Елена КРЮКОВА. ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ. Стихи

 

Елена КРЮКОВА

ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ

 

...мне всё казалось, что если пойти всё прямо,

идти долго-долго и зайти вот за эту линию,

за ту самую, где небо с землей встречается,

то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь,

в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас...

                                                  Ф.М. Достоевский, "Идиот"

 

КОСТЁР НА БЕРЕГУ БАЙКАЛА

…целую очами юдоль мерзлоты, мой хвойный Потерянный Рай.

Полей да увалов стальные листы, сугробной печи каравай.

На станциях утлых – всех баб с черемшой, с картошкой, спеченной в золе,

И синий небесный Дацан пребольшой, каких уже нет на земле.

Сибирская пагода! Пряник-медок! Гарь карточных злых поездов!

Морозным жарком ты свернулась у ног, петроглифом диких котов…

Зверье в тебе всякое… Тянет леса в медалях сребра – омулей…

И розовой кошки меж кедров – глаза, и серпики лунных когтей!..

Летела, летела и я над Землей, обхватывал взор горький Шар, –

А ты все такая ж: рыдаешь смолой в платок свой – таежный пожар!

Все то же, Сибирюшка, радость моя: заимок органный кедрач,

Стихиры мерзлот, куржака ектенья, гольцы под Луною – хоть плачь!..

Все те же столовки – брусника, блины, и водки граненый стакан –

Рыбак – прямо в глотку… – все той же страны морозом да горечью пьян!

Грязь тех поездов. Чистота тех церквей – дощаты; полы как яйцо,

Все желто-медовы. И то – средь ветвей – горит ледяное лицо.

Щека – на полнеба. В полнеба – скула. Воздернутой брови торос…

И синь мощных глаз, что меня обожгла до сока пожизненных слез.

 

Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я – ему в ноги валюсь,

Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь.

Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле…

Работала яро!.. – пришел мой черед пропасть в лазуритовой мгле.

И то: лазуритовы серьги в ушах – весь Ад проносила я их;

Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых!

Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу

На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру.

И вспомню, руками водя над костром и слезы ловя языком,

И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком,

И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня – дерг! –

С креста сизых рельс… – медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг,

Больничье похлебок, ночлежье камор, на рынках – круги молока

Январские… – и беспощадный простор, дырой – от виска до виска!

 

Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет

И плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед!

Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру –

Байкал!.. не костер в снегу – сердце горит, а как догорит – я умру.

Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, –

Возьми ты в торосы, Байкал, меня – так!.. – в ход Звездной ельцовой Икры,

И в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб,

В лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб!

Я счастье мое заслужила сполна. Я горем крестилась навек.

Ложусь я лицом – я, Простора жена – на стылый опаловый снег.

И белый огонь опаляет мне лик. И тенью – над ухом – стрела.

И вмиг из-за кедра выходит старик: шьет ночь бороденка-игла.

 

– Кто ты?..

– Я Гэсэр-хан.

– Чего хочешь ты?

– Дай водки мне... где там бутыль…

– За пазухой, на…

...звезды сыплют кресты на черную епитрахиль…

 

И он, запрокинув кадык, жадно пьет, а после – глядит на меня,

И глаз его стрелы, и рук его лед нефритовый – жарче огня.

И вижу: висит на бедре его меч, слепящий металл голубой.

О снег его вытри. Мне в лед этот лечь. Но водки я выпью с тобой –

С тобой, Гэсэр-хан, напоследок, за мир кедровый, серебряный, за

Халат твой монгольский в созвездиях дыр, два омуля – твои глаза,

За тот погребальный, багряный огонь, что я разожгла здесь одна…

За меч, что ребенком ложится в ладонь, вонзаясь во Время без дна.

 

СМЕЩЕНЬЕ ВРЕМЕН

Два Ангела, и я меж них.

Один из них – отец. Другой

Не знаю кто. Из ледяных

Ресниц – встает огонь дугой.

 

Два Ангела, и я меж них.

Ведут мя под руки. Куда?!

На небо не берут живых.

О, значит, я уже – звезда.

 

Я наряжать любила ель.

Звездой – верхушку украшать.

А коль любовная постель –

Любила, руку взяв, дышать

 

В ладонь. Любила в холода

Я в шапке лисьей – меж толпы

Свечой метаться… жечь… Куда

По тверди вы, мои стопы?!..

 

Я жизнь кусала, как еду.

Я жизнь пила, как бы вино.

Куда я, Ангелы, иду?!

Там страшно. Люто. Там темно.

 

И руку мне отец – в кулак.

И тот, другой, мне пальцы – в хруст.

Один бедняк. Другой бедняк.

Неопалимый яркий куст.

 

Рванусь и захриплю: “Пусти!..”

…Чертополох, репей – в горсти.

 

И слева Ангел – лоб в ладонь.

И справа Ангел – зарыдал.

………………………………….

 

…Два нищих греются: огонь.

Два пьяных: хлеб Господь подал.

 

БЕЛЫЙ ШАНХАЙ

Я на шанхайской улице стою.

Я продаю задешево мою

Немую жизнь – сушеней камбалы.

Ах, губки яркие – сердечком – так милы.

 

Возьми меня!.. ты, рикша Лю Су-чан.

Я русская. Меня положишь в чан –

И будет жир, и добрая уха.

Слез нет. Щека безвидна и суха.

 

Я путаюсь: Шанхай и Вавилон...

Париж... Марсель... и Питер ледяной...

Ах, все они, кто был в меня влюблен,

Давно, давно под черною землей.

 

А я – навек осталась молода!

Шанхайский барс на шее у меня!

Ты, рикша, прочь! Иди-ка ты сюда,

Сын Императора, сын Синего Огня.

 

Ты, мандарин...

                          ...на улице, в пыли,

В подвале, в подворотне, – на глазу

Бельмо, – собака, Дрянь Всея Земли,

К тебе – на брюхе – я – не поползу.

 

Пускай я сдохну. Я глухонемой

Слыву меж китайчат. Веду домой

Того, кому мой срам продать могу.

Рисуй, мальчонка, иероглиф мой

Ножом – на белом, как спина, снегу.

 

Ножом – звезду: лопатка и хребет

В крови! – пятиконечную – рисуй.

Дай рис – на завтрак, ужин и обед.

Дай руку мне! России больше нет.

Ты деньги мне поганые не суй.

Вынь лучше из кармана пистолет.

 

И дуло – в рот мне. Нет моей земли!

И человек – не тело, а душа.

Душа мертва. Уходят корабли.

Есть опиум, гашиш и анаша.

Все есть для наслажденья, для огня

Дешевой, кислой страсти покупной!

Все, мальчик, есть... Да только – нет меня.

...и нет зимы, метельной, ледяной.

 

И пряников медовых. И грибов

На ниточках седых – в Великий Пост.

Обитых красным шелком – двух гробов

Отца и матери...

                       ...а есть одна любовь,

Встающая над миром в полный рост.

 

Шанхай! Бизерта! Мехико! Харбин!

Каир! Мадрид! Хохочущий Париж!

Замрите все!

                 ...дай грошик. Хоть один.

Хороший бой. Смеешься, веселишь.

 

И есть одна голодная мечта –

Корабль... матроса подпоить вином –

И прыг на борт... тайком забраться в трюм –

И океан... распятье черных дум...

Машинным маслом – плакать у креста

Мешков и ящиков с оружьем и зерном...

 

И – быть. И – выть. И плыть и плыть – домой!

Домой, ты слышишь, ты, косой мангуст!

Кривой, косой, хромой, слепой, немой –

Да только бы Христа коснуться уст!

 

И пусть меня поставят к стенке – пли!

И пусть ведут ко рву, и крик: стреляй!

Я упаду на грудь моей земли.

И – топором руби. Штыком коли.

Да буду я лежать в родной пыли.

Будь проклят, бой, жемчужный твой Шанхай.

 

ЗВЕЗДНЫЙ ХОД ОМУЛЯ

Близ байкальской синей шири, между выжженных камней

Мы одни лежали в мире — много мигов или дней...

Мы стояли, как два кедра! Ветер грозный налетел –

Развернул с корнями недра, переплел нас, как хотел...

И прошли мы путь короткий. А потом настала ночь.

А потом мы сели в лодку и поплыли в море прочь.

Звезды в небесах звенели. И во тьме бездонных вод,

Как сердцебиенье — в теле, начинался звездный ход.

Темная вода мерцала. Стыла медная Луна

И плыла по дну Байкала, как гигантская блесна.

И остроугольной глыбой в черной водяной дали

Шел косяк лучистой рыбы – это звезды тихо шли.

Это звезды плыли к дому – мимо Солнца и планет...

– Вот, Елена, это омуль... – Это звезды, – я в ответ.

Ходом жизни скоротечным звезды шли, чтоб отгореть.

Рыба шла путем извечным — чтоб родить и умереть.

Мы видали рыбьи спины. Мы молчали — что слова?

Звезды вспыхнут и остынут. Только жизнь одна жива.

Только жизнь слепая свята, а идет, так напролом –

В раненой груди солдата, в страшном крике родовом,

И в объятиях, что вроде ветра с вьюгой пополам –

В Омулевом Звездном Ходе, непонятном смертным нам.

 

ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ НАД МЕРТВЫМ ВЕКОМ

Я счастливая. Я танцую с тобой. Ты слышишь, ноги мои легки.

Я танцую с тобой над своей судьбой. Над девчонкой войны – ей велики

Ее валенки, серые утюги. Над теплушкой, где лишь селедка в зубах

У людей, утрамбованных так: ни зги, ни дыханья, а лишь – зловонье и прах.

Над набатом: а колокол спит на дне!.. – а речонка – лед черный – на Северах...

Я танцую с тобой, а ступни – в огне. Ну и пусть горят! Побеждаю страх.

Мы над веком танцуем: бешеный, он истекал слюной... навострял клыки...

А на нежной груди моей — медальон. Там его портрет – не моей руки.

Мне его, мой век, не изобразить. Мне над ним – с тобою – протан-цевать:

Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить...

Процедить над телом отца: ...твою мать...

Поворот. Поворот. Еще поворот. Еще па. Фуэте. Еще антраша.

Я танцую с тобой – взгляд во взгляд, рот в рот,

как дыханье посмертное – не ды-ша.

Так утопленнику дышат, на ребра давя, их ломая – в губы – о зубы – стук.

Подарили мне жизнь – я ее отдала в танцевальный круг, в окольцовье рук.

Мы танцуем над веком, где было все – от Распятья и впрямь, и наоборот,

Где катилось железное колесо по костям – по грудям – по глазам – вперед.

Где сердца лишь кричали: Боже, храни Ты Царя!.. – а глотки: Да здравст-ву-ет

Комиссар!.. – где жгли животы огни, где огни плевали смертям вослед.

О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись. Унесемся далеко. В поля. В снега.

Вот она какая жалкая, жизнь: малой птахой – в твоем кулаке – рука –

Воробьенком, голубкой...

                          ...голубка, да. Пролетела над веком – в синь-небесах!.. –

Пока хрусь – под чугун-сапогом — слюда наста-грязи-льда – как стекло в часах...

Мы танцуем, любовь!.. – а железный бал

                                                     сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб,

Сколько лбов, о землю, молясь, избивал барабанами кож, ударял под дых!

Нету времени гаже. Жесточе – нет. Так зачем ЭТА МУЗЫКА так хороша?!

Я танцую с тобой – на весь горький свет, и горит лицо, и поет душа!

За лопатками крылья – вразмах, вразлет! Все я смерти жизнью своей искуплю –

Потому что в любви никто не умрет, потому что я в танце тебя люблю!

В бедном танце последнем, что век сыграл

                                                             на ребрастых арфах, рожках костяных,

На тимпанах и систрах, сестрах цимбал, на тулупах, зипунчиках меховых!

На ребячьих, голодных, диких зрачках – о, давай мы ХЛЕБА станцуем им!.. –

На рисованных кистью слезы — щеках матерей, чьи сыны – только прах и дым...

На дощатых лопатках бараков, крыш,

                                                         где за стенами – стоны, где медью – смех,

Где петлей – кураж, где молитвой – мышь, где грудастая водка – одна на всех!

Ах, у Господа были любимчики все в нашем веке – в лачуге ли, во дворце...

А остались – спицами в колесе, а остались – бисером на лице!

Потом-бисером Двух Танцующих, Двух, колесом кружащихся над землей...

И над Временем... дымом кружится Дух... Только я живая! И ты – живой!

Только мы – живые – над тьмой смертей, над гудящей черной стеной огня...

Так кружи, любимый, меня быстрей, прямо в гордое небо неси меня!

В это небо большое, где будем лететь

Все мы, все мы, когда оборвется звук…

 

Мне бы в танце – с тобой – вот так – умереть,

В вековом кольце ВСЕ простивших рук.

 

ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ     

                                       Во блаженном успении вечный покой

                                                                     подаждь, Господи...

 

Кожа иссохнет. И выжелтит кость

Плоть – изнутри.

Мир обозри, о бедняк, нищий гость,

Мир обозри.

Сколько страданья тебе претерпеть.

Сколько любви.

Сколько захочешь ты раз умереть –

Столько – живи.

Будут соборовать – с ложкой златой

Руку – толкни.

Кожа да кости – базарный Святой –

Нас помяни.

Как ты на торжище – князем сидел,

В бочках капуст!

Как дольний мир и бранился и пел

Тысячью уст!

Вкусный, огромный, пахучий, крутой,

Грязный пирог...

 

Жизнь – лишь вода: по земле ледяной

Скул Твоих, Бог.

 

ДАВИД И САУЛ

Ты послушай меня, старик, в дымном рубище пьяный царь.

Ты послушай мой дикий крик. Не по нраву – меня ударь.

Вот ты царствовал все века, ах, на блюде несли сапфир...

Вот – клешней сведена рука. И атлас протерся до дыр.

Прогремела жизнь колесом колесницы, тачки, возка...

Просверкал рубиновый ком на запястье и у виска.

Просвистели вьюги ночей, отзвонили колокола...

Что, мой царь, да с твоих плечей – жизнь, как мантия, вся — стекла?!..

Вся – истлела... ветер прожег... Да босые пятки цариц...

Вот стакан тебе, вот глоток. Вот – слеза в морозе ресниц.

 

Пей ты, царь мой несчастный, пей! Водкой – в глотке – жизнь обожгла.

Вот ты – нищий – среди людей. И до дна сгорела, дотла

Шуба царская, та доха, вся расшитая мизгирем...

Завернись в собачьи меха. Выпей. Завтра с тобой помрем.

А сегодня напьемся мы, помянем хоромную хмарь.

Мономахову шапку тьмы ты напяль по-на брови, царь.

Выйдем в сутолочь из чепка. Святый Боже, – огни, огни...

Камня стон. Скелета рука. Царь, зипунчик свой распахни

Да навстречу – мордам, мехам, толстым рылам – в бисере – жир...

Царь, гляди, я песню – продам. Мой атлас протерся до дыр.

 

Царь, гляди, –  я шапку кладу, будто голову, что срубил,

В ноги, в снег!.. – и не грош – звезду мне швырнет, кто меня любил.

Буду горло гордое драть. На морозе – пьянее крик!..

Будут деньги в шапку кидать. На стопарь соберем, старик.

Эх, не плачь, – стынет слез алмаз на чугунном колотуне!..

Я спою еще много раз о твоей короне в огне.

О сверкании царских риз, о наложницах – без числа...

Ты от ветра, дед, запахнись. Жизнь ладьей в метель уплыла.

 

И кто нищ теперь, кто богат – все в ушанку мне грош – кидай!..

Пьяный царь мой, Господень сад. Завьюженный по горло Рай.

 

* * *                               

– Приидет Царствие Мое.

Приидет Царствие Мое.

Вы долго ждали, бедняки –

Приидет Царствие Мое.

 

– Царь-Голод высох тьмой доски.

Царь-Холод сжег мои виски.

Царь-Ветер плачет от тоски.

Приидет Царствие Твое.

 

– Пропой же мне последний стих,

Пропойца с пламенем седых

Волос, – что плачешь ты, затих?

До дна ты выпил Бытие?..

 

– Блаженны нищие духом, ибо их...

Блаженны плачущие, ибо их...

Последний Дух, и вдох, и дых:

Приидет Царствие Твое.

 

...И так они стояли – так

Стоят на рынке мясники,

А снег в крови, в снегу резак, –

Стоят и плачут от тоски.

 

В снегу – замызганный пятак:

Огонь – на резкой белизне.

Друг против друга – вечно: как

Враги на ледяной Войне.

 

И весь в слезах стоит Христос.

И я стою – лицо в слезах.

А мир, бедняк, ослеп от слез.

Огонь, огонь – в его глазах.

 

ПОХОРОНЫ КАБАЦКИЕ

На столе он лежал, седовласый, мертвый Кит, изрыгнувший Иону.

Ты родился в шелках и атласах – умираешь ты в яме спаленной.

Ах, какие шакалы и шавки истерзали тебя, опростали!..

Родился побегушником в лавке – умираешь царем в горностаях.

 

Разволосая баба, халдушка, тебе ноги босые омыла.

Из охвостьев старьевных – подушка, и щека почернела, как мыло,

Боже, мыло стиральное – в бане, мыло черное, торфа чернее...

Сабля смерти – кривыми губами да взасос!.. – обвенчаешься с нею.

 

Сало было – омылилось мыло. Был мускат – а шибает мочою.

Смерть – то розвальни, полоз остылый, и кабатчик-кабан со свечою.

Все мы хамы и все фараоны. Хлещут бубны, литавры, тимпаны.

Спит, холодный, немой, изумленный, средь живых, жарких, бешеных, пьяных.

 

Из лохани бомжиха напьется – ах, хрусталь-вода, грязные лытки.

Все мы ратники, все смертоносцы. Жизнь колядуем – с миру по пытке.

Ты лежишь... – а кабак сумасшедший весь пылает – хайлом и чалмою,

Весь рыдает – о жизни, прошедшей меж тюрьмою, чумой и сумою!

 

Ударяет тут нищий в тарелки, соль блестит, как тафта, на обшлаге...

Серафимскую песню, безделку, распевают два лысых бродяги!

Как поют! Душу с корнем вынают! Так давно на Руси не пели!

Сабля смерти, пляши, гиль больная, в темляке белохвостой метели...

 

Уж повыворотили карманы, скидаваясь на гроб тебе красный,

В епанче сволочной – бездыханный, в шабале раболепной – несчастный.

Уж на лбу титлом сморщилась кожа:

"НЕ ВОСКРЕСНЕТ. НЕТ ЧУДА ЧУДЕСНЕЙ".

Нами, мертвыми, сардов дороже, узвездил Бог свод тверди небесной.

 

Так трещи же, кабак, кукарекай! В рюмки бей! Кочергами – в подносы!

Не подымется мертвое веко. Не польются священные слезы.

И ни нард, и ни мирро, ни масло... ни елей... ни другая причуда...

В мясе нищая зубом увязла. Дай товаркам. Не жмоться, паскуда.

Умер друг твой – сидел он на рынке, звезды в шапку сбирал, уязвленный...

 

Дай кусок. Это наши поминки.

Умираешь ты, небом спаленный.

 

ВОСШЕСТВИЕ НА ГОЛГОФУ

Я падаю. Погодь. Постой… Дай дух переведу немного…

А он тяжелый, Крест святой, да непроторена дорога –

Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет –

Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет…

Мужик, дружище, дай курнуть… Авось махра снесть боль поможет…

Так вот каков Голгофский путь: грохочет сердце, тлеет кожа…

Ну, раз-два-взяли!.. И вперед… уж перекладина Мне спину

Изрезала… Вон мать идет. Мать, ты зачем рожала Сына?..

Я не виню… Я не виню – ну, родила, так захотела,

Вовеки молится огню изломанное бабье тело…

А Я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый…

Так вот каков Голгофский путь! – Мычат тяжелые коровы,

Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,

Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь

Мою, – и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,

Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, –

Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:

Глазеть – хоть отроду слепа! – как будут человечье тело

Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики…

Не плачь, не плачь, седая мать, – их только раззадорят крики…

Солдат! Ты совесть потерял – пошто ты плетью погоняешь?..

Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь –

Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поет под голою пятою!..

Под Солнцем – лебедем летит!.. Да, мир спасется Красотою:

Гляди, какая Красота! На ветке в куржаке – ворона,

И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,

И в створках раковин полей – стога – замерзлым перламутром,

И лица ясные людей – что яблоки! – холодным утром!..

 

О Солнце! Мой любимый свет! Тебя Я больше не увижу.

Мать, ты сказала – смерти нет… А Лысая гора все ближе…

Мать, ты сказала – смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,

Хрипя в рыданье, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!

Ну вот она, Гора! Пришли… Кресты ворон кружат над нами.

Волос в серебряной пыли Марии Магдалины – пламя.

Пришли. Назад не повернуть. Я Крест Мой наземь опускаю.

Так вот каков Голгофский путь: от края радости – до края…

Мать, ты сказала – смерти нет… Глянь Мне в глаза. Да без обмана.

…Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.

Прости Меня. Ты знала все. Теперь Я тоже это знаю.

 

Скрипит телеги колесо.

Прости меня. Прости, родная.

 

* * *

                         “Благословен грядый во имя Господне…”

Коршун звезды выклюет

Он благословен

Заступ землю выроет

Он благословен

 

Речь твоя – ох, пьяная

Губы деревянные

Я твоя желанная

Будь благословен

 

Лоб бугрится золотом

Он благословен

Обдай меня холодом

Ты благословен

 

А не то с ума сойду

Средь тюремных стен

Ворон выклюет звезду

 

Будь благословен

 

ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ

Средь людей, в толпе вокзальной пробираясь тяжело,

Вижу детский взгляд хрустальный сквозь вагонное стекло.

 

Это девочка в шубейке жадно пряники жует,

А старуха в телогрейке на спине рюкзак несет.

 

На беременной цыганке шаль – как талая вода…

И растянуты тальянкой вдоль по рельсам поезда…

 

Соскочив с подножек, люди улыбаются, идут.

Им Москву на зимнем блюде посеребренной – несут!

 

Им бы где приткнуться ночку – у своих, чужих людей,

Отщипнуть бы по кусочку хлеба белых площадей…

 

В черном чугуне вокзала варит варево зима…

Я б вот здесь всю жизнь стояла, да боюсь, сойду с ума –

 

От седых волос крестьянки, к рынку вызубрившей путь,

Да от ильменской тальянки, раздирающей мне грудь,

 

Да от воздуха ночного, да от площади живой,

Да от снега ледяного, что гудит над головой,

 

От стояния на крыше гулко мчащейся страны –

Каждый плач окрест услышан… все огни окрест видны…

 

И крещусь крестом широким – чтобы ТАК стоять всегда:

До Суда, до Тьмы, до Срока, где – горчайшая Звезда.

 

БАЛ В ЦАРСКОМ ДВОРЦЕ

О люстра какая! Она как гора снеговая,

Утыканная тысячью праздничных свечек,

Дрожащая в небе, как звездный вечер...

Огни сыплются зернами золотыми

На белые голые сладкие плечи,

На жемчуг в шиньонах, на Царское Имя,

Что светит в полях далече, далече...

И мы поднимаемся плавно, как павы,

По лестнице света, счастья и славы!

О мрамора зубы-щербины,

Земные руины...

О милый, любимый, как страшно...

Так падает в пашню

Зерно золотое...

На бал мы явились с Тобою.

 

Пока мы друг друга не знаем.

Мы соприкасаемся рукавами,

Тесьмой, бахромой, кружевами,

Локтями, дыханьями, телес углами.

Глаза стреляют и мечут пламя.

Толпа смеется жемчужным смехом.

Меж нами лица, затылки, жизни.

А Ты – моим эхом, а я – Твоим эхом.

И Ты – навеки – моя отчизна.

И Ты – кафизма моя и аскеза,

Мой ирмос, кондак, стихира, стихия!

А в грохоте пламенного полонеза

Царицей проходит моя Россия.

 

И мы с Тобой ее белый вальс танцуем!

Едим ее рубиновую икру, янтарную белугу!

Ее звездным бокалом звеним, балуя –

И вновь чалые кони – по кругу, по кругу!

Вот Ты ко мне полетел – кренделем локоть!

Я – руку в лайке – на обшлаг сукна-болота

Легла лилия... Я могу Тебя трогать...

В бальном лесу за нами погоня! охота!

 

Вальс втянул мои косы в воронку

Ветра! Гляди, Царица похожа

На резеду! А княжна Тата – на японку...

А у Стаси такая смуглая кожа...

А у Лелички на груди перлы речные

Светятся, как глаза василиска...

Милый, мы все до того смешные,

Мы же все умрем – люди, птички, киски!

И маленький офицерик, по имени Алеша...

Мне плевать, что он Цесаревич, Наследник!

Он – моя непосильная ноша,

Мой крест чугунный, мой путь последний!

 

Ах, веди меня в вальсе, кавалер мой,

Целуй россыпь кудрей, лебединую шею!

Мы не в Мадриде и не в Палермо:

Стол среди зала – наша Расея!

Гляди: навалено вперемешку –

Сапоги да лапти, севрюга да семга,

Да светляк лучины из тьмы кромешной,

Да ребенок на печи плачет громко,

Да комья слиплого ржаного чернозема –

То мерзлые орехи, стучащие о крышку

Гроба, исцелованные поземкой,

То жаркие страдные бабьи подмышки...

 

И мне в танце, милый, так жарко стало!

Соль по спине, по лицу ручьями!

И музыка внезапно, вдруг... ПЕРЕСТАЛА.

Что вы смолкли там, в оркестровой яме?!

А и где наш Царь? я в вальсе Его видала...

Выгнулась лозою – рассмотреть Его улыбку...

Ему б Мономахова шапка пристала,

А носит фуражку с козырьком хлипким!

А усмешка нежная, как у рыбы снулой,

Когда она на рассвете в сетях провисает...

 

Мне страшно: из-за колонны – косое дуло.

И низка жемчуга летит, косая.

 

И дождь алмазов. И свечи с люстры.

И снег плечей. И поземка кружев

Пылят, бьют, метут — туда, где пусто,

Туда, где жутко, туда, где туже

Стягивается петля на глотке.

О страшный вальс! Прекрати! Задыхаюсь...

У лакея с подноса падает водка.

И хрустальные рюмки звенят: “каюсь!.. каюсь...”

Милый, ты крутишь меня так резко,

Так беспощадно, как деревяшку,

Ты рвешь меня из времени, рыбу с лески,

И рот в крови, и дышать так тяжко.

И крики, ор, визги, стоны!

И валятся тела! и огни стреляют!

И Царь мой, Царь мой срывает погоны!

И я кричу: “Но так не бывает!”.

 

И люстра гаснет, падая в толпу вопящих

Остроконечной, перевернутой пирамидой!

Тот бал – приснился. Этот — настоящий!

И я кричу Царю: ЖИВИ! ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ!

И я кричу Тебе: СМЕРТЬ! ГДЕ ТВОЕ ЖАЛО!

И покуда мы валимся, крепко обнявшись, в бездну –

Прозреваю: это я – Тебя – на руках держала

У молочных облак груди в синеве небесной.