Максим ЕРШОВ 
Максим ЕРШОВ
И БУДЕТ ВСЁ ИНАЧЕ…
(Из книги стихов «Виолончель»)
ВСЁ НЕ ТО
Опять не те, и лица, и слова.
Моя ли русая устала голова?
Тамара Ершова
Опять не те, и лица, и слова.
Уйду один, теряясь в ритме сердца, –
тихонько скрипнет крашеная дверца
и примет шаг опавшая листва…
Сие не фраза – тяжкий вздох судьбы,
которой петь – нужны слова другие.
А тут – в такие годы! – ностальгия
томит, как привязь старой ворожбы.
Друзья мои! Я с вами заскучал:
Постыл мне смех, и надоела водка.
У берегов застряла наша лодка,
а гимн победный так и не звучал.
В пыли застольной наши рукава…
Смотрю в окно: а не пора ли трогать?
Там, под дождями, побурела опадь,
а здесь не те –
ни лица, ни слова…
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Память может кольнуть, как финка,
потащить, словно речка к устью,
и вот так – в суматохе рынка –
зазвучать тополиной грустью...
Значит, я не пройду и снова
заверну, появляясь шатко,
замирая напротив, чтобы
посмотреть, теребя перчатку...
Слева светится ряд цветочный.
Справа сыра и масла айсберг.
На весах, голубых и точных,
ты торгуешь, скрывая насморк.
Только что мне? Я путник в дюнах,
озаренный улыбкой давней!
Пролегла в горизонты юность.
Ты, кровиночка, навсегда в ней.
Это можно назвать любовью.
Десять лет я всё глуше, глуше
отношений бросаюсь новью,
никого не запомнив лучше.
И бог весть – кто сказал, что поздно?
Да… прости… да, семья и дети…
Хочешь розы? Вот эти розы –
их красивее нет на свете…
* * *
Ату – друзей. Ату – подруг.
У них – нужда недолговечная.
Подарками из этих рук
башка бедовая увенчана.
Заходишь на четвертый круг?
В груди – заноза, в жизни – трещина?
Один есть у мужчины друг:
навеки преданная женщина.
СПЕЦКОНТИНГЕНТ
Взгляну, услышу – станет горько:
падёж надежд
найти спасительную зорьку
в глазах невежд.
К чему исканья, грезы, басни?
И там, и здесь –
что в жизни важно? Безопасность,
еда и секс!
Хотят, проживши обезьянно
десятки лет,
башкой мотая окаянной,
покинуть свет,
не выжрав всей колбаски милой
в один присест.
И попросить, чтоб над могилой
был, все же, крест…
Я слышу вечный топот, гогот,
упрек звезде.
О Николай Васильич Гоголь,
ну где Вы, где?
Играть на скрипке в рукавицах!
Какой кошмар...
Лепить сомнения на лицах –
вот Божий дар.
ОТЧАЯНИЕ
Мне снова жаль себя...
Мне снова жаль весь мир...
Я прячу на груди оплеванные крылья.
И в этот миг хочу, чтоб стал я прост и сир –
чтоб стала по плечу и мне судьба кобылья:
идти куда ведут и думать телом...
Нет!
Я снова устою, печаль свою листая,
хоть точно бьет в ребро предательский кастет,
которым крещена вся ваша стая...
Я, так же как и вы, иду на шум страстей,
смеюсь и плачу, как душа живая.
Но там, где надо бить, чтоб просто быть как все, –
там я молчу, презренья не скрывая.
И пусть гудит во мне отчаянье моё
и бита сорок раз единственная карта,
я знаю: только так поэзия живёт –
как лик весны живет в страданьях марта.
САГА О ГЕНИИ
1.
Среди мистерий и стихий,
от точки к точке,
я заставлял свои стихи
мерцать на строчке.
Но, будто в острие пера
вселился демон, –
у слов не ладилась игра,
двоилась тема.
И вдохновение не шло!
И – без ответа –
сомненье мучило и жгло:
«Зачем всё это?..».
В камине языки огня
тянулись выше.
Тоска напала на меня,
я встал и вышел.
Окинул улицу с крыльца,
ссутулил плечи.
Вписался отблеском лица
в пустынный вечер.
Переливались свет и мгла.
И пенье снега.
Смотрели мирно купола
на человека.
вращалась медленно земля
в потоках кварца...
И тут я у стены кремля
увидел старца.
Я дал ему рублей за всех,
кто ходит мимо.
И посмотрел он снизу-вверх
неумолимо:
– Скажи мне, что с тобой не так?
Ты слышишь скрипки?
Я вижу: ты идешь в кабак,
ловить улыбки.
В ответ я бросил (свысока):
– Мне воздух душен...
– Сынок, послушай старика –
я знаю души.
В тебе, поэт, я вижу страсть
грустить о мире!
Позволь же для тебя сыграть
на ветхой лире...
2.
Там, где качаются цветы
от дуновений,
жил сын молоденькой Мечты –
наивный Гений.
И стерегла его Гроза
в эдемском чуде.
Но он увидел и сказал:
– Смотрите – люди!
Я знаю, я рожден на свет,
чтоб стать примером –
петь о Мечте и Красоте,
назло химерам!..
И цепенела Красота
над другом милым,
в тот час, когда его Мечта
благословила.
И он пошел среди людей.
И для любого
на гул широких площадей
он вынес слово.
А люди безучастно шли
в оковах мнений.
Стоял, как памятник в пыли,
прекрасный Гений.
Он рисовал им лик Мечты
с трибун искусства.
И образ звездной высоты
земного чувства.
Но чуждым оставался люд
его парений.
И умолкал под хруст валют
несчастный Гений...
Как повелось, тому и быть!
И сон в награду!
Но разве мог себя забыть,
кто знает правду?
Он стал в отчаянье гореть
листвой осенней.
А рядом хохотала Смерть:
– Безумный Гений!..
Она свою узнала цель!
Узнал и Гений,
и Смерти предложил дуэль
без рассуждений.
Они сошлись на площадях
и в чистом поле,
в грядущем, в прошлом, в новостях,
в любви и боли.
И там, где млечные мосты
и капители,
вселенских искр и звезд снопы
с мечей летели...
У Смерти твердая рука –
от повторений!
И помнят долгие века,
как падал Гений.
Он падал на виду у всех,
как цвет весенний.
И всё смотрел, смотрел он вверх,
отважный Гений.
И пели, вдруг почуяв связь,
хоры, органы.
Смотрели люди, затаясь,
дышали страны.
Он крикнул: – Солнце – не свеча!
Взойду другими!..
И нам с тобою завещал:
всему дать имя.
За ним пришла его Гроза,
в упреках молний.
И тело унесла назад –
к пределам горним.
Мечта забыла Белый Свет.
Но для скитальца –
остался след. Остался след!
И путь остался...
3.
Дохнула снегом кутерьма.
Смолк нищий…
Что же?
Нас ни зима и ни тюрьма
не уничтожит!
Я свет увидел впереди,
унявший тени…
Сказал старик: – Иди, иди!
Он с нами – Гений…
* * *
Не верьте им – что сила лишь во зле,
что былью поросла дорожка к свету,
что солнце догорает в вечной мгле,
что у мечты на хохот нет ответа,
что у любви панельный только шаг,
что ничего нам Родина не значит…
Не верьте им,
что все навеки так.
Не верьте же!
И будет всё иначе.
БЕНГАЛЬСКИЕ ОГНИ
О, разве, разве клясться надо
В старинной верности навек?
Блок
Вот твой плащ, случайная. Вот – утро.
Каждому свои судьба и путь.
Книга нашей жизни – Камасутра.
Улыбайся! Выдохни. Забудь.
Да, мне жаль. Тебе я благодарен
за порыв твой – жест твой озорной,
что был так недорого подарен
и сгорел меж мною и тобой.
Я таких – ненужных и нелишних,
юных, но уже таящих страх,
походя, как ветку спелой вишни,
оборвав, бросаю в трех шагах.
Вот и ты. Зачем ты так смотрела?
Покатилась страсть, как снежный ком.
Вечного чего же ты хотела,
легкость выбивая каблучком?
Я тебе скажу: любовь как ваза –
надо чаше в ней менять цветы.
Жаль, букет теряет раз от раза
свежесть первозданной красоты.
В гонке этой выветрятся души,
станут недоверчивы сердца.
Твой порыв бывал уже задушен
злой усмешкой милого лица?
Ничего, со мною тоже было:
тяжкие, горячечные дни…
Главное – уменье с новой силой
зажигать бенгальские огни.
И, кружа улыбкой и походкой,
теребя струну в гитарах душ,
подкреплять слова прозрачной водкой,
подправлять помаду, лак и тушь…
Может быть, когда-то на излете,
может, снова ты и снова я,
не найдя покоя в буйстве плоти,
вспомним слово тихое: «семья».
И, собрав поблекшие обломки,
вымолим за всё одну свечу.
Может быть, обняв, как стебель тонкий,
я навек прижму тебя к плечу…
Не смотри так! И жалеть не надо.
Все огни, которыми живем,
напоследок – радостью для взгляда –
запускают в синий окоем.
Пусть прощальный выстудит запястье
поцелуй, который не стряхнуть…
Дольче вита, зайчик мой! Прощайте.
Каждому свои судьба и путь.
ОПИУМ
...Очнулись мы рядом. С окна бил свет.
У тебя – холодные были слёзы.
У меня – холодные были слёзы.
Окурками гасли в мозгах вопросы.
Мы знали – у нас есть один ответ.
Мы вышли в колючий февральский день…
Иль осень кроны рвала на клочья?
А может, все было июньской ночью?
Нет, кажется, – помнишь? – хрустела почва
и мёрзла на сером ветру сирень.
Спешили. Мы знали: часы убьют
последние силы в несчастном теле.
Мы продали что-то, набрали денег,
дошли до того, кто счастье делит,
и взяли своё, и нашли приют.
Мы быстро вошли и закрыли крюк.
Завесили проблески мутных стёкол.
И ты торопил – ты стенал жестоко,
а все проделал легко и тонко,
как старый, разученный напрочь трюк…
И когда ты присел у моих колен,
у тебя, мой дружок, – рука дрожала.
У меня, мой дружок, – рука дрожала.
Мы – в два таланта – вонзали жала
прямо в распятья корявых вен…
БЕЛАЯ СМЕРТЬ
Утром – ты вкован в ужас,
утром – пугают окна.
Всё будет только хуже,
если лежать без сил.
Утром опять сдаешься,
просто ломаясь тонко,
вечером, в хлам и сопли,
думаешь: победил!..
Если в паденье этом
захочешь рвануть обратно
маятник белой смерти,
замерший на весу, –
смотри в глаза человека,
которому все понятно,
и кипу последних "соток"
обратно в карман засунь.
В глазах твоего торговца –
кругах от вчерашних колик,
дрожащих неровным блеском,
словно немытым стеклом, –
надо успеть увидеть
крестик свой, брат, и нолик –
в точке большого страха,
суженного зрачком.
С каждой неделей поздно:
мыслей редеет крона,
ты свой теряешь берег,
синим огнём горишь.
Ты каждый день сдаёшься!
Нет в тебе больше звона:
ты – жестяная банка,
ты – тараканий движ.
Каждую каплю крови
жертвенник примет ватный,
каждый твой друг клянётся
именем сатаны.
Маятник жалкой смерти
надо рвануть обратно
жестким усилием воли,
в котором клыки видны!
Сможешь – почуешь землю
в ласковой песне лета,
увидишь: звезда всё та же
у главной твоей мечты…
Выйдешь встречать человека,
который заждался где-то,
которому очень важно,
чтоб ты подарил цветы.
ПИОН
Как весной повеет,
оживет росток –
бабушка лелеет
ласковый цветок.
И, подняв на лапах
голову-бутон,
Источает запах
бабушкин пион.
Розовость и алость
царствуют в саду, –
ах, какая жалость,
что не на виду!
Вы б не разбирали,
кто в кого влюблён,
взяли б, да сорвали
бабушкин пион…
Только не об этом
я хотел сказать.
Вновь над белым светом
собралась гроза…
И звучит для судеб
отходной канон.
Что с тобою будет,
бабушкин пион?
ДОМ
Стоит он – живая осень,
как ветеран нахмурен,
стоит и сдаётся медленно
под вечностью облаков.
Корни его забытые
лезут стоствольем бурым,
и машут зелёной жатвой
наивных своих листков.
Он помнит всё глуше, глуше,
как уходил хозяин,
собрав по себе последний –
первый в жизни эскорт.
Помнит, как было раньше –
клялся бы честью ставен! –
звонок раздавался чаще
и был по-иному твёрд.
Помнит, как все входили –
дружно, большой и малый,
в двери несли улыбок
фамильную бирюзу.
Он до сих пор не знает,
что же на свете стало:
все разбрелись по жизни,
как по грибы в лесу…
Глупый! Чего ж тут видеть:
стала тяжельше крыша –
время в бульдожьей хватке
жесткий имеет вес.
Все мы теперь другие.
Ныне ценится выше
тайны родного крова
просто – кровельный лес.
…Снова горят пионы
розовым чутким цветом,
тянется также к солнцу
отчаянная трава.
Бабушка ходит тихо,
щурясь последним светом, –
она ото всех скрывает
прощаний своих слова.
Я не хочу прощаться!
Но мне, по дороге торной,
под облака другие –
там уже ждут гостей.
Видно, я много правды
знаю в вопросах спорных…
Слушай, мой дом, трубою
свист от моих вестей.