Александр БАЛАШОВ. РЯБИНОВЫЕ БУСЫ. Маленькая повесть о счастье

 

Александр БАЛАШОВ

РЯБИНОВЫЕ БУСЫ

Маленькая повесть о счастье

 

Дождь шёл всю ночь. Громыхал по крыше, то утихая на минутку, то снова принимаясь поить заждавшуюся его землю. Всю ночь не спал Захар – спать не давал вопрос ведущего передачи по «ящику», у которого он из-за непогоды просидел целый вечер. «Вы счастливы?» – спросил тот улыбчивый ведущий своего героя в конце передачи. – «Теперь понимаю, что счастлив!» – ответил мужик, широко распахнув глаза. (Видно, не знал до своей исповеди «под камеру», что, оказывается, он – счастливый человек). «А вот я – счастлив или нет?» – задал сам себе вопрос Захар и задумался.

Он повернулся на другой бок и открыл глаза: рядом мирно сопела Дарья, жена его – тихая, немногословная женщина, с которой прожил Захар большую часть своей жизни. «Так кто же такие – счастливые люди? Наверное, только в телевизоре их и можно увидеть, а в жизни таковых не встречал», – подумал Чудинов, прислушиваясь к шуму дождя.

 

 Железная крыша прохудилась аж в трёх местах, так что пришлось ему с Дарьюшкой переехать ночевать в «залу», на диван, на котором когда-то спал их сын Сашка. И под самое утро, когда их петух уже охрип от крика, приснился Захару Чудинову странный сон. Будто он мальчонкой ещё, в батькиной пилотке, в которой отец в сорок четвёртом вернулся в Антоновку с войны без левой ноги и с медалью «За боевые заслуги» на штопаной гимнастёрке и линялой нашивкой за тяжёлое ранение, играл в хлынинском логу, густо поросшем гусиной лапчаткой и лилово-красным иван-чаем. Дарка, как весь околоток звал Дашку Занину, младшую дочку Никиты Занина, многодетного деревенского коваля – кузнеца-золотые руки, когда те руки не дрожали с похмелья, ходила вокруг него, не касаясь босыми ногами земли, и чистым ангельским голоском выводила:

А шли кони по улице.

Чем они путаны?

Золотым путом

Под копытом.

 

В руках у Дарки – огурец. Но она, хоть и голодная, как все в том памятном ему неурожайном годе, когда лебеду в огороде собирали и ели заместо капусты, только подносит зелёный огурец к губам, не откусывая ни кусочка, – дразнит и манит его, Захарку. А у него, пацанёнка, холодеет сердце, потому что знает эту игру: как кончит Дарка песню петь, обязательно ему нужно будет присесть. Не успеет – станет «квачом-бельмачом». Такая вот игра... Чего хитрого? Да только знает Захарка невесть откуда: не сможет он присесть. Ноги не гнутся, деревянные. И не присесть нельзя, и присесть страшно: больше на таких ногах не поднимешься...

А Дарка всё про него знает, про страхи Захаркины, и лишь смеётся: «Не бойся, Захар! Я подсоблю – встанешь небось...».

 

И проснулся. С тревожной льдышкой в сердце. «Господи, – подумал Захар, прислушиваясь к ровному дыханию Дарьюшки, – к чему бы это приснилось?..». Всю зиму, с Рождества до 23 февраля, красного дня календаря, который рядовой запаса Захар Чудинов по-прежнему упорно называл Днём Советской Армии, ему снились лошади. Разные лошади – гнедые, вороные, соловые...

Захар покосился на супружницу: та спала, посапывая, на спине и улыбалась. «Крепко спит человек, – раздражённо подумал он, – когда у него ничего не болит – ни душа, ни сердце, ни спина...». Захар, кряхтя и охая про себя, стараясь не разбудить Дарью, повернулся на другой бок – стал считать уже не существующих лошадей давно бесславно почившего колхоза, сбился со счёта, но так и не уснул. Стал от нечего делать думать, вспоминать... Про жизнь, лошадей и людей.

 

Отец его, Иван Алексеевич, царство ему небесное, всю жизнь колхозным конюхом в «Новой жизни» проработал, даже когда в артиллерии воевал с лошадьми не расставался. Видно, по генам и к нему та «лошадиная жилка» перескочила.

В пятьдесят третьем, в люто промороженном марте, когда умер Сталин и об этом прогнусавила чёрная тарелка, висевшая в хате рядом с иконой Богородицы, Захарка впервые видел пожар и даже вместе с отцом, смешно, по-воробьиному, прыгавшем на своей деревянной ноге по чёрному от пожарища снегу с багром в руках, как мог тушил пылавшую конюшню. Колхозный сторож, старый пердун дед Матвей, Матюха по-деревенскому, в тот день, когда радио передало чёрную весть и вся Антоновка рыдала, как не убиваются по отцу родному, Матюха бегал в драных валенках, подвязанных пенькой, будто чуйки, на босу ногу и, уже нажратый, выл на весь их куток: «Теперича точно опять война будить!.. Шоб я сдох, будить!». Люди потом утверждали, что Матюха и всю ночь поминал отца народов дурманящей бражкой, настоянной на резиновой галоше. Этим убойным пойлом деду платили за постой отбившиеся от табора цыгане, зимовавшие в пустой Матюхиной хате. Приехавшая на место ЧП из района милиция предположила, что «потерпевший неосторожно курил на сухом сене». Докурился курилка до красного петуха. Сам сгорел заживо и лошадей ухайдокал, чёртяка неприкаянный, царство ему, конечно, небесное...

Захар хотел было представить лицо одинокого пьяницы, которому председатель из жалости сам предложил сторожить колхозных лошадей, – не было года, чтобы цыгане не уводили из конюшни приглянувшего им коня, – но память напрочь стёрла лик деревенского дурачка. Остался только его голос – подвывающий, гнусавый, пробирающий страхом его, мальчишку, до костей: «Теперича опять война будить...». Вместо Матюхиного облика Захарова память показала обгоревшее до черноты лицо отца и обугленную деревяшку, которая заменяла ему ногу. Вот заклинило!.. Лучше бы до пожара, чем после. Да тут память его не послушалась.

Он опять шумно вздохнул... Подумал: а может, это цыгане, что у Матюхи вповалку на полу спали? Подожгли конюшню и в суматохе пару лошадок-то и увели... А может, и не они вовсе, зря людей винить – грех.

Конюшня колхозная будто притягивала огонь. Горела часто, огонь в конце концов побеждали, но он, укрощённый, всякий раз уносил с собой колхозных лошадей, прихватывая с собой и людишек, ежели придётся. Всего через два – или три? – года батя, вернувшийся с фронта к своим лошадям на деревянной ноге, обгорел до костей – спасал из горящей конюшни племенного жеребца, которого сам же и нарёк звонким именем Князь, и любил, казалось, больше людей. День промучился, пока искали машину, чтобы в район, в больницу отвезти. Орал благим матом. А когда полуторку подогнали, чтобы в кузов его погрузить, голого, обгорелого до черноты, он вдруг дёрнулся, дрыгнул обрубком ноги – и отвалился обугленный протез– деревяшка с пережженными ременными подвязками. И больше ни разочку не шевельнулся, затих батя... Навсегда. Тогда Захар впервые так близко увидел смерть человека. И не просто человека, а человека родного по крови, плоти и духу. Он заглянул в лицо смерти и ужаснулся её обыденности и полной невозвратности того, что она делает с только что живыми людьми. Смерти матери он не видел. Когда уходил в армию, она уже мучилась животом – всё траву какую-то заваривала, пила её три раза в день, да только худела и желтела лицом. Узнал о смерти матери из письма сестры, когда уже схоронили мамку. Сестра уверяла, что телеграмму в часть давали, но никто рядовому Чудинову о ней в строительном батальоне так и не сказал. А похороны отца помнит, будто вчера только батьку и закопали на старом погосте, рядом с его отцом, дедом Захара.

Похоронили конюха Ивана Чудинова на другой же день после пожара, «в пожарном порядке», как сказал кто-то из соседей, – в грубо сколоченном на скорую руку гробу, без венков и торжественных лживых речей – некогда было рассусоливать: была в разгаре уборка... Страда, слово-то от глагола «страдать». Всем колхозом, а это пять деревень и посёлков, страдали на колхозном хлебном поле. Не до конюха было, «сгоревшего по своей же дури», как докладывало начальство в район. Захар тогда только в седьмой класс перешёл. Помощником комбайнёра, Славки Комаря, с самого начала уборки работал – дело по тем временам обычное, не героическое. Председатель колхоза припылил на своём газике к их комбайну, когда Комарь что-то крутил огромным ключом, матюкаясь на весь белый свет.

– Захар! – не поздоровавшись, обратился пред к помощнику комбайнёра «степного корабля», как громко величала комбайны СК-4 районная газетка «Сельские зори». – Ты Ваньке Чудинову, батьку своему, пособлял?

– Ну, – пока ещё осторожничая, подтвердил Захар.

– В лошадях сечёшь?

– Ну, – повторил с той же интонацией парень.

– Ну-ну, – передразнил предколхоза, – баранки гну! Принимай конюшню с несгоревшими в стихийном бедствии лошадиными головами.

– А школа? – обрадовался Захар.

– Так читать-считать, академик, умеешь?

– Могу...

 – Так пока хватит. Школа по тебе, как я узнал, плакать не станет. Пора долги отдавать... Родине, – он сделал паузу, – матери...

– Я у Комаря гривенник на «Северок» одалживал. Кому ещё должен, Николай Иваныч? – прикидываясь, что не понял председательского пафоса, спросил Захар, щуря левый глаз.

Николай Иванович вылез из машины, зачем-то потрогал стерню крупной ладонью.

– Ты дурачка-чудака из себя, Чудинов, не строй... Не строй, понял?

Под комбайном зашевелилось длинное тело Комаря, на минутку высунулась на свет белый его чумазая рожа. Сверкнув белками глаз на замасленном мазутом лице, чёрная рожа спросила, кривя рот в улыбке:

– Захарка, когда я в армии служил, наша часть стояла под городком Чудинов. Не в твою честь назван сей населённый пункт?

– А в соседнем районе, как вы знаете, есть село, Мудиново прозывается. Не про вашу, дядь Слав, честь? – вопросом на вопрос ответил помощник комбайнёра.

Комарь не нашёлся, что ответить и показал Захару неприличный жест, означавший на языке глухонемых и антоновских комбайнёров: «а хухо не хохе?», и загремел ключом по железу.

Председатель покачал головой, слушая этот диалог наставника молодёжи и его питомца, задумчиво стучал сапогом по шине переднего колеса. Потом, не глядя на Захара, продолжил, обращаясь к снова занявшемуся ремонтом Комарю:

– Мне директор школы рассказала, чего его в комсомол не хотели принимать...

– Ну? – насупился Захар, чувствуя загоревшимися ушами начало очередной нотации.

– Хрен гну! – отрубил Николай Иванович, обращаясь теперь к чумазому Комарю. – Карактеристику учащемуся Захару Чудинову дали объективную, без обиняков: мол, ученик прилежный, но подковыристый какой-то.

– Это как? – из-под «степного корабля» поинтересовался Комарь.

– А так, что твой помощник, уважаемый Вячеслав Петрович, и не помощник вовсе, а человек-вопрос ходячий.

– Как это? – снова высунулась чумазая рожа «уважаемого Вячеслава Петровича».

Николай Иванович не спеша выбил из правой штанины густое облачко пыли, потом из левой, исподлобья поглядывая на героя своего повествования.

– А так, товарищ Комарь, – продолжил он, – что окарактеризовали учащегося антоновской семилетки, нашей советской кузницы будущих комбайнёров и строителей, не побоюсь этого слова, грядущего коммунизма, как человека сомневающегося.

Председатель вошёл в раж и повторил это интересное словцо в своём лексиконе, растягивая его, как на средневековом пытальном станке, по частям:

– Сом-не-ва-ю-ще-го-ся! Весь народ коммунизм строит, урожай для из последних сил соревнующейся с империалистической Америкой страны убирает – и не сомневается. Ни в чём! А главное – в нашей общей победе. Потому что нам некогда сомневаться – работать нужно.

Он покашлял в кулак, словно стоял на трибуне партсъезда или районного хозпартактива, на худой конец. Харкнув на стерню, продолжил на втором дыхании:

– Да и разве можно в коммунизме сомневаться? А этот чудак... из села, простите, Вячеслав Петрович, Мудиново, вопросами своими сеет среди идущих в одной цепи к одной цели сомнение и недоверие. Таких, как сказала директорша, от нашей школы нужно ограждать...

– Ну, это вы того, загнули, Николай Иваныч, – заступился за Захара Вячеслав Петрович, трудовой наставник Захара. – Эка сказанули – «ограждать». Перегиб как бы получается. Влюнтаризьм чистой воды... Парень-то – нашенский, с трудовой жилкой, как батя евонный. А посадить всегда успеем.

Председатель поставил ногу на подножку газика, полюбовался на носок своего сапога и изменил тон воспитательной беседы.

 – Тогда скажи, Вячеслав Петрович, как понимать его последний кандебобер? – спросил он комбайнёра.

– Что такое, почему не знаю про кандебобер? – сверкнул горящими глазами в сторону помощника ударник колхозного производства.

Предколхоза прояснил ситуацию с кандебобером, разговаривая теперь как бы с самим собою:

– Это надо же, на общешкольном мероприятии в присутствии завроно задать такой вопрос: «Почему Антоновскую школу назвали имени сексота?».

Комарь по-пластунски выполз из-под комбайна, достав пачку «Севера» из замызганных драных офицерских галифе, подаренных ему старшим братом, изобразил на лице полное удивление:

– Я сам в нашей школе учился... Никакого сексота не знал. – Он пыхнул дымом дешёвой папиросы в лицо некурящему председателю. – Какого такого сексота? Школа как школа, парты, доска с мелом, директорша Марья Ивановна... Какого сексота-то?

– А ты у своего помощника спроси!

Захар, насупившись, достал из штанов свою пачку «Севера», выдержав паузу, присмолил папироску от цигарки Комаря.

– Школа наша носит героическое имя пионера Павлика Морозова, – переводя взгляд на пожимающего плечами Захара, просветил выпускника сельской семилетки председатель. – А он его «сексотом» назвал?

– Сукой, што ли, Пашку Морозова обозвал? – не понял Камарь, затаптывая докуренную папиросу драным ботинком.

– Зачем сукой, – сказал Захар. – Ябедой. Он на родного отца наябедничал. Батя говорил, что так сексоты делали...

Захар учительским тоном пояснил:

– Сексоты, сказывал мне батька, это секретные сотрудники: сек-соты. Усёк, уважаемый Вячеслав Петрович? Он же папку своего с потрохами сдал органам, в которых был сексотом. Об чём я и спросил МарьВанну... А чо?

– Через плечо, дура словоблудная! – переходя на свистящий шёпот, бросил Николай Иванович. – Скажи спасибо, что начальница из роно не наябедничала на тебя, рожа немытая... Ужо было бы тебе «чо»! У нас сомневающихся пуще тунеядцев не любят! Заруби это, паря, у себя на носу... А лучше на языке.

 – Ничего, ничего, Николай Иванович, – вставил Комарь. – После армии...

– Что после армии? – не понял председатель колхоза.

Комарь, похожий на чёрта из табакерки, маленький, корявенький, перемазанный маслом с головы до пят, почесал спину гаечным ключом.

– Армия Захарку человеком сделает, – убеждённо, с внутренним вдохновением, как в кино, сказал зачуханный эмтеэсовской техникой комбайнёр. – Тогда все долги отдаст – и родине, и матери, поднимающей во вдовстве этого олуха и ещё трёх малолетних девок, сестёр его.

Николай Иванович на эту киношную тираду только рукой махнул.

– А чо? – поднял брови Комарь. – Из меня же сделала человека... А тоже непутёвым обзывали. Помните? Теперь путёвый...

Председатель ничего не ответил на вопрос комбайнёра, молча завёл свой газик, кивнув Захару на место рядом с собой.

– Армия сделает, – повторил он часть фразы путёвого Комаря. – Сидай, гражданин конюх! А тебе, Комарь, я нового помощника пришлю... Молчуна. Чтобы вопросы про разных там, прости Господи, сексотов не задавал лишних...

– Лучше запчасти из МТС привези, пред, – скаля кукурузные зубы, бросил через плечо комбайнёр и по-пластунски пополз под мотор самоходного уборочного агрегата. – Чо мне помощник, хоть и немой, коли запчастей нема? Стоять тогда кораблю на приколе...

– Я те, кол тебе в дышло, постою! – дружески напутствовал на прощание председатель передовика жатвы. – Кровь из носа, а норму дай!

Уже под комбайном Комарь, расстроенный поддержкой запчастями, ругался себе под нос:

– Дай да дай им норму!.. Хоть обделайся, а дай! Тьфу!.. Всем давать давалки не хватит, сексоты хреновы!..

 

С того самого дня, без сожаления бросив школу, где всех раздражали его дурацкие вопросы (незабвенная директорша «МарьяВанна», как называл её Захар, любила повторять, что один дурак в состоянии задать столько вопросов – умных не хватит ответить на них), стал Захар Чудинов, как он сам говорил, «профессиональным коневодом», а не конюхом. Раз и надолго. Правда, с перерывом на три года. Эти три года он честно отдал в стройбате долг родине-матери, хотя никто там, в строительном батальоне, не говорил Захару, сколько же он ей в конце концов должен. Служил Захар далеко от родных мест, на Дальнем Востоке. Строил, точнее сказать, достраивал город Комсомольск-на-Амуре. Домой в отпуск ни разу не отпустили. Зато на дембель начфин выдал целых пятьсот рублей (по сто рублей ассигнациями с портретом Ленина) – всё, что военный строитель Чудинов заработал за три дальневосточных года.

– Это тебе приданое, – пошутил улыбчивый капитан. – На свадьбу тебе, Чудинов, соображай, солдат.

А начальник строевой части, выписывавший документы, погрозил пальцем:

– Дорога дальняя, солдат. Гляди, не пропей!

Из дальневосточных он не пропил ни копейки. В Чите к нему на вокзале, при пересадке, пристал какой-то бывший зек, уговорил купить бусы. Просил семьсот рублей, убеждая Чудинова, что это «чистый янтарь». Красивое слово «янтарь» завораживало слух, а горящие медовыми каплями на солнце крупные бусины притягивали взгляд солдата.

– У меня только пятьсот, – сказал он, разглядывая в руках «человека с севера» чудесные бусы, признаваясь самому себе, что такой красоты он отродясь не видел.

– Ладно, – махнул рукой человек с янтарными бусами. – Бери за пятьсот, пассажир, пока я добрый.

Он, оглядываясь по сторонам, взял деньги и всунул в руку демобилизованного солнечную связку.

– Ты не зырь на неё, не зырь, а положь дорогую вещицу подальше, – предупредил бывший зек. – Тогда поближе возьмешь... Милке своей в деревне подаришь.

Как в воду смотрел тот случайный попутчик. Дома, в Антоновке, через месяц после стройбата Захар женился на Дарье Заниной. Одно лето всего и всего поженихался – на улицу в полушерстяной парадной гимнастёрке – пэша, как называл её Захар, – и в офицерских сапогах, хромовых гармошках, фатом походил по гостям, по родственникам, близким и дальним, пожался по кустам с безотказными давалками, а сватов заслал к Заниным. Нежданно-негаданно приглянулась солдату их младшенькая, Дарьюшка. Видной девкой Дарка в Антоновке не слыла, в клуб на танцы под патефон не шлялась – мама не пускала, но и дурнушкой назвать её язык не поворачивался. Пряталась девка за стенами дома своего, застенчивой была девушкой, не целованной. Из-за застенчивости своей и строгой матери с закидонами староверки засиделась Дарьющка в невестах, хотя не чаяла как и вырваться ей из домашней тюрьмы. А тут он – Захар, отдавший долги родине солдат и работник не последний в «Новой жизни» – как-никак, а колхозный конюх. Председатель не дал и месяца погулять дембелю Чудинову. С радостью его встретил, выпил за столом чарку свекольной самогонки, что нагнала к приезду сына Евдокия Матвеевна, мать-старушка Захара Чудинова, и прямо из-за стола отвёл его в конюшню, которую за три года так и не отстроили до конца.

– Всё, – сказал Николай Иванович. – Принимай своё хозяйство!

 И, облегчив душу, надел на шею Захара лошадиный хомут. Как бы символически, но от чистого сердца, без обидной подоплёки. Николай Иванович протёр от пота и пыли лысину относительно чистым носовым платком, что выдавало в нём бывшего городского человека, регулярно ходившего в парикмахерскую и в другие культурные учреждения победившего за пределами Антоновки социализма, самого справедливого строя на земле. Председатель потрепал запутанную, в комочках репейника, гриву повернувшегося под руку какого-то сивого мерина и сказал тоном человека, до конца испившего горькую чашу руководителя безысходного дела:

– Теперь я хоть за оставшихся в живых лошадей буду спокоен... Семь конюхов поменял за три года... Семь, понимаешь? Счастливое число, а семнадцать лошадиных голов – вон из реестра... Дохнут лошади без любви. Лошади, брат, выходит, слабее людей наших. Выходит, так. Люди при любом жестоком раскладе живучее...

Он хитро прищурился, оглядел статную фигуру Захара с ног до головы.

 – Лошадей-то не разлюбил, пока «город на заре» строил?

– Снились, – честно ответил Захар.

– А теперь снова наяву будут! – с воодушевлением сказал председатель, и, глядя на круглую рожу Захара, обрамлённую, как рамкой, лошадиным хомутом, засмеялся.

Смеялся председатель «Новой жизни» редко. И почти всегда не к добру.

– На свадьбу-то позовёшь? – отсмеявшись, спросил предколхоза.

– Какую свадьбу?

– Ты мне дурочку тут не строй, не строй!.. Аль армия не сделала из тебя человека?

– Какую такую свадьбу? – опять задал свой дурацкий вопрос Захар, но посмотрел в ожидающие приглашения глаза Николая Ивановича и сказал по-военному коротко и ясно:

– Так точно! Позову, как только, так сразу... Короче, как распишемся в сельсовете.

– Осенью, солдат, поближе к Покрову. Когда не только хлеб, всю картошку на огородах приберём... Эх, брат, и торжественно, скажу тебе, мы вас тогда распишем. Во всей красе нашей!

На торжественную роспись отец Дарьюшки, первый кузнец в округе, дрожащими руками от перепоя и счастья за младшую дочь, засидевшуюся на выданье, втихаря от начальства вырезал из медной трубки и отшлифовал до самоварного золота два обручальных колечка. Так, на глазок. Не станешь же трубу к пальцу примерять? В итоге Дарьюшке кольцо было велико, болталось, как карандаш в стакане. У Захара же наоборот – ни одно из них на палец на налезло. Даже с мылом, сестра пробовала – дохлый номер. Захар, погладил гимнастёрки, надраил сапоги прихваченной из казарменного быта плешивой бархоткой и, полюбовавшись работой тестя, положил кольца в карман новых хлопчатобумажных штанов в мелкую полосочку – так, на всякий случай (мол, и мы не лыком шиты, ежели в сельсовете секретарь Нинка Шкардина потребует), а на новое, белое, в редкой красоты текстильных васильках платье невесты, пошитое из ивановского ситца, отреза материи, завезённого ещё к восьмому марта по непролазным дорогам в антоновский сельмаг, надел прибережённый «для милки» свой подарок – янтарные бусы, купленные по случаю (за кружкой пива в привокзальном буфете, в Чите) у бывшего зека.

– Что это за красота такая?!. – всплеснула руками будущая тёща Захара, не мать, а старшина в юбке. – Откуда она у тебя, Захарушка? Откуда?

– От верблюда, – оскаливая стальные зубы, засмеялся хмельной и от того уже счастливый отец Дарьи.

– С Дальнего Востока ожерелье, так вышло, что довёз, – неопределённо ответил довольный собой и подарком Захар. Он чинно, под руку, подвёл к зеркалу нарядную Дарьюшку со светящимися солнечными каменьями на шее (ну, что крупные жёлтые виноградины, ежели смотреть через них на августовское солнце в яблочный Спас!) и спросил так, для порядку (ответ был ему известен заранее):

– Нравится?

– Очень, – тихо прошелестела Дарья, улыбнулась и вдруг заплакала, не веря своему нежданно-негаданному счастью в тихой и скромной, как сама Дарьюшка, деревне Антоновке, спрятанной от больших городов, дымящих гигантов пятилеток, поднимающихся в небывалую доселе высь панельных пятиэтажек для рабочего класса за привычным вековым бездорожьем, берёзовыми рощами, смешанными перелесками и бескрайними полями колосистой золотой ржи, украшенной по обочинам просёлков пронзительно синими васильками. Как и платье очередной антоновской невесты.

 

Захар, глуповато, как могло показаться со стороны, улыбнулся и со светлой грустинкой вздохнул; забыв про спрятавшуюся боль, повернулся на спину, неосторожно задев локтем спящую супругу.

– Чего? – хрипло спросонья спросила Дарья. – Болит?

Сказано это было, как показалось Захару, равнодушно, и он жене не ответил. Сдохнешь – слезинки для приличия не прольют. По ком сегодня плачут-то? Да только по себе. И только. Времена, знать, такие, когда слезам не только Москва, а вся Россия-матушка давно уж не верит...

– Болит? – с закрытыми глазами повторила Дарья, уже снова засыпая.

– Дашутка! – слёзно прошептал Захар. – А, Дашутка!

– Ну?

– Скажи, Дарьюшка, мы с тобой счастливы?

– Счастливы, – сонно ответила жена, уходя к Морфею.

– Значит умрём в один день.

– Прекрати, дед! – бросила Дарья, повернулась к стенке и тут же ровно засопела – уснула, значит.

Он открыл глаза: светало. В хате и в старом яблоневом саду, куда выходили окна его отчего дома, было тихо. Пахло чебрецом, сухой мятой и Даркиной растиркой, противнее, чем мышами, которых при капитализме и жирных объедках в ярких бумажках разучились ловить сытые чудиновские кошки, не знавшие с рождения вкуса натурального коровьего молока в русской деревне – колхозных коров давно перерезали и съели в голодные перестроечные, да и сами колхозы приказали долго жить, а своих, хозяйских, антоновские перевели из экономии сил. Травы было на годами некошеных лугах – по пояс. (Да что там лугах – за последние годы и бывшие колхозные поля, что не прибрал к рукам оборотистый молодой главный агроном-парторг, бурьяном и чертополохом покрывались заместо привычных Захарову глазу тучных хлебов). Не радовали его такие джунгли без крестьянской животины, а ведь речка Усожа не усохла в размерах, не обезводила, а коров в округе к ХХI веку не стало вовсе. Редко где увидишь в отвоёвывавшем всё новые пространства травостое, ростом со взрослого человека, торчащие рога равнодушно жующей травяную жвачку козы или жидкую стайку пугливых овец. Человек и домашние животные, отвыкающие от образа человека, пугались одновременно и одинаково при каждой нечаянной встрече.

А вот в хлынинском логу и в наше время можно было увидеть статного гнедого жеребца орловской породы – Захарова Князя. Этот Князь был прямым потомком того племенного жеребца, которого спас батя ценой своей жизни. Родился он от кобылы с претенциозным лошадиным именем – Изольда. Эту лошадку Захар спас ещё в начале 90-х от неминучей живодёрни. Благо, ветеринары забраковали молодую кобылу, найдя её хворой и не годной на колбасу.

Почему-то вспомнился Захару и тот день, когда их колхоз «расколхозили». Сперва стала «Новая жизнь» сельхозкооперативом «Новая жизнь». Потом всех коров с тёлками и даже племенных быков-медалистов ВДНХ нещадно порезали и на мясо пустили. Потом в одночасье отару овец перевели, свиней, голов восемьсот, не меньше, закололи и продали. Якобы собирали деньги на зарплату колхозникам, которую не платили почти три года. Но животноводство извели под корень, но деньги на зарплату так и не появились. Люди говорили, что всякие там бюджеты за долги их забрали, а Захар уверен был в другом – растащили по карманам. Слава Богу, Николай Иванович ту поруху не увидел – помер в самом начале перестройки, не то от старости, не то от тоски по настоящей работе, с седьмым потом и матюками в телефонную трубку. Без этой работы он после снятия его с поста прожил в своём добротном доме с гаражом и кирпичными сараями столько, сколько живёт рыба без воды – задохнулся, побелел, потом посинел и ушёл на старый погост, провожаемый только соседями и роднёй: районному начальству было уже не до ветерана войны и труда.

 А лошади всё ещё тогда жили – Захар не давал на живодёрню свести сильно поредевший табун. Держал конюшню до последнего, пока из района не приехал какой-то важный начальник на чёрной «Волге». Дарьюшка, доярка-трёхтысячница, стала без своих коров безработной. Как последний негр в империалистической Америке, с которой когда-то, не жалея живота своего, со всей огромной и богатой страной соревновались и бедные антоновцы. В колхозном клубе, откуда утащили последние стулья и даже трибуну для ораторов («как перед концом света, ей-Богу!» – шептались бабки), Дарья ущипнула Захара за бок:

– Гляди, это бывший секретарь райкома по фамилии Борцов.

Захар никогда живьём секретарей райкомов – высшее районное начальство – не видел. Только мельком в районном брехунке – «Сельские зори». Там его портрет на портрете сидел и портретом погонял прочих. Печатались в газетке и речи Борцова, такие длинные, что целой страницы для секретаря никак не хватало и колонки переваливали на другую полоску. Только одно это наводило в общем-то любознательного Захара на такую скуку и тоску, что он, как и Есенин Маркса, ни при какой погоде таких умных речей не читал. А вот живому Борцову, борцу за светлое будущее народа, он тогда задал с дюжину своих дурацких вопросов.

В президиуме сидели трое – слева от него Нона Дмитриевна, бывший главный экономист бывшей «Новой жизни», посерёдке – сам Борцов, красномордый, с бегающими маленькими, как у борова, глазками, в белоснежной сорочке и красном галстуке, похожий издали на почётного пионера. Справа скромно опустил глаза в бумажку их бывший парторг, до избрания на тот партийный пост просто главный агроном колхоза Малых, недавно закончивший сельхозинститут в Курске. Для почётного президиума каким-то непонятным образом стулья в клубе нашлись, остальные внимали Борцову стоя, хотя это вовсе не означало высшую степень уважительности к руководителю администрации района. Так теперь называлась должность первого партийного секретаря, который под привычными народу знамёнами тащил глупых антоновцев в светлое будущее, почти в рай, если говорить языком Библии.

Не знал тогда Захар, что Малых провёл среди поддакивающих начальству людей свою вредную агитацию, чтобы не давали Чудинову задавать свои дурацкие вопросы руководителю района. И только Захар встанет с поднятой рукой, как на него сразу цыкали эти подхалимы то спереди, то сзади. Не давали, короче, слова человеку сказать. Но он всё-таки своё слово вставил, как пистон в патрон – раз и не вопрос, а выстрел получился.

– А скажите, товарищ господин Борцов, – сказал во весь свой дурацкий голос конюх Чудинов, – что мы сегодня строим, а? Социализьм, коммунизьм, а, может, упаси нас все святые на родной земле просиявшие, капитализьм в нашей, к примеру взять, Антоновке, чтобы не обобщать на свою голову?

– А тебе-то, Чудинов, какая разница? – басом выкрикнула со своего почётного места Нонна Дмитриевна, теребившая список предполагаемых акционеров нового хозяйства. – Главное, что жить станем лучше! Свободнее! И без этих, – она с тревогой в осторожном подобострастном взгляде покосилась сперва на Борцова, потом на Малых, – и без коммунистов. Сами, так сказать, себе с усами.

Борцов, носивший ещё с комсомольской юности под большим носом небольшие фатоватые усики, уже седевшие под ноздрями, поднял руку, как бы останавливая женщину-танк, идущую напролом в любую атаку на вредных идейных оппонентов, мешавших её хитрущим экономическим реформам.

– Спасибо, спасибо, Нонна Дмитриевна! – непонятно за что поблагодарил Борцов бывшего главбуха «Новой жизни», теперь уже начальника экономического отдела райадминистрации (не сочтите, что райской администрации, это для сокращения в мозгу Захара ненавистных Чудинову слов). – Но отвечу честно, как член народной партии... – Борцов запнулся о новое название, но сноровисто выкрутился, – неважно какой теперь партии, главное, что это партия истинно для народа и преследует одну цель: завтра построить лучшую, новую жизнь для вас, дорогие антоновцы, чем она была вчера.

– Опять, значит, завтраками кормите бесплатными, у нас уже была «Новая жизнь» – колхоз так назывался, – махнул рукой Захар, неудовлетворённый ответом руководителя района. – Вы на главный вопрос ответьте: что строим-то нынче? За чего жизнь в случае чего отдавать свою?

В зале зашумели, затопали. И в этот момент в дверной проём (двери украли, сняв их с петель перед самым собранием новоиспечённых акционеров частного сельхозпредприятия) втиснулись замазученные до черноты молодых лиц и не совсем трезвые трактористы, прикатившие на экспроприированных в бывшем колхозе тракторах с некоторым опозданием. (Исключительно по уважительной причине – выпивали за светлое будущее на лоне природы.)

– Тише, тише, товарищи! – постучал шариковой ручкой по пустому стакану бывший парторг. – Послушайте главу администрации.

Борцов одним кивком бычьей головы успокоил ведущего собрание.

– Ваша жизнь, товарищ, – обращаясь к Захару, продолжил глава района, – никому не нужна. И отдавать её сегодня никому не нужно. Это первое. А второе, буду перед вами честным до конца. Строим мы, меняя основу общественного устройства, – собственность на средства производства, – капитализм. Но с человеческим лицом.

– Это как понять? – крикнули из зала.

– Социальное государство, вот как это следует понимать, – вытер сырое лицо уже и без того мокрым платком Борцов.

– А как же негры? – вдруг спросил Захар, припечатав своим дурацким вопросом администратора к стенке.

– Какие негры? – не понял Борцов.

– А те, про кого нам товарищ Малых в политинформациях постоянно рассказывал. Как их нещадно эксплуатировал империализьм с капитализьмом...

Малых деланно улыбнулся: мол, дело прошлое, чего вспоминать...

– А у нас, товарищ, э...

– Чудаков, – подсказала Нонна Дмитриевна.

– Чудинов, – поправил Малых.

– ...Дорогой вы наш товарищ, а ныне свободный гражданин Антоновки Чудинов, – подхватил Борцов, – у нас, к счастью или сожалению, негров в районе нет.

– Есть! – выстрелил Захар.

– Где же? – привстала со своего пьедестала Нонна Дмитриевна. – А ну, покажи, Чудаков, хоть одного!

– Да вон их, целых трое, сказал Захар, указывая на подвыпивших трактористов. – Генка Шкарда, Володька Климов и Петруха Комарь.

Все разом обернулись на перемазанных трактористов, которые только глупо улыбались, скаля белые молодые зубы на чумазых лицах.

– А мы что? – бормотал в своё оправдание Шкардин. – Мы как все! Все «за», и мы тоже... От стаи не отбиваемся.

– Значит, негры с нами, – констатировал Чудинов, – с остальными неграми Антоновки.

Троица дружно подняла руки. Зал дружно грохнул хохотом – разрядился.

Дарья, уцепившись за руку мужа, тянула Захара к выходу, побаиваясь чёрной «Волги», мрачно дежурившей у парадного входа в сельский клуб.

 

Ровно в шесть ноль-ноль по Москве, без гимна по радио, как было когда-то, и даже без будильника – точно в своё биологическое время встала Дарья. Первым делом пошла в спальню, споткнулась о корыто, подставленное Захаром под протечку в крыше: это он по звукам понял и оханью супруги. «Так, – не открывая глаза, подумал Захар, – звук гулкий, корыто не полное, ударилась не шибко...».

Больше притворяться спящим он не смог. Встал с дивана, прислушиваясь к боли в спине – вроде поменьше после Даркиного «керосина», растирки её аптечной. Выпрямился и тут же ойкнул от выскочившей неведомо откуда боли.

– Што, Захар, не полегчало? – заглянула в «зал» Дарья.

– Как же, жди – полегчает за одну ночь!.. Керосин-то, небось, поддельный! – заурчал старик, думая про себя, с какой ноги встал.

– Надо бы в больничку, в район, – неуверенно начала Дарья, ожидая активного сопротивления упрямца, вздохнула: «Вот всегда так эти Чудиновы – дотянут до последнего, терпя свою боль один на один, а опосля и врачи руками лишь разводят: поздно, мол. У него и сёстры такие, и матушка такой была, и отец его... Щас заорёт благим матом, что про больничку вспомнила...».

Но Захар молчал, сосредоточенно думая о чём-то своём, очень важном.

«Молчит и нехай себе молчит», – подумала Дарья. Да не тут-то было...

– Даш, а Даш! – окликнул её муж.

– Чаво, Захар, а?

– Ты не помнишь?

– Чаво?

– «Чаво, чаво», – передразнил её муж. – Чаво расчавокалась?

Старуха, возясь на кухне, скорчила рожу своему благоверному – благо не видит в другой комнате.

– Чаво я не помню-то? – обиженно спросила она. – Ты говори давай.

– Не помнишь, с какой ноги я нонче встал? – спросил Захар, мучительно вспоминая момент своего сошествия с дивана.

– Я чо, – бросила с кухни в «залу», – тебя за ноги с дивана стаскивала, што ли, прости Господи...

– «Стаскивала», – опять передразнил он супругу, – слава Богу, на своих двоих ещё двигаюсь по жизни...

Захар надел штаны, рубаху, вспоминая момент вставания.

– Просто подумал: а может, видала? Чем чёрт не шутит...

Дарьюшка всплеснула руками, ненароком хлопнув дверью холодильника:

– Вот оглашенный-то! Да откель же я видала, как ты ноги свои худющие с дивана скидывал? Я ж тогда сама ногой больной об корыто шаркнулась, не до твоего схода с постели было! Вона, шишка-то!.. Прямо за щиколоткой надулась...

– Ну вот, дуй в свою больничку! – съязвил Захар. – Там тебя давно люди в белых халатах дожидаются... Вон у Верки Кузиной, ровесницы твоей, кстати, ноготь на ноге не туды куда след полез, поехала, дура, в то ЦРБ, а цээрбэшники эти Верку вместе с другими старыми дурами в одну палату свалили, утром хирург заходит на обход...

Захар замолчал, распечатывая пачку «Примы».

– Ну, чаво замолчал-то? – не выдержала затянувшейся паузы Дарья.

– Об чём это я-то? – специально выдерживая паузу Захар, чтобы получше отложился в жениной голове его нравоучительный рассказ.

– Приходит хирург... – напомнила Дарья.

– Ага, приходит, значит, в ту свальную палату старых дур, что из таких, как наша, антоновок поприехали, осмотрел болящих бабок. И говорит: у тебя, бабушка, мозоль, одной говорит – три тыщи; у тебя, говорит следующей, шпора, как у гусара, выросла – пять тыщ; а тебя Кузина ноготь надо ампутировать – семь тыщ рублей! Верка недоумевает, торгуется: што это за цены такие? Я, мол, и так в платную кассу вашего ЦРБ уже полтыщи оплатила, вот и чек имеется. А хирург отвечает ей, неразумной: так это – «туда», а мне пока ничего. Может, вы хотите, чтобы вам, уважаемая, кассирша операцию делала?

Захар снова замолчал, прикуривая и читая на пачке надпись, сделанную аршинными буквами: «Курение убивает!».

– Ну, а Верка што? – не выдержала и с расписной баночкой йогурта в руке заглянула Дарья в комнату.

– Не курение, – задумчиво сказал Захар, – нас убивает... Не курение, а цены на курение и вооще на жизнь.

– Верка – што? – не терпелось узнать конец Дарье.

– Што, што, – сказал Захар, ища глазами пепельницу в виде орла с отбитым левым крылом, – заплатила. Куды ж мы денемся-то!

В кухонное окно, выходящее на улицу, кто-то настойчиво, можно сказать, нетерпеливо-нахально, постучал.

– Пенсию почтальонша принесла, – сказал Захар, вставляя ноги в обрезанные старые валенки.

– Откуда знаешь-то? – не поверила Дарья. – По грюку?

– Так у меня всё утро нос чешется, – улыбнулся Захар, любивший больше других праздников этот день – День получения пенсии. «У меня пенсия небольшая, – говорил Захар, – но хорошая. Устойчивая – её прибавляют, прибавляют, а она всё та же. Не прибавляется лучшей жизни. Вот потому и копим, копим с Даркой, штоб к Сашке под Пермь съездить, внучка своего поглядеть, жену Сашкину – мы рупь положим, а билеты, глядь, уже на два подросли».

Захар демонстративно почесал нос, даже чихнул притворно.

– Не, ей Богу, чешется, мать!

– Перечешется, – буркнула Дарья и пошла отпирать дверь.

Захар угадал – почтальонка Нюра пришла, пенсион принесла...

Аня Шкардина, молодая девушка, жившая с мужем и двумя детьми в соседнем Мартовском посёлке, в день, когда приносила Чудиновым две пенсии, всегда была не в настроении. Сперва жаловалась Дарье и Захару на свою маленькую зарплату, на бездорожье, пугала их, что работает последний месяц и что уйдёт с «этой чёртовой работы и давно бы ушла, в Москву стала бы ездить отделочницей, вахтовым методом – две недели там, две дома, как её одноклассники, но двойня и хозяйство не пускают»... Короче, старая песня, которую Захар и Дарья терпеливо всякий раз выслушивали от Нюры, как слушают в опере перед началом обязательную увертюру оркестра.

– А у нас тоже наводнение, как в Краснодарском крае, – наконец достала деньги и перешла к местным новостям Анна-почтальонка. – Я сегодня на велике не рискнула – буксану, думаю. Пешки пошла с вашими пенсиями... Думаю, люди-то ждут. Надо несть.

– Молодец! – похвалил Захар.

– А про наводнение – што?

– Дорога раскисла, по мосту «буханка», автомагазин Витьки Кротова, не прошёл – обделался Крот на подмытом мосту... Так что деньги пока вам тратить некуда – сухари сосите своими дёсными...

Дарье такой тон девушки не в настроении очень не понравился. Она решила показать почтальонке зубы. И показала, осклабившись.

– Дёснами? – переспросила Дарья. – У меня только четырёх нету! Двух сверху и двух снизу. Это вы, молодые, жвачкой своей и пивом с куревом все зубы себе попортили на корню...

– Теперь уж не вставят, – задумчиво проговорил Захар. – Теперь вся медицина в отечестве платная станет. С первого июня! По радио передавали. И по телеку, по «России-24».

– Как? – опешила Анна, приняв информацию Захара за чистую монету. – Как с первого июня. Это ведь День защиты детей...

– Вот-вот, – многозначительно кивнул Захар. – Со Дня защиты детей и станет наша медицина вся платная. Будет и от детей, и от всех нас рублём защищаться.

Нюрка, переварив сообщение, упрямо тряхнула головой:

– И чёрт с ней! Она и до Дня защиты уже была платной... Нас, Захар Ваныч, голой жопой не испугаешь!

– Это точно, – согласился Захар, пересчитывая свою долю и скашивая взгляд на кучку, которая предназначалась жене. – Што-то давно это... не индексировали! Инфляция-то, небось, всё растёт, а?

– Не я её выращиваю! – почему-то обиделась на эти слова Анна. – Вот скоро перейдёте на пластиковые карточки, тогда и я избавлюсь от этой почётной обязанности – денежку вам разносить по хатам.

Захар, мусоливший окурок в зубах, чуть не проглотил ошпырок.

– Как на карточки?

– Да так, на пластиковые карточки. Как все белые люди. Районный пенсионный фонд начислит, а вы её в банкомат всунете, код наберёте – он вам и выдаст денежки, сколько наберёте, столько и даст, в пределах начисления, конечно.

Дарья радостно всплеснула руками, показывая своё восхищение – «до чего же техника у нас в стране дошла!».

Захар с укоризной посмотрел на жену, не разделяя её оптимизм.

– А куда я эту карточку, дорогая Анна батьковна, засуну? – хмуро спросил старик. – Себе в жопу, што ли? И оттуда мне деньги посыплются согласно начислению, конечно?..

Анна поспешно встала, перекинула сумку через плечо и решительно сделала шаг к порогу.

– Не знаю, куда вы её засунете в вашей умирающей Антоновке, где старички свой век доживают, а только подробности у своего богатенького Буратино, у фермера Малых узнать можете. Это он мне сказал про всеобщий переход России на пластик. Вот.

И с этими словами Анна с чувством захлопнула за собой дверь.

 

После ухода почтальонки куда-то засобирался и Захар.

– А ты куда? – глядя на то, как решительно облачался муж в пиджак от костюма сына (все Сашкины вещи так и висели в шифоньере на видном месте, будто нетерпеливо поджидали хозяина), с тревогой в голосе спросила Дарья.

– К Гришке пойду схожу, – бросил, мельком оглядывая себя в зеркале Захар.

– Это к какому Гришке-то?

– К Малых, к какому ж ещё? – потрогал ладонью пенсионер свою немодную двухнедельную небритость. – К помещику антоновскому. Спросить хочу насчёт пластика в России вооще и в Антоновке в частности...

– К Гри-и-шке... – покачала головой жена. – Что он, ровня тебе, Захар?

Чудинов резко повернулся на каблуках ещё почти новых Сашкиных ботинок и попытался сделать поклон, но вовремя вспомнил про больную спину, взявшись за бока, медленно разогнулся, в сердцах бросил супруге:

– Нет, я его, как ты полагаешь, должон звать «ваше превосходительство»!..

– Ну, хотя бы Григорий Петрович... Он теперь антоновская власть...

– Власть – пьёт и жрёт всласть! – укоротил Дарьюшку Захар. – Какой он для меня, сопля медная, «Григорий Петрович», а? Он ещё под стол писать ходил, когда мой Сокол, жеребец чистокровной орловской породы, на выставке в Воронеже гран-при взял!.. Англичан от Николая Ивановича гэбисты еле отбили – продай да продай, сэр, коня за эти... фунты стерлиги.

– Ну, завёл шарманку, враг! – безнадёжно махнула рукой Дарья, возвращаясь к своим кухонным делам. – Мели, Емеля, твоя неделя. Иди, коль собрался уже.

– Язык мой – враг мой, как, помнишь, сказал следователь лупоглазый... Ну тот, что Сашку за ржавые трубы засадил?

Дарьюшка горестно покачала головой:

– Я и без лупоглазого знаю, что язык в нашей жизти никого до добра не доводил.

– Ладно, Дашутка, – пошёл на мировую супруг. – Золотые твои слова!

И, проходя мимо супруги, шутливо хлопнув её чуть пониже спины, проронил убийственным тоном:

– Не поминай лихом, в случае чего...

– Во-о, пустомол!.. Типун тебе на язык! – напутствовала мужа жена.

– И вам не хворать!

 

Новый двухэтажный дом с двумя сторожевыми башенками по бокам, как в средневековом замке, принадлежавший Григорию Малых, бывшему колхозному агроному и по совместительству парторгу (а значит, идеологу) сгинувшей в прошлое «Новой жизни», стоял на горке, где, с малолетства Захар помнил, виднелся в траве полуразвалившейся фундамент красного кирпича – всё, что осталось в наследство «Новой жизни» от антоновского помещика по одноимённой с деревней фамилией – Антонов. Нет, не всё. Вокруг тех останков былого величия помещичьего дома кручинились старые яблони – заброшенный барский сад, куда за яблоками до того, как Малых окружил сад и дом высоченным железным забором, ходила вся оставшаяся в живых современная Антоновка.

Захар почесал затылок, думая, как достучаться до хозяина усадьбы – во дворе кавказец чуть ли не с годовалого бычка, да и черноволосый кудрявый вертухай, знавший по-русски только короткие приказы и нанятый Гришкой в далёкой южной стороне, по злости не уступит собаке.

Захару повезло: фермер в задумчивости стоял у открытых ворот, в которые он только что загнал свой лакированный чёрный танк – джип «Ландровер». Увидев приближающегося к дому Захара, Малых запер ворота, но подождал, пока бывший конюх неспешно приблизился к фермерским владениям.

– Приветствую тебя, Гриша! – по-свойски, будто он был родственником или на худой конец приятелем хозяина дома, поздоровался Захар.

Малых угрюмо кивнул в ответ.

– Чего хмуришься, Гриш? – спросил Захар бодро. – Вон какой дождяра впорол! Месячная норма осадков, Нюрка-почтальонка сказала... Сей в непогоду, убирай в вёдро...

Захар показал глазами на грязные ботинки.

– Вон чернозём-то как взялся, што бетон твой! Вон силища-то где хоронится земли-матушки!.. Тут любое дурное семя добром взойдёт.

– Сеять надо, надо, – раздражённо буркнул в ответ Малых. – Да два «Фарзона» стоят без электроники – вся моя гужевая сила. Вот тебе и хвалёная американская техника, а ведь за каждый трактор по восемь миллиончиков отвалено!

Захар, доставая спасительную во всех переговорах безотказную «Приму», которая, если верить надписи, «убивает», кивнул:

– «Фарзон» не наш «Беларусь»... Какая у «Беларуси» электроника? Крути баранку, да не пей до посинения за рулём – вот и вся электроника...

Скрежатнул замок железной калитки и наружу вышел кудрявый и чернявый охранник – весь в чёрном, как эсесовец, и рукава по локоть засучены. Он подозрительно окинул взглядом непрезентабельную фигуру Захара, решив, что это очередной нищий проситель из Антоновки.

– Что надо, хозяин? – механически спросил он с кавказским акцентом.

Захар, не обращая внимания на «эсесовца», сказал, глядя в хмурые глаза Малых:

– Чинить надо электронику, Гриш...

Фермер неопределённо повёл плечами, кивнул охраннику, показывая жестом – «всё в порядке», и тот моментально, будто нажали на нужную кнопку управления, скрылся за рифлёным железом, непроницаемым для глаз посторонних.

– Слушай, Захар, – впервые обратился к нему по имени Малых. – Ты меня не называй Гришкой... Хотя бы при моих работниках. Не обижайся, старина, но это, как бы тебе объяснить попроще... Это очень снижает имидж.

Захар не понимал значения слова «имидж», но понимающе улыбнулся:

– Как же тебя называть? Как твой холуй – хозяином?

Фермер замялся:

– Ну, не хочешь «хозяином», так зови по имени отчеству.

Захар промолчал, понимая, что прелюдия разговора затягивается и грозит полным разрывом дипломатических отношений.

– Ты не обижайся, не обижайся, – прочитав обиду в глазах конюха, смягчил тон Малых. – Настроение на нуле сегодня, старик! Собрался в район за электроникой для двух своих «Фарзонов», которую по гарантии отремонтировал дилер, да куда там по такой дороге!..

Чудинов, почувствовав приближающуюся к пояснице боль, предупредительно согнулся знаком вопроса.

– Твой же танк грязи не боится.

– Джип-то прошёл по грязи, а вот мост остаповский разлившаяся Усожа подмыла – рухну вместе с джипом.

Фермер тоскливо посмотрел на свои вспаханные поля, черневшиеся от перелеска до горизонта на западе, сказал в сердцах:

– А сеять нужно!

Захар согласился:

 – Край как нужно! В ненастье сей, убирай в вёдро...

Малых криво усмехнулся:

– Не учи учёного, старик. Я ж сам по диплому – учёный агроном. Помнишь ещё небось?

– Помню, – вздохнул Чудинов. – Мой отец говорил: два дождика в маю и агрономия по хреню.

Где-то за низким от беременных дождём туч громыхнуло, Малых выругался, глядя на свои ждущие семени набухшие влагой чёрные поля.

– Это точная наука, агрономия, – сказал Захар и споткнулся на полуслове, – Гриш...

– Я ж тебя, дед, просил...

Чудинов замотал головой, как упрямый сивый мерин, улыбнулся виновато:

– Нет, «хозяином», Гриш, тебя называть язык штой-то не ворочается... Закостенел, гад! А знаешь почему? «Хозяином» у Сашки, там, под Пермью, начальника зоны зовут.

Малых, собравшийся уже прекратить пустой разговор, вскинул взгляд на пенсионера.

– Как он там, сидит-то?.. Сыну твоему, насколько помню, пятак дали общего режима.

– Вышел, уж год как по УДО вышел...

– По условно-досрочному, значит, – уточнил для самого себя Григорий Петрович. – За хорошее, так сказать, поведение... Чего-то в Антоновке не видно парня. Я бы его взял к себе, на трактор. Не на «Фарзон» покамест, но взял бы точно – с крестьянской жилкой Сашка твой...

– Обиделся он шибко, – перебил хозяина антоновских полей Захар. – Ни за что посадили-то человека. Работы лишили, заработка и хлеба насущного, а потом и в тюрягу запихнули... Вот и остался там, где сидел. Под Пермью, на какой-то заочнице женился, студентке, што ли? Сынка она уже ему родила, внучка моего... С Даркой собираемся к ним, под Пермь, съездить. И на дорогу уж почти скопили... С двух пенсий-то. С грехом пополам...

Григорий Петрович, будь неладны эти американские трактора, «Фарзоны» хвалёные, у которых – надо же такому случиться, сразу у двух! – вышли из строя бортовые компьютеры, с этим олухом царя небесного, Захаром Чудиновым, да ни в жизнь бы убивать в такое горячее времечко пустой болтовнёй не стал – не тот, так сказать, статус. Да вот случился вынужденный простой в посевной кампании его крестьянского хозяйства «Новая жизнь» (даже бывшее колхозное название Малых не стал менять – в точку оказалось название-то), и куда было теперь Григорию Петровичу это время девать, он ответить очень затруднялся. Потому и точил лясы с бывшим колхозным конюхом.

– Я, старик, ещё ни одного зека, бывшего или настоящего, не видел, чтобы тот сказал, что поделом его посадили. Ни од-но-го! – почему-то погрозил Захару фермер. – Да и как «ни за что»? Трубы с автопоилок на ферме КРС скрутил? Скрутил. И в район свёз на пункт приёма металлолома. На языке юриспруденции – воровство.

– Так ферму-то к тому времени разбомбили! – взвился старик. – Шифер сняли, кирпич только ленивый со стен не выковыривал – бесхозная ферма-то была. Все тащили, а его, значит, одного – в тюрягу! Нашли вора, етит их мать!..

– Ты подожди кипятиться-то, подожди, – миротворчески поднёс огонёк зажигалки к трясущейся в руках старика сигарете. – У нас, дед, сегодня ничего бесхозного нет. Даже на гору старого говна за фермой, и то хозяин есть. А ты как думал, старик?

Малых тоже достал дорогую сигарету, прикурил от своего огонька.

– Песня, что «всё вокруг колхозное и всё вокруг моё» давно кончилась, это, дед, понимать нужно, – сказал бывший парторг, пуская дым в глаза Захара. – Смена общественной формации. У любой собственности теперь свой хозяин есть. И собственность эта священна.

– Ну да, ты ж её хозяин, как ей священной-то не быть? – втаптывая в землю окурок, возразил Захар.

Малых посмотрел на часы, хмурясь, достал мобильник.

– Некогда мне тут, дед, с тобой политинформацию разводить... Дело нужно делать! – всё это он сказал, будто выстрелил в сторону Захара (или так, в никуда – в белый свет как в копеечку?), и, уже забыв про старика, искал в записной книжке телефона нужный ему номер. – А зла на меня за Сашку не держи. Не я его сажал, ты знаешь. Скажи спасибо, что тогда Сашка из КПЗ в бывшее правление позвонил... Право на один звонок. Я тут же к вам махнул, тогда ещё на уазике, помнишь?

Чудинов ответил не сразу, тоже достал из кумачовой пачки новую «примку», которую не знал как присмолить.

– Помню я, – сказал Чудинов. – Всё помню, товарищ парторг колхоза... Хоть и беспартийным был отродясь.

 

Ну, конечно же, тот день Захар Чудинов хорошо запомнил – память ему, тогда ещё даже не пенсионеру, а так, безработному конюху разоренного в пыль колхоза, память не отбили ни время, ни крутые новые хозяева жизни.

...Был понедельник. Или вторник? Захар напрягся, покопался в своей седой и быстро лысеющей башке... Нет, точно – понедельник был. И Гришка, бывший колхозный парторг, а теперь хозяин того, что якобы было «колхозным и моим», а стало в одночасье Гришкиным по какому-то неведомому Захару закону, примчался к дому Чудиновых с дурной вестью: задержан их младший сын, их Сашка, которого ещё с малолетства вся деревня звала Чудило. К тому времени, правда, он уже был не младшим, а единственным сыном Захара и Дарьи – старший сын Веня, Вениамин Захарович, сложил голову на чужой Афганской войне. В родную Антоновку молчаливые солдатики с прапором на военном «Урале» привезли цинковый гроб, в котором, как им сказали, и лежал их Венечка – рядовой Чудинов, убитый какими-то душманами под Кандагаром.

А тут новое горе горькое – Сашку, оказывается, в районе повязали. На списанном по старости колхозном тракторе, который уже как бы принадлежал этому самому крестьянскому хозяйству в облике молодого, но разворотливого Гришки Малых. Да и было бы милиционерам за что его брать, а то за свинчинные на разорённой ферме, откуда только ленивый не выковыривал кирпич из стен и стаскивал шифер с крыши, трубы с автопоилок. Погрузил он, значит, эти бесхозные трубы с бывшей колхозной фермы крупного рогатого скота и повёз на заправленном его же соляркой тракторе в район, в пункт металлолома. «К Армэну», как говорили в Антоновке, называя предприятие по сбору вторсырья именем его хозяина.

Дарья всплеснула руками, заполошно замоталась по хате, не зная, как помочь самой себе, горемычной.

– Да што ж это, Григорий Петрович? – причитала мать. – Да какой же Сашка вор? Трубы-то ржавые, ничейные – ферма-то, одни рёбра бетонные торчат на две стороны!..

– Закон суров, но это закон, – с деланным сочувствием в голосе проговорил Малых. – Я ж не только с вашим сыном, я со следователем перетёр вопрос этот криминальный...

– Ну и?..

– Он, к сожалению, по-своему прав. Уголовный кодекс, УК РФ никто ещё не отменял, – почему-то глядя на чистые занавесочки, расшитые красным узором, которыми была укрыта икона Божьей Матери в углу хаты, ответил бывший парторг.

– Ой, ой, Матерь Божья, помози-и!..

Дарья завыла в голос, заголосила, как на похоронах.

– Погодь, мать! – возвысил голос Захар. – Тут чегой-то не так... Не могут за эту ржу в тюрягу безвинного человека сажать.

– Безвинного? – вскинул водянистые глаза на Захара Малых. – А известно ли вам, граждане Чудиновы, что вашему сынку вменяется две статьи УК РФ?

– Батюшки вы мои! – присела от испуга Дарья.

– По статье за каждую трубу? – нахмурился Захар.

– Да нет, – перебил его фермер. – Угон трактора, который стал техническим средством в воровстве труб, и сами украденные трубы – главные вещдоки для следствия...

– Ой-ёй, Господи!.. – грузно осела на сундук Дарья.

– Ты жену не пугай хоть! – подхватился Захар. – Ты подскажи, Гришенька, как помочь Сашке-то? Один он у нас... Венька-то на войне геройски погиб. Можа, зачтут?

Малых усмехнулся:

– Ага, следователь этот зачтёт...

Слова эти были сказаны таким тоном, что Захар сразу же приступил к делу, слыша не раз от односельчан, как нынче прорывают паутину пауков-законников и жуки всякие, и мушки мелкие, вроде его сына непутёвого, решившего подработать копейки на ржавом железе.

– Сколько, скажи нам, Гришенька, тому следователю в лапы дать?

– В лапу, – поправил Малых. И сделал многозначительную паузу: – Сколько не знаю, но дать, наверное, не мешает... Петров у следователя фамилия.

Фамилия «Петров» была сказана таким тоном, будто уже одно это, фамилия следователя, определяла свой особый подход к делу.

– Петров? – зачем-то переспросил Захар, хотя прекрасно расслышал каждый звук. – Ага, Петров. Понятно.

Дарья, испуганно глядя на мужа, всплеснула руками:

– А што Петров-то?!.

Малых оставил вопрос без ответа, посчитав его риторическим, и добавил, обращаясь только к Захару Ивановичу:

– Ты ведь как конюх должен знать: не подмажешь – не поедешь.

И с этими мудрыми словами на все русские времена бывший наставник молодёжи и главный идеолог Антоновки покинул дом Чудиновых.

– Чего он сказал-то? – вытирая фартуком покрасневшие заплаканные глаза, спросила Дарья. – Чего, Захар?

– Денег дать нужно следователю...

– Зачем? – стала непонятливой от горя Дарья.

– На свадьбу! – пошутил Чудинов. – Штоб Сашку нашего отпустил.

Дарья посветлела лицом, кинулась к старому шкафу, переворачивая постельное бельё и своё смертное.

– Вот всё, что есть! – сказала она, протягивая коробочку от конфет мужу. – Теперь отпустит?

Захар пересчитал купюры, в сердцах сплюнул на пол.

– Мало, што ли?..

– Много! – съязвил Захар. – На мороженое следователю хватит.

– Всё што есть...

– А где бусы-то те?

– Какие бусы? – не поняла супруга.

– Ну, что я тебе на свадьбу дарил... Ожерелье янтарное. С армии привозил. Аль запамятовала, баба?

– Ах, бусы! – всплеснула руками Дарья. – Так они ж в сундуке должно быть. Где им ещё и быть-то? Не на шее же!

– «В сундуке-е!» – передразнил жену Захар. – Давай их сюда, для кучи! Вещь ещё при советской власти ценной была. Небось её инфляция не сожрала...

Дарья, охая и ахая, покопалась в большом сундуке, доставшемся Чудиновым от бабушки Захара, Прасковьи Петровны, извлекла на свет Божий янтарные бусы и пачку старых облигаций госзайма, перетянутых резинкой.

Бусы на свету горели внутренним наливным огнём.

– Ишь! – восхищённо сказал Захар. – И время-то им нипочём, не то што человеку...

Он с удивлением взглянул на перетянутые резинкой облигации.

– А это што за филькины грамоты?

– Облигации, дурень! – обиделась за «филькины грамоты» Дарья. – Почтальонка говорила, што погашаться вот-вот будут...

– На рупь три копейки – вот и всё твоё погашение, – буркнул Захар. – Знаем мы их.

Но облигации выглядели так солидно, так денежно и надёжно, что кивнул супруге, соглашаясь с ней в этом вопросе:

– Ладно, бери для кучи!

 

В райцентр они приехали уже к концу рабочего дня – покуда Князя запрягали, сами собирались, время-то сквозь пальцы и убежало, что песок сыпучий. Захар гнал молодого коня, покручивая кнутом над потным лошадиным крупом, посвистывая молодецки и крича на всю пустую дорогу:

– Пошевеливайся, шалава! Ишь, отъел задницу на дармовых харчах, теперь отрабатывай! Н-но!..

Серое здание милиции нашли быстро – по мутным и зарешёченным окнам. Допустили их и до следователя Петрова, который уже собирался домой. Дарья, увидев Петрова, тут же заплакала, хотя с виду следователь был совсем не страшен – даже приятен на вид. Такой чистенький, аккуратненький человечек небольшого росточка, с солидным, но не похабным пузцом, с жидким серым чубчиком, зачесанным на правую сторону такого же серого лба.

– Завтра, завтра по всем вопросам приходите! – не глядя на Дарью и Захара, сказал Петров, запирая свой кабинет.

– Да мы бы хотели, – спотыкаясь о слоги, начал было Захар, но следователь перебил:

– Хотеть, конечно, можно, но осторожно!

И сам же засмеялся своей шутке.

Дарья, и так с трудом сдерживавшая слёзы, заголосила, заискивающе заглянула в глаза лысоватому аккуратному человечку с чёрной папкой под мышкой:

– Сынка нашего, Саньку Чудинова, тут арестовали с трубами... Из Антоновки мы! Помогите, дорогой товарищ!

Захар поморщился от плаксивых слов жены и добавил, зачем-то откашлявшись в кулак:

– Помогите, товарищ Петров... Пожалуйста. Мы в накладе не останемся.

Петров замер на секундочку и повернул ключ в обратную сторону, приговаривая для порядка:

– Помогите, помогите!.. – Он вдруг резко повернул свою маленькую плешивую голову к Захару и с какой-то потаённой ненавистью бросил ему в лицо, сверкнув маленькими поросячьими глазками: – Раньше вашему сыну думать нужно было!

Дарья схватилась за сердце, чувствуя: этот человек не поможет.

Так оно и вышло. Деньги Петров взял, бусы янтарные, покрутив в руках, взял, а пачку старых облигаций, которые «вот-вот будут погашаться», не взял. Милостиво фыркнул:

– Макулатуру принимают там же, куда вёз ваш сынок демонтированные им, а по сути украденные с бывшей колхозной фермы, трубы. Статья сто двадцать вторая, пункт 2, с применением технических средств. Кстати, он ведь и трактор с тележкой не на прокат взял – угнал тоже. А это уже статья...

Мать уже не слышала и не понимала слов Петрова. Называемые им статьи уголовного кодекса пугали её пуще любых угроз и матерных оскорблений. Когда Петров убрал узелок в ящик стола, слёзно попросила повидать сына – очень, мол, хочется.

– Хотеть можно, но осторожно, – сказал Петров. – Скоро, очень скоро и повидаетесь. На суде.

Всю дорогу домой Дарья вздыхала, охала и тихо, «про себя», боясь окрика мужа, плакала. Сердце матери, несмотря на радужные обещания Петрова «помочь их горю», вещевало чёрную беду.

Захар злился на себя, Князя, косившего на кнутовище лиловым глазом, но про себя жалел жену – Сашка был для Дарьи единственной в жизни отрадой. У свёртка на Мартовский посёлок, там, где у Марьиного лога краснела гроздьями рябиновая рощица, Захар под предлогом малой нужды остановил коня, надрал алой рябины, сел под молодую берёзку и нанизал на упругий травяной стебель ягоды-бусины.

– Вот, – сказал он жене, прежде чем взять в руки поводья, – возьми, Дарка, бусы. Натура-а-альные – сто процентов! Заместо тех, чем этому плешивому... следователю Петрову заплатили.

 

По двум статьям УК РФ – за воровство материальных ценностей и угон трактора с тележкой, собственности, уже принадлежащей гражданину Малых, Сашке Чудинову дали по полной – пять лет в колонии общего режима. Не помогли ни просьбы Захара, ни слёзы Дарьи, ни даже расчудесные янтарные бусы, которые на свету горели таким тёплым солнечным светом.

 

Григорий Петрович набирал и набирал на мобильнике какой-то номер, а равнодушно-гнусавый женский голос отрубал ему связь, сообщая, что абонент недоступен.

«А зачем я к нему приходил? – подумал Захар, вспоминая начало разговора. – Да, узнать правду насчёт Нюркиной брехни – будут ли и их пенсии «переводить на пластик».

Правда Захарова всегда была не простой – колкой какой-то, неудобной для начальства. И всегда она вызывала у тех, кто стоял на лестнице повыше Захара, скрытое, а то и явное, раздражение. Будто не спрашивал Захар о житье-бытье, а мину замедленного действия им под зад подсовывал.

Сколько живы были антоновцы, земляки и современники Чудинова, столько и шикали они на своего заковыристого соседа. Но они-то первыми и прощали ему этот грех «хочу всё знать!» – видно, правду говорят люди, один дурак может столько вопросов задать, что сто умных не ответят.

– А чё вы хотите-то? – подвела как-то черту Никоноровна, старуха, пережившая всех своих сверстников и сверстниц лет этак на десять-пятнадцать. – У его и отец, Ванька Чудинов, таким же был: язык мой враг мой. На его роток ни один председатель не накинул платок. Так што, яблоко от яблони...

И все соглашались с первой антоновской сплетницей:

– Всё с правдой своей лезут!.. А плетью, знамо, обуха не перешибёшь...

Захар отца помнил не то чтобы плохо – избирательно помнил, можно и так сказать. Какие-то моменты его память будто сфотографировала отца, а спрятанный в голове Захара магнитофон записал его слова. А что-то совсем стёрлось со временем – будто бы и не было фронтовика и курилки в этом доме. Запомнил Захар его рассказы о войне. Конечно, не такие захватывающие, как в кино показывали или в книжках описывали разные писатели. Отцовские военные рассказы были немногословны, без «картинок», и больше напоминали притчи из Большой Священной книги, которыми так и сыпала его матушка – бабушка Захара, наставляя неугомонного внука на путь истинный.

– Пап! А расскажи про войну! – просил Захар отца, когда у того было расположение к устному творчеству.

– А чего тебе, Захарка, интересует-то?

– Да как ты героически воевал.

Иван Чудинов кривил рот в усмешке:

– Это кто ж тебе сказал, что героически?

– Так тебе ногу оторвало и медали есть – «За боевые заслуги», к примеру.

Инвалид поправлял кожаные ремешки на деревяшки, поладнее притягивая протез к культе, доставал свёрнутую прямоугольничком газетку – на раскурку – замызганный кисет, неторопливо развязывал тесёмочки, и в нос Захарке щекотливо шибал ядрёный запах махорки с донником. Этот запах Захар запомнил на всю жизнь. Это был запах его отца – фронтовика, колхозного конюха, вечного правдоискателя и доморощенного, антоновского, философа.

 – Ну, па-а! – канючил маленький Захар. – Кто главные на войне были? Пехота или артиллерия, бог войны?

– Ишь ты! – покачивал головой солдат. – Нахватался!.. Вот ежели бы ты спросил меня, с какой правдой я воевал – то уж так и быть – ответил бы.

– С какой правдой? – не понял тогда Захар. – За Родину воюют. А с какой правдой – это дело не главное.

– Да ну! – сказал отец и закашлялся, выпуская дым из широких, как у норовистого коня ноздрей. – Тогда учёного учить – только портить...

– Да не кобенься, батя! Ладно, сказывай про правду свою.

Захар чувствовал, что батя уже созрел. Это было видно, как мусолили он в толстых пальцах погасшую самокрутку, как собирал у добрых грустных глаз в пучки густые венички морщинок.

– Может, и не поймёшь ты, Захарка, про мою правду, но всё равно скажу – мотай на ус, пока я жив. Уже после Курской дуги наша часть под Михайловкой попала в такой переплёт, что пух и перья полетели от гвардейского подразделения. Разведка доложила: мол, в слободе мадьяр стоял и пехотная рота. Думали так, щелчок в лоб дадим – и дальше, на Брянск попрём. Живые и здоровые. А нарвались на таких злющих, загнанных в угол – что крысы в колхозном свинарнике, когда их сторож на вилы пырять хочет!.. Да и высотка у них, за церковью, позиция. И оттуда бьют и бьют по нам крупнокалиберный пулемёт. Короче, вжал нас в февральский снег ихний пулемётчик. Лежим, каждый со своей верой и правдой. А она в такой ситуации только одна – не высовывайся, тогда есть шанец живым остаться. А так...

– И много вас было?

– То-то и оно, что много. Раза в три больше, чем фрицев. Только что это меняет, если жить охота, а значит, твоя правда такая: не высовываться! Пусть кто-то, пусть другой, а я в землю вмёрзну, убитым притворюсь, но живым останусь!..

– А у фашистского пулемётчика патроны не кончились?

– То-то и оно, патронов у него завались, позиция – лучше не придумаешь. И мордой нас в колкий снег пополам с мёрзлой землёй положил часа на два.

– А ты?

– И я лежу... Жить-то хочется. Как и всем. И как все не высовываюсь. И головы не поднимаю. А потом вдруг невмоготу стало от такого душевного поноса. Пристрелялся немец-то, понимает, что без лома в мёрзлую землю не закопаешься – бьёт, да так ловко, что и лежачие мы несём невосполнимые потери так, будто в атаке уже полбатальона ухайдокало... Думаю: а, мать вашу, помогай, Господи, и спаси нас, Пресвятая Богородица!..

– Ты ж в Бога не веришь!..

– На войне, сынок, все в него веровали. Все. Одна последняя надёжа и была... Так вот, высунулся я первым. Встал в полный рост, кричу, что там полагалось в такую минуту – за Родину, за Сталина, мать вашу так! Шаг сделал за бугорок – и тут же пулю разрывную в ногу получил. Вот тебе и высунулся...

– Ногу потерял...

– Ногу? – снова начал сворачивать самокрутку отец. – Её потом в госпитале отпилили. Гангрена началась.

– А высоту?

– Что, высоту? – послюнявил батя края газетки.

– Взяли?

Он грустно, как всегда, улыбнулся Захарке, спрятал в карман затянутый тесёмочками кисет, показывая, что рассказ окончен.

– А как же. Взяли. Уже без меня. Это уже потом мне медаль «За боевые заслуги» на грудь повесили. Перед самой выпиской. Медаль дали, ногу взяли. Такой вот, брат, обмен...

– А в чём же была твоя правда? – не понял Чудинов-младший.

– Да в том-то она и была вся, сынок, – поднялся с чурбачка отец. – Не видел я, но наш капитан рассказал потом, что за мной вся наша батарея поднялась. Страх свой, значит, пересилила... Во как! Такая вот моя правда. Понял? Я ж говорил, что рано тебе это знать. Да только знать её надо. Каждому человеку, мужику или бабе, знать эту правду нужно, чтобы потом поноса душевного не случалось...

– Высовываться или нет? – подвёл итог сказанному Захар.

Отец сразу ответил, затоптав сапогом недокуренную цигарку, вздохнул:

– Такая вот она, правда – неласковая для самого себя. Но порой за неё не токма ногу, жизнь требуется отдать. Такой, значит, обмен... Что выбирать, кажный, брат, сам решает.

 

– Всё, всё, Захар Иваныч! Некогда мне с тобой лясы точить, – открывая дверцу джипа, сказал Малых. – Ну, дуй до своей хаты!

– А ты, Гриш, не нукай, не запряг ещё! – буркнул Захар. – Я, может, твоё спасение, а ты нукаешь, фыркаешь...

– Спасение моё в тех бортовых компьютерах, без которых «Фарзоны» с места не двинутся, – махнул рукой Григорий Петрович.

Джип тихо заурчал, будто тоже был недоволен, как хозяин транжирит время.

– Твой танк, значит, и грязи боится, и по хлипкому мостку не пройдёт – это точно. А Князю всё это по хрену! – сказал Чудинов. – Мост развалится, вброд телегу перетащит.

– Какой Князь?

– Да конь мой, Гриша. Коня так зовут. Не я же, ёк кемарёк, князь-то...

Малых заглушил двигатель.

– А что? – как бы спрашивая самого себя, протянул он. – Это, Захар Иваныч, идея! Это соломинка... Молоток, дед! Ты вот что, Кулибин! Ты беги запрягай своего Князя или Барона, мне однохренственно. А я тебе доверенность пока выпишу. Подвезу к хате сам. Привезёшь электронику, не обижу премиальными. Половину твоей пенсии заплачу, дед! Дуй до своего Султана!

– Князя, – поправил Чудинов.

– Однохренственно! Дуй!

 

Коня Захар привёл с луга, где тот, привязанный к колу длинной вожжой, набивал брюхо молодой травой.

– Хватит тунеядствовать, Князюшко! – сказал Захар коню, сторожко водившего чутким шерстяным ухом, и потрепал его по густой гриве, заодно вытащив из неё прошлогодний репей.

Впрячь застоявшегося коня в телегу было делом привычным и недолгим. Как водилось у Чудиновых, запрягая лошадь, Захар незло поругивал нетерпеливого трудягу и лучшего своего друга, с которым он общался, как с человеком – разговаривал, жаловался на жизнь, больную спину, растущие цены на хлеб, сахар и курево – на всё, короче. Конь всё это молча выслушивал, порой даже кивал огромной башкой, скалил жёлтые, как и у Захара, зубы – будто понимал слова хозяина.

– Денег возьми, Захар, – бросила Дарья. – В районе купишь маслица кило, макарон и хлеба свежего.

– А автокоробейники что – не возють?

– Возють, – передразнила мужа жена. – Нате вам, господа тоже, што нам негоже! Их хлеб распаривать в печке нужно, а то последний зуб сломишь. Деньги-то взял?

– Взял...

– Много?

– Хватит.

– И мобилу возьми, дед! – протянула мужу дешёвенькую «Нокию» Дарья. – Брякнешь мне с дороги.

– Нечего мне брякать! – отрубил Захар. – Иде деньги на телефон класть-то? Сотню пробрякали в прошлом месяце, в роуминге, а толку? Сашка нехай сам звонит. Входящие нонче бесплатны. Це-е-лую сотню, за два звонка. Лучше бы, ёк кемарёк, чекушку, что ли, купила бы... От спины полечиться.

– Возьми, говорю те, мобилу-то, дед! Мало ли што...

– Типун те на язык, Дарка! – сплюнул на землю Захар, попав плевком на блестящий резиновый сапог. – Сказал, не возьму – баста! Экономика должна быть экономной!

Дарья покачала седой головой.

– И давно ты, дед, экономистом стал?

– Давно, бабка! – засмеялся Захар. – Ишшо с перестройки. А ты, ёк кемарёк, не заметила?..

И натянул вожжи.

– Но, Князь! Н-но, антоновская безработная скотина!

Князь покосился на деда лиловым глазом, всхрапнул и легко, уже без оглядки, припустил к приближавшемуся по просёлку чёрному джипу, сверкавшему, как и его спина, на ярком апрельском солнце. Парило. От парной вспаханной земли исходил запах будущего плодородия. Пахло прошлогодним сеном, которым было устлано дно телеги, молодой травой, потом рабочей лошадки – привычной и такой тихой, радостной жизнью пахло от всей деревеньки, схоронившейся за синей змейкой Усожи, за шумливым на ветру дубовым урочищем, отрезанной от рая небесного и земного – райцентра – бездушием высокого начальства и второй привычной Захару русской бедой – бездорожьем.

Лоб под старой фуражкой – бейсболку, которую ему купила как-то по случаю Дарья, Захар терпеть не мог – взопрел и тоже заблестел на непривычно жарком апрельском солнце.

– Быть дожжу, быть! – вслух сказал Захар Князю. – Но ничего, брат! Не сахарные, чай, мы с тобой – не раскиснем.

– С мостка, Захар, не сверзнись! – вдогон крикнула ему Дарья.

Но Захар уже не слышал этого супружеского напутствия. Гремела телега по давно не чиненной дороге, шальной весенний ветер трепал репейники, засевшие в Княжьей гриве. На душе старика было тревожно и радостно.

Князь удивлённо оглядывался на полузабытые уже концы вожжей, которыми звонко получал раньше по поджарому крупу. Князь старался изо всех своих лошадиных сил. Его, как и возницу, разбирал тот жуткий задор, какой охватывает свободную душу, готовую для полёта, если встать на край пропасти: сердце леденеет от страха, и пуще пугающей неизвестности хочется прыгнуть вниз, полететь вольно и счастливо, как сильная красивая птица.

– Давай, Князюшко-о!.. – перекрывая грохот разболтанной телеги, молодецки орал Захар, пугая тишину лесной дороги и сторожских длиннохвостых сорок, за полверсты до подхода грюка предусмотрительно перелетавших со столба на столб.

– Мы ещё, брат, не только на мыло годны!.. – слушал Князь радостный голос хозяина и понимал, что всё делает правильно. Дорога выскочила из урочища, пошла полем, и конь пылил сбитыми потрескавшимися копытами, которые давно скучали по стуку молотка в кузнице, когда коваными гвоздочками прилаживают на костяную мозоль железную подкову.

– О-хо-хо!.. – рвал душу Захар. – Хорошо-то как, ёк кемарёк! Мать честная!.. Ща умру, как хорошо!

Свежий ветер с такими знакомыми с детства запахами леса, поля, свежевспаханной земли, недавно родившейся травы, ещё не пережаренной летним солнцем, посвистывал в ушах лошади и человека.

У хлынинского моста Князь сбился с ноги, растерял запал и, споткнувшись о какую-то придорожную колоду, нерешительно остановился. Сквозь щербатые слеги хлипкого мостка посвёркивала на полуденном солнце узкая речушка с заросшими кугой берегами, змеившаяся по дну оврага. Передняя почерневшая опора гнилым чёрным зубом уходила вбок мимо тонкого бревенчатого настила.

– Что, брат? – понимающе спросил Захар. – Поджилки трясутся?

Конь пристыжено заржал.

– Ладно уж, симулянтов сын, – сказал Чудинов, слезая с телеги и пробуя ногой крепость мостка. – Не боись, Князь! – подбодрил он и, отбросив мешавшую решительности жалость, взял желтозубого друга под узду. – Помнишь, как жеребцом через этот овраг сигал? А мосток... он, брат, таких, как мы с тобой, и ещё троих сдюжит. Ему бы опоры дубовые поставить – век бы ещё прослужил.

Князь слушал эти успокаивавшие слова хозяина, но шёл осторожным, мелким шагом, с грохотом перекатывая пустую телегу с невесомой сенной подстилкой с горбыля на горбыль.

– Ну вот, Князь-дружок, – легко вздохнув, сказал Захар, когда конь сошёл на твёрдую дорогу. – Главное, брат, как говорил батя, свой страх, как свой срам, поглубже запрятать. Не тот срам, что ты боишься, а тот, что тебя подлецом делает. Вот не пошли бы ты и я через этот гиблый на вид мосток – и оба подлецами были бы. Перед самими собой, перед Гришкой, который надеется посеять в ненастье...

Князь, всё ещё косясь на гиблое место, ковырнул землю копытом – торопил хозяина.

Больше Захар не подзадоривал притомившегося коня, не хлестал вожжами его вспотевший круп – силушку на обратную дорогу надо было копить. Шальной ветер из-за темневшего вдалеке урочища пригнал стаю черных туч, которые уже попускали, приближали горизонту посеревшее небо, набухавшее нетерпеливой влагой. Досадуя на непогоду, Чудинов наконец-то выбрался на трассу и к четырём часам уже въезжал в райцентр, вглядываясь в яркую – из цветного пластика и стекла – новостройку. Когда-то здесь стояла пивная, которую все называли шайбой. Мужиков здесь было, что собак нерезаных на колхозной ярмарке. Пьяные штабелями валялись по обочинам дороги – вытрезвлялись самым естественным для человека образом – через мертвецки крепкий сон.

На нынешнем заведении из стекла и пластмассы висела броская вывеска – «Пивной рай». У этого рая, видно, из уважения к традициям «шайбы», лежал человек в грязной бейсболке, рваных джинсах и красной майке с иностранной надписью на пузе. Лежал, неестественно подвернув под себя ноги и руки. Так в кино валяются актёры, изображающие из себя убитых врагов и бандитов. Захар даже притормозил чуток – уж не трупак на самом деле? Но «трупак» шевельнулся, всхрапнул, и Захар понял: нет, и у рая с пивом, как в лучшие времена, спал кто-то из нестойких мужичков. «Не умеешь пить, не пой!»– подумал Захар, объезжая спящего пьяного.

Акционерное общество «ООО Глобус» он нашёл, к своему удивлению, быстро и без лишних хлопот. Располагалась эта контора в бывшей «Сельхозтехнике».

– Куда, старый, разогнался на мерине? – спросил, выглянув из своей будки молодой белозубый охранник в чёрной униформе, ну чистый эсесовец из советского фильма.

– Из Антоновки я, – глядя в равнодушные глаза дневного сторожа, сказал Захар и показал доверенность. – За запчастями я. Для двух американских «Фарзонов». Не пашуть эти заморские игрушки без своих компьютеров, ёк кемарёк! Понакупили всякой хренотени!.. Мало им было своих «Беларусей», без лишних цацек, ёк кемарёк.

– Что, послать за столько километров некого было, как деда на кляче? – весело спросил человек в чёрном. – И без буксира из Антоновки добрались?

– Ладно те, сынок, – досадливо махнул рукой Захар, не желая портить отношений с охраной. – Ты скажи, у кого получить те компьютеры чёртовы?

– Это к Петрову! К хозяину. Доверенность отдашь и вот копию платёжки, она к доверенности пришпилена, он тебе и выдаст всё чин по чину.

Вахтёр вернул Захару бумаги и кивнул в сторону белого домика, где, как он понял, сидел сам хозяин по фамилии Петров.

– Ты давай-ка, дед, поторапливайся! А то отъедет хозяин, бизнесмена, как и волка, ноги кормят...

Чудинову повезло – хозяин никуда не отъехал, был на месте. За столом в приёмной, где обычно сидят напомаженные секретарши, было пусто, но сверкавшая лаком дверь кабинета с табличкой «под золото» «Генеральный директор Г.П. Петров» была приоткрыта. Через проём Захар увидел маленького плешивого человечка в белой сорочке и красном галстуке, похожем на почётного пионера, в которые когда-то принимали и его, передового колхозного конюха Чудинова.

– Можно? – постучал костяшками пальцев по лаку Захар.

– Можно, только осторожно! – раздался весёлый голос «почётного пионера» Петрова. – Заходите. Что у вас, гражданин хороший? Давайте ваши бумаги – доверенность, копию банковского платёжного поручения. Так вы, значит, от господина Малых? Из Антоновки? Да-да, он звонил мне перед обедом. Что ж поздно так? Надо бы пораньше. У меня не только «Новая жизнь», на мне вся сложная импортная техника района – дилер, короче...

Чудинов узнал его сразу. По тем же бесцветным, равнодушным глазам, по мерзкой манере говорить, не глядя на собеседника, поминутно вытирая руки квадратиком наодеколоненного платка. Это был бывший следователь Петров, тот самый Петров, который взял узелок с последними деньгами, янтарные бусы, подарок невесте Дарье, а потом, взяв подношение, брезгливо вытер вспотевшие пухлые ладошки благоухающим платочком.

– Чего уставился, дед? – неприязненно спросил Петров.

– Не признали меня? – тихо спросил Чудинов.

Петров прищурился и, не снимая озабоченной маски делового человека, сказал:

– Вас много, а я один. Всех не упомнишь.

– А я вас вот на всю жизнь запомнил, – ответил Захар. – И сын мой, Сашка Чудинов, тоже, думаю, не забудет. Он теперь в Пермском крае живёт, по вашей милости, гражданин следователь. Бусы-то вашей жонке сгодились? Или сами носите?

Петров прищурился ещё раз, повнимательнее вглядываясь в лицо Чудинова.

– Нет, что-то вас я не припоминаю, – всё так же бесцветно, не зло сказал он. – Много вас было...

И по интонации, по выражению лица бывшего следователя Захар понял, что Петров не врёт.

– Время такое было – лихие девяностые, как из называют сегодня, – просто сказал Петров, привычно приписывая свою подлость ни в чём не повинному перед ним времени. – Тогда многие за расхищение собственности, ставшей священной коровой, частной собственностью, сидели. Знаете, времена, когда пели, что «всё вокруг колхозное и всё вокруг моё», канули в Лету. А сознание нашего человека отстало от времени, за что человек и поплатился.

– Пять лет колонии общего режима... – протянул Захар. – Пять лет из жизни вон! За ржавчину какую-то. Это, гражданин следователь, как понимать?

– И от звонка до звонка? – раздражаясь и обретая своё обыкновенное состояние, спросил Петров, зевая во весь рот.

– Бог миловал, – ответил Захар.

– Ну и чего ж ты, дед, от меня хочешь? Я выполнял свой долг. Долг перед законом. Закон суров, но это – закон. Чего ж ты хотел, старик?

– Запчастей к «Фарзонам» хочу. Малых сказал, что вы всю электронику отдадите.

– Отдадим, конечно, отдадим. Нам чужого не надо, – вставая из-за стола, сказал хозяин «Глобуса» Петров.

При этих словах Захар горько усмехнулся. Генеральный это заметил.

– Ладно, бери вот эти две коробки, я их уже заранее приготовил для крестьянского хозяйства «Новая жизнь». Только вот здесь, – он коротким толстым пальцем, похожим на варёную сардельку, ткнул в графу журнала учёта, – да не здесь, а здесь распишись. Писать-то не разучился?

Захар нагнулся и, почувствовав острую боль в спине, замер в согбенной позе.

– Что, дед, здоровье подводит?

Захар молчал, исподлобья глядя на генерального директора.

– Чего смотришь, пьяная рожа! – вдруг взвился Петров.

– Да гляжу, иде же у тебя орден? Аль за ту ржу орденов не дають?

– Бери ящики и вали отсюда! Понял? А то охрану вызову!

Захар, пересиливая себя, поднял ящики на руки, боясь уронить дорогущую технику на безупречный паркетный пол.

– Шалит здоровье-то, дед, а? – с весёлой злостью спросил бывший следователь. – Пора и на вечный покой, на погост деревенский...

Захар остановился в дверях, прижимая к груди коробки, сказал в сердцах:

– Жаль мне тебя, Петров.

– Чего-о?.. – не понял бывший работник внутренних органов. – Чего это тебе жаль?

– Да тебя и жаль... – вздохнул Захар. – Что ничегошеньки у тебя и не болит – ни душа, ни башка, ни тело...

– Вали, вали, пока пендюлей не навесили! – бросил ему в спину Петров. – И скажи Малых, чтобы старых дураков ко мне больше не присылал. Тут чудаков на букву «м» своих хватает.

Чудинов кивнул и с чувством, ногой, захлопнул дверь генерального.

– Получил, дед? – спросил охранник на выезде.

– Получил, – ответил Захар. – Спасибушки!..

– Ты давай поспешай в свою Антоновку. Вишь, небо почернело – а то бы у меня в дежурке на печке пересидел, – балагурил парень.

Захар тронул коня, обернулся – не утерпел, подкусил весельчака:

– Рано ж ты, сынок, на печку забрался. Тебя вместо мерина запрягать можно, а ты на печку!..

На выезде из райцентра Захар остановился у квасной бочки напиться.

– Пересохло, дедушка? – спросила молоденькая продавщица.

Захар глянул на Князя.

– Коня бы напоить, милая.

– Квасом, что ли?

– Пивом, – буркнул расстроенный Захар. – С воблой.

– Не обижайся, дед, – улыбнулась продавщица и выставила ведро с водой из-под бочки. – Пусть попьёт и коняга, воды не жалко.

Пока Князь жадно пил, Захар пошёл к газетному киоску. Мельком прошёлся взглядом по глянцу обложек журналов с полуголыми бабами на обложках и остановил глаза на жёлтой нитке пластмассовых бус.

– Сколько стоит-то? – ткнул он кривым пальцем в бусы. Оказалось, не дорого.

– Янтарные?

– Янтарные – это в «Самоцветах», – обиженно ответила киоскёрша. – У нас бижутерия.

– Давай твою бижу...терию эту.

– Внучке, что ли? – удивилась выбору старика продавщица.

– Невесте, – серьёзно ответил Захар.

 

Дождь, собиравшийся всё утро, застал их уже вечером на подходе к тому хлипкому мосточку через овражек. Влил нетерпеливо, зло, напористо.

Сухая ещё минуту назад дорога разом раскиселилась. Князь поскользнулся и удержался на ногах благодаря лишь оглоблям.

– Что, Князюшко, тяжко тебе? – спросил Захар, слезая с телеги. – Недалече уже до дома.

Перед мостом Князь встал как вкопанный, глядя на мокрые слеги.

– Ну, передохни, передохни, браток, – пожалел Захар Князя. – Соберись с силёнками.

Захар взял коня под узду, но Князь упёрся, сверкая в темноте тревожным глазом.

– Ты что, Князюшко? – спросил коня Захар. – Не ночевать же нам здесь, в лесу, а? Боишься, брат? Я и сам боюсь. Да надо, коль ступили на первое бревно. Назад лошади не ходят...

По лошади ручьями стекали дождевые струи, она, кивая головой, всхрапнула для смелости, и сделала второй шаг.

– Смелее, брат, смелее, – шептал Захар, как заклинание. – Я с тобой, сынок! А вдвоём не так страшно. На двоих у нас шесть ног. Устоим, парень!

У прогнившей опоры под мостом что-то предательски крякнуло, и скользкие брёвна задёргались, застучали друг о дружку, подкатываясь к накренившемуся краю. Князь испуганно рванулся, брызнул пеной в Захара, пытаясь вырвать себя из шевелящихся под копытами бревен, и почти вырвался на спасительное место, – да оступился и заскользил мокрым копытом в чёрную щель между слегами.

– Всё, – сказал вслух сам себе Захар, глядя, как зажало лошадиную ногу промеж брёвен, – отъездились, кажись.

И всё-таки каким-то чудом, напряжением всех своих истершихся в работе жил Князь вырвался из западни, свалив телегу на бок и до крови изодрав себе коричневый шерстяной бок об огрызок гвоздистых перил. Один из ящиков с дорогой электроникой для «Фарзона» кувыркнулся через бортик телеги и плюхнулся в чёрную воду Усожи.

– «Блюм-с!» – услышал Захар со дна оврага сквозь шум дождя.

«Речушка мелкая, достану, – мелькнуло в голове у Захара. – Лишь бы Князь себе ноги не переломал».

Ноги, слава Богу, были целы. И у лошади. И у старика. Но рана на боку Князя оказалась серьёзней, чем показалось Захару в горячке борьбы. Тёмная лошадиная кровь, смешиваясь с дождём, текла из глубокой царапины. Князь скашивал кровяные глаза на телегу, почти уже лежавшую на боку, которую тащил за собой с моста на дорогу, и шумно, горячо дышал, пуская пар из раздутых ноздрей.

– Что, больно, браток? – оглядывая упряжь, спросил Чудинов. – Ты уж терпи, друг. Ты ж мужик. Ща станем на все четыре колеса и всё будет хорошо. Ты только не беспокойся. Телегу я налажу. Главное, на земле стоим! Стоим, браток! Это главное.

Князь сопел парным воздухом и, казалось, внимательно слушал слова хозяина. Захар, орудуя слегой, поставил телегу на колёса, перезапряг Князя, с гримасой боли на лице посматривая на лошадиную рану. Дождь отшумел, и в лесу густо запахло ночными испарениями.

– Ну вот, браток, – осторожно обтирая бок лошади рукавом, сказал Захар. – Ща отдыхаюсь малость, достану Гришкины железки – и домой. Скоро уже, сынок, отдохнём. Скоро...

Забытая на время боль в спине снова напомнила о себе. «Вот некстати, – подумал Захар. – Только бы найти этот ящик проклятый». На очистившееся от туч небо выкатилась полная луна. Захар полез в карман, чтобы достать тряпицу, служившую ему носовым платком, протереть слезившиеся от напряжения глаза – где же тот картонный ящик? Не уплыл же он по течению? Но вместе с тряпицей негнущиеся пальцы зацепили «бижутерию» – купленные для Дарьи жёлтые бусы. Взамен тех, которые отдали, спасая от тюрьмы своего Сашку. Хлипкая ниточка оборвалась от резкого движения руки, и прозрачные бусинки дождём посыпались в темную воду.

– Ай, яй-яй! – запрыгал на берегу Захар. – Ёк кемарёк! Бу-у-сы!..

В руке остались всего три желтеньких шарика – вот и вся бижутерия, подарок невесте. Уже пересыхавшая от весенней жары речушка поднабралась от дождей силёнок. Шагах в пяти от берега, когда холодная вода дошла до его груди, он споткнулся об утонувший ящик.

– Подсвети, милая, – взмолился он, глядя на лунную дорожку на водяной ряби. – Не подведи.

Захар подышал, не решаясь нырнуть, потом перекрестился и присел в воду. Уцепился за края потяжелевшего ящика и, сделав несколько шагов к берегу, упустил ношу. Наверху оврага тревожно заржал Князь.

– Ща, Князюшко, ща... – хрипло отозвался Захар. – Отдыхаюсь только и затащу ящик.

Круглолицая луна то пряталась за редкие облачка, то вновь освещала путь своим мёртвым холодным светом. Будто играла с Захаром, бесстыже, по-бабьи подмигивая ему. Путь из оврага наверх, к телеге, казался во сто крат длиннее. Дважды Захар съезжал по мокрой траве вниз, обдирая руки в кровь о камни.

Когда уже на гребне яруги разжались его обессиленные руки, Захар прижал ящик к животу, заскрипел зубами и из последних сил вытолкнул ящик на дорогу, к телеге.

– Всё, Князюшко, – прошептал Захар, лежа на мокрой траве с ящиком в обнимку. – Сдюжил...

Боль в спине стреляла уже самым крупным калибром. Захар, глядя в грустные глаза лошади, вспомнил про забытые на берегу резиновые сапоги, чертыхнулся, но вниз не полез. Пошатываясь от боли, заволок-таки ящик в телегу. Как залез сам – Захар помнил смутно. Он жестко лежал на спасённых Гришкиных ящиках и молил, чтобы боль дала ему хоть маленькую передышку. Умный Князь, чувствуя немощь хозяина, сам медленно тронулся к дому.

 

У околицы Антоновки Захар немного оклемался. Мало-помалу Чудинов пришёл в себя, охая, сел, подобрал распущенные вожжи. Телега жалобно скрипела. Князь тянул из своей последней лошадиной силы.

Деревня уже спала, и лишь в окошках дома Чудиновых горел млечный огонёк.

Телега последний раз скрипнула, Князь, понуря голову, глянул на хозяина и тихо, печально заржал у знакомого дома.

На крыльце, набросив фуфайку на плечи, стояла бессонная Дарья.

– Господи! – всплеснула руками жена Захара. – Господи!.. А грязён-то, а вымок!.. А босой-то чего? Тебя били, што ль, Захарушка?

– Да не били, не били... А хоть бы и били – чего мне сделается? – сказал Захар, выпрягая Князя. – У нас зелёнка и пластырь есть?

– Поранился? – заглядывая в глаза мужа, спросила Дарья.

– Да не я, – буркнул Захар. – Князь бок разодрал малость.

– Щас, щас принесу! Господи, слава Богу, што живы, – засуетилась Дарья и, сбросив на землю мешавшую ей фуфайку, скрылась в хате.

Захар ещё раз осмотрел рану на боку лошади, потрепал Князя по спутанной гриве.

– Ничего, брат, ничего... До свадьбы заживёт.

Потом достал из кармана три оставшиеся бусинки, зажал их в кулаке и тяжело сел на лавочку возле палисадника. Через минуту вернулась Дарья с коробочкой в руках.

– Вот, Захарушка, зелёнка тут, пластырь, марля, – задохнувшись от переживаний, тараторила Дарья. – А я-то, Захарушка, извелась вся... Какие только думки не передумала, дура старая.

Она села рядом с Захаром, и старик почувствовал, как дрожит Дарья – не то от ночной свежести, не то от всего пережитого ею за часы ожидания. Захар разжал кулак, на его крупной ладони с такой длинной линией жизни в лунном свете изнутри озарились янтарным светом три сохранившиеся от подарка бусины.

– Это тебе, – сказал Захар. – В городе купил, заместо тех, что следователю отдали за Сашку... Да вот не уберёг, не довёз на этот раз невесте подарок – разбежались бусины, в воду попадали...

Дарья услышала, как задрожал голос мужа, ей даже показалось, что Захар, её «железный старик», как называла его оставшаяся в умиравшем селе последняя молодёжь, вот-вот заплачет.

– Я щас, Захарушка, щас, – с трудом сдерживая слёзы, встала с лавки Дарья. Она опять скрылась в доме, оставив жалкого старика с бусинами на прорезанной глубокими линиями ладони. Вернулась она быстро и испугалась, увидев своего Захара плачущим.

– Захарушка! Милый!.. Ты што, дружок? – прошептала Дарья и погладила старика по ещё мокрым волосам. – Вот мои бусы, твой подарок. Я их на нитку нанизала – и в бабушкин сундук, на память...

И с этими словами Дарья протянула Захару нитку рябиновых бус, которые пять лет назад нанизал на травинку её муж и подарил алую снизку убитой горем жене.

Захар, увидев рябиновые бусы, сперва зажмурился – будто глазам своим не верил. Да нет, та снизка, та: на суровой нитке, прижавшись тесно друг к дружке, скромно красовались сухие ягоды рябины. И враз вспомнилось всё, пережитое за этот проклятущий и благословенный день.

– Спасибо тебе, Дарьюшка, – всхлипнул Захар и до крови прикусил губу. Он старался сдержать рвущиеся из груди всхлипывания и не мог этого сделать. Жалко было купленный в райцентре подарок для Дарьи, жалко было Сашку, своего непутёвого сына, оттянувшего срок за никому не нужные трубы с разорённой фермы, жалко было верного друга Князя, продравшего до крови свой шерстяной бок... Жалко было и умершего в малолетстве старшенького, потому что фельдшер был пьян и вовремя не отправили заболевшего корью мальчонку в районную больницу...  Жаль было и погибшего в Афгане Венечку… Горько было и оттого, что не всё ладилось в его судьбе, что не перевелись ещё на нашей земле клопы петровы, что не часто говорил добрые сердечные слова и дарил подарки жене своей Дарье, и что теперь, на закате жизни, уже не наверстаешь упущенное, когда в спине застрял раскалённый гвоздь, не давая Захару ни спокойно жить, ни умереть без муки, – всё выходило наружу солёной слезой, которую он копил в себе всю свою долгую и трудную жизнь.

– Ты поплачь, поплачь, Захарушка, – прижимала мокрую мужнину голову к тёплой груди Дарья. – И я с тобой тоже... Легче будет. Легче...

И, правда, становилось легче. Словно молча, своими слезами, исповедовались они друг другу, облегчая истомившиеся в невзгодах и ожидании так и не пришедшего, как им казалось, счастья души.

Ночная прохлада уже пробирала до костей... А они всё сидели и сидели возле своей хаты, под фиолетовым небом, усыпанным, как казалось в эту ночь, не звёздами – алмазами.

Захар ещё теснее прижался к Дарье. Старик услышал, как гулко и ровно стучит сердце его супружницы, и впервые за этот день улыбнулся.

– Спасибо тебе, Дарьюшка, – прошептал он, уткнувшись в тёплую грудь Дарьи.

– И тебе спасибо, Захарушка, – в ответ прошептала Дарья.

Захар, улыбаясь, глуховато спросил:

– За что спасибо-то?

Дарья вздохнула, но уже легко, не тяжко:

– Да за всё, Захар. За тихое, негромкое счастье... За всё, короче.

Захар помолчал, чувствуя, как разливается благодатная теплота вокруг его усталого сердца.

– Счастье, – протянул он. – Выходит, оба мы – счастливые люди? Чудно, ей Богу...

– Выходит, что так.

 

Курская область