Елена ГАЛИМОВА. «НЕ БОЙСЯ БЫТЬ РУССКИМ». О поэзии Марии Аввакумовой

 

Елена ГАЛИМОВА

«НЕ БОЙСЯ БЫТЬ РУССКИМ»

О поэзии Марии Аввакумовой

 

Первый поэтический сборник Марии Аввакумовой «Северные реки» вышел в свет в 1982 году, а «Иду домой», седьмая книга её стихотворений, появилась в 2011-м. Три десятилетия живут её стихи в русской поэзии, привнося в неё свою, отчётливо различимую ноту. И, смею думать, останутся в ней навсегда, пока сама поэзия и те, кому она надобна, будут жить на свете.

В одном из интервью Мария Николаевна упоминала, что начала писать стихи в девятнадцать лет, но потом последовал большой перерыв, когда казалось: стихи «прошли». Так что, когда поэзия «вернулась», Аввакумова сразу пришла к читателю не наивной юношеской лирикой, а стихами немало пережившего и перечувствовавшего взрослого человека, чьё детство пришлось на военные и послевоенные годы, а юность – на пору «оттепельного» брожения умов и триумфального шествия по площадям и стадионам поэзии, позже названной «эстрадной». Наверное, нелегко было стартовать в то время и не испытать её влияния. Но начинали – и Николай Рубцов, и Юрий Кузнецов, и Мария Авакумова, каждый – на свой лад. И потом, спустя десятилетия, стало ясно, что вызревала в ту пору мощная русская поэзия, вскормленная такой плодоносной традицией, что сил и жизнестойкости ей не занимать.

«Я поздний трудный сорт», «Я – одинокий плод на оголенной ветке», – пишет Мария Авакумова, определяя свою судьбу, человеческую и поэтическую. В отличие от юной Марины Цветаевой, с задорным вызовом воскликнувшей: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед», Мария Аввакумова назвала себя поздним плодом обдуманно и спокойно, уже многое поняв и о себе, и о жизни. И очень точно назвала. Плод на ветви древа. В этом выразительном символическом образе есть не только горестный («одинокий плод»), но и победительный смысл, отчасти прямо выраженный в стихотворении («Придёт и мой черед… я засвечусь, как лампа на столе»), а отчасти – порождённый мифологическим смыслом образа древа, столь важного для Аввакумовой.

Поэтам, как правило, не нравится, когда их вписывают в какой-либо ряд, сравнивают с предшественниками и современниками. И это вполне понятно: и без того-то трудно, вплетая свои строки в плотный интертекст мировой поэзии, не затеряться в нём. Каждый человек ощущает, что его «я» уникально, неповторимо. А каждый большой поэт – единствен. «Не сравнивай – живущий несравним», – скажет Осип Мандельштам. Но это не мешало ему соглашаться с замечанием Николая Гумилёва: «Мы любим поэтов с длинной родословной». Гумилёв имел в виду, конечно, литературную «родословную», которую тот же Мандельштам считал истинной «биографией» поэта. Осознание принадлежности к могучему родословному поэтическому древу, как и знание человеком своих кровных предков, с одной стороны, даёт ощущение прочности, неслучайности своего существования, связи и переклички поколений, а с другой – порождает ответственность за собственную жизнь, за своё поэтическое слово, ибо они не только тебе принадлежат.

Мария Аввакумова знает своих предков до начала ХVIII века. И очень ценит своё родословное древо (восстановить которое до седьмого колена, из-за его старообрядческих корней, ей было очень непросто), как ценит и «чудесное имя Мария», каким её нарекли в честь бабушки по матери (а для поэтессы важно и то, что мать протопопа Аввакума «звалась до иночества Марией»), и фамилию, укоренённую в русской истории и позволяющую вслед за Николаем Клюевым сказать: «гремел мой прадед Аввакум». О том, как пробивалась она «к истинно важному знанию – знанию своих корней» – её проза «На семи ветрах», опубликованная в журнале «Двина» (2012, № 1).

Конечно, литературное «родословное древо» не вырисовать с такой точностью, как семейное. Корни сплетаются, ветви срастаются, у этого древа вид может быть необычный и весьма причудливый. Но оно есть, это древо. И в случае с Марией Аввакумовой – живое и плодоносное.

Если сравнивать лирику Марии Аввакумовой не с плодом, а с ветвью, то можно сказать, что на мощном древе русской поэзии ветвь лирики Марии Аввакумовой – узловатая, крепкая и при этом очень красивая, скорее не благосеннолиственная, а оголённая, привлекающая не украшающими её цветами, а чётким, выразительным графическим силуэтом, неповторимым и незабываемым рисунком. От корней её питают глубинные, чистейшие воды живого русского слова – народного, как современного, так и древнего, и литературного, объединившихся ещё в писаниях протопопа Аввакума; близки ей – в силу этой общей чуткости к тайнам слова – Велимир Хлебников и Николай Заболоцкий; наследование мифопоэтических богатств русской крестьянской жизни роднит её с Николаем Клюевым, Николаем Тряпкиным (и отчество-то – Николаевна!) и Юрием Кузнецовым, экзистенциальный трагизм мироощущения и экспрессивный характер лирического высказывания – с Мариной Цветаевой. И эта напитавшая лирику Марии Аввакумовой богатая традиция помогает раскрыться её яркой индивидуальности.

 

* * *

Уже с первого сборника поэзия Марии Аввакумовой явила свою особую стать, но поначалу она проступала неявно, робко, словно побаивалась проявиться во всей своей оголённой сути. В ней удивительно сочеталось – и до сих пор ощутимо это – робость и отвага, сдержанность, закрытость и лирическая дерзость, потребность спрятаться, укрыться от мира и явить себя ему.

Но главное, наверное, отличающее её от многих, ощутимое уже с первого сборника, – свободное, вольное, не знающее узды русское слово. Этот первый сборник – «Северные реки» – получился ярким, заметным (сколь бы строго ни оценивала позднее поэтесса свои ранние книги). Предваряющийся кратким напутственным словом поэта-фронтовика Фёдора Сухова (который тоже имел старообрядческие корни) о Китеж-граде и всполошном звоне неистового слова протопопа Аввакума, он знакомил читателя с поэзией современницы, ищущей себя в настоящем, прошлом и будущем и ещё где-то, вне времени и пространства, в таинственном «там», где «тишины хрустальный звон». Уже в самом первом, открывающем «Северные реки» стихотворении звучит голос, который впоследствии ещё окрепнет, напитается глубинной силой и красотой русского слова, голос, который словно принадлежит не только лирической героине Марии Аввакумовой, а самой русской судьбе:

– А что в реке течёт?

– Людей родимых лица.

 

– А в поле что растёт?

– Быльё да небылица.

 

– А кто в лесу живёт?

– Бедняги да тихони.

 

– А кто тебя спасёт?

– Соломенные кони.

 

– А с чем останусь я?

– С обновою сосновой.

 

– А не в рубашке ль я родился?

– В ней. В суровой.

 

Стихотворения «Болотные песни», «Маме Поле», «Песенка для Оли», «Речь», «Путешествие», «Говорят, что красивой была…», опубликованные в первом сборнике Марии Аввакумовой, и сегодня остаются в числе лучших её стихотворений. Мне особенно дорога «Пристань Тихонь» с её народным речитативом, плясовым ритмом, свободой интонационного рисунка и словоупотребления, с очень выразительными, экспрессивными образами мчащихся по лесу деревенских старух – таких живых, таких узнаваемо родных.

Деревенские старухи

собралися по грибы.

Думы думали – надумали

меня с собою взять.

Слушать вeньгалу устали

и решили-таки взять.

 

Деревенские старухи

быстро в тёмный бор бегут.

Бьют корзины по корявым

узловатым их ногам.

Мне, девчонке, не угнаться –

быстро так они бегут.

 

Вот рассыпались по лесу

Полька, Манька и Олёна.

Только крики оглашенных,

что на мху они сейчас.

Голоса как у девчонок,

и глаза как у девчонок.

Точно ведьмы пролетают,

только верески трещат.

 

Боровые посшибали.

Прогибаются корзины.

Возле нежно-жёлтой лужи

примостились на обед.

Дружно узелки умяли,

отряхнулись, покрестились;

и ещё версты четыре предстояло.

На погост.

 

Звуковые повторы помогают передать почти ритуальную отлаженность согласованного действа, выразительное народное звукоподражательное слово «веньгала» обогащает фонетический строй стиха, как и обилие ассонансов и аллитераций. Непосредственные, свойственные детской речи конструкции и обороты, подчёркнутый динамизм действия напоминают Николая Олейникова и обэриутов, роднят стихотворную речь Аввакумовой с «наивной» поэзией Николая Глазкова.

Но жанровая картинка, детское воспоминание, окрашенное фольклорно-сказочным колоритом, перерастает свои пространственно-временные границы, перетекает в иной план. И припавшие к родным могилкам старухи тихо-тихо уплывают в вечность:

На погосте, что над старой,

ох и тёмною водою

и деревней кривопятой

по фамильи Сухой Нос, –

и всего креста четыре,

серебристых и трухлявых.

Там, под этими крестами,

наши памяти лежат.

 

Тихо стонут сосны сверху.

Тоже старые творенья.

Тихо ветерок базарит.

Тихо дятел шебаршит.

Тихо земляника вянет

над опавшею могилой...

Тихо. Медленно. Степенно.

Торопиться ни к чему.

 

Деревенские старухи,

несдавучие старухи

Полька, Манька и Олёна

на могилки прилегли.

Тихо. Тихо.

...Пристань Тихонь.

 

В этом стихотворении особенно чувствуется та речевая свобода, то языковое богатство, унаследованные Марией Аввакумовой от многих и многих поколений русских людей, которые впоследствии позволят ей расширить рамки языка своей эпохи, дать «право голоса» этим поколениям, намолчавшимся, настрадавшимся, почти онемевшим от нескончаемых жизненных тягот и трагедий русской истории. Позже она осознает как свою человеческую и творческую задачу – оправдать надежды всех тех, «чей пожизненный подвиг» определил её человеческую и поэтическую судьбу:

Я вырасту так, чтобы видно

всем – вас, воздымаемых мной

из войн, из побоищ, из горя,

из крови, из боли, из ран, –

Прасковья, Олёна, Григорий,

Егорий, Василий, Степан…

 

Подлинная свобода существования в бескрайней стихии родного языка обреталась поэтессой исподволь, но уже в ранней лирике проявляла себя привольной, живой интонацией, прорвавшихся в стихи из родовой памяти словах; архаизмы порой становятся в её стихах семантическими неологизмами, корневые значения слов раскрывают свои смысловые оттенки: «заглядясь на небесную паву, / буду тихо душой ворковать» («пава» здесь вбирает в себя и птицу, и паволоку). Обретённая свобода жизни в мире родного языка – словно свобода любимого ребёнка в родной семье. Всё в этом языке родное: и книжное, и разговорное слово, и современное, и древнее, и самый строй речи – естественный, органичный, каждым оборотом и синтаксической конструкцией свой и при этом извечный, наследственный. Для неё естественно сказать «небес долонь» и «земля натрудилась, наробилась вдосталь», услышать, как ворона «рехает от скуки невпопад», заметить, что в мартовском лесу «кажинное дерево – струночка, кажинная веточка – звончата», как и слить в одной строфе слова разных эпох и стилистических рядов: «Омовейное нежное детство – / даже в голоде, вошках и струпьях, – пожалей меня словом жалейным…», назвать облепиху «возлюбленной подругой», «древой непорочной», о себе пропеть частушкой: Я мукалка, я пикалка: / пи-пи-муму-хаха. Зверушка-недотыкомка, / промашка петуха. / Я пикалка, я мекалка: / пипи-хаха-меме. / Такая моя песенка, / и я в своём уме. / В своём уме, не в вашенском…», а о мучениках-лучниках наших дней сказать древнерусским словом: «Плачеи отвоют души их на погостах древнерусскиих / так, как будто самолучшие отплывают в лодках узкиих».

Даже если бы Мария Аввакумова не выяснила свою родственную связь с мятежным протопопом Аввакумом, сыгравшим исключительную роль в становлении русского литературного языка, эта связь всё равно обнаружила бы себя, ибо лучшее доказательство этого родства – сама поэзия Аввакумовой, явно унаследовавшая то главное, о чём, характеризуя протопопа Аввакума, говорил Д.С. Лихачев: «Всё русское в жизни, в повседневном быту, в языке – вот что радует Аввакума, что его живит, что он любит и во имя чего борется. И речь Аввакума – его “ковыряние” и “вякание” – это русская речь; о её национальном характере Аввакум заботится со всею страстностью русского человека; её резкие национальные особенности перекрывают все её индивидуальные признаки».

Укоренённость поэзии Марии Авакумовой в родном языке – самая прочная связь, дарующая чувство родства со всем русским космосом. Наверное, не сразу это было осознанно поэтессой, хотя интуитивно, всё через то же слово, вероятно, ощущалось с юности. Спустя десятилетия, на рубеже тысячелетий, на сломе эпох Аввакумова осознает спасительность сделанного ею выбора, определяющего высоту и жертвенность пути человека, не отрекающегося от своих национальных основ:

 Не бойся быть русским – не трусь, паренёк,

 Не бойся быть русским сегодня.

 За этим не заговор и не намёк,

 За этим – желанье Господне.

 

 Он нас породил.

 Он один и убьёт.

 А прочие все – самозванцы.

 Да их ли бояться! Не трусь, паренёк,

 На русский призыв отзываться.

 

 Прекрасное, ясное имя Иван.

 Чудесное имя Мария.

 Светите друг другу сквозь чёрный туман,

 В который попала Россия.

 

И в полной мере ощутит себя частью Руси-России, её трагической и высокой судьбы, её широты и бесприютности, прорывов и провалов, обретений и потерь. Шутовская, скоморошья бесшабашность сплавляется с молитвенным вздохом, и рождаются стихи безукоризненной честности, камертонной точности звучания:

 Мамке Волге поклонюсь.

 Батьке Дону улыбнусь.

 Помолюсь гряде свинцовой,

 Небо – это тоже Русь.

 

 Я – чудная, ты – чудак,

 Съехал с матицы чердак.

 Помолюсь звезде лиловой

 Под созвездьем странным – Рак.

 

 Где ни ступишь – бурелом,

 Надоело – напролом.

 Помолюсь судьбе бедовой,

 Чтоб не прыгала козлом.

 

 Мамке Волге, батьке Дону,

 Волку, белому батону,

 Вербе тихой помолюсь,

 К лику Божью прислонюсь:

 

 Поддержи мя, Вседержитель,

 Я немножко тоже Русь.

 

Но до этих стихов Мария Аввакумова прошла долгий и непростой путь.

Наскитавшейся ещё в детстве сначала по Русскому Северу, а потом и по всей огромной стране (Мария Николаевна родилась в деревне Пучуга Верхнетоемского района, в детстве жила в Верхней Тойме и Архангельске, точнее – его пригородах; окончив факультет журналистики Казанского университета, работала в газетах Татарии, Узбекистана и Калининской/Тверской области; потом был «адов труд» на камбузе сухогруза «Максим Амосов», ходившего по Северному морскому пути, геофизические экспедиции в Забайкалье, в пустыню Кызылкум, на Камчатку; сейчас живёт в Москве), ей словно самой судьбой было уготовано испытать и пути-дороги, которые пролагали многие её современники, и при этом – в ином времени и при ином строе – повторить скитальчество предков-старообрядцев. Не случайно Юрий Кузнецов назвал Марию Авакумову «странницей русской поэзии».

В стихотворении «Путешествие» с подзаголовком «Северные реки», как и в «Пристани Тихонь», бытовой план перерастает в бытийный, первое радостное путешествие ребёнка («Это я, пятилетнее чудо с глазами. / Это я разгулялась Христом над водами, / потому что под боком моим / мой хороший / пароход-скороход. Настоящий. Колёсный») оборачивается обречённостью на метафизические странствия, невозможностью причалить к берегу, закрепиться на его надёжной тверди:

 А на палубе ветрено очень и стыло.

 Пароход упирается в низкие тучи.

 А вода всё назад, всё назад уносилась,

 словно было там лучше…

 Я-то знала, что ехала в город Архангельск.

 Но проехали мимо него. Не причаля.

 О, напрасно над нами летала, как ангел,

 и о чем-то нам белая птица кричала.

 Понесла нас болтанка по северным рекам.

 А впадали те реки не в тёплое море.

 И носился за нами по северным рекам

 голос нашей сирены, белой от горя.

 

С одной стороны, это уникальная, неповторимая линия судьбы, с другой – слепок жизни поколения. «Судьба гнёт свою линию, нас не спрашивая, – сказала Мария Аввакумова в 1990 году интервью «Литературной газете», посетовав, что «навязчивые тяжести пережитого», идеологический гнёт тормозили её творческий путь, не давали раскрыть себя читателю во всей искренности и полноте, что её творческую молодость «продержали, как кота в мешке»: «Мои тоненькие книжечки проходили многослойные фильтры, издавались, абы как». Но всё же, говоря словами поэта Александра Роскова, Марию Авакумову «судьба на прямую вывезла по кривой», она сумела прийти и к себе – истинной, и к своему читателю.

Сегодня этот путь – действительно, «по кривой», впотьмах, на ощупь, с претыканиями и застреваниями (недолгими, впрочем) в тупиках вроде «Апреля» или теософии – видится как путь к истокам, корням, роду, России, общерусской судьбе, путь, который в конечном итоге ведёт и к земному отечеству, и к небесному. Всё её поэтическое восхождение – это поиск себя не только как уникальной личности, но и во взаимосвязи со всем сущим. Этот путь-поиск похож на кропотливый труд реставратора, слой за слоем снимающего позднейшие подновления в стремлении добраться до оригинала – не искажённого и не подновлённого облика-лика. Результат этого пути – сегодняшняя поэзия Авакумовой, в том числе и два приведённых выше прекрасных стихотворения.

 

* * *

То, как преодолевала она этот извилистый путь, воплощено в поэтическом слове, в эволюции её тем, мотивов, образа лирической героини. В уже цитировавшемся интервью 1990 года Мария Николаевна говорила о своём стремлении к «вертикальной поэзии», «поэзии прямого луча», которое возникло у неё не сразу, и называла свою раннюю поэзию «горизонтальной». Но всё же и её ранние стихи говорят о жившей в ней изначально потребности к выходу за пределы земного, материального, горизонтального мира, потребности учиться жить и петь «у той влюблённой в небо птахи / в дешёвой серенькой рубахе», об умении увидеть «над смрадом скотного двора – кристалл двойной звезды». В первых сборниках Авакумовой эта вертикаль прорисована зримо – обилием неба и птиц, пернатых посредников, связывающих землю с небесами, живых – с ушедшими, в мифах многих народов участвующих в акте творения мира и символически воплощающих собой человеческую душу. И в названии сборника – «Зимующие птицы», и во многих стихотворениях передано ощущение родства человека и птицы, земли и неба.

Не случайно, как поняла потом Аввакумова, и то, что её, «как пустынный чертополох, носило» не где-нибудь, «не по черноморскому побережью», а по святым местам, по монастырям – по их руинам: «по Соловкам, Псковам, Новгородам земли Русской». А её лирическая героиня пробивалась сквозь «нескончаемые душевные травмы и отягощения», «в глухоте бездорожий», куда вёл её путь поэта, потому что было жизненно необходимо –

…По закоулкам Поэта,

по тупикам Поэта,

меж разных подобий света

искать настоящего света!

И раньше – не умирать!

 

Сборник «Неосёдланные кони» Мария Аввакумова открывает стихотворением «Доля», обозначающим направление движения к себе, к своей родовой сути. Эпиграфом к стихотворению стали строки Николая Тряпкина «Я был всегда и есть крестьянин / и не исправлюсь до конца». И согласие с этим утверждением, вызревшее в душе лирической героини, становится для неё спасением от блужданий в тумане, освобождением от замкнутого на себе поиска собственной сути («гонялась годы за собою, / как собачонка за хвостом»).

Выходом из бесконечного кружения вокруг своего «я» для лирической героини Марии Авакумовой становятся люди – самые родные, кровные – мама Поля с её секретом белоснежных простынок, молчаливый отец, бабки, тётушки, «малютка Оленька, белая олень», а потом и уставшие работницы швейной фабрики, кочегар в Комарово, и «прекрасная бабка Ирина» с её болотными песнями. Никакой идеализации, никакого приукрашивания; жёстко, предельно правдиво и при этом – с любовью и болью, истинным состраданием и преклонением пишет она «ударниц труда» – женщин с мужскими лицами, «трёх родных старух», у которых «и тело не смердит, и дух сияет!», и бабку – «тишком выпивоху». Портреты-судьбы – такие стихотворения, как «Солдатка»:

Не валко и не шатко,

и всюду налегке.

Держись! Держись, солдатка,

с сосулькою в руке.

 

От «Беломорканала»

на пальцах рыжина.

Но нет в глазах оскала

И людям не должна.

 

На шлёпанцах заплатка,

Пальтишко поползло…

Держись! Держись, солдатка,

стяжателям назло.

 

Таким, как ты, награда

уж то – что стол, кровать…

Таких учить не надо,

как жить и умирать.

 

Мария Аввакумова не просто видит других, но начинает чувствовать их боль и радость и обретает ощущение своей вины перед всеми и каждым – то чувство, которое знают чистые душой люди и какое совсем непонятно и неведомо эгоцентрикам:

Может, я кого-нибудь убила,

может, погубила между делом?

Неужели же такое было:

и убила – и не разглядела?

 

Потому хожу не кверху носом,

Потому хожу я носом книзу,

Что пускай я меньше вижу солнце,

Но земного брата лучше вижу.

 

Лирика Марии Аввакумовой очень разнообразна – и тематически, и стилистически, и мелодически. Она объемлет жизнь во всех её проявлениях и пульсациях. Прошлое и современность, люди и природа, искусство, поэзия и быт – она умеет сказать по-своему, по-аввакумовски, о многом. В сборнике «Зимующие птицы», как ни в одной другой её поэтической книге, явлена поэзия природы, «скопище красок и игрище света», чистая лирика «врачевания» страдающей души («Поправляйся, тётя Маша!»). Лирическая героиня Аввакумовой наделена умением лечиться бессмертным, вечным и вечно изменчивым миром природы – мартовским сияющим снегом, «простодушным тмином», юным туманцем, рядном овсяной жнивы, могучим снегопадом. Среди стихотворений Аввакумовой пейзажные – наиболее радостные. Мир природы – мир чудес, способный и с человеком сотворить чудо:

О чудо, чудо – середина мая,

когда, кипеньем крышку подымая,

сирень выплёскивается за края…

<…>

тогда о чём, о чём ещё тужить!

Тогда и я хочу три жизни жить!

 

Подобно Николаю Клюеву и Николаю Рубцову поэтесса видит северный непритязательный пейзаж в его священной, сакральной красоте, просветлённым и одухотворённым:

 Хвойный и ольховый,

 свежий, сквозняковый

 лес какой-то лисий,

 просветлённый весь.

 Это дивный мастер,

 это Дионисий

 красками святыми

 поработал здесь.

 

 Яблонька сухая

 на холме плечистом.

 Жизнь бесповоротна.

 Но витает дух!

 Всадник одинокий

 скачет в поле чистом...

 Конник ли небесный?

 Колька ли пастух?

 

Природа могущественна, прекрасна и бессмертна, но порой и она страдает, и тогда единство с ней обретается в сострадании, в осознании единосущности человека и дерева, птицы, леса, луга:

– Опадаю, опадаю, пропадаю… –

дерево прохожим говорит.

Но не слышат. Но не понимают.

Не о дереве душа у них болит.

 

Я и слышу, я и понимаю,

только чем тебе я помогу,

если и сама-то опадаю

и остановиться не могу.

 

Мощную стихию природной жизни Мария Аввакумова ощущает и как собственную сущность, а свой поэтический голос – как голос не только людских поколений, но и самой жизни в её природном естестве и грозном величии:

Может, я не божья дудка,

может я не с неба глас,

и любая незабудка

благородней во сто раз.

 

Может, я – с болота крики,

жизни жуткий черновик,

голос всей природы дикий.

Он и страшен, и велик.

 

Зачеркни его попробуй.

Он припомнит, отомстит…

Лучше ты его не трогай.

Пусть он стонет… Пусть вопит.

 

Любовная лирика Марии Аввакумовой (а она занимает значительное место, прежде всего, в сборнике 1990 года «Трамвай мечтаний») – по преимуществу лирика страдающей женской души, страдающей так, что эту боль ощущаешь почти физически. Для лирической героини Аввакумовой любовь-счастье – лишь краткий миг, а любовь-боль долга и мучительна. Она осознаёт эту боль как свою горькую долю, порой яростно протестуя, чаще – принимая:

Я чёрный сухарь

средь твоих запасов,

где много белого хлеба.

<…>

Я – чёрный сухарь,

я мечтаю

когда-то кому-то сгодиться,

кто истинно изголодал…

 

Но я – средь твоих запасов,

где много белого хлеба,

лежу, превращаюсь в камень,

и бедствую и – люблю.

 

Самое лиричное из стихотворений Марии Аввакумовой о любви – «Фотография, где мы рядом», достойно любой, с самым строгим отбором, антологии любовной лирики:

 Одари меня бережным взглядом,

 отголоском хорошей песни,

 с фотографии – где мы рядом,

 с фотографии – где мы вместе.

 

 Жизнь как жизнь: без поправок и лести.

 Даже это большая награда –

 фотография – где мы вместе,

 фотография – где мы рядом.

 

 Словно птица над вымершим садом,

 словно птица с осеннею вестью,

 фотография – где ещё рядом,

 фотография – где ещё вместе.

 

Одно из самых беспощадных по своей предельной обнажённости, самых страшных стихотворений Аввакумовой – «Плач неродящей матери»:

 Маленький, родненький мой! –

 ты не со мной, не со мной.

 Нет тебя, не было вовсе.

 Ты не пришёл сюда в гости.

 

 Я без тебя где-то здесь...

 Ты без меня где-то там...

 Страшную эту месть

 не пожелаю врагам.

 

 Жалкая меж матерей,

 нищая – всех я нищей.

 Кто растолкует мне смысл

 тщетных моих мощей?

 

 Но – приготовил век

 радость и для меня:

 ты не умрёшь вовек,

 ты избежишь огня,

 ты не уйдёшь в Афган,

 ты никого не убьёшь,

 ты ни в один капкан,

 мальчик, не попадёшь...

 

 Жалкая меж матерей,

 вот я! – счастливей всех!

 Слушай же, небо-зверь,

 мой сатанинский смех.

 

Александр Михайлов, также приводя в своей рецензии это стихотворение целиком (поскольку, как он справедливо замечает, «цитировать частично его невозможно»), пишет, что боль автора здесь так велика, что «даже и вообразить себе невозможно, как она преодолеет гнёт беспросветного томления духа». Это уже не страдания любящей женщины, это непереносимая и невыразимая боль матери. А Мария Аввакумова сумела – не дай Бог никому узнать, чего ей это стоило, – и выразить, и перенести. Такие стихотворения, как это, и раскрывают её истинные масштабы – человеческие и поэтические.

Трагизм поэзии Авакумовой с годами не ослабевает, скорее, усиливается. Иначе, видимо, и быть не могло: изначально свойственное ей ощущение собственной бесприютности, обречённости на одиночество, утраты и боль («Сколько помню себя – столько больно») жизнью не было сглажено, только обострено («Сто лет без друга – / это, знаешь, как?! / Полюбишь крыс, / не то чтобы собак»). Этот трагизм, как и сам поэтический голос Марии Аввакумовой, превышает её индивидуальное мирочувствование и аккумулирует в себе скорби русской жизни на разных, но всегда нелёгких её путях. Осознание себя как изгоя («Я – черная ворона / средь белоснежных вас») дополняется страданиями и болью за других, за предков, современников и потомков («Наши матери знали Сталина, / Наши дочери – сатану»), за всю страдающую Родину.

Боль осознаётся как неизбежность, как синоним земной жизни, потому что её отсутствие означает отсутствие души, совести, способности к состраданию:

Сердцу стыдно, когда не болит.

Сердцу стыдно

за тленную эту деревню,

за нелепых, за всех,

на Руси испускающих дух.

 

Но боль Марии Аввакумовой не безысходна. Сквозь боль она стремится пробиться к свету, как бы ни было это трудно:

Уж солнечной и светлой не прослыть.

Но оцени, Господь, мои попытки

луч света спеть, изобразить и свить.

Но под рукою чёрные всё нитки.

 

Сквозь «чернягу испытаний», «сквозь пласт заглушенного воя», порой беспощадно осуждая себя («за родины потерю, / чей затухает клич. / За то, что я – тетеря, / глухонемая дичь») и не приемля «этот блуд – начало века» («Человека рядом нет. / И нигде нет человека. / Убивает, яды пьёт, / Колется, живое губит, / Непотребное несёт, / Слово родины не любит…»), Мария Аввакумова всё же видит и даёт увидеть нам, что «Где Север – там ещё, как инок на столбах, / стоит какой-то свет, хоть всё вокруг погасло».

И верит, что непременно «взойдёт из печали» Рождественская звезда,

золотая! – овечья и козья –

и обнимет, как мамка, лучами.

 

Это глория! Это свеченье!

Это слёз перекушенных струйки…

Вихре-конь… столбовое верченье…

И мороза звенящие сбруйки.

 

С благодарностью за пережитые страдания и катарсис, просветляющую и очищающую высокую боль, за высоту и красоту русского слова и русского духа повторю вслед за Юрием Кузнецовым, воскликнувшим на исходе ХХ века: «Привет тебе, Мария Аввакумова! Слава Богу, жива ещё русская поэзия!».