Иза КРЕСИКОВА 
Иза КРЕСИКОВА
«…Я – СОЛЬ ЛЕНИНГРАДА»
О поэзии Евгения Каминского
Если в поэзии у знаменитого в своём отечестве и довольно известного на Западе петербургского поэта Александра Кушнера я не обнаружила отчетливых признаков феномена петербургскости («День литературы», январь, 2017) при несомненном любовании его стихами, то на ком же из современных поэтов я остановлю свой взгляд в поисках этого феномена?! За пристальным всматриванием в шеренгу петербургских поэтов следует выбор.
Это – не знаменитый, но известный, очень заметный среди многих пишущих с рифмой и без, поэт Евгений Каминский. Я стала ценить его как поэта с 2011 года после прочтения в «Литературной газете» его стихотворение «Пророк». Отрицательный образ персонажа, соответствующий 90-м годам XX века, был так великолепно возмутителен, что я написала о нём большую статью-эссе, сравнивая с настоящими пророками прошлого из стихотворений «Пророк» Пушкина, Лермонтова, Некрасова («Литературная учеба», 2012, № 2).
Итак, мне есть что сказать о Каминском. Его личностные и творческие черты и особенности привлекают, они берут в плен соприкоснувшегося с поэтической речью Каминского, и – «быть знаменитым некрасиво» (заметил Пастернак), а покорённым силой, энергией и чистотой правдивости строчек Каминского, я вижу – вольнолюбиво и одновременно сдержанно-прекрасно. Будто читаешь классическую поэзию.
Эти определения относятся к его стихам конца XX драматического века и к первым (нулевым) годам века XXI в распавшейся, разбитой (рукотворно) великой и многоликой державе, именуемой Советским Союзом.
Книги Каминского, в которых он предстал мне во всех своих ипостасях, имели названия – первая: «Из мрамора», что звучало четкой петербургской реалией. А «Пиршество живых» – вторая – говорила о тех, кого поэт назовет «звери, выходящие в люди», в дни «нулевых» XXI века, когда на крови и костях социальной простоты появились собственные миллионеры с их «зверскими» интересами. Затем была издана книга «Избранное». Книга вместительная, избранного много, ибо пишет Каминский много, и публикует немало. И петербургскость стихов нарастала – они мрачнели, они наполнялись тревогой, как их автор.
Его первые публикации – это стихи глубоко лирического поэта по природе своей. Но острейшее чувствование времён, в которые приводит его судьба, подчиняет внутренний мир лирика драматизму проживаемых им эпох. Это начало формирования в стихах Каминского крепкого феномена петербургскости. Этот феномен вбирает прежде всего все тяжелые моменты существования необыкновенного города, начиная с возникновения по воле Великого Петра. Иннокентий Анненский поэтически выразил эту необыкновенность Петербурга, его истории в первую очередь:
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слёз, ни улыбки…
Только камни из мёрзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.
Правда, другие знаменитые считали создание Петербурга на северном болотистом краю России не проклятой, а «блестящей» ошибкой (Карамзин).
В названных выше книгах Каминского – при чтении их – ясно обнаруживается всё драматическое состояние духа поэта с переходом в трагическое. Ему достались в жизни две эпохи. Такие разные в своей сути. Такими они и попадают в его стихи. Назовём эту тему творчества «эпохальной». Она самая главная составляющая его феномена петербургскости, ибо это время столкновения двух стилей жизни, двух способов существования общества и каждого человека.
Вот как поэт чувствует время разлома своей бедной-богатой, хорошей-плохой, гнетущей и угнетённой мечтами и реалиями цельной – к чему скрывать, – любимой страны:
Увозят стыд, завернутый в парчу,
уводят смех распахнутый… Громада
глухого мира стынет. Я молчу.
Всё кончено... Вдруг хлопнут по плечу:
«Так надо, друг!» Но почему так надо?
…………………………………………..
А если этот мир сгорел дотла?!
И я один?! И больше нет рассвета?!
Мир привычный развалился. Задается гамлетовский главный вопрос. Но тут же он выстраивается иначе. Времена-то не гамлетовские. Поэт чувствует себя ещё трагичней, чем Гамлет, и в то же время решительней:
«Быть или не быть…» Нет, не одно из двух.
Быть, но не быть! Вот суть! Но, а не или…
Мне камень мыслью скорбной не осилить
и не вложить в надменный разум дух.
Здесь, где горит железная звезда,
где время ураганное с размаху
бьет, вышибая птицу из гнезда,
кому отдать себя? Руинам? Праху?!
И далее, сказав, что «Вымазанный в алом, сползает мир по лезвию ножа», тут же добавляет, что «Век поднебесной шири миновал. Глядит в провал кусок небес сиротский». И под этим сиротским небом «Пойдешь налево – некуда идти. Пойдешь направо – всё уже случилось». То есть было плохо, стало не лучше, но иначе. Вообще же «Век этот страшен». Все эти мысли ложатся строительными блоками в разрастающийся феномен петербургскости.
Каминский говорит: «Слову, как битве, себя без остатка отдав…». Слова выстраиваются в строфы, «Где тверже гранита с шершавыми гранями стих». Он дал своему стиху почти верное определение. Стихи Каминского тверды, упруги, почти чеканны, но грани их не шершавы. Только в исключительных случаях – по необходимости замысла и, в каком бы размере не легли на бумагу, вышли из петербургского гранита и мрамора, обретая их твердость и чистоту. Их украшает неожиданность образов, сравнений и метафор, возникающих удивительно естественно.
Такими стихами написана трагедия самоощущений и мироощущений поэта в лихое время – путаное, безжалостное, принесшее весьма хрупкую гуманность, как жертву власти жестокой собственности и денег. Всё отражается в строфах Каминского и представляет живой, пульсирующий организм – феномен петербургскости
Поэтому в стихах Каминского не музыка звучит, а слышится его голос. То печальный, то вопрошающий, то возмущенный, обреченный, надеющийся – все интонации, порожденные временем. А на высоте трагизма появляется «смертельная» тема. Она возникает в конце девяностых – годах развала державы, общества. При остром восприятии этих коварных событий поэт испытывает душевное смятение. Так возникает поиск спасения в смерти.
«Смертельная» тема – вторая важная составляющая феномена петербургскости в поэзии Евгения Каминского. Вначале он предаётся кладбищенским мотивам, потом примеряет к себе огонь в печи и «нырок» в окно. Но никакой из перечисленных способов оборвать жизнь не принимается им окончательно. По накалу мысли и качеству стихов видно, что жизнь Евгения Каминского сильнее его внезапно приходящих и уходящих рывков к воображаемой смерти.
А циклы стихов выстраиваются так, чтоб было видно столкновение времен и дум о них. Новое время забытой давно буржуазностью, внедрением коммерции во все взаимоотношения людей без жалости смело прошлое, в котором была своя правда и то родное и привычное, с которым трудно расстаться:
Там я жил на полтинник, тем паче
рук не мыв, в сапогах и пальто,
ибо был гуманизм на раздаче
и любовь, несмотря ни на что!
Там я мог не свирепо и в мыле,
а с куском пирога, не спеша,
ибо там, как ни странно, и жили
наши ласточка, тучка, душа…
Я любил себя в этой эпохе,
жил в ней, как за надёжной стеной…
И от приведенных цитат пахнуло исторической петербургскостью! Той, какой эта особая литературная, поэтическая номинация существовала еще в XIX веке. Не просто со строгостью оценки времени и событий, а с подспудным, между строк прячущимся отчуждением, осуждением того, что открывалось в строках. Так, спустя годы, читалась не только поэзия, но и не изящная, но добротная и подробная проза Достоевского. И петербургские повествования Гоголя, дух которых значительно отличался от духа, плывущего со страниц Достоевского. Но вернёмся к Каминскому – в XXI век.
На протяжении обеих книг Каминского (со стихами конца одного и начала следующего века) идёт столкновение двух времён, двух эпох. С теплом вспоминается время ныне разрушенной державы – безжалостно опрокинутой эпохи тепла и открытости друг к другу без шелеста купюр, пришедшего решать всё, даже над самыми святыми чувствами шелестят они, забыв о дружбе, настоящей любви и милосердии как о приоритетах!
Так в стихотворении «Весна» очень мало о настоящей весне, а всё о «весне» нового времени, когда «выходят звери в люди».
Читая стихи Каминского, написанные в начале третьего тысячелетия, невольно погружаешься в воспоминания о собственном проживании тех лет, когда, говоря его словами, «Кровью открылась внутри правда распада». А до распада было вот как:
Весь род людской, сословья и чины,
все те, кто был… и не был в самом деле.
Мы были на толпу обречены…
И только так эпоху одолели.
Эпоху трудную преодолели – с недостатками в жизни общества и с большими достоинствами. Такое не забывается.
В чеканных строках Каминского заключена светлая память о преодолениях, и в них теплеет холодный мраморный феномен петербургскости. Как он трансформируется мастерством поэта. Он, при владении остротой зрения и слуха, вдруг оказывается живым, как Невский проспект в полдень, или представляется мёртвым, как небо над Невой в ноябрьскую ночь.
Последние три-четыре года, включая пришедший 2017-й, Каминский много публикуется в периодической печати. Стихи этих лет отличаются от прежних грубоватостью, явной напористой критикой времени, окружения и… Невского проспекта, заполненного молодыми людьми, не понимающими и знать не желающими его истории как истории своей родины. Её бесценность им неведома. К глубокому огорчению поэта к таким завсегдатаям Невского подключается, конечно, и внимательный читатель его стихотворных зарисовок.
В заключение мне хочется привести одно стихотворение Каминского из числа написанных в последние годы. Я думаю, оно стоит десятков иных стоящих стихов. Привожу его, не имеющего названия, полностью:
Не меньше чем надо, не больше чем есть,
я – соль Ленинграда, что с кашей не съесть.
Черны мои вены, поскольку во мне
голодные гены блокады одне.
Ни нары барака не светят, ни срок…
а все ж, как собака, глотаю я впрок,
живу еле-еле, а если иду,
то – будто в апреле по тонкому льду,
с опаской направо, с оглядкой вперед,
где вечно кроваво горит небосвод.
Нелепый, как грека, я вижу уже
грядущего века жующих Киже,
беспечные эти на Невском стада
задорных, как дети, простых, как орда,
которым прикольно быть крови иной,
которым не больно идти в перегной,
которым не страшно до смерти не знать,
что эта вот Раша – их родина-мать.
Их сила – несметна, их память чиста,
и всем им посмертно не нужно креста.
Каминский искренен и прав, когда объявляет себя «солью Ленинграда». Его мать была совсем юной вывезена из блокадного города – спасена. Евгений Юрьевич называет её блокадницей и мужественной женщиной. Он вырос под сенью этих понятий.
В стихотворении автор горько сожалеет о тех, в ком отсутствует единение с родиной, преданность ей, память о ней. Эти мысли значатся в конечной части стиха, но именно они являются лейтмотивом всего стихотворения. Невский проспект, упоминаемый в стихе, безусловно, не похож на Невский времён Гоголя. На Невском Каминского в обобщенных образах будущих пустых, ограниченных Киже и беспечной орды проступает вариант феномена современной петербургской поэзии, как возникает он и во всей мужественно-страдательной лирической поэзии Евгения Каминского. И ещё феномен петербургскости лежит в основе организации стиля поэзии Каминского – энергичного, бескомпромиссного по отношению к вялости, расплывчатости мысли множества стихов, возникающих рядом с ним.
Не обнаружив в поэзии Александра Кушнера отчетливых признаков феномена петербургскости, я сочла возможным говорить о личном кушнеровском феномене поэтического творчества, феномене спокойствия, благости, радушия и света. Что касается Евгения Каминского, он сам стал воплощением феномена петербургскости. Таковы его стихи, слившиеся с их автором в единое целое.
Два петербургских поэта одного времени (Александр Кушнер и Евгений Каминский) оба значительны – каждый как выразитель своего мирочувствования – и совершенно разнозначны (противоположны) по субъективному ощущению окружающего их мира: видят его с разных вершин и творят на разных полюсах поэтической сферы.
=======================================================
От РЕДАКЦИИ:
Публикуем этот материал - уже посмертный - нашего давнего автора Изы Кресиковой. Сегодня мы получили известие, что 21 сенября она скоропостижно скончалась.
Приносим искренние глубокие соболезнования её родным и близким, друзьям и многочисленным поклонникам её неординарного литературного таланта.
5 октября 2017