Елена ГАЛИМОВА. «НЕ БОЙСЯ БЫТЬ РУССКИМ». О поэзии Марии Аввакумовой
Елена ГАЛИМОВА
«НЕ БОЙСЯ БЫТЬ РУССКИМ»
О поэзии Марии Аввакумовой
Первый поэтический сборник Марии Аввакумовой «Северные реки» вышел в свет в 1982 году, а «Иду домой», седьмая книга её стихотворений, появилась в 2011-м. Три десятилетия живут её стихи в русской поэзии, привнося в неё свою, отчётливо различимую ноту. И, смею думать, останутся в ней навсегда, пока сама поэзия и те, кому она надобна, будут жить на свете.
В одном из интервью Мария Николаевна упоминала, что начала писать стихи в девятнадцать лет, но потом последовал большой перерыв, когда казалось: стихи «прошли». Так что, когда поэзия «вернулась», Аввакумова сразу пришла к читателю не наивной юношеской лирикой, а стихами немало пережившего и перечувствовавшего взрослого человека, чьё детство пришлось на военные и послевоенные годы, а юность – на пору «оттепельного» брожения умов и триумфального шествия по площадям и стадионам поэзии, позже названной «эстрадной». Наверное, нелегко было стартовать в то время и не испытать её влияния. Но начинали – и Николай Рубцов, и Юрий Кузнецов, и Мария Авакумова, каждый – на свой лад. И потом, спустя десятилетия, стало ясно, что вызревала в ту пору мощная русская поэзия, вскормленная такой плодоносной традицией, что сил и жизнестойкости ей не занимать.
«Я поздний трудный сорт», «Я – одинокий плод на оголенной ветке», – пишет Мария Авакумова, определяя свою судьбу, человеческую и поэтическую. В отличие от юной Марины Цветаевой, с задорным вызовом воскликнувшей: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед», Мария Аввакумова назвала себя поздним плодом обдуманно и спокойно, уже многое поняв и о себе, и о жизни. И очень точно назвала. Плод на ветви древа. В этом выразительном символическом образе есть не только горестный («одинокий плод»), но и победительный смысл, отчасти прямо выраженный в стихотворении («Придёт и мой черед… я засвечусь, как лампа на столе»), а отчасти – порождённый мифологическим смыслом образа древа, столь важного для Аввакумовой.
Поэтам, как правило, не нравится, когда их вписывают в какой-либо ряд, сравнивают с предшественниками и современниками. И это вполне понятно: и без того-то трудно, вплетая свои строки в плотный интертекст мировой поэзии, не затеряться в нём. Каждый человек ощущает, что его «я» уникально, неповторимо. А каждый большой поэт – единствен. «Не сравнивай – живущий несравним», – скажет Осип Мандельштам. Но это не мешало ему соглашаться с замечанием Николая Гумилёва: «Мы любим поэтов с длинной родословной». Гумилёв имел в виду, конечно, литературную «родословную», которую тот же Мандельштам считал истинной «биографией» поэта. Осознание принадлежности к могучему родословному поэтическому древу, как и знание человеком своих кровных предков, с одной стороны, даёт ощущение прочности, неслучайности своего существования, связи и переклички поколений, а с другой – порождает ответственность за собственную жизнь, за своё поэтическое слово, ибо они не только тебе принадлежат.
Мария Аввакумова знает своих предков до начала ХVIII века. И очень ценит своё родословное древо (восстановить которое до седьмого колена, из-за его старообрядческих корней, ей было очень непросто), как ценит и «чудесное имя Мария», каким её нарекли в честь бабушки по матери (а для поэтессы важно и то, что мать протопопа Аввакума «звалась до иночества Марией»), и фамилию, укоренённую в русской истории и позволяющую вслед за Николаем Клюевым сказать: «гремел мой прадед Аввакум». О том, как пробивалась она «к истинно важному знанию – знанию своих корней» – её проза «На семи ветрах», опубликованная в журнале «Двина» (2012, № 1).
Конечно, литературное «родословное древо» не вырисовать с такой точностью, как семейное. Корни сплетаются, ветви срастаются, у этого древа вид может быть необычный и весьма причудливый. Но оно есть, это древо. И в случае с Марией Аввакумовой – живое и плодоносное.
Если сравнивать лирику Марии Аввакумовой не с плодом, а с ветвью, то можно сказать, что на мощном древе русской поэзии ветвь лирики Марии Аввакумовой – узловатая, крепкая и при этом очень красивая, скорее не благосеннолиственная, а оголённая, привлекающая не украшающими её цветами, а чётким, выразительным графическим силуэтом, неповторимым и незабываемым рисунком. От корней её питают глубинные, чистейшие воды живого русского слова – народного, как современного, так и древнего, и литературного, объединившихся ещё в писаниях протопопа Аввакума; близки ей – в силу этой общей чуткости к тайнам слова – Велимир Хлебников и Николай Заболоцкий; наследование мифопоэтических богатств русской крестьянской жизни роднит её с Николаем Клюевым, Николаем Тряпкиным (и отчество-то – Николаевна!) и Юрием Кузнецовым, экзистенциальный трагизм мироощущения и экспрессивный характер лирического высказывания – с Мариной Цветаевой. И эта напитавшая лирику Марии Аввакумовой богатая традиция помогает раскрыться её яркой индивидуальности.
* * *
Уже с первого сборника поэзия Марии Аввакумовой явила свою особую стать, но поначалу она проступала неявно, робко, словно побаивалась проявиться во всей своей оголённой сути. В ней удивительно сочеталось – и до сих пор ощутимо это – робость и отвага, сдержанность, закрытость и лирическая дерзость, потребность спрятаться, укрыться от мира и явить себя ему.
Но главное, наверное, отличающее её от многих, ощутимое уже с первого сборника, – свободное, вольное, не знающее узды русское слово. Этот первый сборник – «Северные реки» – получился ярким, заметным (сколь бы строго ни оценивала позднее поэтесса свои ранние книги). Предваряющийся кратким напутственным словом поэта-фронтовика Фёдора Сухова (который тоже имел старообрядческие корни) о Китеж-граде и всполошном звоне неистового слова протопопа Аввакума, он знакомил читателя с поэзией современницы, ищущей себя в настоящем, прошлом и будущем и ещё где-то, вне времени и пространства, в таинственном «там», где «тишины хрустальный звон». Уже в самом первом, открывающем «Северные реки» стихотворении звучит голос, который впоследствии ещё окрепнет, напитается глубинной силой и красотой русского слова, голос, который словно принадлежит не только лирической героине Марии Аввакумовой, а самой русской судьбе:
– А что в реке течёт?
– Людей родимых лица.
– А в поле что растёт?
– Быльё да небылица.
– А кто в лесу живёт?
– Бедняги да тихони.
– А кто тебя спасёт?
– Соломенные кони.
– А с чем останусь я?
– С обновою сосновой.
– А не в рубашке ль я родился?
– В ней. В суровой.
Стихотворения «Болотные песни», «Маме Поле», «Песенка для Оли», «Речь», «Путешествие», «Говорят, что красивой была…», опубликованные в первом сборнике Марии Аввакумовой, и сегодня остаются в числе лучших её стихотворений. Мне особенно дорога «Пристань Тихонь» с её народным речитативом, плясовым ритмом, свободой интонационного рисунка и словоупотребления, с очень выразительными, экспрессивными образами мчащихся по лесу деревенских старух – таких живых, таких узнаваемо родных.
Деревенские старухи
собралися по грибы.
Думы думали – надумали
меня с собою взять.
Слушать вeньгалу устали
и решили-таки взять.
Деревенские старухи
быстро в тёмный бор бегут.
Бьют корзины по корявым
узловатым их ногам.
Мне, девчонке, не угнаться –
быстро так они бегут.
Вот рассыпались по лесу
Полька, Манька и Олёна.
Только крики оглашенных,
что на мху они сейчас.
Голоса как у девчонок,
и глаза как у девчонок.
Точно ведьмы пролетают,
только верески трещат.
Боровые посшибали.
Прогибаются корзины.
Возле нежно-жёлтой лужи
примостились на обед.
Дружно узелки умяли,
отряхнулись, покрестились;
и ещё версты четыре предстояло.
На погост.
Звуковые повторы помогают передать почти ритуальную отлаженность согласованного действа, выразительное народное звукоподражательное слово «веньгала» обогащает фонетический строй стиха, как и обилие ассонансов и аллитераций. Непосредственные, свойственные детской речи конструкции и обороты, подчёркнутый динамизм действия напоминают Николая Олейникова и обэриутов, роднят стихотворную речь Аввакумовой с «наивной» поэзией Николая Глазкова.
Но жанровая картинка, детское воспоминание, окрашенное фольклорно-сказочным колоритом, перерастает свои пространственно-временные границы, перетекает в иной план. И припавшие к родным могилкам старухи тихо-тихо уплывают в вечность:
На погосте, что над старой,
ох и тёмною водою
и деревней кривопятой
по фамильи Сухой Нос, –
и всего креста четыре,
серебристых и трухлявых.
Там, под этими крестами,
наши памяти лежат.
Тихо стонут сосны сверху.
Тоже старые творенья.
Тихо ветерок базарит.
Тихо дятел шебаршит.
Тихо земляника вянет
над опавшею могилой...
Тихо. Медленно. Степенно.
Торопиться ни к чему.
Деревенские старухи,
несдавучие старухи
Полька, Манька и Олёна
на могилки прилегли.
Тихо. Тихо.
...Пристань Тихонь.
В этом стихотворении особенно чувствуется та речевая свобода, то языковое богатство, унаследованные Марией Аввакумовой от многих и многих поколений русских людей, которые впоследствии позволят ей расширить рамки языка своей эпохи, дать «право голоса» этим поколениям, намолчавшимся, настрадавшимся, почти онемевшим от нескончаемых жизненных тягот и трагедий русской истории. Позже она осознает как свою человеческую и творческую задачу – оправдать надежды всех тех, «чей пожизненный подвиг» определил её человеческую и поэтическую судьбу:
Я вырасту так, чтобы видно
всем – вас, воздымаемых мной
из войн, из побоищ, из горя,
из крови, из боли, из ран, –
Прасковья, Олёна, Григорий,
Егорий, Василий, Степан…
Подлинная свобода существования в бескрайней стихии родного языка обреталась поэтессой исподволь, но уже в ранней лирике проявляла себя привольной, живой интонацией, прорвавшихся в стихи из родовой памяти словах; архаизмы порой становятся в её стихах семантическими неологизмами, корневые значения слов раскрывают свои смысловые оттенки: «заглядясь на небесную паву, / буду тихо душой ворковать» («пава» здесь вбирает в себя и птицу, и паволоку). Обретённая свобода жизни в мире родного языка – словно свобода любимого ребёнка в родной семье. Всё в этом языке родное: и книжное, и разговорное слово, и современное, и древнее, и самый строй речи – естественный, органичный, каждым оборотом и синтаксической конструкцией свой и при этом извечный, наследственный. Для неё естественно сказать «небес долонь» и «земля натрудилась, наробилась вдосталь», услышать, как ворона «рехает от скуки невпопад», заметить, что в мартовском лесу «кажинное дерево – струночка, кажинная веточка – звончата», как и слить в одной строфе слова разных эпох и стилистических рядов: «Омовейное нежное детство – / даже в голоде, вошках и струпьях, – пожалей меня словом жалейным…», назвать облепиху «возлюбленной подругой», «древой непорочной», о себе пропеть частушкой: Я мукалка, я пикалка: / пи-пи-муму-хаха. Зверушка-недотыкомка, / промашка петуха. / Я пикалка, я мекалка: / пипи-хаха-меме. / Такая моя песенка, / и я в своём уме. / В своём уме, не в вашенском…», а о мучениках-лучниках наших дней сказать древнерусским словом: «Плачеи отвоют души их на погостах древнерусскиих / так, как будто самолучшие отплывают в лодках узкиих».
Даже если бы Мария Аввакумова не выяснила свою родственную связь с мятежным протопопом Аввакумом, сыгравшим исключительную роль в становлении русского литературного языка, эта связь всё равно обнаружила бы себя, ибо лучшее доказательство этого родства – сама поэзия Аввакумовой, явно унаследовавшая то главное, о чём, характеризуя протопопа Аввакума, говорил Д.С. Лихачев: «Всё русское в жизни, в повседневном быту, в языке – вот что радует Аввакума, что его живит, что он любит и во имя чего борется. И речь Аввакума – его “ковыряние” и “вякание” – это русская речь; о её национальном характере Аввакум заботится со всею страстностью русского человека; её резкие национальные особенности перекрывают все её индивидуальные признаки».
Укоренённость поэзии Марии Авакумовой в родном языке – самая прочная связь, дарующая чувство родства со всем русским космосом. Наверное, не сразу это было осознанно поэтессой, хотя интуитивно, всё через то же слово, вероятно, ощущалось с юности. Спустя десятилетия, на рубеже тысячелетий, на сломе эпох Аввакумова осознает спасительность сделанного ею выбора, определяющего высоту и жертвенность пути человека, не отрекающегося от своих национальных основ:
Не бойся быть русским – не трусь, паренёк,
Не бойся быть русским сегодня.
За этим не заговор и не намёк,
За этим – желанье Господне.
Он нас породил.
Он один и убьёт.
А прочие все – самозванцы.
Да их ли бояться! Не трусь, паренёк,
На русский призыв отзываться.
Прекрасное, ясное имя Иван.
Чудесное имя Мария.
Светите друг другу сквозь чёрный туман,
В который попала Россия.
И в полной мере ощутит себя частью Руси-России, её трагической и высокой судьбы, её широты и бесприютности, прорывов и провалов, обретений и потерь. Шутовская, скоморошья бесшабашность сплавляется с молитвенным вздохом, и рождаются стихи безукоризненной честности, камертонной точности звучания:
Мамке Волге поклонюсь.
Батьке Дону улыбнусь.
Помолюсь гряде свинцовой,
Небо – это тоже Русь.
Я – чудная, ты – чудак,
Съехал с матицы чердак.
Помолюсь звезде лиловой
Под созвездьем странным – Рак.
Где ни ступишь – бурелом,
Надоело – напролом.
Помолюсь судьбе бедовой,
Чтоб не прыгала козлом.
Мамке Волге, батьке Дону,
Волку, белому батону,
Вербе тихой помолюсь,
К лику Божью прислонюсь:
Поддержи мя, Вседержитель,
Я немножко тоже Русь.
Но до этих стихов Мария Аввакумова прошла долгий и непростой путь.
Наскитавшейся ещё в детстве сначала по Русскому Северу, а потом и по всей огромной стране (Мария Николаевна родилась в деревне Пучуга Верхнетоемского района, в детстве жила в Верхней Тойме и Архангельске, точнее – его пригородах; окончив факультет журналистики Казанского университета, работала в газетах Татарии, Узбекистана и Калининской/Тверской области; потом был «адов труд» на камбузе сухогруза «Максим Амосов», ходившего по Северному морскому пути, геофизические экспедиции в Забайкалье, в пустыню Кызылкум, на Камчатку; сейчас живёт в Москве), ей словно самой судьбой было уготовано испытать и пути-дороги, которые пролагали многие её современники, и при этом – в ином времени и при ином строе – повторить скитальчество предков-старообрядцев. Не случайно Юрий Кузнецов назвал Марию Авакумову «странницей русской поэзии».
В стихотворении «Путешествие» с подзаголовком «Северные реки», как и в «Пристани Тихонь», бытовой план перерастает в бытийный, первое радостное путешествие ребёнка («Это я, пятилетнее чудо с глазами. / Это я разгулялась Христом над водами, / потому что под боком моим / мой хороший / пароход-скороход. Настоящий. Колёсный») оборачивается обречённостью на метафизические странствия, невозможностью причалить к берегу, закрепиться на его надёжной тверди:
А на палубе ветрено очень и стыло.
Пароход упирается в низкие тучи.
А вода всё назад, всё назад уносилась,
словно было там лучше…
Я-то знала, что ехала в город Архангельск.
Но проехали мимо него. Не причаля.
О, напрасно над нами летала, как ангел,
и о чем-то нам белая птица кричала.
Понесла нас болтанка по северным рекам.
А впадали те реки не в тёплое море.
И носился за нами по северным рекам
голос нашей сирены, белой от горя.
С одной стороны, это уникальная, неповторимая линия судьбы, с другой – слепок жизни поколения. «Судьба гнёт свою линию, нас не спрашивая, – сказала Мария Аввакумова в 1990 году интервью «Литературной газете», посетовав, что «навязчивые тяжести пережитого», идеологический гнёт тормозили её творческий путь, не давали раскрыть себя читателю во всей искренности и полноте, что её творческую молодость «продержали, как кота в мешке»: «Мои тоненькие книжечки проходили многослойные фильтры, издавались, абы как». Но всё же, говоря словами поэта Александра Роскова, Марию Авакумову «судьба на прямую вывезла по кривой», она сумела прийти и к себе – истинной, и к своему читателю.
Сегодня этот путь – действительно, «по кривой», впотьмах, на ощупь, с претыканиями и застреваниями (недолгими, впрочем) в тупиках вроде «Апреля» или теософии – видится как путь к истокам, корням, роду, России, общерусской судьбе, путь, который в конечном итоге ведёт и к земному отечеству, и к небесному. Всё её поэтическое восхождение – это поиск себя не только как уникальной личности, но и во взаимосвязи со всем сущим. Этот путь-поиск похож на кропотливый труд реставратора, слой за слоем снимающего позднейшие подновления в стремлении добраться до оригинала – не искажённого и не подновлённого облика-лика. Результат этого пути – сегодняшняя поэзия Авакумовой, в том числе и два приведённых выше прекрасных стихотворения.
* * *
То, как преодолевала она этот извилистый путь, воплощено в поэтическом слове, в эволюции её тем, мотивов, образа лирической героини. В уже цитировавшемся интервью 1990 года Мария Николаевна говорила о своём стремлении к «вертикальной поэзии», «поэзии прямого луча», которое возникло у неё не сразу, и называла свою раннюю поэзию «горизонтальной». Но всё же и её ранние стихи говорят о жившей в ней изначально потребности к выходу за пределы земного, материального, горизонтального мира, потребности учиться жить и петь «у той влюблённой в небо птахи / в дешёвой серенькой рубахе», об умении увидеть «над смрадом скотного двора – кристалл двойной звезды». В первых сборниках Авакумовой эта вертикаль прорисована зримо – обилием неба и птиц, пернатых посредников, связывающих землю с небесами, живых – с ушедшими, в мифах многих народов участвующих в акте творения мира и символически воплощающих собой человеческую душу. И в названии сборника – «Зимующие птицы», и во многих стихотворениях передано ощущение родства человека и птицы, земли и неба.
Не случайно, как поняла потом Аввакумова, и то, что её, «как пустынный чертополох, носило» не где-нибудь, «не по черноморскому побережью», а по святым местам, по монастырям – по их руинам: «по Соловкам, Псковам, Новгородам земли Русской». А её лирическая героиня пробивалась сквозь «нескончаемые душевные травмы и отягощения», «в глухоте бездорожий», куда вёл её путь поэта, потому что было жизненно необходимо –
…По закоулкам Поэта,
по тупикам Поэта,
меж разных подобий света
искать настоящего света!
И раньше – не умирать!
Сборник «Неосёдланные кони» Мария Аввакумова открывает стихотворением «Доля», обозначающим направление движения к себе, к своей родовой сути. Эпиграфом к стихотворению стали строки Николая Тряпкина «Я был всегда и есть крестьянин / и не исправлюсь до конца». И согласие с этим утверждением, вызревшее в душе лирической героини, становится для неё спасением от блужданий в тумане, освобождением от замкнутого на себе поиска собственной сути («гонялась годы за собою, / как собачонка за хвостом»).
Выходом из бесконечного кружения вокруг своего «я» для лирической героини Марии Авакумовой становятся люди – самые родные, кровные – мама Поля с её секретом белоснежных простынок, молчаливый отец, бабки, тётушки, «малютка Оленька, белая олень», а потом и уставшие работницы швейной фабрики, кочегар в Комарово, и «прекрасная бабка Ирина» с её болотными песнями. Никакой идеализации, никакого приукрашивания; жёстко, предельно правдиво и при этом – с любовью и болью, истинным состраданием и преклонением пишет она «ударниц труда» – женщин с мужскими лицами, «трёх родных старух», у которых «и тело не смердит, и дух сияет!», и бабку – «тишком выпивоху». Портреты-судьбы – такие стихотворения, как «Солдатка»:
Не валко и не шатко,
и всюду налегке.
Держись! Держись, солдатка,
с сосулькою в руке.
От «Беломорканала»
на пальцах рыжина.
Но нет в глазах оскала
И людям не должна.
На шлёпанцах заплатка,
Пальтишко поползло…
Держись! Держись, солдатка,
стяжателям назло.
Таким, как ты, награда
уж то – что стол, кровать…
Таких учить не надо,
как жить и умирать.
Мария Аввакумова не просто видит других, но начинает чувствовать их боль и радость и обретает ощущение своей вины перед всеми и каждым – то чувство, которое знают чистые душой люди и какое совсем непонятно и неведомо эгоцентрикам:
Может, я кого-нибудь убила,
может, погубила между делом?
Неужели же такое было:
и убила – и не разглядела?
Потому хожу не кверху носом,
Потому хожу я носом книзу,
Что пускай я меньше вижу солнце,
Но земного брата лучше вижу.
Лирика Марии Аввакумовой очень разнообразна – и тематически, и стилистически, и мелодически. Она объемлет жизнь во всех её проявлениях и пульсациях. Прошлое и современность, люди и природа, искусство, поэзия и быт – она умеет сказать по-своему, по-аввакумовски, о многом. В сборнике «Зимующие птицы», как ни в одной другой её поэтической книге, явлена поэзия природы, «скопище красок и игрище света», чистая лирика «врачевания» страдающей души («Поправляйся, тётя Маша!»). Лирическая героиня Аввакумовой наделена умением лечиться бессмертным, вечным и вечно изменчивым миром природы – мартовским сияющим снегом, «простодушным тмином», юным туманцем, рядном овсяной жнивы, могучим снегопадом. Среди стихотворений Аввакумовой пейзажные – наиболее радостные. Мир природы – мир чудес, способный и с человеком сотворить чудо:
О чудо, чудо – середина мая,
когда, кипеньем крышку подымая,
сирень выплёскивается за края…
<…>
тогда о чём, о чём ещё тужить!
Тогда и я хочу три жизни жить!
Подобно Николаю Клюеву и Николаю Рубцову поэтесса видит северный непритязательный пейзаж в его священной, сакральной красоте, просветлённым и одухотворённым:
Хвойный и ольховый,
свежий, сквозняковый
лес какой-то лисий,
просветлённый весь.
Это дивный мастер,
это Дионисий
красками святыми
поработал здесь.
Яблонька сухая
на холме плечистом.
Жизнь бесповоротна.
Но витает дух!
Всадник одинокий
скачет в поле чистом...
Конник ли небесный?
Колька ли пастух?
Природа могущественна, прекрасна и бессмертна, но порой и она страдает, и тогда единство с ней обретается в сострадании, в осознании единосущности человека и дерева, птицы, леса, луга:
– Опадаю, опадаю, пропадаю… –
дерево прохожим говорит.
Но не слышат. Но не понимают.
Не о дереве душа у них болит.
Я и слышу, я и понимаю,
только чем тебе я помогу,
если и сама-то опадаю
и остановиться не могу.
Мощную стихию природной жизни Мария Аввакумова ощущает и как собственную сущность, а свой поэтический голос – как голос не только людских поколений, но и самой жизни в её природном естестве и грозном величии:
Может, я не божья дудка,
может я не с неба глас,
и любая незабудка
благородней во сто раз.
Может, я – с болота крики,
жизни жуткий черновик,
голос всей природы дикий.
Он и страшен, и велик.
Зачеркни его попробуй.
Он припомнит, отомстит…
Лучше ты его не трогай.
Пусть он стонет… Пусть вопит.
Любовная лирика Марии Аввакумовой (а она занимает значительное место, прежде всего, в сборнике 1990 года «Трамвай мечтаний») – по преимуществу лирика страдающей женской души, страдающей так, что эту боль ощущаешь почти физически. Для лирической героини Аввакумовой любовь-счастье – лишь краткий миг, а любовь-боль долга и мучительна. Она осознаёт эту боль как свою горькую долю, порой яростно протестуя, чаще – принимая:
Я чёрный сухарь
средь твоих запасов,
где много белого хлеба.
<…>
Я – чёрный сухарь,
я мечтаю
когда-то кому-то сгодиться,
кто истинно изголодал…
Но я – средь твоих запасов,
где много белого хлеба,
лежу, превращаюсь в камень,
и бедствую и – люблю.
Самое лиричное из стихотворений Марии Аввакумовой о любви – «Фотография, где мы рядом», достойно любой, с самым строгим отбором, антологии любовной лирики:
Одари меня бережным взглядом,
отголоском хорошей песни,
с фотографии – где мы рядом,
с фотографии – где мы вместе.
Жизнь как жизнь: без поправок и лести.
Даже это большая награда –
фотография – где мы вместе,
фотография – где мы рядом.
Словно птица над вымершим садом,
словно птица с осеннею вестью,
фотография – где ещё рядом,
фотография – где ещё вместе.
Одно из самых беспощадных по своей предельной обнажённости, самых страшных стихотворений Аввакумовой – «Плач неродящей матери»:
Маленький, родненький мой! –
ты не со мной, не со мной.
Нет тебя, не было вовсе.
Ты не пришёл сюда в гости.
Я без тебя где-то здесь...
Ты без меня где-то там...
Страшную эту месть
не пожелаю врагам.
Жалкая меж матерей,
нищая – всех я нищей.
Кто растолкует мне смысл
тщетных моих мощей?
Но – приготовил век
радость и для меня:
ты не умрёшь вовек,
ты избежишь огня,
ты не уйдёшь в Афган,
ты никого не убьёшь,
ты ни в один капкан,
мальчик, не попадёшь...
Жалкая меж матерей,
вот я! – счастливей всех!
Слушай же, небо-зверь,
мой сатанинский смех.
Александр Михайлов, также приводя в своей рецензии это стихотворение целиком (поскольку, как он справедливо замечает, «цитировать частично его невозможно»), пишет, что боль автора здесь так велика, что «даже и вообразить себе невозможно, как она преодолеет гнёт беспросветного томления духа». Это уже не страдания любящей женщины, это непереносимая и невыразимая боль матери. А Мария Аввакумова сумела – не дай Бог никому узнать, чего ей это стоило, – и выразить, и перенести. Такие стихотворения, как это, и раскрывают её истинные масштабы – человеческие и поэтические.
Трагизм поэзии Авакумовой с годами не ослабевает, скорее, усиливается. Иначе, видимо, и быть не могло: изначально свойственное ей ощущение собственной бесприютности, обречённости на одиночество, утраты и боль («Сколько помню себя – столько больно») жизнью не было сглажено, только обострено («Сто лет без друга – / это, знаешь, как?! / Полюбишь крыс, / не то чтобы собак»). Этот трагизм, как и сам поэтический голос Марии Аввакумовой, превышает её индивидуальное мирочувствование и аккумулирует в себе скорби русской жизни на разных, но всегда нелёгких её путях. Осознание себя как изгоя («Я – черная ворона / средь белоснежных вас») дополняется страданиями и болью за других, за предков, современников и потомков («Наши матери знали Сталина, / Наши дочери – сатану»), за всю страдающую Родину.
Боль осознаётся как неизбежность, как синоним земной жизни, потому что её отсутствие означает отсутствие души, совести, способности к состраданию:
Сердцу стыдно, когда не болит.
Сердцу стыдно
за тленную эту деревню,
за нелепых, за всех,
на Руси испускающих дух.
Но боль Марии Аввакумовой не безысходна. Сквозь боль она стремится пробиться к свету, как бы ни было это трудно:
Уж солнечной и светлой не прослыть.
Но оцени, Господь, мои попытки
луч света спеть, изобразить и свить.
Но под рукою чёрные всё нитки.
Сквозь «чернягу испытаний», «сквозь пласт заглушенного воя», порой беспощадно осуждая себя («за родины потерю, / чей затухает клич. / За то, что я – тетеря, / глухонемая дичь») и не приемля «этот блуд – начало века» («Человека рядом нет. / И нигде нет человека. / Убивает, яды пьёт, / Колется, живое губит, / Непотребное несёт, / Слово родины не любит…»), Мария Аввакумова всё же видит и даёт увидеть нам, что «Где Север – там ещё, как инок на столбах, / стоит какой-то свет, хоть всё вокруг погасло».
И верит, что непременно «взойдёт из печали» Рождественская звезда,
золотая! – овечья и козья –
и обнимет, как мамка, лучами.
Это глория! Это свеченье!
Это слёз перекушенных струйки…
Вихре-конь… столбовое верченье…
И мороза звенящие сбруйки.
С благодарностью за пережитые страдания и катарсис, просветляющую и очищающую высокую боль, за высоту и красоту русского слова и русского духа повторю вслед за Юрием Кузнецовым, воскликнувшим на исходе ХХ века: «Привет тебе, Мария Аввакумова! Слава Богу, жива ещё русская поэзия!».
Опаньки, Курганов! И здесь отметился. О служении родине задумался. И вышел на "глобальное": "Не нужно мешать в одну кучу святое (Родина) и земное (сочинение литературных текстов). Несерьёзно это". Ничего себе!! Даже азы ещё для себя не раскрыл настоящего искусства, настоящей Поэзии, а не игрушечной, как в неких зарифмованных собственных стилизациях. Вам бы в либеральный лагерь, Алексей, это они там СОЧИНЯЮТ "литературные тексты". Здесь - настоящие поэты иногда кровью сердца пишут свои СТИХИ (и прозу, и публицистику, и критику...). Здесь всё (или почти всё) настоящее, Курганов. Вы заблудились - вам не сюда надо, а там, где "сочиняют".