Екатерина ТИТОВА. ЗЕЛЁНЫЙ ВЕЛОСИПЕД НА ЗЕЛЁНОЙ ЛУЖАЙКЕ. Об одноимённой книге прозы Ларисы Румарчук

 

 

Екатерина ТИТОВА

ЗЕЛЁНЫЙ ВЕЛОСИПЕД НА ЗЕЛЁНОЙ ЛУЖАЙКЕ

Об одноимённой книге прозы Ларисы Румарчук

 

 Вот оно! Ну наконец-то.

 Наконец-то я держу в руках по-настоящему честную умную, хорошую книжку. Я плакала и смеялась, я задумчиво закрывала ее и вспоминала свое детство, сравнивала, как много у нас общего, у нас, людей разных поколений. Она для всех. Для мам и бабушек, детей и подростков, потому, что главная героиня от рассказа к рассказу растет, взрослеет, и мы вместе с ней проживаем ее и свое детство. Ведь это воспоминания о той неповторимой счастливой поре, которую невозможно забыть, воспоминаниями о которой нужно щедро делиться.

 Ведь детство – оно неповторимое, оно все равно прекрасно, наполнено играми и смехом, проверками на прочность дружбы и первой любви… Это никогда не наскучит, всегда интересно окунуться в чье-то детство: совсем другое, в мамино, бабушкино; и даже еще интереснее, если прошло уже много-много лет, а на их детские годы выпали трудности и лишения: война, эвакуация, голод, гибель родных и знакомых…

В этой книжке – про детство в Башкирии, сюда в 1941-43 годах бежали от фашистов рижане, ленинградцы, москвичи… Здесь под Уфой ребята учились, играли в дворовые игры, помогали взрослым таскать воду из колодцев, приносить керосин, стирать и колоть дрова. Но вся эта грубая и неприглядная жизнь видится героине повести иначе, чем приземленным взрослым, как бы сквозь волшебные очки сказки и мечты.

У автора редкий дар видеть все вокруг необычайным, подмечать главное в облике и характере человека. Лица одноклассников, учителей, других странных взрослых выписаны так ярко, выпукло, что их образы рождаются в воображении читателя и живут уже сами по себе.

Навсегда врезается в память и странная собачница из одноименного рассказа.

«– Так ты что, боишься собачницы? – переспросила я.

– Все-таки она какая-то странная. Платье длинное, до полу почти. Сейчас такие и не носят, а сверху какой-то пиджак, вроде как мужской. А в ушах серьги, красивые такие. Да она и сама красивая, если приглядеться. Лицо тонкое, как у принцессы. Но как ни встретишь, вечно она с собаками. Одну за веревку тащит, другую на руках несет. У нее, наверное, полный дом собак, даже людям жить негде.

– Дурочка, что ты думаешь, она их всех дома держит? Она подбирает беспризорных и пристраивает их, то есть находит им хозяев, а больных усыпляет.

– По-моему, она злая, – сказала Эля шепотом и опасливо покосилась на глухой забор, мимо которого мы проходили. – Я помню, как она кричала на улице: «Ненавижу людей. Дети сжигают живых котят, а родители это поощряют – мол, они заразные». Ей, наверное, казалось, что она говорит тихо, а на самом деле она почти кричала. Вокруг нас уже стала собираться толпа, мама все время поддакивала ей: да-да-да-да, а сама, по-моему, так и думала, как бы улизнуть. Хотя вообще-то мама с ней согласна. Только мама не любит, когда толпа собирается».

Вот штрихи к портрету деда из рассказа «Ночь моего рождения».

«...Дедушка очень любил Некрасова и, когда читал «Русские женщины», плакал. Меня всегда удивляло, что революционер может плакать. И вообще, я совсем не такими представляла бойцов революции. В моем представлении все они похожи на скульптуру Ленина в нашем сквере, который мы ласково называем «ленинский садик» и весной, когда чуть пригреет солнце, так любим играть в мяч на теплом граните постамента.

Так вот, я никогда не думала, что революционер может плакать. А дедушка плакал как ребенок. Его сморщенное лицо делалось еще более сморщенным. В морщинах ручейками скапливались слезы, а дедушка и не думал их вытирать. По-моему, он просто не замечал, что плачет».

Лариса Румарчук акцентирует внимание на психологических чертах личности, а не на внешности, поэтому у каждого в копилке памяти найдется похожий типаж и своя история. Это здорово.

А вот Степка из рассказа «Ничегонеделанье».

«Он вообще-то жил на другой улице, но все время околачивался в нашем дворе. Степка выкатился из-за угла на одном коньке «снегурке». Конек был туго привязан к черному валенку. Лезвие его ярко сверкало. Ушанка у Степки съехала набок, из-под нее торчало большое красное ухо, похожее на раковину. Но дело было не в единственном коньке: я и сама каталась на одном. И не в ухе: у меня тоже развязывались тесемки и капор почему-то всегда съезжал с правого уха. Дело было в том, что Степка упоенно обсасывал толстую сосульку.

И хотя мы совсем не дружили со Степкой, скорее даже наоборот, я поняла, что мой долг предостеречь его.

– Степка! – заорала я. – А ну-ка брось сейчас же сосульку! Тебе что, жить надоело?

И я выбила у него из рук сосульку и стала затаптывать ее в снег.

Но Степка не понял моих добрых намерений.

– Чего лезешь? – промычал он и так толкнул меня, что я полетела вверх тормашками прямо в пышный, легкий, ослепительный сугроб».

Как говорится, противоположности притягиваются. Так и в рассказе «Жених и транскрипт» девчонка-отличница и мальчишка-третьегодник в начале жуткие антагонисты, а в конце рассказа они не разлей вода. С каким юмором, с каким вниманием описаны тонкости их перерождающихся чувств!

«– Это не девчонка, – сказал он, – а какой-то транскрипт.

И хотя никто толком не знал, что это такое, все решили, что Надька и в самом деле вылитый транскрипт.

Петька Логунов уверял, что это такая специальная линейка, вроде логарифмической, но не совсем.

Света Пузикова утверждала, что это название особого вида металлических скрепок.

А Леня Кац, недолюбливавший Вольгина, доказывал, что такого слова вообще не существует, что Вольгин по своей безграмотности назвал транскриптом транскрипцию.

А когда мы хором спросили его, что же в таком случае транскрипция, он промычал что-то невнятное.

Однако это прозвище крепко прицепилось к Наде. С тех пор (правда, за глаза) ее никто не называл иначе как Транскриптом.

А мне при слове «транскрипт» представлялась фигура, сложенная из логарифмических линеек и циркулей, соединенных друг с другом скрепками.

Итак, Жених и Транскрипт невзлюбили друг друга».

И конечно изумительный портрет девочки из рассказа «Света». Настолько поэтичный, тонкий, нежный образ, по-моему, о подругах детства так нежно никто еще не писал.

«Если бы такого имени не существовало, я бы сама придумала его для нее. Такая она была ясная – вся из света, его искорок, пылинок, колыханий и переливов. В сущности, она была еще маленькая, лет двенадцати, не больше. Да и мне примерно столько же».

И в конце рассказа:

«Иногда мне кажется, что когда-нибудь на летней улице в пятнах света и тени я увижу легкую девочку с волосами, вставшими над головой сиянием, и крикну ей: «Света!» А она оглянется, сдвинув тонкие светлые брови, посмотрит на меня с недоумением и скажет:

– Вы обознались...».

Так закроешь книгу и вздохнешь: эх, а про меня так вряд ли кто напишет. Действительно, нужно иметь незамутненную душу, чистый взгляд, чтобы видеть людей в их сути, любоваться ими, восхищаться и любить их.

Этот дар все освещает, делает таинственным, загадочным каждый уголок бедного послевоенного детства. И захламленный чердак, откуда приятно наблюдать потихоньку за другими, слушать дождь и беседовать с мухой, причем по-актерски за двоих произносить реплики («Дождь на чердаке»); и уголок двора за дровяным складом, пропахший свежими опилками, на которых так приятно лежать и рассматривать рисунки на осколках сервизных тарелок («Моя прекрасная дама»); и керосиновая лавка под пером Ларисы Румарчук превращается в театр-балаган с кулисами, реквизитом, сценой и актерами («Башня удачи»).

Повесть Ларисы Ильиничны Румарчук так многогранна, так насыщена яркими, мгновенно открывающими в потайные дверки памяти образами, что думаешь: как же я смогла забыть то или иное романтичное ощущение стрекозиной легкости, полетности, мистического восприятия мира, когда ты не ты, уже не в теле, а везде, в каждом явлении природы.

Книга возвращает не просто в детство, она погружает в детское мировоззрение, полное удивительных наблюдений и философских открытий. Она полна метких рассуждений о жизни и бессмертии, приязни и отвращении, о страстях зависти и ревности, предательстве и гордости, и, конечно, о счастье, которое непременно будет, огромное, надо только подождать…

Лариса Румарчук – поэт. И ее проза поэтому возвышенно поэтична. Вот послушайте, разве это не стихи? «Однажды я лежала в поле», «…тень легла на белую бумагу»… «Из подъезда вышла Эльза»…То есть, звукопись, дыхание строки завораживает.

И то, что делает прозу по-настоящему художественной, – это не только безупречный стиль и легкость, с которой Лариса Румарчук доносит до читателя сложные психологические оттенки явлений сознания, духовной жизни человека, но сам образ автора. Ведь в книге ни разу не говорится о Боге (это и понятно, время-то какое было), а нам запало в память главное: не суди, отвращайся зла, возлюби ближнего, почитай отца и мать… И как! Так, что мы и не заметили никакой проповеди, а на сердце легло. Вот это высший класс.

По прочтении книги остается долгое, нежное и чуть-чуть грустное послевкусие, с книгой не хочется расставаться, потому, что ты успел полюбить человека, написавшего ее.