Татьяна ЯСНИКОВА. ПРОЗА, ПОЛНАЯ ДУМЫ СЕРДЕЧНОЙ… К 80-летию Кима Балкова

 

Татьяна ЯСНИКОВА

ПРОЗА, ПОЛНАЯ ДУМЫ СЕРДЕЧНОЙ…

К 80-летию Кима Балкова

 

Киму Балкову восемьдесят. Более пятидесяти лет известности. Жизнь, отданная литературе, отданная не напрасно, поэтому счастливо. По одну черту – скорби, по другую – погружение в свое, родное, с полной отгороженностью от всего чужого – иноземного, не сибирского. Цельность. Редкая целостность творчества и пушкинское начало – то, что Пушкин называл задумчивой ленью – отрешенностью буквально от всего, что несет шумливое сообщество людей – и – возращение к нему со своими завораживающими творениями, творениями, уводящими на просторы Слова, обнимающего души с нежностью не постигнутого ими инобытия.

Два десятка лет Ким Балков проводит летние месяцы на Кругобайкальской железной дороге, где у него творческая дача в старинном вековом доме на крошечном полустанке с несколькими жителями и поездом, почти призраком, раз за несколько суток проходящим сквозь тоннели времени. Этот поезд не то связывает с цивилизацией, не то разъединяет: прошел и – снова думы потекли, круглясь вокруг народного, природного, нигде не обостряясь до кричащей требовательности. Местный люд, как и писатель, погружен в безмолвную задумчивость переживаний и тем ему близок, он пишет о простых людях.

Как Пушкина, Кима Балкова то в мыслях, то наяву сопровождают вечерняя звезда и «дремлющий залив, и черных скал вершины», «мирная страна», где «сладостно шумят полуденные волны». Именно там можно бродить, переполняясь сердечной думой, святым очарованьем. Поэт писал свои строки в память посещения Крыма, а у нас суровая земля, суровый Байкал. Когда он усмиряется, то его безмятежность столь безгранична, что напитывает до тоски по чему-то несуществующему, но –  желанному до дрожи, потому что – оно никогда не случится. И вся природа байкальского побережья, называемая Кимом Балковым Подлеморьем, тоже погружена в мечту ожидания, человеческий быт там предельно прост. Кажется – это нищета, но – это так нужно, никакому пластику, пластмассе, любой подмене вещей и понятий там не место.

К новой своей книге «Серебряная коновязь», включившей повести и рассказы, написанные за пять текущих лет, Ким Балков сочинил небольшое предисловие. Его тексты так зримы, осязаемы, что он и сам захотел сказать об этом: «Со мной иной раз случается, что я путаю быль с небылью. И я ничего не могу поделать с этим, вдруг да и помнится, и не в дрёме, а наяву, что я уже не в ближнем мире, а в каком-то другом, и там мне глянется. Вот и в рассказах моих достаточно людей, вроде бы как далёких от ближнего мира и не всегда понимаемых теми, с кем сталкивает их судьба. Наверное, это происходит потому, что мы с малолетства привыкли видеть одинаковость в тех, кто живёт рядом с нами. Когда же вдруг замечаем в ком-либо что-то несвычное, нередко проявляем досаду, наблюдая за тем, кто не совсем похож на нас, а то и вовсе гоним прочь от себя. Происходит такое и в землях, примыкающих к Байкалу, которые я называю Подлеморьем». 

Заметьте – Ким Балков говорит не только о том, что, будучи погружен в мысли, он неизбежно выходит на грань яви и не яви, но и то, что именно там он обнаруживает людей, не таких как все. Мы можем сказать: каждый человек  «не такой, как все», но это для социума неважно, ему бы надо таких, что легко идут толпой и строем. Отвергая иных, социум отводит им место «за чертой» и они – то ли живут, то ли бредят, хотя, могут быть ближе к подлинности. Хотелось написать «к истине», но слово это «судебное», пуританское, то есть, и не подлинное вполне. Герои рассказов и повестей Кима Балкова могут быть и неправы в чем-нибудь, но близость их к черте, где жизнь может оборваться, делает их настоящими даже в бездеятельности.

Ким Балков часто, очень часто пишет о гонимых. Литература, грешащая благополучием, воистину грешна; рассказы и повести Кима Балкова часто не имеют счастливого конца, в жизни так и бывает. Утешить писателю людей нечем, но пишет он так, что слово его само по себе несет утешение. Соприкасаясь с другим, чаемым людьми миром, оно словно высекает искры из этого соприкосновения – они и есть проза Кима Балкова.

Взять рассказ «Белый конь». В новой книге он стоит вторым после повести «Серебряная коновязь». Герой его простой мужик Арсений, у него есть жена Антонина и сын Степушка. Арсений идет на берег Байкала – только и всего! Можно представить, сколько раз выходил сам писатель на этот берег, прежде чем подобралось, будто по заказу,  в самой природе необходимое для его творческого замысла. 

Отравимся и мы вслед, увидим Арсения от обдуваемой байкальским ветром избы, скалы, сосны ли:

«Что же увидал третьеводни Арсений, придя на берег Байкала? Что померещилось в дремоте, когда присел на тёплый песок под старой ветвистой берёзой, и отчего после этого стал сам не свой, а смущение, и прежде нападавшее на него при виде неурядья, наблюдаемого на отчине, усилилось, а потом и вовсе сделалось неумещаемо в мужичьем сердце и коснулось худотелых, малорослых осинок, негусто раскидавшихся по прибрежной округе, и лёгких, дурманяще пахнущих, широколистых, зелёноглазых трав, ловко зацепившихся тонкими стволиками-лапками за упругую, в рыжих каменьях, землю, и те обеспокоенно зашумели, невесть кем подгоняемые: ветра-то и в помине не было, даже верховичок, любящий поозоровать, присмирел, забившись в тёмную, узкую расщелину в гольце… Надо думать, и для них для всех оказалось в диковинку то, что сдвинулось в Арсении. Да и могло ли быть по-другому? Не каждый день увидишь, как из морской воды, отряхиваясь, выходит на каменистый берег рослый белоснежный конь с длинной золочёной гривой, упадающей наземь, с тускло посверкивающими при лунном свете широкими копытами и с глазами бешеными, горящими неземным огнём.

Было дело, слыхал Арсений от покойного отца про светлогривого скакуна, выходящего из моря каждый год в третью неделю по Пятидесятнице. «И мирно пасётся сей конь до самого рассвета, — сказывал отец. — А насытясь и отгулевав, спускается к воде».

 

Рассказ от легенды отделяет зыбкая грань быта, какой он есть у подлеморских жителей. Ким Балков рассказывает о бесхитростной повседневности через домовитость Антонины, через Степушку, играющего с другом Вовкой. Но все в рассказе подбирается к тому, чтобы показать изменения в душах, и что в них неожиданно «стронулось». Называют же чудаков «тронутые», отделяя себя от них. Но в нашем случае будто все тронутые, все, только не сразу. Увидевший Белого коня Арсений уже стал таковым, Антонина поставила себе задачу уберечь от этого Степушку. Ее насторожило и предсказание цыганки, и то, что мальчик вырезал Белого коня из чурбачка, то есть, таил о нем раздумье.

«Стёпушка всегда-то мечтал вживе повстречать Белого коня в пору гостевания в Подлеморье Пятидесятницы, когда стояла полная луна и небо было чистое-чистое. Он знал, что увидеть его мог лишь тот, у кого беспорочное сердце и светлый ум. Так сказывал Вовка, а слышал он про это от стариков, к кому был вхож. Стёпушка надеялся, что и ему в конце концов повезёт, ну, хотя бы потому, что родился он в один из дней Пятидесятницы, когда Белый конь подбирал пахучую травку на лесной поляне. А ещё Стёпушка знал, опять же со слов Вовки, что с человеком, повстречавшим Белого коня, случалась перемена, и, коль скоро тот прежде был настырный и бойкий на язык, то после этого делался молчалив и сосредоточен на себе, и смущение, что и раньше жило в нём, становилось больше, а в глазах появлялось что-то грустное, и можно было догадаться, что он теперь как бы насквозь видел в людях, и это пугало.

Попервости это пугало и Стёпушку, но потом страх исчез, осталось любопытство, а ещё мальчишеская уверенность, что уж с ним-то наверняка не произойдёт ничего подобного. Потому как… кто он есть-то? То-то и оно!..

Завтра у Стёпушки день рождения. По этому случаю Антонина завела тесто и поставила кадку в большую русскую печь. Арсений сходил в лес и принёс охапку цветов. Антонина поместила их в кувшин и поставила на стол. Стёпушке было приятно наблюдать за хлопотами родителей, тянуло подойти к ним и заговорить про то, как у него нынче хорошо на сердце. Но удержало данное Вовке слово, что нынче потемну они таки пойдут на лесную поляну. Надо быть, Белый конь не посмеет не появиться им на глаза накануне Стёпушкиного дня рождения. «Ить не зря ж сказывали на поселье…». Да уж, сказывали, только не хотелось бы нынче накручивать себя. Зачем?.. Стёпушка и не стал накручивать, вышел на подворье, заглянул в дровяник и… не увидел на прежнем месте вырезанного из дерева Белого коня. И растерялся. Когда же пришёл в себя, побежал к матери, но она сказала, пряча глаза, что понятия не имеет, куда подевался Белый конь, хотя сама чуть свет вынесла поделку за ворота и зарыла в песок. Помнилось, Белый конь намеревается отнять у неё сына. А без него она и дня не проживёт. Это уж точно. Уж так всё в ней завязано. К тому ж не выходила из головы мысль о цыганке. Чего она там напредсказывала-то? Уму непостижимо, как всё переварить, как жить, когда не успеешь проснуться, тут же подбегаешь к сыновьей койке и напряжённо вглядываешься в родное лицо. Господи, как тяжело-то, как муторно!.. Вот и не вытерпела — зарыла в песок фигурку Белого коня, которого посчитала виновником того, что происходило с нею. Впрочем, сама она едва ли сказала бы кому-то про это... Не для людей раздумья, что вдруг да и остужали в душе. Всё ж потемну Антонина спустилась с крыльца и подошла к тому месту, где спрятала поделку, откопала её и принесла в дровяник, поставила на чурбак. И запамятовала про своё деянье. Что-то другое накатило, и было пуще прежнего надсаживающе на сердце. Она даже не удивилась, когда на другой день, проснувшись чуть свет, не нашла сына в своей комнате. Не оказалось его и на подворье. «Во как…» — вздохнула потерянно, когда Арсений, обнаружив пропажу сына, сорвался с места и, ни слова не говоря, побежал на берег Байкала. Она попервости хотела последовать за ним, но дошла только до ворот, вдруг решила, что ни к чему это: «Стёпушка-то тепереча далеко, до него, поди, и мыслью не дотянешься». Вернулась…».

Тронулась умом потерявшая сына Антонина. Но не того только намудрил Ким Балков. Матери он дарует возвращение Степушки.

«Антонина медленно, держась за поручья, спустилась с крыльца, а потом прошла к дровянику, долго стояла подле поделки сына, точно бы хотела вспомнить, что же у неё связано с нею. Но, видать, так ни до чего и не додумалась и, виновато улыбаясь потрескавшимися губами, вышла за ворота. А скоро оказалась на лесной поляне, куда, как сказывали, любил захаживать Белый конь. Она нынче и про это ничего не сказала бы, всё ж что-то сохранялось в памяти, смутное, неугадливое, однако ж и теперь задевающее за сердце, отчего нет-нет да и ощущала нечто противное ясному, ни о чём не скорбящему и ничего не требующему, что управляло ею нынче, и тогда смущение нападало на Антонину. Впрочем, не такое, как прежде, короткое, искромётное, вдруг да и отмечалось ею и тут же пропадало. В те поры ставшая в последнее время привычной, ни к кому не обращённая, словно бы прилепленная к измождённому, вытянувшемуся лицу скорбная, вяловатая улыбка появлялась не сразу. Это, бывало, замечала старуха и истово крестилась. Но замечала только она, уже вроде бы отошедшая от жизни, однако по чьёму-то зову, сама-то считала, что по-Божьему, вернувшаяся в неё.

Антонина прошла по лесной поляне раз-другой, изредка нагибаясь, чтоб сорвать пучок пахучей травы и поднести к лицу, жадно вдыхая таёжный аромат, а потом углубилась в остаревший и раздербаненый хвойный лес. Тут стоял влажный, тяжёлый сумрак; широкие, узловатые кроны косолапых дерев, сцепившись друг с другом, точно бы держась за руки, не пропускали солнца. Было зябко. Антонина в лёгкой, прошитой чёрной постигонкой безрукавке, небрежно накинутой на голые плечи, продрогла насквозь. И когда услышала неторопливое людское бормотанье рядом с собой, казалось, протяни руку и дотянешься до тех, кто шёл по лесу, у неё зуб на зуб не попадал. Может, поэтому, а может, ещё почему, она не сразу обратила внимание на белоголового мальчонку, вытолкавшегося из ближнего глухого урочища. Он семенил промеж двух мужиков, один из которых показался знакомым, вот только так и не вспомнила, где в последний раз видела его. Раздвигая дрожащими руками колючие сосновые ветки, она сделала шаг-другой вперёд и оказалась рядом с мальчишкой, про кого тоже не сказала бы, что не встречалась с ним раньше, а когда услышала его голос, что-то сдвинулось в ней, и розовая пелена пред глазами, что прежде заслоняла ближнюю округу и делала ближние предметы едва различимыми, ничем не угрожающими, рассыпалась, и на сердце стало больно и томительно.

— Маманя, — сказал мальчишка.

— Стёпушка!.. — крикнула она вдруг севшим голосом и тут же, не совладав с нечаянной слабостью, пала на колени.

А земля была розовая, и толстые солнечные лучи упрямо продирались сквозь тёмно-зелёные кроны дерев».

Так заканчивается рассказ Кима Балкова «Белый конь». И читатель задумывается: как жить-то теперь будет эта семья?  В нашем, обыденном мире точно теперь ей не отыщется места. Но разрешение не в том, что это рассказ, а не явь, – а в том, что действие разворачивается в природной среде, иррациональной, непостижимой – и она-то сумеет понять, принять, растворить в себе тех, кто «не от мира сего», а то и в смертном часе дать разрешение. Природа и есть ответ страждущим.

Цели нет передо мною,

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

 

Так исповедовался Пушкин. Многие герои рассказов Кима Балкова пребывают в этом состоянии, не найдя себя. Это вам не «потерянное поколение», это человеческая данность. Понятно, что ум писателя притом, что его герои маются, не празден, а сердце не пусто. Он занят работой, он наделяет подлинностью и маяту, и то, что никак не проявит себя, – разве что звякнет запором калитки – а никто не войдет, набежит ли волной, слизнув время-песок в свою бездонную глубину... Герои Кима Балкова не строят «новый мировой порядок» – и слава Богу. С ними избирательно случается только все самое главное, ведь они не закупорены в кокон потребительства.

Герои последнего в книге рассказа «Котя-щипунчик и Краснопей» – самые что ни на есть немудрящие. Разве что живут в Подлеморье-Лукоморье. Отец и сын Пуговкины. Отец пьянчужка,  всегда норовит ущипнуть какую-нибудь бабенку, а то и обознался – ущипнул тлстозадого мужика, рука так сама и тянется, безалаберная и от разума отставшая. Старший Пуговкин:

«Вздыхал, тоскливо глядя куда-то в сторону:

— Иль это жисть, когда нельзя даже прикоснуться к бабе. Тут же заприметишь злой глаз и разом пропадает охота. Сдохнуть бы поскорей!

Краснопей хотел бы приободрить отца, сказать про то, что в жизни есть ещё что-то, кроме женщин».

Младший, Витька Пуговкин, тоже звезд с неба не хватает, служба в армии, одно, что он там при деле был – вот и всё его дорогое воспоминание. Однако же Ким Балков парня наделяет особенностью. Цыганка, странствующая по многим его рассказам, как, впрочем, где их только нет, издревле сохранившихся в своем лукавстве-ведовстве, добирается до Пуговкина-младшего:

«А по духу-то своему ты не иначе как Краснопей, небесный огнь от тебя исходит, и быть тому обижигаему, кто окажется рядом.

Смутные слова, несвычные с тем, что он, пацан, про себя думал; сделалось неспокойно. И он ещё не знал, отчего бы. Но спустя время догадался, это когда в поселье, а потом и на каждой версте Подлеморья, стали звать его Краснопеем, хотя никто не сказал бы, откуда приспело прозвище».

Чем может занять свой досуг парень из Подлеморья? Пожечь в ближнем лесу костерок, в небо глянуть, не несет ли дождя.  Вспомнить печаль злую – отцовское пьянство.

«Было в том лесу что-то таинственное, остро ощущаемое сердцем, отчего порой хотелось выть, а порой радоваться, хотя и непонятно чему, но, может, пространственности подлеморской земли и её утягиваемости к высокому чистому небу. В те поры он едва сдерживал себя, страсть как тянулся к тому, что распахнулось пред ним, точно бы запамятовшим про ближний мир, отодвинувшимся от него к чему-то светлому и ясному, что узревалось чрез дивно сиятельное, лёгшее на дерева небесное покрывало, которое краешком задевало и его самого, почему на сердце становилось умиротворённо. Начисто забывалось всё, что беспокоило, приходили другие чувства, и они заманивали в незнаемые дали, и так хотелось побывать там.

Но что-то живущее в нём подсказывало, что не надо спешить: всему рождённому под солнцем свой срок.

Да, так было раньше. Но в этот раз не складывалось, и на сердце всё ныло, ныло. Отчего бы?.. Он отыскал в лесу полянку, развёл малый костерок. Сидел и смотрел, как огонёк весело бежал по тонким хворостяным нитям, и хотел бы поменять в своём душевном настрое. Но не получилось. И тогда он поднялся с земли, засыпал уголёчки песком и с тяжёлым сердцем пошёл по тропе».

Отец Витьки Краснопея сгорает «по пьяни» вместе с избой. Какая бытовая и все знакомая история!.. Парень остается один на один с прозвищем, данным им цыганкой по воле писателя. Оно и уводит его от пожарища.

Деталь, вымысел, фантазия – она-то и делает рассказ таким жизненным, достоверным, держит его «на плаву», как и вся народная жизнь стоит сейчас правдами и неправдами на зыбкой грани трагического исхода – к жизни ли, к погибели – все равно трагического. Краснопей на пожарище собирается идти к цыганке, искать правды. Вот, дожили, больше негде её искать…

Повесть, название которой стало названием книги, «Серебряная коновязь», открывающая ход общего повествования, прокладывающая путь флотилии рассказов больших и малых, – об исходе семьи бурята-табунщика. Бурятская литература начиналась с того, что Степь сбрасывала гнет богачей-нойонов, Степь просыпалась («Степь проснулась» название романа классика бурятской литературы Жамсо Тумунова). Что несет новый гнет – об этом живопись словом Кима Балкова. Для «Серебряной коновязи» он не пожалел всего душевного богатства русской речи.

Старик Дамдин, опытный, бывалый табунщик, видит, что выросший на закваске капитализма «хозяин степи» ради сиюминутной наживы пускает под нож веками лелеемые поголовья. И решает увести свой табун, когда-то бывший колхозным, после того, как «хозяин» оповестил его, что скоро Дамдин сможет «гулять» сколько пожелает.

Через ворота Ехэ-Бурхана можно попасть в безлюдную священную  долину – вот какое утайливое место выбирает старик для табуна и семьи – старой Норжимы и племянника Бараса, Борькой прозванного на русский лад. Степь привольную – вот что показывает писатель в своем повествовании, распахнутом в неоглядные дали жизни и будто напоенном воздухом и ароматом разнотравья. Такая магия встречается у мастеров пленэрной живописи, а ведь Ким Балков писал в тиши своего кабинета, в уме держа все, что осязали когда-то его органы чувств. Когда-то – это, может быть, очень давно.  Найдите такого юношу, что сможет написать так, как сделал это 80-летний юбиляр!

«Дамдин вразвалку, не торопя шаг, шёл по степи, теперь уже неровно и дрогло опущенной в сырую вязкую темноту, изредка подымал голову, норовя ухватить взглядом ещё одну звезду в небесном небрежье, кроме той, маленькой и дивно яркой, которую жители степи называли Серебряной коновязью. Иной раз казалось, что у коновязи он видит небесных людей и слышит, как те одобрительно цокают, привязывая скакунов. Вот и теперь, когда на чёрном полотне неба появились рдяно взыгривающие проблески, рождённые невесть каким светом, но, скорее, холодным и далёким от Божьего соизволения, табунщик разглядел небесных скакунов, да так отчётливо, что на время запамятовал, где находится и отчего вытолкался из юрты так рано. Ему было приятно сознавать, что он не один в огромном околоземном пространстве и кто-то, находясь там, наверху, возле серебряной коновязи, может статься, высмотрел его, маленького и слабого, песчинку в ветровом загуле, каким только и может быть человек, и, надо думать, посочувствовал ему и пожелал удачи в том деле, что задумал он. А задумал Дамдин ни много ни мало увести табун в дальние края, докуда не смогла бы дотянуться рука теперешнего хозяина степи. И сказал бы, как говорят русские: «Чтоб ему пусто было на том и на этом свете!», но не сказал, зато выхлестнул из себя комом стоявшее подле сердца чувство обиды сиплым, жёстким голосом:

— Ещё не всё сломалось в моей душе!

Когда Дамдин подошёл к загороди, где важился табун, заметно посветлело, но всё так же сияла Полярная звезда, и впрямь схожая с коновязью. Услыхал, как гнедой жеребец жадно нюхтил воздух, точно бы что-то насторожило его…».

Со знанием бурятского быта описывает Ким Балков юрту и вещи, которые с грустью собирает в дорогу старая Норжима. Складывает она белый войлок, на котором сидели дорогие для семьи гости – будут ли еще? Надевает праздничный сарафан, много лет пролежавший в сундуке, замечает с удовлетворением, что он ей как раз. В брезентовый мешок-четверяк укладывает утварь, гасит светильню в свече, стоящей близ уставца с посудой, и напоследок задумывается: брать ли с собой чугунный чан – желобчу, словно не веря, что придется вести хозяйство.

Старику Дамдину мало дурманящего степного запаха ая-ганги – чабреца, он достает ганзу – старинную монгольскую трубку, обшитую россыпной медью, из катурги засыпает в нее зеленуху – табак. И невольная слеза выкатывается из его глаз.

Спустя несколько дней после начала похода встречается табунщикам заблудившаяся русская девушка из разоренной новым порядком деревни. Старики принимают ее и узнают, что за ними нойон послал вооруженную облаву…

Пятнадцать глав в этой красиво выписанной повести, и читатель, как он есть современник тому, о чем пишет Ким Балков, понимает: хорошего исхода быть не может.

«Пуля зацепила и Гнедого. Он покачнулся и повалился наземь медленно, с тихим глуховатым ржаньем, в котором было горестное недоумение, а ещё и неумение понять, отчего он сделался так слаб, что уже не способен управлять своим телом. Кобылы какое-то время испуганно наблюдали за ним, а потом, и вовсе одурев от страха, сбились в горячий клубок, который то и дело заносило на скальные выступы, после чего какая-то из них, пуще других ослабевшая, оставалась лежать на земле, бездыханная...

В расщелине сделалось напряжённо и душно. Зашевелилась земля, сначала слабо, но с каждой минутой всё сильней. Со снежной накренившейся хребтины посыпались камни. Дамдин схватился за сердце. И тут услышал донёсшийся сверху, со скалы, глухой изюбриный рёв. Было в этом рёве что-то жуткое, лютой стынью захлестнувшее табунщика. Он увидел, как сдвинулся с места снежный гребень, напомнивший огромный зимний малахай, сшитый из беличьих шкурок, который на глазах развалился и оборотился в искряно-белую лаву, и та поползла вниз, срывая с места чёрные глыбистые каменья. «Ну, вот и всё, — вздохнул Дамдин. — Жаль, не сумел я сохранить табун»».

Однако есть над землей «небесные люди, что привязывали в ту пору своих скакунов к серебряной коновязи, и по сию пору сияющей в голубом пространстве ярко и неизбывно», – мистическая надежда простых людей.

Грустно, но и красиво – так написано, чтобы Слову пережить времена.

Послесловие к книге Кима Балкова «Серебряная коновязь», содержащей 650 страниц, написала Гунсэма Бадуева, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Бурятского государственного университета. Темой её диссертации было творчество нашего писателя, равно принадлежащее Бурятии и России. Родная земля – вот кто главный герой его книг, вот почему они, несмотря на лихолетья, наполнены оптимизмом.

«Концепт родная земля, – пишет Гунсэма Бадуева, – репрезентированный в произведениях Кима Балкова разных лет, отражает сознание художника, принадлежащего одновременно двум культурам. На образы природного пространства — степи, Сибири, Подлеморья, Байкала — оказал своё воздействие двуединый характер личности и дарования автора. Пространственная организация прозы писателя выводит к художественно-ценностной позиции, которая характеризуется единством двух начал — специфически-национального и философски-универсального.

Творчество К. Балкова развивается циклично, по неким кругам с взаимопереходами друг в друга. Это касается и жанров (повесть — роман — рассказ в начале творческого пути, роман — рассказ — повесть на современном этапе), и раскрываемых тем, образов [человек с его неустанными духовными исканиями — природа — история; история (вечность) — человек с его неутолимой жаждой истины — природа (Вселенная)]. В последних произведениях писателя взгляд становится шире: размах уже планетарный. В то же время предстаёт вечность — в обращении к корням, российским ли («За Русью Русь»), бурятским ли («Серебряная коновязь»).

Один из ранних циклов рассказов Балкова называется «По кругу вечности». Писатель не изменяет своим излюбленным темам, объединив их в одно целое — человек, природа, история, вечность».

На вопрос о том, где писатель берет сюжеты для сегодняшних повестей и рассказов, бывая в основном по почтенному возрасту своему лишь на творческой даче на Байкале, Ким Николаевич отвечает: «Соседи рассказывают. У меня соседи егерь Леша Комиссаров, рыбак Валера Даманов, художник Петр Лазурков».

На семи ветрах нынче наша жизнь: кажется, все выдуло да выстудило, не до значимых вещей, всё «лишь бы, лишь бы». И не потому, что так хочется: день приносит свое, беспокойное, невозможно закрыться от него, разъедающего душу. Но…

Есть великие вещи: литература, музыка, степи, моря, горы. Люди,– среди которых писатель Ким Балков, супруга его Ида Владимировна, хранительница его покоя и здоровья, заслуженный работник культуры России, дочь Елена Кимовна, редактор и составитель новой книги отца «Серебряная коновязь».  

Кругобайкальская железная дорога – памятник архитектуры, по ней проходят поезда с туристами. Сменятся времена и века, а им все будут показывать и рассказывать: «Вот место вдохновения и творчества Кима Балкова, слово которого наполнено сибирским духом и благодатью».