда до Владивостока. Оторопел от неожиданности, будто не я сам жму кнопки, – когда услышал в трубке голос моего московского друга. Ему-то зачем? Он пособолезновал, а на мой дежурный вопрос – как дела? – ответил, что его сегодня уволили... Я посидел немного у телефона просто так, пытаясь собраться с мыслями, и снова стал звонить и звонить. Но так и не мог сказать себе – зачем? У большинства настороженное недоумение в голосе и этот самый вопрос – зачем?

Отвлек меня стук в окно. Не успев удивиться, я обернулся и увидел за стеклом весело улыбающегося молодого человека.

– Швы заделывать будем?

Я не понял, о чем это он?

– Ну, швы между панелями, чтобы не дуло.

Жена все время мерзла в нашей квартире и все время говорила об этих проклятых швах.

– Заделывайте, – обреченно сказал я. – А сколько это будет стоить?

– Сейчас обмерим.

Значит, еще и для этого нужно искать деньги. Сколько их всего мне потребуется, у кого занимать – я представлял себе довольно смутно. Одно ясно – много.

Позвонил старый друг семьи, как ни странно, патологоанатом, пообещал, все, что связано с похоронами, устроить подешевле. Принесли счет за уже оплаченный поминальный обед в кафе недалеко от дома. Обед оплатила контора жены. Решив, что пора прекращать звонки и идти к должникам за своими кровными, я пошел в комнату переодеться и обнаружил там Симку и какого-то облезлого попугая за картами. Они азартно резались в дурака, смачно пришлепывая листами...

Так, значит, и это все забавы памяти. В последнее время я стал обнаруживать собственное погружение в небытие, лишь когда натыкался на что-то из ряда вон выходящее. Все иное повторяется в точности, как это было в жизни, до мелочей.

Я почти наверняка знаю, что моя жена, особенно в последние годы, жила в этом пограничном состоянии, между здесь и там.

Швы тогда заделали, а мой московский друг вскоре после нашего разговора по телефону прислал крупный денежный перевод. Эти деньги покрыли все мои расходы и на похороны, и на швы. Единственный из друзей, кто мне ничего не должен, к тому же оставшийся без работы.

 

* * *

Полтора года, как не стало моей жены. Сердце сжимается уже не с такой отчаянной силой. Это правда – время сильнее всего. Говорят, оно еще и лечит. Может быть. Кого-то или Нечто – от человеческого горя, перегружающего пространство.

Неутомимый сварщик все сыплет и сыплет искры сверху вниз. Недавно я узнал, что стройка, где истово трудится сварщик, – будущая контора Управления по налогам и сборам. Очевидно, у этих дела идут неплохо.

Я продолжаю разводить комнатные цветы. Набрал отростков у соседей, принес из гаража земли, припасенной для огородной рассады. Цветы, в основном это были фиалки, против ожидания принялись дружно. Помимо того, из земли полезли всякие не предусмотренные моей агрономией росточки. Компанию незваной конопле составили мокрец, лебеда и вьюн, который, едва поднялся на несколько сантиметров, начал активно цвести.

 

Между делом подошел март. Ну и скорость у времени! Не вызывает сомнения, что ее величина прямо пропорциональна возрасту. Это как с горы катиться – все быстрее и быстрее.

Мой сын по-прежнему не отлипает от компьютера. Виртуальный мир за экраном монитора – может быть, не такой уж и скверный замысел. А то временами этот, настоящий, весьма непригляден. Иногда приходит отчаянье, и думаешь, что пытаться извлекать золото по крупинке на тонну отвала – бессмысленное занятие. Времени у человека не так уж много.

Сказать, что ничего не происходит, – неправда. У нас очередные выборы, и суета вокруг них немыслимая. Я постарел. Или стал старше? Как будет правильнее, если дело к пятидесяти?

Я вырастил детей, посадил кучу деревьев и построил дом... Вот незадача – когда дело доходит до итогов, впереди ничего не остается. Можно по-другому: я еще ничего толком не сделал. Тоже плохо, потому что неправда. Я сделал, но недостаточно. И что? Это принять за стимулятор дальнейшего движения? Неубедительно.

 

Ну вот, свершилось, у нас в крае новый губернатор. Вряд ли это обстоятельство что-то поменяет в нашей жизни. В моей – безусловно, нет. Народ суетится: кому надо уберечься, усидеть, кому пристраиваться заново. Надежды и прогнозы – бега... А я нашел монетку в пять центов. Почему-то иностранные деньги обладают особой притягательностью. Вот положу в уголок – будет пятицентовик прирастать богатством. В квартире наших знакомых художников мелочь всегда разбросана по углам. Деньги призваны приманывать деньги.

 

* * *

Попытался найти девушку с разноцветными волосами, спрашивал про нее у газетчика, еще у нескольких человек из рекламного бизнеса. Оказалось, никто ничего о ней не знает. Зато объявилась художница, которая, по ее собственным словам, и не художница вовсе. Она живет в городке-спутнике совсем неподалеку от краевого центра. Привезла кучу подарков – вязаные носки, перчатки, четыре плитки шоколада и кулек мандаринов. Я прямо сказал, что после смерти жены никого к себе не приглашаю.

– Конечно, – согласилась она, и мы отправились к каким-то ее не то родственникам, не то друзьям.

Частный дом на окраине города, дурноватый кобель, успокоившийся, когда его назвали Цезарем, едва задержавшееся после утренней протопки тепло, чужая постель... Впрочем, она не позволила мне напрягаться по поводу всяких неудобств, вообще не позволила мне напрягаться.

– Я сама, – расшнуровала мои башмаки, пристроила верхнюю одежду. – Я сама, – отвела мои руки от брючных застежек. – Я сама...

И я решил, что мне не только нет надобности принимать участие в происходящем, можно даже не думать об этом, вроде бы меня все это не касается...

Увы, ласковые руки, требовательные губы, жаркое тело умелой, а главное – самоотверженной любовницы не надолго позволили остаться моим мыслям в стороне, а мне самому в безучастии.

– Я люблю тебя! Я люблю тебя! – твердила она, лишь только губы ее освобождались на секунду.

Вот тут я определенно не мог проявить участия. Спасибо ей, она и не ждала ответа.

Мы вышли за ворота.

– Возьми. – Она протянула сторублевую бумажку.

Господи! Что они меня испытывают, сначала сын, теперь эта... А как кстати были бы они сейчас! И этот мотив знаком! – пытался я одернуть самого себя... Могло бы хватить до зарплаты – хлеб, лапша, рис и паштет из киоска, где по дешевке торгуют чуть примятыми банками.

– Нет! – Я постарался придать голосу твердость.

– Просто хочу поделиться. Видишь, – показала она еще одну бумажку, – у меня столько же.

Будь я проклят! Будь проклят кусок земли под моими башмаками!.. Я взял эту бумажку. И сразу же ушел. Не прощаясь, не спрашивая: может быть, ей в ту же сторону?

На первой пресс-конференции нового губернатора в составе журналистской бригады из Москвы я увидел своего ученика. Он кивнул, давая понять, что дальше общаться не собирается. Нормально. Пришло время. Или правильнее – случилось время. Досадно? Мне всегда было немного жалко его, потому как жить ему приходилось в вечных потугах. Не дал Бог таланта, зато наделил даром быть тружеником... Неужели у всех такая готовность отвернуться от прежнего? Оно ведь всегда лучше. Оно жило бок о бок с твоей молодостью...

 

9.

Сегодня день такой – все за окном будто приблизилось ко мне – облака, стройка, телебашня... Снег. Благовещенье. Убывает долгая зима, которая становится уже не временем года, а тюремщиком. Впрочем, каждый сам себе тюремщик. Найдутся доброхоты и объяснят, что в том есть нравственность, и религиозная мораль тому подтверждение. Но жизнь находится в состоянии вечного спора с ней. Умники и тут подскажут: в этом двигатель самой жизни. Призывая в каждом удобном случае себе на службу мораль, они будут яро отрицать ленивый покой и философию неучастия, они назовут это атрофией жизни.

Тележурналисту из Москвы, прошедшему корреспондентские пункты ближнего и дальнего зарубежья, очевидно, нет смысла признавать учителем журнального сотрудника из заштатного сибирского городка. Смешно! Теряясь в догадках, как пополнить его словарный запас, я играл с ним в «виселицу», где надо придумывать новые слова, чтобы не быть повешенным...

На ночь я наладил новую хитроумную мышеловку. Поллитровая стеклянная банка ставится горлом на ребро монеты так, что приподнят один край. Изнутри на стенку банки прилепляется жеваный хлеб с кусочком сала. Чтобы достать сало, мышь пытается упереться в стенку. Банка соскальзывает с монеты, ловушка захлопнута.

Ночью на моей, ставшей вдруг огромной – с вековую сосну – конопле зажглись огни и осветили необычное украшение. На ветвях развешены компьютеры, пиломатериал, ношеные тряпки и полуживые рыбы, которые напоминали аквариумных, но были чрезмерно велики. Некоторые из них как будто обгорели. Внезапно в круге света появился хромоногий ученый звездочет и указал на обгоревших рыб:

– Арджуна, один из братьев Пандавы, показал другим братьям, как действует пащупати – и вода закипела, и земля оплавилась...

Затем откуда-то высыпали упыри-уроды, – у всех было по нескольку конечностей, по нескольку голов, а на тех по нескольку ушей, глаз, носов, – и пустились хороводом вокруг конопли во главе с ученым. Я переводил взгляд с них на гигантскую коноплю и понимал, что на ней развешено то, на что в разное время при различных обстоятельствах ушли мои деньги.

– Шурш! – прикрикнул ученый, и упыри исчезли.

Он постоял в раздумье, затем своей палкой начертил на земле звездную карту.

– Сириус – тройная звезда, это окончательно стало известно только в 1862 году. Еще позднее было открыто, что Млечный Путь имеет спиралевидную форму. А некоторые западноафриканские племена знали об этом несколько веков назад.

Он перечеркнул свой рисунок, отбросил палку и звонко щелкнул пальцами. Заиграла лихая музыка – дикая смесь русской плясовой с немецким атональным джазом – и хромой пустился в пляс...

...На сей раз мышеловка захлопнулась. Банка запотела изнутри, но видно было: кто-то там есть. Я заглянул под посудину и обнаружил выпачканного в кале и моче крохотного мертвого мышонка. Вероятно, под банкой задохнулся кто-то из Симкиного потомства.

 

* * *

Чистый четверг. Хорошо бы иметь чистые помыслы. Восстание против жизни, которая неумолимо заставляет двигаться, бесполезно. На память приходят деятельные натуры. Где он, человек, сказавший мне однажды:

– Господь не отпустит тебя из этой жизни, пока ты не сделаешь назначенное им.

Где-то творит назначенное. Он – торговец по сути, образованию, по крови наконец. Но он не жаден, деньги видит как инструмент для работы, не более. Почему-то у него, торговца, в наш век торговли не заладились дела. Может, таков высший замысел. Одна из его последних работ – продажа сборных домиков, изготовленных у нас в Сибири для установки их в Сочи. Вот и замысел: скиталец-коробейник продает то, что накрепко привязывает человека к месту.

Он никогда не считает прожитое время потерянным. Я с ним не спорю, я пытаюсь вобрать в себя его оптимизм. Оптимизм неудачника – это сила!.. Где ты, доктор? Приди и излечи от болезни, когда в голове одно: все – пыль. Дни, обращенные в пыль, годы, события, люди, покрытые пылью и постепенно становящиеся ей. И ничто не может спасти, даже эгоизм, который гонит к постижению тайн, к познанию и размножению, который мешает задуматься о том, что человек явился в этот мир для самоуничтожения. Может быть, это его главная миссия. Вот славно: эгоизм – как высшее проявление нелюбви к себе!..

Человек – подобие Божие, жизнь человеческая – подобие судьбы мира. У человека рождение есть первый шаг к смерти. У миров – то же самое.

Вторые сутки не стихает проливной дождь. Но наш город не утонет, он стоит на наклонной местности, и вся лишняя вода стекает в Обь. Впрочем, нижняя часть города несколько раз тонула.

С мрачным негодованием расправляется весна с остатками снега, заливая их тяжелым дождем. Все смешано, как на палитре отчаявшегося живописца – грязные рваные облака, сырой морок, вселенская серость.

Три дня назад в далекой деревеньке встретился я с пенсионером, бывшим управляющим совхозного отделения. Застал его в огороде, трудится.

– Вот, – показал на свежевскопанную землю, – цветник разбиваю.

Ничего себе! Оказывается, есть еще люди, для кого первая крестьянская забота по весне – цветник разбивать!

Знакомая профессор-филолог воскликнула с горечью: ну, почему у нас в крае все гибнет? И правда – почему? По какой-то неведомой причине здесь не вызрел дух науки, искусства, интеллектуального приоритета, свежести мысли. Самый лучший, самый современный специалист – веб-дизайнер – второй год сидит на чемоданах, чтобы уехать отсюда. В наше время потерять год – не догнать за всю оставшуюся жизнь. А он все ждет. Для него главная цель – уехать отсюда. Почему же, почему же, почему? Ни красота, ни святость земли не вдохновляют...

 

Вчера была Пасха. Ездил в лес в весьма странной компании – три женщины и девочка лет четырех, дочка одной из них. Позвала меня и привезла на своем джипике моя торговая знакомая, которая, очевидно, еще не потеряла надежды на какие-то отношения. Надо отдать должное, она не была назойливой. Помню, она сказала однажды:

– Я делаю три попытки, к чему бы ни приступала. Запомни – три.

Не знаю, как их считать, да и не собираюсь.

Жарили мясо и рыбу на углях, пили молодое красное вино и люто скучали. Женщины все из торговли, все молоды, красивы, все трое за рулем дорогих машин. Я, злой от скуки, подумал: у них мир полнее, потому что меньше объемом. А тот, другой, мне возразил. Это снобизм, дорогой А.В.! Что с того, если твой мир больше, и ты не можешь заполнить его? Ты не можешь быть интересным даже этим молодым женщинам из торговли. Ты можешь лишь презирать их. Эко дело!

Потом ездили смотреть новую квартиру моей знакомой, где одна кухня, по ее словам, стоит, как крыло от Боинга. Потом гости засобирались уходить, поднялся и я с ними. Хозяйка даже не попыталась меня задержать.

На улице я попрощался с подругами, отказавшись от автомобильных услуг. И тут мне стало легко и весело. Пусть кто посмеет сказать, что мне не хватает огня радоваться земной красоте... Сколько живу – ничего не знаю лучше – долгой дороги, боровика под сосной, окунька на крючке, горы, выплывающей вдруг из-за ровного горизонта... Будто специально Господь поселил в Сибири, дал всего три месяца летнего счастья, чтобы не обкормить, не пресытить, чтобы то счастье имело цену великую, чтобы пробудить жадность и досаду – отчего так мало!

Живу – и люблю, люблю – и живу. Величайшая, труднопостижимая наука дается вовсе не высокообразованным, начитанным, вдумчивым. Это чудо гения. Потому – редкость.

И я упрямо жду лета, упрямо мечтаю о горах и вижу домик, прилепленный к скалам на берегу озера. Дорогой друг! Отзовись! Что же так отняло у тебя силы? Ты смог поднять забытое, заброшенное с царевых времен производство, ты сделал немыслимое! А выстоять в нынешней жизни не сумел. Что тебя сломало, сильного, уверенного в себе? Что нас ломает, как сухую солому? Высохли – вот и ломает. Отчего же высохли? От одних ли лет?..

 

* * *

Вот и опять картошка, и новый круг начинается. Мы с тещей и сыном быстренько зарыли ее, нам совсем не много надо.

И заработал безжалостный счетчик, лето полетело. Хочется дни уплотнить, наполнить смыслом и содержанием. Но что-то постоянно расслабляет. Наверно, надо утихомирить упоение жизнью, восторг от нее... Да, летняя жизнь непродуктивна с точки зрения деятелей.

Побывал на открытии выставки главного архитектора города. В последний раз я видел его в «Гараже». Довольно интересные портреты, и на всех – сам автор. Почему бы и нет? Я сам – никогда не исследованная до конца территория. А уж торопимся исследовать мир... На вернисаже стареющие и постаревшие художники, молодых совсем не видно. Мне приходит в голову странная мысль. Вроде бы я – часть мира, и он, такой большой и долгий, должен бы длить и меня. Увы, ветшают декорации, морщинятся лица статистов и главных героев, стареет все без исключения.

 

Двадцать первое сентября 198... года. День рождения Девы Марии. Ночь опускается стремительно, и холмы под грузинским местечком Бакуриани расцветают кострами. Большой праздник. На открытом огне готовится мясо, разносится аромат неповторимых кавказских приправ. Люди, переходя от костра к костру, угощают друг друга вином. Великолепное кахетинское – Кахетия совсем рядом. Негромкие речи прерываются нежными песнями, а те в свою очередь рассыпаются под коротким гортанным криком, точно вспугнутая птица обронила неосторожный глас.   

Молодой грузин во все глаза смотрит на мою жену. Сколько уж раз я замечал, что в ней вдруг проявляются черты того народа, с которым она общается в данную минуту. И вот сейчас передо мной грузинка, грузинская княгиня. Грузин не обращает внимания на меня, он выписывает круги возле жены, изображая свадебный голубиный танец. На него с сожалением и восторгом смотрит пожилая грузинка, старшая сестра или, может, мать. Внезапно она затягивает глубоким и выразительным контральто:

Не уезжай ты, мой голубчик,

Печальна жизнь мне без тебя...

 

Они плачут, я плачу, и только жена моя смотрит нездешними глазами мимо, вдаль. В глубоких ее агатах отражаются костры, древние сполохи, далекие миры. Она будто бы налаживает связь с тайнами, далекими от наших восторженных слез и печальных песен.

 

* * *

Представители новой администрации несколько раз заводили со мной разговоры о работе. Так, ничего серьезного. Однажды я сказал им:

– Учителя работу учеников не выполняют.

Вскоре интерес ко мне поугас, а потом и вовсе закончился. Это опять же Бог бережет меня – от близости к власти. Гонит от искушения, за волосы оттаскивает.

Да где же волшебная жизнь? Когда откроется бездна, наполненная звездами? Должно быть, и тут весь смысл в поиске. Это то же самое, что счастье: есть только путь к нему. Остальное – мгновенье, двадцать пятый кадр, нечто за пределами пяти чувств.

 

* * *

Острая необходимость жить не имеет ничего общего с количеством посадок на нашем огороде. Меня, участника всех работ, хозяина, поразили их масштабы. Как правило, зимой мы договаривались с женой сократить наши посадки. Иногда нам это удавалось, но приходил срок, и мы замечали, что между нашими всходами картошки, отстоящими на метр друг от друга, появлялись дополнительные. Теща росла в крестьянской семье, и картошкой они спасались в войну... Но нынче-то, нынче! Убывшими силами мы насажали куда больше прежнего. Ну, кто даст ответ, зачем мне, ярому противнику огородов вообще, надо было ехать на рынок и покупать рассаду перцев на деньги, за которые можно было купить полцентнера готовых овощей? Самое главное – никому, ни при каких условиях не съесть такое количество. Что это? Чувство вины? Страх быть осужденным? Да кем же? Та, под чьим знаком я старался, была на моей стороне. Мелко все, неправильно, не нужно, однако с этим приходится жить.

Садовая незабудка расцветает одна из первых, когда еще и зелень-то не вся поднялась. Однако она быстро роняет цвет и стоит сирая до следующей весны. Хозяин сада радуется первым цветам, любуется ими, любит их. Но время пришло, цветы опали, цветок забыт. Растение мучается без внимания и влаги.

Сын успешно закончил первый курс. Это произошло тихо, буднично, куда как менее заметно, чем окончание школы. Я посадил его в машину и повез за город на большую торговую площадь возле леса. Там жарят вкусные шашлыки. Это, наверно, самое легкое – дополнить радость насыщением. Или использовать еду в качестве катализатора радости. Конечно, куда лучше путешествие по Волге или поездка в Испанию. Да будет вам, господа!

 

* * *

Какая-то конференция с учеными, приехавшими из столиц. Что-то об искусстве, литературе в частности. Почти не слушаю, хотя все говорят вроде бы разумные вещи. Слово теряет цену, инструмент для продвижения сюжета – самое важное его назначение сегодня в литературе. Оно уже не самодостаточно... Мир не теряет абриса, наружных красок, и все-таки вместе с глубинными изменениями происходят и внешние. Архитектура давно сдалась. Смешение стилей, вычурность, архаика и модернизм вперемешку – при чем тут классические основы? Живопись традиционно угрюмая и отчаянно драчливая соседствуют с большей пользой для второй, а неожиданное, странное избранничество, поддержанное толпой, тоже ничего не может поведать о преимуществах классических начал. Музыка – от Прокофьева, Шостаковича, Шнитке – к самым сегодняшним – пинок Чайковскому, Глинке, Свиридову... Пытливый разум продолжает вечную погоню за неизведанным. Но почему сознание вывернуто наизнанку, психическая эквилибристика доведена до смертельных трюков – а материалы, инструменты все примитивнее? Будто в который уже раз нового человека пытаются вылепить из глины. Ау, новый человек! Ты идешь, чтобы освоить новый мир с помощью лишь одного – своего нового опыта, рожденного эклектикой познания и желанием пополнить собой мировую копилку.

Мы все дальше уходим от понимания собственной ничтожности по сравнению с миром. С помощью нового сознания, введенного в науку, а затем в технологии мы уже до невозможности изнасиловали этот замечательный, щедрый предмет познания. У человека все меньше остается возможностей для насилия над миром, уже почти все средства использованы. Осталось немного: взорвать все одним разом, а перед тем оголиться окончательно и явить миру все срамные места...

Сквозит пустотами остановленная стройка, давно исчезли обнадеживающие огоньки. Наверно, новое реформирование правительства внесло коррективы в расходы налоговиков.

 

* * *

Великолепная торговая работница остановила свой джип прямо у моего подъезда. Она, как всегда, демонстрирует твердость и прагматичность.

– Если мы едем в Горный Алтай, ты должен рассчитывать на свои финансовые возможности.

Конечно! На чьи же еще! Вот глупец, мне и в голову не приходило, что она может думать, будто я встречаюсь с ней из-за ее денег. Но, во-первых, наши встречи, как правило, случайны, бессистемны, так богатых невест не обрабатывают. А во-вторых, с чего я взял, что меня заподозрили в алчности? У некоторых людей такая манера вести разговоры, вот и все. В общем, выяснили: у меня возможностей нет, и мы никуда не поедем.

Она уезжает, на прощание обвинив меня в эгоизме. С чего взяла? А я думаю о невозможности влюбиться, чтобы перешагнуть все это.

 

Народ изумляется, насколько быстро улетает лето. Не один ли корень в словах лето – летать? День долгий, одна радость, и все-таки в конце дня чувствую необходимость быть пьяным. Что толку гонять мысли по одному и тому же кругу? Напиться – и забыть.

Идет фундаментальное отчуждение жизни. Я не могу поехать на могилу к матери. Я не могу самого простого – поехать в лес за ягодами и грибами. Не могу поехать в Горный Алтай. Не могу, не могу, не могу...

Одно спасение – пока есть дача. И пускай река Лосиха мелеет, меняет русло, в ней все меньше и меньше рыбы. Говорят, вход в реку из Оби на несколько рядов перегорожен сетями. Человек везде человек. Нашу деревню обходят дожди с тех пор, как повернули русло Лосихи из-за строительства нового моста. Клещи, комары, прочая кровососущая рать допекает безмерно, однако работа в огороде дает мышцам хоть какую-то силу. Бабке восемьдесят семь, копается в огороде с утра до захода солнца. Иногда приезжает племянник, то есть ее внук.

– Я тебе, бабуля, продукты привез. Ты еще не всю траву в огороде съела?

Больше пяти минут он не задерживается. Окинет взглядом возделанные просторы, передернется от отвращения – и был таков...

Пытаюсь отыскать своего старого друга, директора камнерезной фабрики из Горной Колывани. Отзовись! – молю я, набирая номера. А в голове: завод оплатит мне дорогу, я поеду с дюжиной здоровых мужиков в открытом кузове трехосного грузовика-вездехода. Мы отправимся далеко в горы за камнем для фабрики. Мы наработаемся, потом устроим настоящую таежную баню, будем прыгать из нее в ледяные воды, едва успевшие скатиться с близких белков. Мы пойдем в гости к старому знакомому пасечнику-отшельнику, нанесем ему подарков и будем пить молодое медовое пиво... Мы натаскаем камней столько и таких огромных, что корзины, сплетенные из толстых стальных тросов, расползутся, измочалятся, как веревочные... На все это уйдет дней десять, и это должно произойти со дня на день, потому что нынче самая низкая вода в Коргоне, и наши трехосные грузовики только сейчас смогут переехать его...

Мой друг уже не директор завода. Жена сказала, что он в больнице, инфаркт.

– Но вы все равно приезжайте, – упавшим голосом заключила она. – Берите с собой жену, сына...

Она еще ничего не знает.

 

* * *

Племянник свозил нас с женой на рыбалку. Она сама попросила взять ее, это большая редкость. К вечеру с уловом он привез нас в недальнюю деревню к своим знакомым. Зачем? До сих пор не пойму. Сам он то и дело куда-то уезжал, возвращался, снова уезжал. А потом уехал насовсем. Знакомые его, муж и жена, – обоим лет по тридцать. На нем черная кожаная жилетка поверх дорогой сорочки из голубого шелка, она одета в нарядное платье из какой-то легкой, почти воздушной ткани. Сказать – приоделись в честь выходного? Нет, просто они никакие не деревенские, живут в деревне да и только. А еще – она показалась мне красивой. Широко поставленные голубые глаза огромны, прямой, слегка удлиненный нос говорит о породе, чуть впалые щеки подчеркивают продуманные контрасты в лепке лица.

Выпивки после рыбалки осталось много, зато закуску мы подъели основательно. В доме хозяев – шаром покати. В разгар гулянья вспомнил, что сегодня у мужа сестры день рождения. Позвонить неоткуда, на мобильнике знак: связи нет. Без того знаю, сколько уж пытался связаться с городом – бесполезно. Тогда я залез на высоченный сеновал и с первой же попытки Москва ответила. Девичий переполох – все мои племянницы и внуки собрались на дедов день рождения. Я в восторге, радуюсь вместе с ними, будто и я пьян в его честь. А он совсем плох, разговаривает с трудом, но твердит неустанно:

– Приезжай, у меня для тебя работы море!

У него всегда работы невпроворот, замечательный труженик-романтик с кучей идей в голове. К концу жизни он ничего не заработал, пенсию начал получать после семидесяти... Так ведь он же романтик! Как жаль, что жизнь уходит от таких людей! От них, может быть, мало проку, как и от нас, ленивых, но от них куда больше света, солнца, жизни. Если он в запальчивости врет, то, прежде всего, самому себе.

Этот пропахший луговыми травами сеновал обратился в некий символ случайной удачи. Я не мог дозвониться за десяток километров до дома, дозвонился за три с половиной тысячи верст – до Москвы. Может, сила родства сильнее спутников связи? Последний островок моей кровной родни перенаселен, как Ноев ковчег. Туда, в две комнатки, несбывшиеся надежды согнали дюжину моих родственников, от голопузых до седых, умирающих. Они все любимы, но недоступны. Когда мать еще была жива и приезжала поклониться могилам родителей, она сказала, опираясь на оградку и глядя в сторону своего теперешнего дома:

– Земля едина, сынок, и разведет кого, а все равно потом соединит.

Моя жена спокойно бродила по двору, иногда заговаривая с хозяйкой. А вот хозяин, казалось, не интересовал ее вовсе. Муж и жена, оба шумливые, пьяные, нисколько не раздражали ее. Как всегда, она смотрела поверх всего, что недостойно настоящего внимания. К ночи ей отвели комнату поглубже в доме и почище, а я так и уснул на сеновале, кусаемый комарами, пьяный и почти беззаботный.

Как потом выяснилось, ночью приезжал племянник, но меня не нашел и уехал снова.

И было раннее утро, опять с комарами. Когда эти твари спят? И была ранняя водка от соседей-бутлегеров. И был маленький поход за грибами. Потом опять водка и глупые разговоры. Все ненужное, необязательное и в то же время какое-то теплое, близкое. Эти люди, похоже, лишены прагматического подхода к жизни, они по-своему тоже романтики. Даешь им денег на хорошую водку, а они приносят отвратительный самогон, зато много. С ними можно трижды напиться, рухнуть, опять подняться...

В огороде чертополох, за неделю предыдущей пьянки съедены две свиньи, содержавшиеся на паях с городскими родственниками. Молоко у коровы, которую доят от случая к случаю, перегорело, соседская коза дает больше. Во всем запустение и разор. Но где-то за деревней они строят новый дом. Может, там предстоит им жить по-новому.

– У тебя что-нибудь с соседкой было? – спрашивает она и бешенством затекают огромные голубые глаза.

– Честно? – уточняет он. – Было.

Идиот! Что он делает! Ну, было, разве ж можно об этом жене?

– У меня свой подход, – объясняет он мне.

Через некоторое время задаю вопрос ей:

– Почему у вас нет детей?

– Детей заводят, когда любят, а я его ненавижу!

«Неправда, – думаю, – нет здесь ненависти, нет даже равнодушия, с которым кончается все». Это такая любовь. Слова для них не имеют значения. Они с пониманием относятся к своему пьяному состоянию, я бы даже сказал, – с уважением.

– Проспится – человек человеком, – в разное время сказали он и она.

Как бы там ни было, мы уходили от них с легким сердцем. Подошедшие к полудню новые гости и хозяева – все до одного лежали замертво, а водки и пива оставалось еще слишком много. Последнюю краюху хлеба на заляпанном столе облепили мухи. С потолка свисает длинная липучка, и на ней нет просвета, чтобы приклеиться еще хотя бы одной.

Возле рынка в центре деревни мы поджидаем транспорт, чтобы уехать домой. Какой-то мужичок стертой наружности продает нам две длиннющие папиросы, и мы не спеша глотаем терпкий дым на крылечке магазина. Я вдруг с удивлением обнаруживаю, что бабки, теснящиеся за коротким прилавком, продают манго, авокадо, ананасы и еще какие-то нездешние плоды. Мимо нас проходит женщина с павлином на поводке и бультерьером в птичьей клетке. Прямо к нашему крыльцу лихо подкатывает желтое маршрутное такси.

– А рванули водой! – высовывается из кабины водитель в соломенной шляпе с надписью по тулье – «Мальборо».

И мы рванули. Мы пулей промчались сквозь негустой сосновый лес, вылетели на крутой берег Оби и, не раздумывая, сиганули с него.

 

* * *

Как ни удивительно – все еще лето. Сын прав, я заблудился во времени. Вчера позвала с собой на дачу вернувшаяся из очередных скитаний старая подруга. Мне казалось, она уже оставила вечные поиски счастья. Ан нет... В другое время рванул бы с ней, не задумываясь, а нынче думал, думал – и не поехал. Все чаще приходят в голову слова племянника, которые он повторяет то и дело: а оно тебе надо? Люди, ушедшие в себя, никогда уже не отзовутся на твой призыв полным сердцем. Встречи, кроме истертых слов, не приносят ничего, лишь отнимают остатки жизни. Тебе это надо?

Ах, племяш! Ты неглуп и практичен, и ты понимаешь, что человеку необходима не прививка безумия, а самая простая радость. Но и ты – в затянувшемся побеге от нее. И не остановиться, стопчут, сомнут. Весь этот мир богатеющих и терпящих бедствие, называемое счастьем, живет на великой скорости и в постоянном страхе. Он жесток, безжалостен и... беззащитен, этот их мир.

 

* * *

Два года как умерла моя жена.

В гараже никого, это очень кстати. Я потихоньку пью портвейн, разложив на верстаке ее фотографии. Она редко смотрит в объектив – старая школа телевизионного работника. И оттого у меня ощущение: она уходит и уходит. Перехожу от фотографии к фотографии и повторяю:

– Я люблю тебя, мне ведь больше некого любить. Ты не оставила никакого БУДЕТ. Сейчас некого, завтра БУДЕТ НЕКОГО.

Хочется поднять на смех и обругать всех умников и придурков мира, рассуждающих на тему любви. Ницше, возражая Шопенгауэру, который видит красоту как освободительницу от полового влечения, приводит слова Платона: всякая красота возбуждает к произрождению. А немец с вечно больной головой подводит итог: «Любовь к одному есть варварство, ибо она осуществляется в ущерб остальным. Так же и любовь к Богу».

– Дети! – кричу я им, указывая на портрет, от которого исходит необыкновенный свет. Его излучают волшебные агатовые глаза. Далеко за пределами объектива они видят неисчислимые стаи птиц и звезды, притаившиеся в дневном свете. – Что вы знаете о любви!?

Возвращаясь, увидел в подъезде на стене свежую надпись.

БОГ МЕРТВ.

Ницше.

НИЦШЕ МЕРТВ.

Бог.

– Ты писал? – спросил я у сына.

– Нет, – твердо ответил он.

Для него так и не было никакого лета, за компьютером, при задернутых шторах все едино. Показывает на монитор, читай.

«Покупаю ваши души. Цена договорная...». Далее предложена форма договора, которым не предусмотрено обсуждение вопроса, для какой цели. «Я, такой-то, продаю свою душу такому-то для использования по его собственному усмотрению...».

– Ничего себе! Новый Чичиков отыскался!

– У Гоголя речь шла о мертвых душах, здесь живые.   

– Чушь какая-то, злые игрушки!

Я не могу взять в толк, что это, для чего, зачем? Как это объяснить с точки зрения здравого смысла?

– Откуда это появилось? – спросил я.

– На иркутском сайте выложили, – ответил сын.

– И что, есть предложения?

– Сколько угодно!

– Нет, кроме шуток...

– Абсолютно всерьез. Даже почти не торгуются. Иногда дуркуют, вот, к примеру. «В обмен на твою симпатичную задницу». Есть другие. «Уже продана, однако старый хозяин обещал вернуть за ненадобностью. Тогда – твоя».

– А тебе не кажется, что в вашем виртуальном мире это в некоторой степени опасно? Душа ведь тоже субстанция виртуальная.  

– Пап! – Сын повернулся ко мне. – Это я придумал, никакой не Иркутск.

– Ты?

– Понимаешь, это всего-навсего социальный эксперимент.

– Эксперимент! Он не может быть «чистым» по многим позициям и в силу целого ряда обстоятельств.

– Ты прав. Но это все не так уж важно. Душа, значение, цена... Даже не звуки – воздух, пустота. Через слово присутствуют, а на самом деле – опостылевший, никому не нужный спам, вроде семян для попугайчиков.

Я почувствовал небывалую усталость, отошел в дальний угол комнаты, присел так, чтобы не видеть ненавистный экран.

– Ты еще молод, еще многому не научился. Мир всегда другой, чем мы его себе представляем...

– Странно от тебя это слышать. Изначальная враждебность мира философами признана как константа. В то же время, к примеру, Альбер Камю утверждает, что мир неразумен (или по-другому – он же не имеет смысла). А если не так? Если изначальная враждебность мира, признанная людьми, как раз и вызвана ожиданием, а затем приходом человека? Это предположение не отменяет утверждение Камю. Будь мир умен, не допустил бы homo sapiens c его замашками убийцы. Каждый сам готовит себе палача. Мир тоже явился себе на погибель, усадив вблизи своих кровеносных сосудов существо самой великой разрушительной силы. Удивительно, что жертва и палач одинаково неразумны. Человек исполняет свое предназначение, не зная его, потому тратит силы на создание так называемых условий жизни, сотканные из множества надуманных, лишних забот...

– Чушь все это!– остановил я его. – Эквилибристка! Дантовские игры современных мальчиков, которые, несмотря ни на что, жить-то хотят! И это нормально. Человек и его мир погибают, пытаясь все-таки спастись. А вы что делаете? Хотите разменять, распылить, обесценить душу, последнюю надежду человека.

– Папа! – спокойно одернул меня сын. – Я же сказал, что это – эксперимент. А все остальное – я зачитал тебе часть своего реферата...

Я посмотрел на кактус, стоящий рядом с компьютером. Цветок выбросил несколько длинных усов, очевидно, собрался цвести.

– Тебя давно Симка не донимала? – спросил я.

Сын наморщил лоб вспоминая.

– Думать уже забыл.

– И я что-то не слышу.

– Наверно, ушла. Вот как ты убил ее сына, так и ушла.

Меня потрясли простота и жесткость объяснения.

– С чего ты взял, что это был сын?

– Не сын – так дочь, детеныш, какая разница?

 

10.

Еще одно лето пролетело незаметно. Лежу в постели, спина отказала напрочь. А с воли – неистребимый зов картошки, надо кому-то ее копать. У меня большое желание похоронить корнеплоды под снегом.

Дни стоят удивительно теплые, только при постельном режиме это ничего не стоит. Через несколько дней сыну начинать учебу в университете, а он с тоской и завистью говорит, что его бывший одноклассник уже давно бросил школу и торгует шашлыками. Скоро купит себе квартиру.

– Сам, что ли, он вышел на дорогу с мангалом?

– Почему? С отцом.

А вчера ночью в окно заглядывала на редкость круглая и яркая луна. Она была голубая и необыкновенно близкая. В мире идет война за богатство, за обладание собственностью. Есть великое желание отмахнуться от всего этого всерьез. Научиться не обращать внимания на людей. Совсем. Пусть себе кружатся и жужжат...

С картошкой вышло – проще некуда. На дачу приехали оба сына, выкопали, сложили в мешки и покидали их в машину, которую прислал племянник.

 

* * *

Очень многое во мне состарилось. Неожиданно, исподволь, необъяснимо. Мозги не включаются в тот режим, когда любое, самое обыденное событие может вызвать поток мыслей, освеженных новыми идеями. Полное отсутствие контактов с умными людьми, они будто бы исчезли с планеты. А ведь вроде не так давно были поблизости. Нынче кинулся искать – их нет уж и вдали. Нигде нет.

И все-таки истинная причина во мне самом. Скорее всего моя возлюбленная лень мстит мне за чрезмерную любовь к ней. Она целует меня в лоб, и поцелуй этот – прикосновение льда. Меня уже заморозили. Я сам себя заморозил.

Думал, что избавился от своей пригородной знакомой навсегда. Когда она приезжала в последний раз, я сказал, что раздал все ее шоколадки, фрукты, варежки знакомым девушкам. Думал, обидится, а она в ответ:

– Ничего, свяжу другие.

И все-таки исчезла на два месяца.

Появившись, поведала историю своего отсутствия, и мне стало дурно. Чтобы остудить домогания своего собственного мужа, – зачем он ей, когда есть я? – она устроила дома пьяную оргию с участием подруги. Пили, занимались любовью вперемешку. Рассказывая, она особенно выразительно копировала подругу, умоляющую мужа побыстрее кончить.

– Миленький! Ну, давай же, давай! – стонала та.

Наутро, когда подруга ушла, они с мужем жутко поскандалили, и он воткнул ей в живот нож.

– Почти две недели бултыхалась между жизнью и смертью, – весело сообщила она. – Если бы не ты... Только о тебе и думала, этим спаслась. Девчонок попросила – разрешили: в реанимации из рук не выпускала платочек. Ну тот, помнишь? На нем твои сладкие следы остались.

Потом она продемонстрировала безобразно кривой шрам от пупка до грешного места. А я, едва сдерживая дурноту, повторял про себя одно и то же: зачем мне это надо?

– Мы можем исхитриться, я – запросто, – с готовностью перешагнула она через трусики.

– Не надо! В другой раз! – замахал я руками.

 

* * *

На рынке мне вырезали стеклышко по размеру рамки для фотографии. В тот самый момент, когда я вставлял его, позвонила жена банкира, которого сжили со света власти, очевидно, чтобы свалить на мертвого свои грехи. Она нашла какие-то книги каких-то ученых, которые умеют оживлять умерших. Уже оживили сына одной дамы. Было ему тридцать пять и умер он двадцать лет назад. Она хочет оживить своего мужа. Для этого, ей сказали, необходимо поменять сознание. «Интересно, – подумал я, – а не надо ли заодно поменять физику, химию, еще что-нибудь...». Сейчас она переписывает от руки многостраничную ученую книгу по поводу оживления. Она уверена, что и я захочу всем этим заняться. У меня давно появилось подозрение, что банкирша тронулась умом, но то, с какой настойчивостью она продолжает связывать свою жизнь с умершим мужем, вызывает если не уважение, то, по крайней мере, сочувствие.

Как-то жена сказала:

– У нас в городе трамваи ходят, где им заблагорассудится. Сколько раз видела, как с Октябрьской трамвай уходит на Советскую. А откуда там рельсы?

Ходили смотреть вместе.

– При тебе у них не получается! – смеялась она.

 

Опять явился начальник с рыбьей мордой. На этот раз он был в охотничьем облачении – сапоги, костюм из маскировочной ткани, на макушке некое подобие тирольской шляпки. Я только успел удивиться, зачем ему два ружья, как он протянул одно мне.

– Я буду бить косачей, глухарей, может, зайчишка какой выскочит. А ты стреляй попугаев.

– Откуда у нас в лесу попугаи? – изумился я.

– Да сколько угодно, патронов не хватит. Вон он, смотри!

Он развернул меня за плечи, и я увидел шагах в двадцати моего рыбного напарника.

– Ну, стреляй! – скомандовал начальник.

– Не могу, это же...

– Стреляй, тебе говорят, иначе тебя грохну!

Внезапно на месте напарника оказался дальний родственник, про которого моя жена еще лет десять назад сказала: этот человек тебя обязательно предаст. Предал-таки! Совсем недавно. Безжалостно и бесповоротно. Я уж было начал поднимать ружье, но начальник придержал стволы.

– Это еще не попугай, это попка, мелковат.

И тут все разом исчезло, в том числе и ружье из моих рук. А вместо него – корзина с белыми грибами. Похоже, я давно уже их собираю и ушел Бог знает куда. Известно, за белыми в этих местах надо походить. Ключи от машины, как всегда, у жены, она далеко не отойдет, знает: все равно заблужусь. Выхожу на трассу, чтобы сориентироваться – бесполезно. Возвращаюсь в глубь леса и бреду наугад. Вдруг навстречу мне выкатывает моя машина, а за рулем – жена!

– Ты же никогда не умела водить! – опешил я.

– А! Пока ты блудил – научилась.

Так и поехали дальше, она за рулем, я в качестве пассажира. Повиляв по лесным дорогам, – машину она вела безукоризненно, – мы подъехали к какой-то сторожке, обнесенной ветхим забором только с двух сторон. Я подумал: зачем он в таком случае вообще нужен? Навстречу нам вышел любитель травки, посещающий Голландию в день рождения Девы Марии.

– Значит, ты ушел из дома престарелых? – первым делом задал я вопрос.

Он ничего не сказал, лишь усмехнулся.

– Что это у тебя? – указал я на сваленные вдоль уцелевшего забора странные растения.

– Видал! – В голосе его гордость. – Настоящие деревья, до шести метров в высоту!

Я присмотрелся и узнал.

– Это же конопля! И где ты такую вырастил?

– У тебя на огороде, где еще! Вот тоже хозяин, у себя под носом ничего не видит! – Он прошелся вдоль забора и будто бы сделал вывод из сказанного. – А мы сейчас будем пить чай.

Взял под руку мою жену, подвел к полочке под навесом и стал подносить к ее лицу баночки с травами – понюхать.

Пили чай, говорили о пустяках, но все-таки он зацепился за свою любимую тему о презрении к человечеству за его предательство Духа Святого в пользу телесных образов и жертв.

– Человечество глупеет – это очевидно. Кто-то подметил, что развитие общества идет вверх по спирали, но не растолковал свой вывод до конца. Вверх – это значит, по оси Y. Но это движение не может быть бесконечным, потому что бесконечность в развитии рода человеческого исключена. Деградация более продолжительна, однако тоже не бесконечна. Усовершенствование технологий, всевозможная машинизация, механизация, электронизация – все это показатели подъема. А как быть с остальным? Дикость, зверство, самоистребление и саморазрушение, корысть, жадность – это куда отписать, тоже движение вверх? Добро и зло имеют одно направление, так? С точки зрения социального и имущественного неравенства мы вернулись к рабовладельческому строю, по оценке стоимости жизни человеческой – скатились еще ниже... В общем, если сложить различные движущие силы, как центробежные, так и центростремительные, сложить разнонаправленные векторы взаимодействия человека с человеком, человека с обществом, со средой, получится всего-навсего точка. Пусть она будет выглядеть огромной кляксой, которая, подобно мембране, вибрирует, живет, но в масштабе Вселенной это точка. Главный секрет как раз в том, что никакого движения вообще нет. А вибрация, подобие движения – это работа челюстей. С таким остервенением пожирать свою мать-Землю могут только отпетые самоубийцы.

Он закончил говорить и закурил уже готовую папиросу.

– А теперь давайте выпустим на волю все, что вы там наловили.

Я в недоумении отправился за ним к нашей машине. Он попросил открыть багажник и сдернул тряпицу с корзин. О диво! Из багажника рванула на свободу целая туча разноцветных попугаев. Они расселись по веткам и стали орать хором:

– Даешь социализацию!

Жена подошла к машине, захлопнула багажник и протянула мне ключи:

– Поезжай один, я остаюсь в лесу.

 

* * *

Увезли мою соседку по даче, шумливую и колготную старушку. Перед тем она долго болела и уж совсем не могла управляться по хозяйству. Забрала ее к себе дочь, по всей видимости, умирать. Огромный огород, добротный дом разом осиротели. Некопаная картошка забита сорняками и сплошь усеяна колорадскими жуками. Оказывается, даже наши морозы не берут эту нечисть иностранную...

Не вернется сюда старушка, она перешагнула рубеж, по одну сторону которого жуки на картошке и прочее земное, по другую – кто бы знал... Но уж точно – ни картошки, ни дождика. И чем же мерить человеку прошедшую жизнь? Ведрами? Мешками?

Смотри на себя! Смотрю – ничего особенного. Загляни в себя! И что – сомнения и страхи. А странно, чего можно бояться, если самое страшное уже случилось... Вот они, грядки, две трети населения страны с упоением копается в них. И ты должен считаться с этим для того, по крайней мере, чтобы считались с тобой.

Плюнуть! Отвергнуть! Отвернуться! Пусть все будет ценно и самоценно за пределами моего зрения. В Чемал! Спиной ко всем и ко всему! Хватит запасов знания об этом обществе, о маргинальных началах в любом и каждом!..

 

Сын предложил мне вступить в асоциальное общество.

– Движение уже идет вовсю, к зиме будем собирать съезд. Как ты думаешь, где лучше, в Екатеринбурге или в Питере? Кстати, можем вместе поехать.

– Да мне-то там что делать? И вообще я понятия не имею, про что оно, ваше движение или общество?

– Между прочим, ты самый что ни на есть асоциальный тип.

– Это потому, что я по полдня готовлю тебе обеды вместо того, чтобы сидеть на работе?

– И поэтому тоже, – нахально подтвердил сын.

За окном ничего не меняется. Замерла налоговая стройка, и вместе с ней будто бы замер весь мир.

Когда-то прямо к нашему дому хотели пристраивать другой. Жильцы, понятно, восстали, написали кучу протестов во все мыслимые и немыслимые инстанции, на что строители спокойно ответили: все равно построим. Эта борьба пережила несколько этапов и длилась три года. И я включился было, но жена сказала, тоже спокойно и уверенно:

– Никто и ничего не будет здесь строить.

Она подчеркнула интонацией слово «здесь». И вот два дня назад строители, победившие в бумажной войне, прикатили нам под окна бурильную машину, скорее всего, для забора проб грунта.

Едва бур вошел в землю – оттуда хлынул мутный фонтан. Машина несколько раз переезжала с места на место – результат один и тот же.

– Так мы что, на болоте стоим? – задавали вопрос сами себе ошеломленные соседи.

– Ага! – злорадно подтвердили строители и убрались восвояси.

А я вспомнил случай, когда брат моего соседа по гаражу выбросился с четвертого этажа. Родня заговорила о похоронах, уж так тяжел был парень. Все были убеждены, что сделал он это под воздействием минуты, назавтра и думать бы забыл... Моя жена долго смотрела куда-то вдаль, за Обь, потом сказала:

– Он будет жить, ничего страшного с ним не произойдет. Полностью поправится и будет жить.

Никто ничего подобного не ожидал, но именно так все и получилось.

 

* * *

К нам в дом пришли какие-то люди и потребовали осмотреть компьютер.

– Команда «К»! – вырвалось у меня.

– Что? – не поняли пришедшие. Или сделали вид, будто не поняли. – Это не совсем обыск, просто специальное мероприятие. Вот разрешение на него.

– Сына нет, а я даже включать эту штуковину не умею.

Сказал – и тут же послал проклятья самому себе. Предал мальчонку, продал! Мог бы взять все на себя, а теперь...

– Ничего, мы сами.

Пришедшие напоминали скорее установщиков холодильников, чем ребят из спецслужб. Однако сомнений быть не могло, и у меня заныло сердце... Они по-хозяйски расположились за монитором, начали перебирать клавиши, двигать мышью. Что-то нажали – и на весь экран выплыло: «Покупайте семена конопли для попугайчиков!». Еще несколько манипуляций – та же самая реклама. Она выходила из плавающей кривой, наезжала из точки, разворачивалась из тонкой, как лезвие, полоски. В какой-то момент повисела на экране – и начала дробиться: два квадратика с «попугайчиками», потом четыре, потом восемь и так, покуда весь экран не покрылся точками, внутри которых, понятное дело, ничего не различишь.

Все трое приникли к аппаратуре, а я тихонько пробрался на кухню и набрал текстовое сообщение сыну на мобильник: они пришли за тобой, выбрасывай все.

Я уже понял, что дома они ничего не обнаружат, сын, должно быть, приготовился. Вернувшись в комнату, я застал на экране все тот же спам с троицей попугаев на жердочке.

– Где сын? – спросили меня.

– На учебе.

И они ушли, прихватив с собой блок постоянной памяти. Фараоны несчастные! Даже расписки не оставили! Я тут же кинулся звонить сыну.

– Все знаю, – спокойно ответил он. – Ничегошеньки там нет, чистый винт и попугайчики.

Но меня долго еще трясло. Я мотался по квартире из угла в угол, хватая в руки что ни попадя. Остановил взгляд на портрете жены – а там нет стекла – как и не было! Подошел ближе и обнаружил россыпь мелких осколков перед фотографией.

 

* * *

Глупо сердиться на дождь, сержусь однако. Осень – самое время сходить с ума. Кто это придумал – чудным образом соединить умирание природы, человеческое слабоумие и самоубийство? Этой порой в общем незнании человека вопрос – для чего жить? – встает с особенной остротой.

Божий день. Воскресение. Сижу на даче. Теща торопит с уборкой последних овощей, а я мысленно тороплю ее: поскорее бы остаться здесь одному дня на три-четыре. Уж так-то скучно наблюдать здесь лишь одну огородную суету! Когда Камю говорил, что жизнь слишком быстро входит в привычку, он наверняка имел в виду скуку жизни, необходимость прохождения общего пути...

Взялся за рамку – и она развалилась в руках, неумело скрепленная мной, когда вставлял стекло. Из-за фотографии выпал маленький листок. Странно, по-моему, в прошлый раз его не было.

Я стою на зловещем ветру

Перекрестка раздумий, тревог.

Ночь прошла. Я глаза утру

И пойду по одной из дорог. 

Я уйду навсегда. Дай-то Бог,

Чтобы сын мой стал лучше меня,

Чтобы Ты хоть его уберег,

Чтоб он горя не знал ни дня.

 

* * *

Теща наконец-то уехала. Я сижу на даче один и потихоньку перебираю в памяти дни.

 

День первый.

У жены на томографическом снимке обнаружили какую-то опухоль. Она держится стойко, вида не подает.

– Не понимает! – шепчет ее сестра.

Смотреть жалко. Ну, почему это случилось именно с ней? Разве мало она настрадалась со своей хронической болезнью? Ответов нет и, наверно, быть не может. Накануне наши верующие родственники рассуждали об ответственности потомков за грехи предыдущих поколений. Да неправда все это! Господь милостив, не может он заложить в чье бы то ни было древо жизни месть. Это изощренные умы земных жителей напридумывали всякого.

Наш сын не готов остаться без матери. Эта мысль назойливо лезет в голову, сколько ни повторяй себе: она будет жить!.. А жизнь подсовывает помимо главных обстоятельств всякую ерунду – деньги, дача, устройство прочих мелких дел... Да, вечные истины не правят нами.

 

День второй.

Бесконечные консультации с врачами. Все говорят о необходимости немедленной операции и тут же высказывают сомнения, вряд ли она перенесет ее. Оперировать нельзя ждать. Поставить точку в любом месте – таков выбор.

 

День третий.

Занимаемся огородом, обычный летний день, обычная работа. После обеда едем в лес и – неожиданность! – набираем большущую корзину опят. Это в июле-то!

Потом я режу грибы, раскладываю на сушку, маленькие и мясистые жена маринует. Никто так вкусно не умеет мариновать грибы, даже моя мать так не умела.

Удивительно плотный, насыщенный день. Мы еще успеваем съездить на речку искупаться и посидеть на берегу. О болезни ни слова.

 

День четвертый.

Придя с работы, обнаружил, что вся квартира залита известью. Мебель, стены, картины, ковер, книги – все пришлось оттирать. Да не все оттерлось.

– Тебя разве допросишься! – раздраженно бросила жена.

А я и не помню, чтобы разговор о ремонте возникал. Мы однажды и навсегда постановили: лето для другого. В сердце кольнуло – она торопится успеть...

 

День пятый.

Поход еще к одному доктору, последний, как сказала сестра, решающий. Медицинское светило ситуацию определило коротко и ясно. Немедленно на операцию!

Сегодня состояние ухудшилось. Пытался говорить с ней – беседа немого с глухим.

Ощущение – она глубоко в себе.

 

День шестой.

Потребовала везти ее на рынок. Внимательно перебирает куски мяса, осматривает другие ряды. Потом заходим в магазинчик с семенами.

– Вы мне дали бракованный пакет, там все семена высыпались, – говорит жена продавцу.

Та не понимает, но я-то знаю: мы здесь ничего не покупали. Делаю ей знаки, но продавец не понимает и меня.

– И пятьдесят копеек забыли сдать. Вот только что я купила...

Жена для достоверности пытается вывернуть сумочку наизнанку. Продавец смотрит на меня с ужасом. Еще бы! Эту красивую пару даже пожилой назвать язык не повернется. И надо же быть такому!.. А из меня льются слезы.

 

День седьмой.

Больница. Теснота, духота в палате, и мы стараемся почаще выходить на улицу. Однако жена быстро устает и просится назад. Она почти все время молчит. Мы с женой племянника дежурим по очереди. Оставлять одну нельзя, убегает. Уже несколько раз ловили на трамвайной остановке.

– Пустите меня к сыну! – рвалась она изо всех сил.

– Нет его дома, он в лагере, – пытались втолковать ей. – Вот приедет – сам сразу же прибежит сюда.

Я и вправду отправил сына на две недели в международную деревню. Специально отправил.

 

* * *

Операция прошла успешно. Реанимация, дежурства у постели в палате интенсивной терапии... Дни перемешались с ночами. Хотя общий счет этим дням и ночам после операции хорошо известен – шесть.

Перед самой операцией у меня на глазах ее увели и подстригли наголо. Как, оказывается беспомощна женщина без волос! Это невыносимо! И тут я как-то потерялся. У меня уже было такое, когда умирал отец. Сознание отключено, ты делаешь какие-то движения, что-то предпринимаешь, ищешь медные монеты, чтобы положить их на глаза... И только потом, какое-то время спустя протестующий голос поднимается в тебе.

– Ведь это твой отец! Он еще минуту назад дышал! Он, может, и теперь еще дышит!..

Я стриг ей ногти – положено перед операцией, – сделал больно, но что-то торопило, мешало быть внимательным и аккуратным. Потом стаскивал обручальное кольцо, именно стаскивал, потому что оно никак не снималось... И как же я посмел тогда не крикнуть: дорогая моя! Любимая! Мы обязательно выберемся из этого! Я с тобой! Мы справимся! Держись и помни: я с тобой!..

После палаты интенсивной терапии ее почему-то опять перевели в реанимацию. Нас отправили из больницы, сказав, что все идет по плану, все нормально.

Ночью она умерла. Когда наутро нас с женой племянника оповестили, маленькая, тихая женщина бегала по отделению и грозила всех здесь поубивать. Было воскресенье. Дежурный врач – и никого больше.

 

* * *

Все пусто. Одно перед глазами: жена в больничной кровати, в интенсивке, голова перевязана. Она в полубессознательном состоянии, очень тяжело дышит, изредка чуть приоткрывает глаза. Все тело ее в каком-то беспокойстве, плохо, неудобно ему, больно. На запястье крестик, снятый с шеи перед операцией. Он покачивается в такт беспокойному движению руки. Второй рукой она пытается взять его, потрогать, но координация нарушена, нет сил, чтобы сосредоточиться. И это понимание, это желание дотронуться до креста, до спасения вызывает у меня, сильного и здорового, невероятную муку.

Я все это вижу каждый день, третий год подряд. Это и сегодня невыносимо больно.

 

* * *

А потом был сороковой день. Приезжала подруга жены из Питера. Она добрая, умная, и муж у нее хороший, только отчего-то взяли и разошлись. Неужели надо потерять, чтобы понять? Потерять навсегда, безвозвратно, когда горевать уже поздно, когда понимание твое бестолково... Пути ошибок, точно тропа, выбитая в бетонном полу камеры-одиночки, – хожены-перехожены, давно известны и... повторяемы из раза в раз.

 

* * *

Обнаружил на даче аккуратно сложенную стопку выстиранных и выглаженных моих рабочих брюк, рубашек, маек. Стирала их жена регулярно, а вот чтобы гладить – нет смысла. Несу эту стопку на вытянутых руках, а навстречу теща, – она нашла косынку, в которой жена ходила к причастию. Оба рыдаем в голос.

– Она знала, – сказала теща.

– Она считала дни, – поведала подруга из Питера.

 

* * *

Она нежно и трогательно прощалась с миром, тихо, наедине. До самых морозов я обнаруживал все новые и новые цветы, каких у нас отродясь не бывало. Вот зацвели синие и фиолетовые сентябрики – мохнатые звездочки на мощных стеблях, соединенных в кусты. Раньше они никак не хотели приживаться у нас. Тут и там появляются островки портулака, красные, белые, желтые – все разные. Совсем неожиданно поднялся георгин – откуда взялся? Плющ болел и кое-как выживал от года к году – а тут вымахал до крыши. Но самое удивительное – в один из дней обнаружился густой ковер красно-оранжевых бархаток, расцветших одним мгновением под окном моего кабинета. Я принял это, как последнее послание мне, последний призыв к любви.

Сороковой день. Все, до встречи, любимая!

 

* * *

Смотрю из дачного окна на осень. Желто все и серо. Сумрачно и стыло. Еще вчера было тепло, и я управлялся по хозяйству, готовя дом и огород к зиме. Убирал на хранение вещи, через одну – жены. Прошло два месяца, вроде тяжесть начинает уже понемногу отпускать. Но... Цветут сентябрики, доживают бархатки и астры. Убило морозом клещевину, портулак, плющ, отцвели безвозвратно розы. Всему когда-то приходит конец. Но бесконечна печаль. Как скучны, неинтересны все вокруг, как мало стоят по сравнению с ней. Не уберег. Поздно. Октябрь... Через неделю сыну исполнится шестнадцать, нынче он пошел в последний класс. Я плохой отец, это почему-то всем известно. Может быть и так.

А осень бессердечна, да еще и отнимает сердца. Любить больше не хочется. Хотя что я без этого? Что без этого все? Но уж невозможное из невозможного – заставить любить. Пока остается одно – проистекать во времени.

 

* * *

На перроне незнакомого вокзала я провожаю какую-то многочисленную делегацию. Что интересно – из провожающих я один. Постепенно серая масса отъезжающих приобретает лица знакомых мне людей. Соседи по гаражу ходят взад-вперед в обнимку, иногда останавливаются, достают из пакета бутылку, пластиковые стаканчики и выпивают. «Спирт», – почему-то приходит мне в голову. Моя жаркая любовница из пригорода отчитывает за что-то девочку с разноцветными волосами из «Гаража». «Вот и нашлась!» – шевельнулась во мне радость.

Вечная путешественница беспрестанно сморкается. Наверно, опять возила туристов по южным странам, а там в автобусах безжалостные кондиционеры, от которых простуды не проходят. Моя докторица из нейрохирургии издалека грозит пальцем и громко наставляет:

– Запомните, от нервов все болезни, даже венерические!

Запыхавшись, спешит мой напарник с двумя аквариумами-садками. Он крутит головой, пытаясь высвободиться из туго обернутого вокруг шеи шарфа. Далекая деревенская подруга тащит огромный чемодан и картонную коробку. На ней немыслимая шляпка с вуалью и огородом. Она показывает на свой багаж:

– Здесь презервативы! – оповещает народ, а затем обращается ко мне: – Не волнуйся, дорогой, нам хватит.

Спешным шагом, постукивая своей тростью, движется по перрону образованный курильщик гашиша. Господи, как он худ! – только сейчас замечаю я.

– Так, – направляет он трость на любовницу из пригорода, и я вижу в руке у нее авоську, набитую шерстью для вязания. – Вы в Индию, значит, ваш вагон...

Он сверяется со списком. Видимо, он здесь старший.

– В Индию. В Индию, – отсчитывает он одного за другим. – Вы, – тычет тростью в меня, – в расход. – И дальше: – В Индию, в Индию, в Индию...

Странно, в расход только меня. Но еще более странно – я не ощущаю страха. Постепенно народ рассасывается, и тут на перроне появляются трое, те самые, кто копался в компьютере у сына. Только теперь головы их покрыты фуражками с кокардами, на руках алые повязки с изображением снопиков конопли.

– Вы смонтировали и запустили в интернет снимок, где президент занимается мужеложеством с неким неизвестным.

– Почему неизвестным? – говорю и понимаю, что говорить-то не надо. Однако ничего не могу с собой поделать. – Вполне даже известный. Это ваш премьер-министр.

– Не имеет значения. Вам полагается смертная казнь прямо на месте.

– Это не я! – кричу. – Я знаю кто, за тринадцать полторашек пива изладили! На фига мне пропадать из-за придурков!

– Приговор окончательный, сейчас вот только командира дождемся.

И тут я вправду испугался. На перроне, печатая шаг, появился мой дивизионный.

– Товсь! – рычит он еще издалека.

Но его перебивает голос диктора по вокзалу:

– Пассажирам, отправляющимся в Амстердам, немедленно занять свои места!

–  Куда? – удивился я, и тут же дурновато-пьяный вопль повторяет:

– Товсь!..

– ...Пап! А пап! – Это сын трясет меня за плечо. – Дай денег, на диск не хватает...

 

* * *

Давно уже не поддерживаю разговоры в конторе о близком конце России. По традиции в понедельник собираются все, это у нас нечто вроде армейского развода. До обеда обсуждаем дела, а потом можно собрать свои бумажки – и хоть до следующего понедельника.

Утро. По улице медленно бредет женщина. Уже одно это почти невероятно. Надо же торопиться, день начинается для того, чтобы все спешили заработать! Шалишь, брат, так заведено для всех других, а для наших жить – это не одно и то же, что зарабатывать. Идти не спеша – это вызов, это отчаянная попытка остаться неизменным среди всего меняющегося.

 

* * *

Первая весна после смерти жены явила мне на даче жестокую картину. Из двух берез одна погибла, из двух белых ломоносов, которые стойко переносили любую зиму, одного не стало. Две вишни долго маялись без плодов – одна отмаялась. Из двух яблонь тоже осталась одна. Я сбился со счета перебирать разбитые пары. Кроме того, погибли клубника, малина, крыжовник... Остались деревья-одиночки, привезенные мной из тайги – лиственница, пихта, кедр.

 

* * *

Этот город на неизвестной планете напоминал древний город инков Мачу-Пикчу. Сложные архитектурные сооружения, напоминающие земные загадки, – дольмены и кромлехи – стоят в окружении гигантских каменных деревьев. Каменный город, каменные поляны, каменный лес... Поначалу мне не попадается ни одной живой души, затем из-за огромной каменной глыбы-менгира выходит, семеня, согбенный старец в рубище с непокрытой седой головой. Мне кажется его изборожденное морщинами лицо знакомым.

– Серафим Саровский, – представляется старец, и я узнаю монаха с открытки, привезенной женой из Свято-Данилова монастыря. – Экскурсия, – следом сообщает он.

Не понимаю, оглядываюсь вокруг.

– Вы на экскурсии, – поясняет старик, – потому что вы мертвый, а здесь обитают только живые.

Он плавно ведет рукой, и из-под нее вырастают близкие мне люди. Друзья, с которыми поднимался на белку, – одного убили московские бандиты, другого местные. Поэт, искренне любивший меня, но так и не дождавшийся хотя бы признательности в ответ. Промелькнуло и тут же исчезло лицо матери. А вот и московский друг, спасший меня однажды от лютого безденежья. Но он-то что здесь делает среди покойников? Четыре месяца никакой весточки – все может быть... Да о чем это я? Сказано же – я покойник... Здесь даже моя любимая учительница, отстоявшая меня, когда исключение из школы было делом решенным. За драку.

– Значит, вас все-таки переселили с Земли? – задал я вопрос и сам удивился, как это из меня вылетело?

– А Земли уже нет, – сказал старец, – ее опустили.

И по-старчески хихикнул, будто кашлянул.

– А как же я? Если это экскурсия, значит, надо будет назад возвращаться. И куда?

– Для вас, таких, специальный отстойник устроили, на Сириусе Б. А потом – кого куда, может, и здесь кто окажется. Это – Атлантида среди планет. Все думают, что она исчезла, а она очень даже есть и заселена избранными.

– Скажите, – решился я наконец, – а со своей женой я могу увидеться?

– Я же сказал, ты пока еще мертвый. Там видно будет.

– Но их же я вижу, – показал я на движущиеся тут и там фигуры.

– Они мертвы наполовину.

Промолвил это и исчез. И только удаляющийся голос донес до меня:

– Иди и готовься! Готовься!

...Я стою возле сына, глажу его вихры и повторяю, показывая на зачетку:

– Готовься!

 

* * *

Безжалостный календарь отмеряет время и живым, и мертвым. Уж давно пошел третий год, как нет ее с нами.

Небо сегодня живое, оно несет остатки тепла и дает надежду. Спина опять разболелась, будто не лечился.

Сегодня я разбил фарфоровую кружку, подаренную женой. Не знаю, берег ли я так хоть что-нибудь еще. Увы, хочешь сберечь посуду – спрячь ее. А я хотел ее видеть всегда, пользоваться ей до конца дней своих... На кружке было нарисовано сердечко и написано по-английски: «I love you». Даже у сына такой кружки не было, ее ни у кого больше не могло быть. И я знал, что это правда: я люблю тебя!.. Не уберег.

Я действительно испугался, будто произошла самая страшная потеря из всех возможных потерь. Как будто у меня отняли последнюю зацепку за все настоящее, что было в жизни, и сказали: вот без этого ты окончательно пропадешь! И поделом тебе!

 

* * *

Октябрь. Холодная морось. И... Перед моим окном с трейлера сгружают каток. Наверно, будут укатывать очередной слой асфальта. Все повторяется, как год назад. С неумолимой точностью.

 

* * *

Позвонила жена банкира. Ощущение, будто от звонка к звонку она все больше сходит с ума. Сообщила, что в клубе моторостроителей завтра в восемнадцать часов состоится очень представительный семинар по оживлению. Приедут и будут выступать с опытами светила науки.

– Вам обязательно надо быть!

... Может, и правда, когда-нибудь удастся оживить ее?

Но я-то мертвый! – вспомнил я приговор старца.

 

* * *

Мой телефон показал пропущенный вызов. Странно, он все время лежит у меня перед глазами. Нажал на кнопку – определитель высветил в окошке:          

                                  ГАЛЯ