Иза КРЕСИКОВА. ЛИКИ ОДИНОЧЕСТВА. Эссе

 

Иза КРЕСИКОВА

ЛИКИ ОДИНОЧЕСТВА

Эссе

 

Имея всю жизнь широкий круг общения, я давно заметила и поняла, что только сторонние свидетели дней и лет какого-то знакомого человека говорят с печалью о его одинокой жизни, но за его спиной, или чаще – после его смерти. Быть может, бедное его сознание даже не знало, что такое тоска одиночества. Или он был горд и закрыт. Но скорее всего ему не дано было выразить такое трудно выразимое чувство – чувство одиночества. Потому что не было у него равноценных слов, потому что нет их, вероятно, вообще. Понятие «одиночество» трудно вмещается в слова.

 К тому же любой человек, великий и маленький, никогда никем не может быть во всей своей особенности понят, разгадан, предугадан, расчислен, объективирован. Никто не прост, каждый – неожидан. Каждый – тайна, сказал Достоевский. Эта тайна есть его одинокое «Я», сокрытое в нём, страдающее, дерзающее, творящее и часто непонятное ему самому. А что уж говорить о тех, кто соприкасается лишь с телесной оболочкой этого «Я», а духовное составляющее недоступно!

 Мы, поражённые поздними открытиями, проникаем чуть-чуть глубже в бездны Одиночества великих творцов нашего неодиночества: как одинок внутри себя, оказывается, был Лев Толстой. Одинок и неисповедим внутри себя, несмотря на бесконечные романные исповеди, был и Достоевский. Как печально, горько одинок внутри себя был Чехов! Не потому ли так одиноки и страдальны почти все персонажи в его пьесах?

 Они, великие творцы, растворяли тайное одиночество в своих книгах, отдавали его своим героям. А эти вовсе не героические герои избавляли от одиночества нас: мы жили их жизнью, сопереживали, надеялись, добрели, преображались и даже совершали поступки.

 А Пушкин? Легко ли сказать самому себе «Ты царь: живи один». Как подумать так, когда всё, всё в тебе одном: и труд, и суд, и свободный ум?! Внутри, неразделённые, непонятые…Особенно в последние годы.

 Когда-то, в девяностые, я всё же написала, что:

 Абсолютного одиночества не бывает,

 потому что в нас обитают двое:

 Душа и Разум, разговаривая между собою.

 

 И совсем недавно обнаружила у современника Пушкина, поэта Виктора Теплякова, благословлённого на поэтический путь Пушкиным, но ныне почти забытого, такие строки в большом стихотворении «Одиночество»:

 Меж тем как он кипит, мой одинокий ум!

 Как сердце сирое, облившись кровью, рвётся,

 Когда душа моя, средь вихря горьких дум,

 Над их мучительно-завидной долей вьётся!

 

Ум, сердце, душа – все эти понятия сцеплены внутренней связью. Абсолютного одиночества не бывает. Ум кипит. Он подчинит себе сердце и душу. Они вместе разрушат Одиночество. Разрушат ли? Как противоречиво Одиночество! И что такое эта невидимая Душа? Мы относим к этому понятию мир чувствований, ощущений. А их незримость, но действительную сущность может объяснить более или менее «вразумительно» только Ум. В конце концов – все эти незримые сущности человеческие располагается в нашем «кибере», и заправляют деяниями человека вместе. И если человек по природе своей не мыслитель, не умеет получить единый результат деятельности «кибера» – он более всего и всех одинок. А вместе с тем и не понимает этого, и никто не слышит его жалоб. Вот как сложно понятие Одиночества.

Тютчев в блистательной надменной Европе задыхался от любви к России и женщинам своей судьбы. Он так много знал, так много видел и пережил! И то, что переполняло его, воплощалось в бессмертные строки, а ему этого было мало, и он всё повторял:

 Как сердцу высказать себя?

 Другому как понять тебя?

 …………………………………

 Лишь жить в себе самом умей –

 Есть целый мир в душе твоей.

 

 Значит там, в глубине его мира, скрывалось ни с кем не разделённое, не разделимое Одиночество поэта? Но в душе ведь целый мир! – но невысказанный! Недоступный для высказанности или недоступный для понимания высказанного! Вот в чём страдание Одиночества!

 А Лермонтов вручил нам, далёким, своё Одиночество, выплеснув его в стих сокровенный и просторный, как пространство русской земли с её тысячелетней неразгаданностью тоски:

 Выхожу один я на дорогу.

 Предо мной кремнистый путь блестит.

 Ночь тиха, пустыня внемлет Богу

 И звезда с звездою говорит.

 

 Пустыня внемлет Богу, пустыня внемлет юному поэту, пустыня… и так до конца жизни, несмотря на университет, кадетский корпус, любовь, Кавказ, распри… Наконец, пустыня – смерть.

Замечательный мастер восточных сказов, наш современник Тимур Зульфикаров в одной из своих последних притч (опубликованных в «Литературной газете») говорит, что «Смерть – это вершина одиночества, Эверест», но – он обращается к каждому – «ты ведь был в Вечности, пока матерь и отец твои не взяли тебя оттуда, – и вот ты возвращаешься в Вечность… Смерти нет!». Да, да, наверное, при таком раскладе смерти нет. Но человек остается на Эвересте, на вершине Одиночества. Навсегда. Это его суровая судьба. Это философия смерти. Здесь вспоминаю стихотворение Бродского и свой ответ на него:

МЕТАМОРФОЗЫ

                             Бессмертия у смерти не прошу.

                                                         Иосиф Бродский

Бессмертия у смерти не прошу.

Оно придёт, как и у всех: вот ветер

бессмертно так шуршит по камышу,

по волосам живущих, по столетью!

Я Бродскому всё это расскажу:

что мы надышим караваны облаков,

Из них падём лавиной ливня в грозы!

Зачем просить! Вся жизнь – метаморфозы:

в бессмертье смерть

                                  перетекает так легко,

как в водопад стиха

                          ритмичность старой прозы.

 

Бессмертным умершим я задаю вопросы,

и слышу голос ветра в мгле веков,

и снова караваны облаков,

и дождь, и град. Мы выпадаем в росы.

Бессмертие. Я не прошу его, но мир таков:

не верит ни в пророков, ни в богов,

и вертят круг его одни метаморфозы!

 

А есть вот такая философия Одиночества в жизни: «Кто не любит Одиночества – тот не любит свободы, ибо лишь в Одиночестве можно быть свободным». Это заявил своенравный, строптивый индивидуалист – Шопенгауэр – в середине XIX века. Ему ничего не оставалось, как сказать такое: его философию не поняли, но он был горд и ждал своего часа. Дождался. Но как прекрасно на земле Одиночество, когда оно – наш бездонный мир, запрятанный внутри нас, – наполнено мыслями, созерцанием, их столкновением и изливается во внешний мир «Опытами» Монтеня, «Самопознанием» Бердяева, «Опавшими листьями» Розанова. Или строками Беллы Ахмадулиной, когда ее друзья отправляются на зульфикаровский Эверест:

 О одиночество, как твой характер крут!

 Посверкивая циркулем железным,

 как холодно ты замыкаешь круг,

 не внемля увереньям бесполезным…

 

Как много противоречивых ощущений Одиночества должно заключаться внутри чуткого сознания, чтобы теряя близких, как Белла, всё ж «ощутить сиротство как блаженство»! Одиночество – как блаженство. Одиночество – как счастье… Это тоже Эверест. Но я бы сказала – чистый воздух Одиночества. Для того, чтобы ощущать Одиночество, как блаженство, нужно быть очень независимым и чистым перед миром и собой – спокойно свободным внутри себя – как Белла. Это счастье. Невозможно забыть признания Виктора Астафьева, подолгу живущего один на один с далёкой сибирской Овсянкой, что он испытывает там «отравляющую сладость одиночества». Деревня стала знаменитой, но от этого не стала ближе к кипучим городам. Отравляющую сладость Одиночества может испытывать человек, наполненный смыслом бытия и умеющий этот смысл выразить именно в условиях сладости Одиночества.

 Бердяев же, связывая своё постоянное чувство Одиночества с глубоким осознанием несовершенства, зла, греховности мира, утверждает, что «переживание одиночества и тоски не делает человека счастливым». Но и он противоречив, да ещё как! И кажется, всю жизнь был всё-таки счастлив в своей противоречивости. Вот он заявляет о себе, одиноком: «Я феодал, сидящий в своём замке с поднятым мостом и отстреливающийся»! Ничего себе одиночество! Это же сражение. Так оно и было. Он сражался один против всех вокруг себя. И такое бывает одиночество.

 Недавно скончавшийся талантливый режиссер кино Михаил Калатозишвили, создавший фильм «Дикое поле» как метафору одиночества, сказал на страницах «Литературной газеты», что он при этом не подразумевал несчастья человека, что человек призван быть одиноким, и тогда он ищет, как и чем украсить своё одиночество. Я продолжу его мысль: человек уходит в созидание. Если не достигает он открытий в науке, не создаёт чудес искусства, он творит свою одинокую жизнь, а затем пишет дневники и воспоминания о себе и своей эпохе. Всё же великая сила – одиночество творца! Когда-то я написала, что у Одиночества два лика: лик Вдохновения и лик Смерти. Смерти не обязательно физической, и тогда – когда нет Вдохновения. К чему бы то ни было: к стихам, прозе, дружбе, любви или просто к размышлениям о жизни, или к сотворению жизни во всей её обыденности. Что же такое – Вдохновение? Пушкин сказал, что оно «…есть расположение души к быстрому соображению понятий… Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии». К соображению! Как в геометрии! Оставьте думать, что это наитие с небес!

 На «башне» у Вячеслава Иванова, вероятно, объединялись Вдохновением русские Одиночества Серебряного начала двадцатого века. И Блок читал «Незнакомку» – символ женского одиночества и – его… О блоковском одиночестве последних лет следует написать подробней, заглянуть в него глубже.

 А Иннокентий Анненский?! Одинокая фигура над когортой серебряных имен и, быть может, самая серебряная… Тютчев сомневался в том, что можно высказать себя, но Анненский писал, что «мы славим поэта не за то, что он сказал, а за то, что он дал нам почувствовать невысказанное». Но что может быть ясней таких его строчек:

 Скоро полночь. Никто и ничей.

 Утомлен самим призраком жизни

 Я любуюсь на дымы лучей

 Там, в моей обманувшей отчизне.

 

«Никто и ничей». Посреди друзей, родных, учеников. Одиночество было внутри, а не снаружи. Его рукой водило Вдохновение тоски и Одиночества, но не спасло однажды на вершине тоски.

На вершине тоски одиночества погибла Цветаева. Она всегда была одинока посреди своих страстей и романтических любовей, и одинокость сгущалась до накалённой её мыслью тьмы в зарубежье, рядом с мужем и детьми. Она делила своё Одиночество только со Временем. Она погружалась в него чудными письмами и уникальными, цветаевскими, стихами. Письма и стихи – её прибежище в жизни. Прибежище её Одиночества. Трагический пик его в них.

 Существования котловиною

 Задавленная, в столбняке глушизн,

 Погребённая заживо под лавиною

 Дней – как каторгу, избываю жизнь.

 

 И ещё – неожиданная мысль: какая одинокость в сущности была – удивляйтесь! – в Зинаиде Гиппиус, рядом с Мережковским! Эту одинокость одевала она в экстравагантность своих одежд и экстравагантность своего поведения. Непонятая никем одинокость прорывалась в стихи, где тоже пряталась за интеллектуальностью, непримиримостью, бескопромиссностью…

 Однообразно и пустынно,

 Однообразием сильна,

 Проходит жизнь…И в жизни длинной

 Любовь одна, всегда одна.

 

Это не о конкретной любви, это об Одинокой любви-символе её загадочной натуры.

 Вообще редко, очень редко мне вспоминается русский поэт или писатель, который бы не был объят Одиночеством в отстранённом от него мире, продлевая свою одинокую жизнь только пером, гусиным, стальным или шариковым. Так было. Теперь – не знаю. Появились писатели и писательницы «крутые», расчётливые, приспосабливающиеся к чему угодно и из чего угодно извлекающие выгоду дохода, популярности и довольства собой. Святого Одиночества они не знают. Да оно им и не по плечу.

 А я скажу несколько слов во славу тайного, вдохновенного, счастливо-несчастливого Одиночества. Всё-таки оно такой трудный, но – движитель нашего бытия. Так будем же любить своё, запрятанное внутри нас это счастье-несчастье Одиночества. Не будем корить его. Будем ему потакать. Наши сердце, душа и ум будут его воспитывать. И воздастся нам, я так думаю, сполна во всей нашей быстротечности по дороге к обещанной Вечности. Истинно так.

Только это не всё! А трагедия великих Одиночеств – Король Лир, Гамлет, Дон Кихот?! Они есть и сейчас. Мы не знаем о них. Им невозможно дать советов. А Мышкин, Желтков, чеховский Иванов, гоголевский Башмачкин! И они живут среди нас. Как они переполнены невысказанной своей сущностью. Одиночество грызёт их изнутри, ищет выхода. И это тоже истинно так. Особенно трагичное одиночество у набоковского Цинцинната, маленького, физически слабого, который знает, видит, что он не такой, как все, и другим быть не может, и готов идти на казнь за это, терпеливо и обречённо сохраняя своё «я».

 Но вспомню ещё раз противоречивого Николая Бердяева: «…я всегда вдохновлялся словами доктора Штокмана в ибсеновском «Враге народа»: «Самый могущественный человек тот, кто стоит на жизненном пути одиноко»». Доктор Штокман, оставшись «один в поле воин» против лжи, пошлости и предательства большинства в своём городе, почувствовал силу борца, как Бердяев в своём «замке со рвами».

 Наш современник Эрнст Неизвестный, этот могучий в своевольных творческих страстях и представлениях о красоте и величии человек, выполняет только их посылы. Он не оглядывается ни на кого, не прислушивается ни к кому, создавая уникальные скульптурные творения. Он стоит на своём, как скала, недоступный ни властям, ни мастерам, ни, наверное, даже законам мастерства – они у него особые. И поэтому он говорит: «Моя свобода – Одиночество». Он, вероятно, как Антей с Землёй, связан со своим Одиночеством, дающим ему свободную силу. Пришёл на ум Микеланджело – гений Одиночества и Одиночество гения. Всё так, но всё это могущество Одиночества – для сильных, а у слабых другая судьба... Но в слабости набоковского Цинцинната – его сила. Его одинокое «я» тоже как скала – неразрушившееся даже на эшафоте.

 Одиночество слабых, Одиночество сильных... Они разные по напряжению духа, спрессованного где-то внутри них.

 Каким был Баратынский? Слабым его назвать нельзя. Он провидчески чуял, предполагал одиночество «последнего поэта» будущих «железных веков», поэта, до которого техногенному корыстному обществу не будет дела тогда, когда:

Исчезнули при свете просвещенья

 Поэзии ребяческие сны,

 И не о ней хлопочут поколенья

 Промышленным заботам преданы...

 

Тревожный, предупреждающий голос поэта. Но поэзия сопротивляется, не исчезает – грубеет, ожесточается, топорщится. И поэты в наше свободное (с безобразием и бесстыдством свободы), беспощадное и непростительное время (непростительное по отношению к тем, кто обезобразил свободу) – по-разному рифмуют его. Потому что эта безобразная свобода разъединила, разобщила людей. В опасные времена недалёкого прошлого всё же был единый народ (спорь не спорь) с единым духом надежды. Одиночество блуждало в толпе и согревалось ею. Это не значит, что не было трагедий. Были, да ещё какие!

 Что же ныне? Листаю страницы современной поэзии. Какие-то голоса плачутся, впадают в мрачную, одинокую, бессильную безнадёгу. Я даже услышала голос, предававший нашу драматическую действительность вместе с трагической родной страной анафеме, и это было страшно, и я убрала с глаз долой эти строки. Неужели таким будет последний поэт?! Но вот раздаётся в городе, где уж точно «век шествует путём своим железным», такой силы голос, для которого, наверное, Одиночество, как для доктора Штокмана, как для Эрнста Неизвестного, – свобода и бесстрашие. Значит, надежда. Значит, в веке железном, электронном, атомном, космическом можно жить и верить, быть может, в Одиночество – великое:

 Я знаю, если баррикады

 и рухнут, я не упаду –

 я буду жить во тьме распада

 и сыновей рожать в аду.

 

Вот такой женский, прямо Жанны Д`Арк-овский по духу голос: Инна Кабыш.

 И Юнна Мориц, закалённая всеми временами, что ей выпали:

 Я не кукушка на часах истории,

 нет во мне этой пружинки начисто.

 Я – море, я – горечь и соль акватории,

 я не сдаю своей территории –

 ни под каким натиском.

 

Вот каково Одиночество сильных, стойких, смелых, выделяющихся из толпы и даже из поэтической когорты. Как не вспомнить далёкую уже Софию Парнок, давно сказавшую и тоже в очень сложное время то, что сейчас Юнна:

 ...одна лишь у поэта заповедь

 на востоке и на западе,

 на севере и на юге –

 не бить челом веку своему,

 но быть челом века

 своего –

                быть человеком.

 

Женщины оказались сильнее многих мужчин в представлении назначения своего и сопротивления гнёту обстоятельств. Их одиночество оказалось высоким, без жалости к себе. Наверно, это трудно и редко.

 При неразделённом ни с кем одиночестве, подавляющим желание жизни, особенно при грузе вины или сожаления о свершённом или, наоборот, о несвершённом от робости и безволия, – бывает – возникает мысль о прекращении жизни. Даже у талантливых, признанных и знаменитых. И исполняется ими. В самоубийстве видится избавление от страданий. Маяковский и Фадеев представляются поначалу самостоятельными, цельными людьми. Воли сопротивления давлению, чужеродному их талантам, не хватило. Обольщались, верили, подчинялись. Наконец, прозревали и казнили себя. Станислав Рассадин в своей язвительной и беспощадной книге «Самоубийцы» называет самоубийством и медленное, тягостное погибание поэтов и писателей, которые пытались быть кем-то и чем-то (но не собой) для послушания и подчинения властным структурам. Хотя от природы им была дана яркость и самобытность таланта. И по мягкости той же природы своей они не умели да и не могли сопротивляться. В смыкавшемся круге духовного одиночества они погибали без выстрела и петли. Аркадий Белинков в книге «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» пишет о выстреле в себя при осуждении себя самим: «Короткая линия, которую прочёрчивает пуля, перечёркивает десяток плохих строк и подчёркивает не один десяток хороших. Выстрел в сердце обладает высоким свойством осуждения своих ошибок». Юрий Олеша не был таким героем.

 При зарождении советской литературы стоял над всеми мастерами пера Блок, не только среди поэтов, – как фигура необычайной художественности и русскости. Вечная страсть лучших умов изменить несовершенный мир подсказала ему «Скифов» и страшноватую поэму «Двенадцать». Он призывал приветствовать желанную революцию. Потом выяснилось, что всё было не так, как представлялось. В увлечённости разрушением он поставил растерянного Иисуса во главе тех, беспощадных, из «Двенадцати», что убивали, сами не зная кого и зачем. Революция разрушила блоковский дом, опустошила очаг и его доверчивую увлекшуюся душу. Опустошённый, он умирал один на один со своей доверчивостью. Негодовал на себя, переживал трагедию духа. Рассадин полагает, что это тоже было – почти самоубийство. Без выстрела. В одиночестве.

 Однако всегда на белом свете появлялись индивидуумы, особенно среди поэтов, которым по природной организации их внутреннего мира с юных лет была свойственна трагедийность восприятия жизни. Таким был и Блок. Его лирика – отсутствие сопротивления унынию, печали, мрачности, смерти. И вот – трагедия тонкой и возвышенной личности. Очень хорошо написала Инна Кабыш в своём стихотворении «Блок в 21-м году»:

 Всё громче музыка звучала,

 она врывалась в каждый дом:

 такая страстная сначала,

 такая страшная потом.

 .................................................

 ...Блок умер, чтоб её не слушать:

 Он испустил не дух, а слух.

 

 В конце ХХ-го и начале XXI-го века такой личностью оказался Борис Рыжий: чувства одиночества и смерти с пелён. Время, в которое жил каждый из этих поэтов, сгущало и усиливало их катастрофические чувства. Борис Рыжий сам исполнил свой смертельный приговор.

 Из родной литературы перебираюсь совсем в другие края. Думаю о поэтах Японии. Их импрессионистические трехстишия – хайку (хокку) с XVII века выражают намёком, как правило, печаль одиночества или, как они полагают, «просветлённое одиночество». И не только своё, а одиночество человека в мире. И все японцы понимают это ощущение. Хотя не все пишут хайку. В хайку спасаются, отдают печаль строкам, она уходит из души во внешний мир, растворяется. Это же всемирное чувство – чувство Одиночества. Чувство разной силы, окраски и перспективы от просветляющего до трагического. Недавно познакомилась с переводами стихотворений португальского поэта Фернандо Пессоа, поэта так недавно минувшего двадцатого века. Стихи написаны – все – в одном ключе, поэтому достаточно привести фрагмент одного. Перевод Витковского:

 Кто же есмь я, о Господи, в этакой мгле?

 Что постигну, мечась в утомительной смуте?

 Для чего я куда-то иду по земле,

 Оставаясь недвижимым в собственной сути?

 Путь мой пуст и бесплоден, так нужен ли он,

 Если смысл от деяний моих отодвинут?

 Для чего мне сознанье, которое – сон?

 Для чего я в реальность жестокую кинут?

 

 Стихи о потере жизненного пути, что может быть только при душевном и духовном одиночестве. Это угнетённое, растерянное одиночество никак не сравнить с протестным и непокорным одиночеством Цветаевой, голос которой звучал тогда же. Личность поэта зависит от времени, в котором он дышит и пишет, но не полностью. Всё-таки природные особенности его нрава, его психики являются основой.

 

В заключение своих размышлений приведу стихотворение, написанное мной уже в начале двадцать первого века. Я думала о безысходных одиночествах:

 Одиночество – это когда разрываются грудь, голова

 от ворочающейся любви в ожиданьи,

 что в сердце колотящиеся слова

 пробьются во льды мирозданья.

 Это гуляние по интернету –

 в океане, не утоляя жажды,

 когда ни одна звезда, ни одна планета

 твоей правды тебе не скажут…

 

 А ведь это всего несколько ликов Одиночества, возникающего в ком-то. Прошло время. И родились такие строки:

 Святое Одиночество… Но вот

 не в чёрном мареве оно,

 не в чёрной драпировке.

 В нём розовый закат,

 в нём розовый восход,

 в нём розовое терпкое вино

 сгущается в таинственной кладовке.

 

 Когда смеркается, я подаю вино к столу.

 Всех ближних приближаю ещё ближе.

 Ввожу их всех в свою святую мглу

 и, вопреки поэту, так их лучше вижу.

 

 Одиночество обостряет чувства. Оно способствует прозрению и замечает

главное. Это главное предстаёт в двух ипостасях: первая – это дружеское окружение с пониманием натуры одинокой личности и Времени, в котором она обитает, и вторая ипостась – творческое горение, превращающее тёмный лик Одиночества в лик просветлённый, наполненный живой плодотворной жизнью.

 

г. Сочи