Вячеслав ЛЮТЫЙ. «МЫ ПУТНИКИ ИЗ ДЕТСТВА, ИЗ ПРИРОДЫ…». Поэзия Сергея Донбая

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

«МЫ ПУТНИКИ ИЗ ДЕТСТВА, ИЗ ПРИРОДЫ…»

Поэзия Сергея Донбая

 

У Сергея Донбая очень странный поэтический голос. Можно найти сюжеты у разных авторов, в самом общем виде похожие на его истории, но всякий раз, когда обнаруживаешь близость деталей, понимаешь, что стихи Донбая – феномен, рожденный временем, социальной средой, человеческой повадкой автора и только в последнюю очередь – литературой. И вот здесь совершенно точно возникает ошибка: литература участвует в его лирике властно и последовательно, но почти всегда принимает какой-то другой облик – шуточный, пустяковый, очевидно житейский, но только не серьезный, не пророческий, не затаенно доверительный.

У Донбая нет распространенного сегодня литературного судейства, он не годится на роль строгого наблюдателя, стоящего на краю вселенской чаши и изрекающего оценки. Поэт – одновременно вне событий и внутри происходящего. И это обстоятельство скрывает классическую литературную подкладку его стихотворений и сообщает интонации поразительную самобытность. В лирическом повествовании у Сергея Донбая постоянно проскальзывает какая-то сбивчивая присказка, что делает авторскую речь теплее, располагает читателя к рассказчику. Это доверительность сказок, а не интимность интеллигентской рефлексии.

Такая речевая походка позволяет ему удивительно легко сочетать приподнятые движения ума с деталями приземленными, бытовыми, порой натуралистически точными. И попутно дописывать картину, занимающую его сердце, углубляя пространство и расширяя панораму.

Пела свободно и жадно,

Перезабыв обо всем.

Так утоляется жажда

Ртом и лицом под дождем!

 

Песенка, веточка, птица!

Сжат добела кулачок.

То ли от счастья искрится,

То ли слезинкой – зрачок…

 

В его стихотворениях постоянно что-то происходит, в особенности в «молодых» стихах. Прозрачное пушкинское построение фразы – подлежащее, сказуемое, дополнение, обстоятельство места или времени – помогает нам обнаружить присутствие автора везде, но «перемещается» он вполне последовательно, и потому тут не найти тесного нагромождения ситуаций, взгляд переходит от одного к другому с удивительной естественностью.

У Донбая цепкое литературное зрение, он умеет связать мгновенные повороты бытия с предметными деталями и обнять их собственной жизнью, примирить отчужденное и продолжить, казалось бы, оборванное. Подобно речи Пушкина, у него соединены человек и природа, быт и эмоции – как правило, более радостные, чем печальные, и это потому, что в них много детского.

Совсем по-детски поэт чувствует боль и заботу птиц и леса, луга и зверья. Он вписан в природный распорядок, хотя и отодвинут от непосредственного контакта с ним на некоторую дистанцию как городской человек. Сказывается его интуитивная тяга к родовому, о чем он почти случайно проговаривается:

Косогор дождя грибного

С шумом в небыль перейдет.

Но молчанья родового

Над кладбищем не прервет.

 

Здесь наглядна человеческая взаимосвязь, но природное всеединство автор только нащупывает.

Он может простыми средствами выстроить ощущение-переживание. Причем принципиально живое Донбай создает только из простого. Вот почему его стихи так непосредственны и искренни, а во взгляде на окружающий мир видна наивность человека, который тут и сейчас появился внезапно – и почти неожиданно для самого себя. Он умеет изобразить или назвать привычное укрупненно и чуть-чуть остраненно, и читатель почти незаметно для себя становится с автором локоть в локоть – и вот уже смотрит на мир его глазами.

Природное и детское живут в Донбае, не споря и помогая друг другу. И совсем не случайно он уронил строку, которая говорит о нем почти всё:

Мы путники из детства, из природы.

Она нас – не случайно, в свой черед,

Сквозь тяжкие сибирские сугробы

Как первенец-подснежник продохнет.

 

Донбай – поэт на редкость традиционный, свободный или белый стих у него выглядит недосказанным, поскольку подробности сюжета не связываются музыкой и созерцаются более умом, нежели душой. Между тем, речь Пушкина в переводе из Катулла или в «Маленьких трагедиях» более чем убедительна для привычной рифмованной русской лирики. Великий литературный пример подталкивает Донбая к несвойственным для него, но общепринятым в литературе стилистическим шагам. Так проявляется его верность цеховому братству, а самое убедительное подтверждение этому мы найдем в стихотворении «О Пушкине»:

Целуй, целуй его, Наташа,

Певца с кудрявой головой!

Он непокорный, молодой,

Он здесь, он рядом, он посажен

До смерти на цепи златой.

 

Почти с домашней теплотой он обращается к Наталье Гончаровой, и его голос созвучен голосу нашего гения.

Донбай чувствует надмирное значение художественного слова. Когда в его лирической истории поэт в порыве отчаянья сжигает собственную рукопись, освобождаются роковые силы и вдалеке вспыхивает совсем другой пожар: «И стала ночь помощницей огня, // Она его, как дерево, растила».

Так литература, словно некий организующий принцип, которому послушны сердце и разум, выстраивает словесную вселенную Сергея Донбая. А затем как бы прячется, переходит в подводное течение и насыщает живительной влагой все ростки жизни, которые под пером поэта обретают удивительный цвет и поразительную форму.