Вячеслав МАКЕЕВ. ДЕРЖАВА. Фрагмент романа

 

Вячеслав МАКЕЕВ

ДЕРЖАВА

Фрагмент романа

Ты говоришь, моя страна грешна,

А я скажу – твоя страна безбожна,

Пускай на нас ещё лежит вина,

Всё искупить и всё исправить можно…

Анна Ахматова. Б.Антрепу,

бежавшему из России в Англию в 1917 г.

 

 

ЭПИЛОГ

 

Вечер 6 января 1984 года. Южный Ливан. Канун Рождества

 

* * *

– Сирийцы и ливанцы – один народ, самый древний на этой земле, имя которой Левант.

После Второй мировой войны мы получили независимость от Франции и разделились на два государства – Сирию и Ливан. От Англии получила независимость соседняя Палестина, куда после Первой мировой войны съезжались евреи со всего света, но большинство из Европы и из России, где тогда шла Гражданская война.

С тех пор Палестина стала яблоком раздора между коренными палестинцами и евреями-переселенцами, провозгласившими государство Израиль. Так началась первая арабо-израильская, а, по сути, гражданская война на территории Палестины, в которую были втянуты Сирия, Ливан и Иордания. Эта война продолжается до сих пор, то затихая, то разгораясь с новой силой..

Теперь война вспыхнула в Ливане между христианами, и мусульманами – шиитами и суннитами. Причём все воюют против всех на радость Израилю и Америке. И конца и края в этой войне не видно.

Надо сказать, что ваш вождь Владимир Ленин сумел победоносно завершить гражданскую войну в России и изгнать интервентов из тех же Франции и Англии, а также из Америки и Японии в течение двух-трёх лет и это при громадных размерах государства! – Морис Саад обернулся к Прокопьеву: – Ведь так, Леонид?

– Да, это так, – подтвердил подполковник Прокопьев, откомандированный на Ближний Восток в качестве советника сирийской бригады, которой командовал бригадный генерал Морис Саад – коренной сириец, православный христианин с французским именем, которым его нарекли родители в память о тех временах, когда Сирия была частью Франции.

Бригаду, которой командовал Саад, перебросили на юг охваченного гражданской войной Ливана, чтобы оградить многострадальный Бейрут и большую часть красивейшей средиземноморской страны от дальнейшего продвижения на север израильских войск, оккупировавших южный Ливан, и от банд праворадикальных христиан-фалангистов, которых поддерживал Израиль.

– Ленин обратился к измученному войной народу с понятными лозунгами и русские люди, в своём большинстве крестьяне и рабочие, пошли за большевиками. Мой дед Иван Григорьевич Мотовилов – потомственный дворянин и участник Первой мировой войны, остался с большей частью народа. Сражался в Сибири, Забайкалье и на Дальнем Востоке с белогвардейцами и японскими интервентами. В возрасте 27 лет командовал дивизией. Увы, дед погиб во Второй мировой войне. Мне не довелось его видеть, родился уже после войны. О деде узнавал в основном от бабушки Татьяны Трифоновны, которая меня воспитала.

Многое рассказала мне бабушка об Иване Григорьевиче, который стал для меня примером, а потому, как и многие мои предки, я выбрал профессию военного. После окончания школы оказался на Дальнем Востоке, в тех местах, где в гражданскую войну воевал дед. Поступил в Дальневосточное общевойсковое командное училище имени маршала Рокоссовского, откуда спустя четыре года вышел молодым лейтенантом.

Частенько вспоминаю рассказы бабушки, пытаюсь себе представить, как бы поступил Иван Григорьевич на моём месте. Закрываю глаза и вижу его то в образе былинного витязя, то в образе героического красного командира... Понимаешь меня, Морис?

– Понимаю, Леонид, понимаю, – вздохнул бригадный генерал, отец которого погиб на Голанских высотах в июне 1967 года.

Морис Саад получил высшее военное образование в Академии Генерального Штаба, прожил несколько лет в Москве вместе с семьёй и хорошо говорил по-русски, почти без акцента. На досуге любил рассуждать в присутствии подполковника Прокопьева, с которым успел подружиться, о судьбах мира, Ближнего Востока, Сирии и Ливана, находя в лице своего советника образованного и умного собеседника.

– В маленьком Ливане, который прежде называли «ближневосточной Швейцарией», а Бейрут «Маленьким Парижем», нет сильных лидеров, и гражданская война идёт уже девять лет. Сирия вынуждена вмешаться в ливанские дела, чтобы нейтрализовать бесконечные попытки Израиля дестабилизировать весь Ближний Восток, – продолжил Саад. – Израилю покровительствует Америка, которой правит могущественное произраильское лобби. С тех, как ушли французы и англичане, о чём теперь многие жалеют и в Сирии, и в Ливане, и в Палестине, на нашей древней земле нет мира.

– Зачем ты об этом, Морис? Это и мне хорошо известно, – заметил подполковник Прокопьев, успевший за неполный год побывать во многих местах Сирии и Ливана, обойти едва ли не всё горное приграничье.

Сирия участвовала вместе с Египтом и Иорданией в шестидневной июньской войне 1967 года, которая закончилась сокрушительной победой израильтян. Прокопьев, тогда ещё курсант военного училища, читал в газетах сводки боевых действий с Западного берега Иордана, Синайского полуострова и Голанских высот. Искренне переживал поражения арабов, удивляясь военным успехам крохотного Израиля, всё население которого не составляло и одной десятой доли от населения огромного Египта, оказавшегося самым слабым звеном в союзе сопредельных с Израилем арабских государств.

На занятиях подробно изучали военные действия между израильской армией, оснащённой самым современным американским оружием, и численно превосходящими армиями трёх арабских государств, оснащённых советским оружием.

Несмотря на численное превосходство, египтяне и иорданцы оказались полностью деморализованными, бросали оружие и сдавались в плен целыми бригадами. Воодушевлённые лёгкими победами, израильтяне гнали их перед своими танками через раскалённую Синайскую пустыню в сторону Суэцкого канала, и бесплодная пустыня густо покрывалась телами умиравших от жажды египетских солдат и офицеров.

Великий Израиль от Евфрата до Нила! Об этом грезили не только в Тель-Авиве, но и во многих странах Старого и Нового Света, в том числе и в СССР, где проживали ныне рассеянные по всему миру евреи – потомки древних израильтян, которых привёл на земли Палестины, где проживали мирные филистимляне, легендарный Моисей. Пророк, заключивший союз с Богом на горе Синай, был вынужден по ряду причин покинуть богатую Страну Нила вместе со своим народом.

Как это случилось, бежали ли иудеи от гнева царя-фараона или же египтяне изгнали их по какой-либо причине с берегов Нила – теперь не суть. И были ли посланы за ними боевые колесницы, которые не смогли догнать пешие семьи с малыми детьми, а затем воинство фараона вдруг остановили нахлынувшие воды Красного моря, теперь этого не узнать. Давно это было, более трёх тысяч лет назад, и египтяне в те времена были совсем другим народом, поклонявшимся Богу-Солнцу Хору-Пта, да ведь и славяне поклонялись в те далёкие времена Хору-Яру, стало быть, Богу-Солнцу...

– Я вот о чём думаю, Леонид, – прервал Саад мысли Прокопьева. – Сирийцы и ливанцы – один народ, но раздёлённый религиями и множественными в них течениями. Есть среди нас курды, армяне, черкесы и греки со своими религиями, но в основном мы сирийцы и полагаем себя христианами: православными и католиками, мусульманами – суннитами, шиитами, алавитами и прочее, прочее, прочее...

Другие народы полагают нас арабами, поскольку язык у нас общий с ближними и дальними соседями, но мы отличаемся от аравийцев, оманцев или йеменцев так же, как вы, русские, отличаетесь от албанцев, греков или турок. Нелепо же считать афроамериканцев англосаксами на основании общего для них английского языка!

В нас, сирийцах, смешано столько кровей, что и не перечесть. Мы и митаннийцы и финикийцы, мы и шумеры, и ассирийцы, мы и хетты, и киммерийцы, мы и скифы, и македоняне...

Я вот христианин, православный, с французским именем Морис, а жена моя, Лейла – светловолосая голубоглазая алавитка, чьи предки, несомненно, восходят к митаннийцам. Дети: сын – алавит, дочь христианка. Вот такие мы, сирийцы и ливанцы. Вот такие мы есть! – с большим чувством произнёс Саад. – Недаром, Александр Великий, которого у нас величают Искандером, разделил свою империю, раскинувшуюся от Дуная до Инда, на три царства и правил из Антиохии, а это наш Алеппо, самым большим из них Сирийским царством!

– Да это так, Морис. Вот и в названиях наших стран скрыто неслучайное сходство. Сирия – Сур, а Сур есть Рус! Древний Ассур и есть Русса, если писать и читать справа налево, как это делают арабы.

– Верно, Леонид! – откликнулся Саад. – Неужели и Дамаск – самый древний из сохранившихся ныне существующих городов, которому свыше пяти тысяч лет, дал название вашей Москве? – Да-Маск! – неожиданно предположил бригадный генерал, любуясь панорамой лесистых холмов, среди которых, причудливо петляя руслами речушек и ручьёв, пересыхающих летом, проходила условная граница между основной территорией Ливана и его южной частью, оккупированной Израилем. Эту временную, неестественную границу контролировала и прикрывала от дальнейшего продвижения израильских войск в глубину страны сирийская бригада, к которой в качестве советника был прикомандирован подполковник Леонид Прокопьев.

– Я не шучу, Леонид, – спохватился Морис. – Не могу этого объяснить, но чувствую, что между нашими странами существует некая незримая духовная связь. Хорошо Сирии – хорошо и России. Плохо России – плохо и Сирии, – с дрожью в голосе открыл самое сокровенное своему русскому коллеге бригадный генерал и коренной сириец Морис Саад.

«А ведь он прав, – задумался подполковник Прокопьев. – Ведь и в России сейчас тревожно…».

После смерти генсека Брежнева прошло более двух лет, на протяжении которых подполковника Прокопьева не покидало чувство тревоги за страну, особенное глубинное чувство, происхождения которого он пока не мог объяснить. Впереди что-то неясное, угрожающее. Тревожно...

– Смотри-ка, Леонид, грибы! – Саад наклонился к корням низкорослой горной сосны, погладив торчавшие из-подо мха влажные коричневые шляпки маслят.

– Маслята, такие же, как и у нас, в России. Только у нас они растут летом, а здесь зимой, когда прохладно и идут дожди, – подтвердил Прокопьев.

– Собрать бы, да некуда, – огорчился Саад. – Завтра пошлю солдат. Соберут и приготовят на ужин.

– Здешняя природа напоминает мне окрестности Кировакана, где размещается полк, которым я командовал около двух лет. Это в Армении, не так уж и далеко от Сирии и Ливана. Там отроги Малого Кавказа покрыты сосновыми и дубовыми лесами. Осенью, когда прольют дожди, в лесах много грибов. Мы их собирали всей семьёй, жена засаливала, – с удовольствием вспомнил прогулки за грибами подполковник Прокопьев. – Недавно получил из полка письмо. Майор – заместитель по тылу, с женой которого дружит и переписывается моя Галя, пишет, что обстановка в закавказских республиках резко обострилась.

Между армянами и азербайджанцами исстари вражда. При царизме нередко доходило до кровавых столкновений, но в Союзе с этим злом было покончено. Умело гасили искры национальной нетерпимости и религиозной розни.

Только теперь Москве не до Кавказа. Генсек Андропов как будто взялся за какие-то непонятные народу реформы, да слёг с тяжким недугом. В Политбюро развернулась отчаянная борьба за кандидатуру приемника, так что на межнациональные проблемы теперь не обращают внимания. Да и наши «заклятые друзья» американцы, подливают масла в огонь. Им выгодно нам нагадить, как можно больше. Боюсь, как бы не случилась большая беда, – тяжело вздохнул подполковник Прокопьев.

– У нас в роли американцев израильтяне. Мутят воду, натравливают христиан на мусульман, суннитов на шиитов и алавитов. В Ливане идёт гражданская война, конца и края которой не видно. Бейрут разделён на христианскую и мусульманскую части. Мы, сирийцы, их разнимаем и отгораживаем друг от друга. Днём ещё терпимо, а ночью начинается стрельба. Бьют из городских кварталов с двух сторон, вслепую бьют из миномётов. Куда упадёт очередная мина, никому не известно. Попадают прямо в квартиры. Люди гибнут. Несколько лет назад христианские радикалы-фалангисты, которых поддерживает Израиль, учинили жуткую резню в лагерях палестинских беженцев. У нас такое не прощается, а это значит, что многие поколения палестинцев будут мстить убийцам и их потомкам. Не будь в Ливане и на границе с Израилем сирийских солдат, наступил бы полный хаос, – горько посетовал Саад.

 

* * *

6 января, ближе к концу дня, который плавно переходит в рождественский вечер, а затем в волшебную рождественскую ночь, когда согласно православным христианским поверьям в недалёком от этих мест Вифлееме появился на свет младенец Иисус, подполковник Прокопьев и бригадный генерал Морис Саад в сопровождении группы разведчиков вышли за пределы расположения бригады. Небольшой отряд направлялся в сторону линии разграничения. Впереди шли разведчики, Саад и Прокопьев замыкали группу.

В последние дни израильская артиллерия вела интенсивный губительный огонь по позициям сирийской бригады, прикрывавшей недалёкий Бейрут от вторжения израильских войск. Такое было возможно лишь при наличии удобного наблюдательного пункта, откуда координировался артиллерийский огонь. Долгое время определить точное местонахождение наблюдательного пункта не удавалось. Сирийские разведчики не справлялись с заданием. Израильтяне вели себя крайне осторожно, к тому же подступы к линии разграничения контролировались снайперами противника.

– До границы с оккупированной территорией меньше километра, – заметил Прокопьев. – Следует соблюдать повышенную осторожность. Можем попасть под огонь снайпера. Как у нас говорят – бережёного и Бог бережёт.

– Вот, как? – удивился Саад. – Ты же, Леонид, советский офицер, коммунист, неужели веришь в Бога?

– Пока ещё атеист, но, находясь в поистине Святых местах, ведь рядом Галилея, неподалёку Вифлеем, чуть дальше град Иерусалим, начинаю понимать, что не прав. Но это пока всё, – вздохнув, признался подполковник Прокопьев глубоко верующему сирийскому коллеге, который сожалел, что не сможет встретить Рождество в кругу семьи. Хоть и была его супруга Лейла из семьи алавитов, но Рождество отмечали все вместе.

– Пройдёмся ещё немного, проверим дозоры. Тут недалеко, а дальше пойдут разведчики, – предложил Саад, однако в это время их нагнал лейтенант и сообщил комбригу, что его срочно вызывают в штаб.

– Ну вот, опять вызывают и срочно! – развёл руками Саад. – Извини, Леонид, что не смогу быть с тобой. Принимай командование над разведчиками. Израильская артиллерия огонь пока не ведёт. Полагаю, что остаток дня и ночь пройдут относительно спокойно. Разведчики выдвинутся вперёд по намеченным направлениям и понаблюдают за позициями противника. Артиллерийский наблюдательный пункт на одной из высот. Их несколько. Пытались поочерёдно вслепую накрыть миномётным огнём, не вышло. Знать бы точно, где они укрыли корректировщика.

 Приказав разведчикам продвигаться вперёд и, хоронясь за деревьями и кустами, закрепиться на заранее намеченных пунктах наблюдения, подполковник Прокопьев остановился, заметив под ногами очередную семейку маслят, на которую едва не наступил. Обошёл, оторвал взгляд от грибов и залюбовался первыми самыми крупными звёздами, высыпавшими на темнеющем небосводе. Задумался.

«Вот она, Библейская Земля! Возможно, что по этой тропе, странствуя и скитаясь, некогда проходил Иисус. Галилея ведь рядом. Шёл, любовался звёздами и думал о судьбах рода людского...

Думал ли ты, Леонид Семёнович, что окажешься в этих библейских местах, когда только начинал воинскую службу в звании лейтенанта, в должности командира взвода мотострелкового полка, расквартированного на западе Польши неподалёку от славянской реки Одры, впадавшей в Балтийское море возле старинного поморского города Щецина».

Вспомнилось, как во время совместных учений частей СГВ, ГСВГ, Войска польского и ННА ГДР, оказался на балтийском побережье неподалёку от маленького приморского городка Рерик. Здесь, в этих сакральных местах в начале IX века появился на свет князь-сокол, имя которого, как и название древнего славянского города-крепости Рерик, где правил его отец славянский князь Годолюб, взявший в жёны новгородскую княжну Умилу Гостомысловну.

Из тех ныне немецких земель более тысячи лет назад, вместе с князем Рериком Годолюбовичем, которого на Руси прозвали Рюриком, приплыл на ладьях славный воин Монтвил – основатель старинного рода Мотовиловых.

«Жаль, что тогда не довелось побывать на Руяне, откуда отплывали в Северную Русь славянские ладьи с князем и его дружиной. Звал на княжение внука престарелый словенский князь Гостомысл, потерявший в битвах со скандинавами всех своих четверых сыновей. Жаль...» – думал подполковник Прокопьев, продвигаясь медленным шагом по тропинке, пробитой некогда козами, которых выпасали пастухи среди горных редколесий, а теперь по ней ходят в дозор сирийские солдаты.

Бабушка, Татьяна Трифоновна, которая была для внука Лёни ближе матери, рассказала ему о неожиданной командировке деда Ивана Григорьевича Мотовилова в Германию, которая случилась весной 1940 года, за год до нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. Рассказала о встрече в Берлине Ивана Григорьевича с немецким генералом Готфридом, с предками которого самым удивительным образом пересекались предки Мотовиловых в четырнадцатом и девятнадцатом веках, и вот очередная встреча, случившаяся уже в двадцатом веке.

Обидно, что бабушка умерла, когда Лёне Прокопьеву было всего лишь 14 лет, и многое, о чём могла она могла ему рассказать об Иване Григорьевиче, так и осталось с ней, да и не всё из её рассказов он мог понять в таком возрасте, а о многом забыл. Жаль…

От бабушки Лёня Прокопьев слышал о биографических записках, сделанных его предком Николаем Александровичем – известным симбирским дворянином, статским советником и лицом близким к Святому старцу Серафиму Саровскому. В этих записках имелись некоторые сведения о встречах Николая Александровича с предком генерала фон Готфрида известным прусским историком Карлом фон Готфридом во время путешествия по России всемирно-известного профессора Гумбольдта, и спустя четверть века во времена Крымской войны. Однако записки эти были утрачены вместе с родовым имением Мотовиловым, сгоревшим в огне Гражданской войны, и их уже не прочесть.  

Хорошо, что хоть воспоминания о деде сохранились в рассказах бабушки, передавшей их любопытному внуку Лёне. Вот и рассказала бабушка о том, как во время своей командировки Иван Григорьевич побывал не только в Берлине, но и в Рерике и на Рюгене – так немцы называют остров Руян.

Очень переживала Татьяна Трифоновна за мужа, командированного в Германию, а через год разразилась страшная война, унёсшая жизни миллионов русских людей, среди которых был и Иван Григорьевич Мотовилов, павший под стенами осаждённого Ленинграда смертью храбрых – так было записано в похоронке…

«Ты, Иван Григорьевич, командовал дивизией в 27 лет. В гражданскую войну было немало таких молодых командиров. Теперь время другое, но и я от тебя не отстану. По возвращении в Союз мне присвоят воинское звание полковник и назначат командиром дивизии. Ведь тридцать семь лет не так уж и много. Дай срок, стану и генералом! Ты, Иван Григорьевич, воевал, я тоже на передовой. В километре отсюда противник не менее жестокий и изощрённый, чем немцы-фашисты.

Одержав победу в войне с фашизмом, советские люди спасли евреев от полного уничтожения. Победи тогда Гитлер, не было бы сейчас ни Израиля, ни евреев, а славяне и прочие народы были бы онемечены, как это происходило тысячу лет назад на территории между Лабой и Одром. Жаль, что нет уже бабушки. Умерла и не узнать теперь новых подробностей о деде Иване Григорьевиче.

Хочется написать о его жизни, о войнах, в которых участвовал. Сейчас вряд ли получится, не сосредоточиться, не найти свободного времени. Разве когда выйду в отставку, стану писать на пенсии. Да когда это ещё будет...» – Размышлял подполковник Прокопьев, медленно продвигаясь по одной из многочисленных тропинок, петлявших среди соснового редколесья. Тропинки эти пробили козы и овцы, которых до израильского вторжения выпасали в этих местах пастухи, позднее им не давали зарасти и исчезнуть ходившие в дозор сирийские солдаты.

Быстро темнеет, звёзд на тёмно-синем небосводе всё прибавляется. Лишь на востоке розовеют в последних лучах уходящего за море солнца далёкие, покрытые снегом вершины горного Ливана. Где-то там сохранились не эти корявые и приземистые сосны, а величавые кедры-гиганты, из предков которых тысячелетия назад египтяне вырезали саркофаги для умерших фараонов, строили роскошные царские ладьи для водных прогулок по Нилу.

«Как же красиво!» – залюбовался панорамой звёздного неба подполковник Прокопьев, осторожно продвигаясь по хорошо знакомой тропе, посматривая то под ноги, то, переводя взгляд к вершинам, за которыми наблюдали ушедшие вперёд разведчики, то вновь возвращаясь к звёздам.

«Неужели и в этот раз не засечём точное местонахождение наблюдательного пункта противника?».

Подполковник Прокопьев внимательно осмотрел одну из высоких сопок, как такие холмы называют на Дальнем Востоке. Показалось, что рядом с вершиной на мгновение вспыхнул и погас крохотный огонёк. Мелькнула догадка: «Не там ли засели корректировщики артиллерийского огня?».

Утром он осматривал эту сопку в мощный бинокль и как будто заметил у самой вершины едва приметную жёлтую полоску грунта. Окапывались, а быть может, проделали траншею с другой, стороны холма, где в укрытиях разместились невидимые орудия противника, на другую сторону, обращённую к позициям бригады?

Азарт охотника овладел подполковником. Прокопьев пригнулся к земле и принялся медленно продвигаться вперёд, обходить наблюдательный пункт, устроенный двумя сирийскими солдатами на соседней тропе.

Тропинка раздваивалась, и Прокопьев свернул влево

«Откуда тут камни? – машинально подумал он, неосторожно наступая на оказавшийся под ногами плоский камень. – Вчера его здесь как будто не было...».

Внезапно из-под ног подполковника взметнулось пламя, раздался оглушительный взрыв и он ощутил нестерпимую боль ниже колена правой ноги.

На мгновение яркая вспышка высветила место трагедии, и тотчас одна за другой в левую ногу вонзились две пули, выпущенные израильским снайпером, затаившимся в нескольких сотнях метров, из винтовки с оптическим прицелом, оборудованным прибором ночного видения…

   

* * *

Давящий сумрак нескончаемого закрытого пространства, втягивающий душный тоннель с дрожащими чёрными стенами.

Из мрака выплывают предки-родичи – далёкие: Монтвил с Монтвидом – оба в стальных шлемах, ратных доспехах и при мечах. Незнакомых лиц их не видно, но это они, родичи…

Следом за ними всплывают новые силуэты в кафтанах и шапках – всё служивые люди, среди них воевода иркутский Евсей, за ним надворный советник Михаил Семёнович, свергавший диктатора Бирона вместе с маршалом Минихом. Ближе – прочие из родных, среди которых появляются узнаваемые лица по редким сохранившимся семейным фотографиям.

Вот статский советник и симбирский совестной судья Николай Александрович, с образком Святого старца Серафима в руках, за ним потомки его и, наконец, дед – комдив Иван Григорьевич в форменной фуражке, полевой военной форме, перехваченной крест-накрест ремнями, и при сабле. Лица родичей печальные, скорбные…

Постепенно все прочие родичи исчезают, остаются лишь дед, Иван Григорьевич, в воинском облачении, с орденами на груди и прадед его, Николай Александрович, с образком Святого старца в руках.

Просят, молят потомка – «Не уходи...»

– Не быть тебе, Леонид, комдивом, – тяжко вздыхает Иван Григорьевич. – Жаль.

– Путь твой теперь к Богу, – осеняя потомка образком Святого старца, молвит Николай Александрович. – День сегодня особенный, предрождественский, знаковый. Вот-вот воссияет Звезда Вифлеемская! И возвратишься ты к мирской жизни через многие муки и страдания другим, глубоко верующим человеком.

– Жаль, не быть тебе, Леонид, комдивом, жаль, – с грустью-печалью взирая на внука, повторяет дед Иван Григорьевич.

– Служить теперь тебе Богу! – светлеет лицо Николая Александровича

Родичи низко склоняют головы и медленно растворяются в сумраке. Воцаряется гнетущая тишина.

Кажется, что вот-вот покинет жизнь обескровленное тело, лишь воспалённый мозг упрямо борется со свирепой старухой-смертью, гулко стучит в не сдающееся сердце.

«Не смей останавливаться! Не смей!».

И вновь на мгновенье возникает бледный лик комдива Ивана Григорьевича.

– Держись, Леонид! Держись! – звенит его командирский голос. – Держись, не сдавайся, Леонид, ты же воин! Помощь близка! Держись, я с тобой! Держись, родной ты наш, Леонид Семёнович, не засыпай, слушай мою историю. Многое в ней тебе известно от бабушки, а чего не услышал и не узнал, додумаешь сам…

 

Часть I. МИР

 

Глава 1. Декабрь 1912 года. Царское Село

 

1.

Заканчивался насыщенный событиями 1912 год. Декабрь. До православного Рождества оставалась меньше недели, а в Европе уже отпраздновали наступление нового 1913 года. Там уже январь, однако, зима ни в Европе, ни в Петербурге никак не заладится. То с севера дохнёт стужей. То с юга нагрянет нежданная оттепель. То с Балтики налетят метели, укутав толстым белым покрывалом столицу Российской империи, размесившуюся на крайнем западе огромной Державы, распахнувшейся на одиннадцать часовых поясов от Финского залива до Берингова пролива, за которым лежит земля Аляска, от утери которой и поныне щемит русское сердце.

Вот и опять после зимних штормов и метелей вскрылись льды в заливе и в устье Невы, а следом и оттепель, и слякоть на улицах огромного северного города, заложенного на шестидесятой параллели энергичным царём Петром Алексеевичем, провозгласившим себя императором Петром I.

Однако в Царском Селе, куда неожиданно ночью, как по тревоге, направили роту, в которой второй месяц служит недавний юнкер, выпускник Павловского военного училища, новоиспечённый подпоручик Иван Мотовилов, не так сыро, как в Петербурге, и снега вдоволь, едва ли не на полметра укрыл Царскосельский парк и пока не тает. Шесть часов утра, зябко, сыро, но от снега заметно светлее.

С раннего утра рота выставлена в усиленный караул, по какой же причине –

не ясно. Солдаты, направленные в помощь дворникам, энергично расчищают дорожки в парке. К девяти часам, когда, наконец, рассвело, солдаты закончили расчистку, забросили лопаты на плечо, словно винтовки и, построившись в колонну по двое, прошли мимо подпоручика. От их пропотевших шинелей валит пар.

Вот показался автомобиль – дорогой чёрный американский лимузин «Кадиллак» и притормозил у входа в парк. Из автомобиля вышли двое мужчин средних лет, оба в штатском, в добротных зимних пальто и шапках. Закурили папиросы и принялись разминать затёкшие ноги. Обменялись несколькими фразами на немецком языке и, направляясь в парк, приблизились к подпоручику, вытянувшемуся перед ними словно по команде «Смирно!».

Неожиданно подпоручик Мотовилов поймал на себе пристальный, а затем удивлённый взгляд одного из них.

– Schau mal, Johann, dieser junge Offizier ist meinem Friedrich ganz aehnlich! Erstaunlich, nicht Wahr? ([1])

– Tatsaechlich, Heinrich! ([2]), – согласился с ним второй мужчина. – Ja, sieht aenlich. Also, was jetzt? Heinrich , beeile dich! Seine Majestaet wacht frueh auf und ist schon mit dem Graf Fredericks spazieren gegangen, Minister des Hofes organisiert das bevorstehende Treffen ([3]).

Мужчины говорили негромко и по-немецки, однако подпоручик, хорошо владевший немецким языком, уловил суть разговора и то, что один из них, тот, что ростом пониже, названный на немецкий манер Иоганном, был русским и говорил с заметным акцентом. Однако его спутник, названный Генрихом, несомненно, был стопроцентным немцем, к тому же его круглое холёное лицо с правильными чертами украшали подкрученные кверху тёмные усики «а-ля кайзер».

Они прошли мимо подпоручика, однако немец не удержался, обернулся и улыбнулся, ещё раз взглянув на русского офицера: «Aehnlich! Als ob derselbes Gesicht. Offensichtlich sind sie gleich alt und er ist fast so groß wie mein Friedrich!»([4]).

 

2.

– Ваше величество, Николай Александрович! – послушайте меня, наивернейшего вашего подданного, сделайте этот трудный, очень необходимый шаг. Сделайте во имя России! Сделайте! – Выцветшими старческими глазами граф умоляюще посмотрел на Божьего Помазанника, Императора Всероссийского, Короля Польского, Великого Князя Финляндского и прочее, прочее…

Император тяжко вздохнул, поправив любимую им форменную утеплённую фуражку, незаметно смахнул с глаз горькую слезу, и прислонился спиной к берёзке, так, словно искал в ней последнюю опору.

Висевшее на плече ружьё, с которым император любил побродить по парку, зацепилось за ветку, и с пожелтевших листьев посыпались на шинель дождевые капли, попав ненароком за воротник. Император вздрогнул от холода и замотал головой.

– Нет, Владимир Борисович, – так по-свойски император назвал министра двора, – не могу! Не могу! – повторив, простонал он. – Как я посмотрю им в глаза? Что я скажу Аликс? Что она скажет дочерям, Алексею? Как я смогу жить без них? Отправить в монастырь? Всех сразу! Навсегда! Нет, не смогу…

– Государь, вы же меня знаете с детских лет! Вы же знаете о моей преданности престолу! Вы же знаете, что мои остзейские предки и сам я – наипреданнейшие слуги империи. Ни при каких условиях я не пожелаю ничего дурного ни императору, ни Великой России! Вот и предок ваш Пётр Великий пошёл на такое, хоть и нелегко ему было отправить жену в монастырь и извести сына…

Император закрыл лицо ладонью. Пальцы его дрожали.

– Ваше величество, сделайте это! Сделайте ради России! – взмолился красный от напряжения граф, на которого легла тяжкая участь донести до страдающего императора неумолимое требование времени. А оно, это Время, было таковым, что на Европу и, прежде всего на Россию, надвигались тяжёлые испытания, в которых спасти империю и корону будет ох как нелегко, если такое теперь возможно…

Для осуществления задуманного, подсказанного ему императором Вильгельмом II во время июньской встречи российского и германского императоров, прибывших на своих яхтах в Ревель по случаю закладки нового крупнейшего на Балтийском море коммерческого порта и военно-морской базы, Фредерикс выбрал удачное время. У императрицы случилось очередное недомогание, и она осталась вместе с детьми в Петербурге, в Зимнем дворце, в то время как Николай Александрович пожелал быть в Царском Селе.

Фредерикс промучился всю осень, наблюдая за стремительным сближением России с Францией, за которой стояла могущественная Британская империя и набиравшие силу Соединённые Штаты Америки. Сближение это ускорилось спустя два месяца во время визита французского премьер-министра Пуанкаре в Россию, и встреча его с императором состоялась опять же на яхте «Штандарт».

1912 год подходил к концу и граф, мучимый недобрыми предчувствиями, наконец, решился на судьбоносный разговор с императором. В поддержку ему в Россию прибыл тайный посланник германского императора. Далее медлить было нельзя…

– Ну, хорошо! – сдался, наконец, измученный император. – Ради России…

«Это ведь не отречение, – с некоторым облегчением подумал он. – Я ведь ещё не стар. Мне всего сорок четыре. Есть ещё силы, и молодая здоровая супруга родит здорового наследника, который так необходим России. Да и пример Петра Алексеевича наводит на размышления…

А как же Алекс, девочки, Алексей?..» – вспомнив о них, император едва не разрыдался, однако тут же отвлёкся, и глаза его заблестели. На ветви высокой старой липы опустилась и раскаркалась стая столь нелюбимых им ворон. Царь скинул с плеча двустволку, заряженную мелкой дробью, и дуплетом пальнул по воронам. Выстрелы оказались удачными. Уцелевшие вороны разлетелись в разные стороны, а пять или шесть поражённых птиц, цепляясь за полуголые ветки, попадали на землю.

Между тем, уловив, что время пришло, Фредерикс сделал знак и на тропинке, прикрытой раскидистыми елями, показались ждавшие момента двое мужчин в тёмных пальто, шапках и начищенных до блеска сапогах. Спешным шагом, близким к строевому, они приближались к императору и министру двора графу Фредериксу.

– Здравия желаю, ваше величество! Полковник Угрюмов! – вытянувшись перед императором, представился первый мужчина. – Отличные выстрелы! – посмотрев на ворон, одна из которых ещё трепыхалась, поспешил заметить полковник, изрядно взволнованный встречей с государем.

– Guten Morgen, Ihre Majestät! – представился императору второй мужчина, полковник германской разведки барон Генрих фон Гутлов, судя по фамилии мекленбуржец, предки которого восходили к поморским славянам.

– Кто эти люди? Почему они здесь? – спросил император у графа.

– Офицеры разведки, ваше величество. Русской и германской.

– Ах да! Господина Угрюмова я узнаю, хоть и вижу его не часто и только в мундире, – припомнил император. – Как же они здесь оказались? Зачем здесь полковник германский разведки? – Император недоверчиво посмотрел на Министра двора и перевел взгляд на полковника Гутлова.

– Ваше величество, господина Гутлова по просьбе вашего кузена императора Вильгельма пригласил я, – признался Фредерикс. – После ваших слов «ради России», которые подтверждают ваше согласие, господа офицеры охарактеризуют политическую обстановку, которая складывается в Европе.

– Ах, Владимир Борисович, – с грустью покачал головой Император, – вот и вы ведёте переговоры с Вильгельмом за моей спиной. Нехорошо…

– Ни в коем, случае, ваше величество! – побледнел Фредерикс. – Какие уж тут переговоры, обычная просьба, последовавшая со стороны императора Вильгельма после вашей августовской встречи с Пуанкаре. Император Вильгельм сильно обеспокоен. Переговоры с французским премьером были секретными, но кое-что стало известно и ему.

– Развелось кругом болтунов и предателей, – вздохнул император Николай Александрович и вопросительно посмотрел на полковника Угрюмова. – Развелось…

– Ваше величество, нам грозит большая война, в которой империя обречена на заклание! – глядя в глаза императору, по-военному кратко доложил полковник.

– С кем же? Как скоро? Какая империя обречена? Причём здесь заклание? – удивлённо посмотрел на полковника император, однако Угрюмов понимал, что император лукавит и всё-то ему известно и ясно ...

– Неужели опять с Японией?

– Нет, ваше величество, на этот раз с Германией и Австрией и не позже чем через год, от силы – два, – не моргнув глазом, признался полковник Угрюмов.

– Genau so, Herr Imperator,([5]) – вздохнув, подтвердил полковник Гутлов.

– Но я не хочу воевать с кузеном Вильгельмом! – картинно возмутился император. – Насколько я знаю, и он не желает этого!

– Kaiser wollt das nicht,([6]) – подтвердил Гутлов. – Kaiser ist der echte Russlands Freund. Sein Vater – Kaiser Friedrich III hat Dienst fuer Russland!([7]) – с гордостью добавил полковник, упомянув императора Фридриха III, личного друга русского императора Александра III – отца Николая II. Полковник Гутлов полагал Александра III самым сильным из русских императоров, несмотря на то, что в его царствование Россия не вела ни одной войны. Тем не менее, Александр III заявил, что «у России нет союзников, кроме её армии и флота» и последовательно наращивал военную мощь империи.

Впрочем, даже сейчас полковнику хотелось поправить покойного императора – «а как же Пруссия? Ведь мы не воевали с Россией полтора века, да и то в Семилетнюю войну против России нас втравила коварная Британия, привыкшая «таскать каштаны из огня чужими руками». Не воевали, а заключали династические браки, стало быть – союзники!».

Впрочем, не время и не место, когда рядом с тобой российский император Николай II – кузен императора Вильгельма II.

– Die auslaendische Bankieren erzwingen Ihre Majestät im Krieg gegen Deutschland auf Seite von England und Frankreich mit Bediensteten Puankare und Askvita verstoßen ([8]), – с жаром продолжил тайный посланец императора Вильгельм II. – Diese Geldsaecke bilden sich Herren der Welt  ein. Sie haben die Absicht das große Los auf dem Krieg ziehen!([9])

– Да это так, ваше величество, – поддержал Гутлова полковник Угрюмов. – У британских, французских, американских Ротшильдов, Варбургов, Голдманов, Шиффов и прочих банкиров Россия в больших должниках. Не мне вам говорить, сколько миллионов и миллиардов франков, фунтов и долларов мы им задолжали. Пуанкаре и Асквит вам об этом напомнят, – наполняясь уверенностью, напомнил императору полковник Угрюмов, заранее готовившийся к этой сверхсекретной миссии и запросивший через министра двора справку по российским долгам у министра финансов.

– Ваше величество, очень скоро они этого потребуют, – тяжело вздохнув, подтвердил Фредерикс, – а у вас, ваше величество, мягкий характер и это, прежде всего, оттого, что в вашем сердце тяжелейшая рана. Однако, излечив эту рану, вы вернёте себе стойкость ваших предков и спасёте Россию и Германию, не допустив братоубийственной войны и последующей катастрофы для обеих империй!

– Gut gesagt!([10]) – подтвердил полковник Гутлов, отлично понимавший русскую речь, но предпочитавший пока говорить по-немецки, поскольку все четверо хорошо владёли языком Гёте, Шиллера и кайзера Вильгельма II. Однако, после этой короткой фразы, будучи сентиментальным, как и многие немцы, барон растрогался и неожиданно перешёл на язык великороссов к тому же с правильным петербургским произношением, обременённым лишь незначительным акцентом.

– Кайзер Вильгельм II – император Германский, король прусский, наследник империи Карла Великого и Священной Римской империи германской нации тоже не хочет войны с Россией. Наши народы породнены на протяжении веков, и если воевали друг с другом, то либо по недоразумению, либо нас стравливали наши общие враги, прежде всего Британия и Франция.

Вот и вам, ваше величество, крупно нагадили британская разведка и королева Виктория, в генах которой затаилась страшная болезнь под названием гемофилия. Эту страшную болезнь внесла в династию русских императоров внучка королевы Виктории фрейлейн Алиса, которую у нас прозвали «Гессенской мухой».

Прозвище «Гессенская муха» возмутило императора, однако Николай Александрович вовремя подавил это чувство, припоминая обиды от венценосной супруги, помешанной на чарах «святого старца» Григория Распутина, который, согласно донесениям от жандармского управления, был полнейшим развратником и, вполне возможно, успел совратить императрицу…

– Так что же вы, барон, не знали о её болезни? Ведь Александра Фёдоровна родом из Германии! – простонал император.

– Клянусь, ваше величество, мы этого не знали! И мы были введены в заблуждение, не знали того, что было известно англичанам. Об этом не знал и ваш кузен император Вильгельм II, в противном случае он бы не допустил вашего венценосного брака. Вот почему, страдая от таких огорчений, он готов помочь вам и посватать девушку из знатного и благородного рода герцогов Мекленбургских.

Древний род Никлотингов восходит к князю Ругов Рёрику, а значит и к династии Рюриковичей, правившей прежде Россией. Вот и пришло время породниться вашей венценосной династии с Никлотингами, во имя спасения Великой России!     

Помимо красоты и прочих достоинств целомудренная фрейлейн, которой недавно исполнилось девятнадцать лет, обладает отличным здоровьем и согласно астрологическим прогнозам родит здорового наследника. Желаете взглянуть на её фотографии? – Полковник Гутлов расстегнул верхнюю пуговицу пальто и опустил руку во внутренний карман штатского пиджака.

– Довольно слов, барон, давайте-ка сюда фотографии вашей протеже, – потребовал граф. – Пусть его величество государь-император посмотрит фотографии в спокойной обстановке.

– Не спешите с ответом, Николай Александрович, – Фредерикс по-отечески положил руку на плечо императора и заглянул в его печальные глаза. – Все мы желаем добра вашему величеству и России!

Император понимал, что перед ним разыгрывают спектакль, а принцесса, имя которой пока не названо, но это нетрудно узнать, ознакомившись с родословной герцогов Мекленбургских, тщательно отобрана из сотен других претенденток. В кандидатуре принцессы, предки которой восходят к ругам, а, стало быть, к славянам, возможно и к самому князю Рюрику, имевшему жён до прихода на Русь, прежде всего заинтересованы немцы.

Мысленно император уже едва не решился на развод с Александрой Фёдоровной и на ссылку в лучшие монастыри своей «дефектной» супруги, дочерей, которых, зная об их беде, никто из представителей благородных семей не возьмёт в жёны, и любимую свою «кровинушку горькую» цесаревича Алексея, которого жальче всех…

– Но ведь это невозможно! Невозможно! Невозможно ни ради чего! – едва не разрыдался государь, ссутулился и быстрым шагом пошёл прочь, припоминая страшные предсказания Святого старца Серафима Саровского российским государям: «Идет последнее царствование, государь и наследник примут насильственную смерть».

«Уж не мне ли, грешному, последнему государю российскому, уготована такая ужасная участь?» – содрогнулся император и, поскользнувшись, едва не упал. Распрямился, поправил съехавшую на затылок фуражку. А вот и другое предсказание Святого старца: «Будет некогда царь, который меня прославит, после чего будет великая смута на Руси, много крови потечет за то, что восстанут против царя и его самодержавия, но Бог царя возвеличит».

«Как же понимать? Примут смерть насильственную государь и наследник, но Бог царя возвеличит? И смута, и кровь, и восстание? Неужели же всё обо мне?.. – мучился император, в царствование которого был канонизирован Святой старец Серафим Саровский. – Жуткие предсказания! Жуткие! Увы, очевидно, такая мне и семье моей судьба уготована…».

 

* * *

– Извините, господа, император оставил нас. Тяжело ему, – тяжко вздохнул Фредерикс. – Не отчаивайтесь, я попытаюсь вразумить государя.

Граф задумался о чём-то своём, вздрогнул и взмолился.

– Господа, я взял на себя огромную ответственность. Ради Бога, сохраните всё в тайне… Не дай Бог дойдёт до императрицы. Изведёт и себя и императора.

Хотел ещё что-то сказать, но не решился, лишь замотал головой.

– Разумеется, граф, и мы надеемся, что ни одна душа не узнает о нашем визите и о том, что здесь произошло, – напомнил министру двора полковник Угрюмов. – Это и в ваших интересах, граф, и в наших.

– Да, да, в наших интересах, – пробормотал растерянный Фредерикс. – Я сохраню тайну, господа. Уж и не знаю, примет ли государь наши предложения. Нам остаётся только ждать. Надеюсь, – вымученно улыбнулся он, и, втянув голову в плечи, побрёл следом за императором.

 

3.

– Герр Угрюмов, как вы думаете, император примет наши предложения? – спросил полковник Гутлов, когда они остались одни и повернули к выходу их парка, где под сенью огромной раскидистой ели их ожидал автомобиль.

– Увы, герр Гутров, не уверен. У императора огромное горе – больной и, тем не менее, любимый наследник Цесаревич Алексей. И дочерей он любит, и супругу любит, несмотря на грязные сплетни за его спиной. Боюсь, что решимости своего предка царя Петра Николаю Александровичу не набраться, – с горечью посетовал полковник Угрюмов.

– Не уверен, герр Иоганн, что предок вашего императора именно царь Пётр I. Да и вернулся ли истинный государь в Россию после двух с лишним лет, проведённых в Англии и Голландии? – Гутлов загадочно посмотрел на Угрюмова.

– Что вы имеете в виду? – насторожился полковник Угрюмов. – Продолжайте, я слушаю.

– Утверждать, что в Англии или Голландии могли подменить молодого царя на похожего на него человека, я не могу, однако мне довелось прочитать некоторые секретные документы конца семнадцатого – начала восемнадцатого веков, хранящиеся в ведомстве, где я служу.

– И что же в этих документах? – требовал ответа полковник Угрюмов.

– Доподлинно не изложу, однако, по возвращении царя в Россию царица не признала в нём супруга, так он изменился, к тому же вернулся с дурной болезнью, которой его одарили в тавернах, пабах и прочих кабаках гулящие английские и голландские девки.

– Да, это так. И в России многие заметили, что по возвращении царь сильно переменился. Много пил, пристрастился к табаку. Был вспыльчив и крайне жесток, – согласился Угрюмов, – но о подмене не могло быть и речи. Это невозможно! – И тут же поймал себя на крамольной мысли: «А если всё было именно так?» – и содрогнулся от ужаса.

– Что с вами? – заметил Гутлов резкую перемену в Угрюмове.

– Озноб, – поёжился Угрюмов. – Холодно, сыро…

– Возможно, что и не возможно, – скаламбурив, продолжил Гутлов, – но факты налицо. Жену запер в монастыре, единственного сына и наследника замучил до смерти. Мог ли так поступить муж и отец? – привёл свои «железные» доводы немецкий полковник. – Так, что на императоре Петре I и его новой супруге, которую царь подобрал в армейском обозе после взятия Ревеля, династия Романовых пресеклась. Новая императрица, страдавшая, как и император, дурной болезнью, рожала больных детей и все они умирали в младенчестве. Выжили лишь Елизавета и Анна. Анну выдали замуж за герцога Гольштейна Карла Фридриха, но и она умерла в двадцать лет вскоре после рождения единственного сына и вашего будущего императора Петра III, который тоже не отличался ни физическим, ни психическим здоровьем. Елизавета взошла на российский престол, но оказалась бесплодной.

Династию возродила немецкая принцесса из Померании, признанная Екатериной Великой, но прежде родившая наследника и будущего императора Павла I. По крови и по духу Павел был стопроцентным немцем, поскольку и супруг будущей императрицы Пётр III – немец! – с удовольствием заключил Гутлов. – Разве не так, герр Иоганн?

– Да вы слишком хорошо знаете историю России, герр Гутлов. Вам бы преподавать историю в нашей академии! – с нескрываемым раздражением и сарказмом похвалил Гутлова полковник Угрюмов.

– К этому обязывает моя профессия, – торжествуя в душе и, тем не менее, скромно, ответил полковник немецкой разведки фон Гутлов, заслуги которого высоко ценил император Вильгельм II, поручив столь деликатную миссию.

– Ну что ж, в свою очередь могу добавить, что принцесса Катрин или Екатерина, как её назвали у нас при крещении в православную веру, была родом не из Гессена, а из Померании, стало быть, из Поморья, а значит по крови скорее славянка, чем немка! – решительно возразил полковник Угрюмов. – Недаром же вы, Генрих, рассказали мне про немецкую поговорку, бытующую в Мекленбурге и Померании: «какого немца не потри, увидишь в нём славянина». Так что закончим эту тему, и не будем осуждать императора Петра I и его пороки. У кого их нет, пороков? Да и секретные бумаги, хранящиеся в вашем ведомстве… Мало ли что в них может быть. Да и кто их составил, не фальшивка ли? Одни домыслы, да и только. Не о прошлом сейчас вспоминать, о будущем надо задуматься. Согласен с вами, нагадили нам англичане и немало ещё нагадят. Как говаривал упомянутый нами император Пётр I – «такой вот, европейский политик…». А тут ещё Распутин – не иначе, как кем-то подослан к императрице.

Околдована им Александра Фёдоровна. Видит в нём едва ли не мессию. Покорна ему. Ради спасения малолетнего сына от страшной болезни готова для поганого Гришки на всё! Вы ведь слышали о распутстве нашего Гришки Распутина? Такой вот и у меня получается каламбур, дорогой Генрих, – грустно улыбнулся полковник Угрюмов. – Так и чешутся руки прогнать вон его из столицы, а то и повесить на первом столбе этакого мерзкого типа, выпрыгнувшего к нам из сибирской глухомани, ну словно чёрт из табакерки!

– Сочувствую вам, Иоганн, – признался Гутлов. – У нас в Германии этого бы не допустили.

– Э, гер Гутлов, не отрекайтесь! – усмехнулся Угрюмов. – Это у вас появились социал-демократы и либералы. От вас, от этого Маркса и его последователей эта зараза перекинулась в Россию. Мы ещё от пятого года никак не опомнимся, а на горизонте новая беда – война, в которой нам, похоже, предстоит сражаться друг против друга. Неужели же не чувствуете?

– Чувствую, Иоганн, не меньше вас чувствую. Ваш император слабый человек, в этом я окончательно убедился после встречи с ним. Французские, английские и американские банкиры опутали Россию долгами. У вас ужасное казнокрадство, которое доведено до минимума у нас в Германии ещё стараниями «железного канцлера» Бисмарка. У вас большая часть денег оседает в карманах и на банковских счетах чиновников, которых следует перевешать едва ли не через одного! – помахал кулаком полковник Гутлов. – Россия сильно отстала от Европейских держав, пытается наверстать упущенное время, а для этого нужны деньги, много денег.

– Согласен с вами, Генрих. Россия вся в долгах и её кредиторы, так нелюбимые вами Ротшильды, Варбурги, Голдманы, Шиффы и прочие толстосумы, перечислять имена которых слишком долго и неприятно, ныне правят с помощью денег англосаксами по обе стороны океана. Ведь и они выходцы из Германских земель, – не упустил возможности уколоть Гутлова полковник Угрюмов. – Эти изверги не упустят случая стравить нас в братоубийственной войне.

– Увы, Иоганн, похоже, что наша с вами миссия не достигнет успеха, – вздохнул полковник Гутлов. – Эти, как вы их назвали – толстосумы, используют своё влияние, заставят поступить вашего слабого императора так, как им будет выгодно, а значит воевать за их интересы. Недаром же Россию уже втянули в военно-политический союз, который англичане и французы назвали Антантой, – добавил он, не заметив колкости русского полковника, и оправдывая себя в душе тем, что перечисленные банкиры, список которых можно продолжить, не немцы и не христиане, посмотрел в глаза полковнику Угрюмову.

– Но ведь и вы объединились в союз с Австро-Венгрией и Италией. Антанта – ответная реакция со стороны Англии и Франции, – выдержав взгляд Гутлова, возразил полковник Угрюмов.

– Да это так. Это наш ответ, хоть мы и опередили Англо-французский союз. Однако хочется сказать, останьтесь хотя бы в стороне, когда в Европе начнётся новая драка за передел колоний и ещё чего-то. У Германии, возрастающего экономического и политического могущества которой так боятся англичане и французы, хватит сил поставить на колени Францию, как это уже было в 1871 году, когда в Версале, где в память о Карле Великом короновался император Вильгельм I, рождалась Германская империя!

Нам хвати сил приструнить Британию и заставить её поделиться своими колониями, но это если Россия останется в стороне, не вступит в войну на стороне наших врагов. Войны на два фронта нам не выдержать, да и России не выстоять. Не мы, так ваши внутренние враги и не только социал-демократы, но и те, что притаились возле императорского трона, низвергнут империю в хаос. Подавай им республику на манер французской! – распалялся полковник Гутлов.

«Сильно сказано! – задумался полковник Угрюмов. – А ведь он прав. Развелось в Петербурге либералов…».

– Что же вы молчите, герр Иоганн? – спросил коллегу полковник Гутлов.

– Мне нечего вам ответить, Генрих. Сегодня сделан важный шаг в интересах наших держав, однако удастся ли осуществить задуманное, от нас не зависит. Возможно, что государь, налюбовавшись фотографиями вашей протеже, которая и в самом деле хороша, всё же примет правильное решение. Как же всё сложится, покажет время, которого, увы, становится всё меньше и меньше…

– Завтра я возвращаюсь в Берлин, – напомнил полковник Гутлов. – За те два дня, герр Иоганн, которые мы провели вместе, у нас установились дружеские отношения. Давайте посидим этим вечером в одном из петербургских ресторанов. Выбирайте где.

– Вот что, Генрих, – задумался на мгновенье полковник Угрюмов. – Хороших ресторанов в Петербурге много, однако, я хочу вам предложить посетить настоящую русскую баню. Я знаю такое отличное заведение.

– Баню? – удивился Гутлов. – Но я собираюсь принять ванну по возвращении в Берлин. Да и что нам делать в бане?

– Попаримся, как следует, отогреем старые кости, – пошутил Угрюмов. – Ведь вы ещё не бывали в настоящей русской бане?

– Не бывал.

– Вот и побываете. А как попаримся, там и отужинаем, завернувшись в простыни, словно римские патриции.

– Что же нам там подадут, в бане? – засомневался Гутлов.

– Всё, что душе угодно, не пожалеете, – пообещал полковник Угрюмов своему немецкому коллеге.

– Ладно, идём в вашу баню, – согласился полковник германской разведки – специалист по России, которому и в самом деле захотелось попариться в русской бане.

– Господин офицер, назовите своё имя, – проходя мимо подпоручика, который был так похож на его сына – молодого лейтенанта Фридриха фон Гутлова, попросил немецкий полковник на хорошем русском языке.

– Подпоручик Мотовилов, Иван Григорьевич! – ответил русский офицер, догадавшийся, что перед ним старшие офицеры в штатском, а тот, что спросил – немец, и отдал им честь, резко и изящно приложив ладонь руки к форменной офицерской фуражке.

– Сколько же вам лет, подпоручик?

– Скоро исполнится двадцать!

– Похож, ну словно одно лицо! – улыбнулся офицеру немец. – Только Фридрих на год моложе.

– Встречается немало похожих людей, Вот и российский император как две капли воды похож на английского короля, – заметил его русский спутник. – Чему же удивляться?

 – Удачи, вам, подпоручик, – пожелал молодому офицеру с отличной выправкой полковник Гутлов и последовал за Угрюмовым к автомобилю, возле которого, прогревая мотор в ожидании господ, прохаживался шофёр, облачённый в чёрную кожаную куртку и кожаный шлем, скроенный на манер тех, которые носили пилоты первых русских самолётов.

   

4.

После отъезда двух господ в штатском, рота простояла в карауле ещё сутки, а затем из Петербурга прибыли грузовики немецкого производства и командир роты капитан Ерёмин отдал команду – «По машинам!».

Подпоручик Мотовилов разместился сопровождающим в кабине третьего от головы колонны грузовика и, чтобы в пути не задремать, принялся размышлять над событиями прошедших суток.

Собственно никаких особенных событий не случилось. Разве что припомнился разговор двух мужчин в штатском, причём на немецком языке, которые прибыли, очевидно, из Петербурга на роскошном американском лимузине последней модели.

«Показался я немцу похожим на его сына. Бывает. Зачем-то спросил моё имя?» – размышлял Иван Мотовилов, военная карьера которого начиналась весьма успешно. Обычно выпускникам юнкерских училищ присваивали воинское звание прапорщик и только тем, кто оканчивал училище с отличием, присваивали звание подпоручик.

– Ваше благородие, зачем нас послали в Царское Село? Неужели у государя недостаточно своей охраны? – прервал мысли Мотовилова шофёр – тридцатипятилетний унтер-офицер, служивший в автомобильной роте по контракту. Освоил вождение и ремонт автомобиля, был весьма доволен своей новой уважаемой профессией и жалованием, на которое мог содержать семью.

– Этого я не знаю и капитан наш, похоже, тоже не знает. Поступил приказ, а приказы, как известно, не обсуждаются, – ответил шофёру подпоручик. – Тебя-то как звать?

– Шаров я, Иван Евсеевич, – назвался шофёр, облачённый в обычную армейскую форму, не то, что тот франт в коже, что шоферил на «Кадиллаке».

– Значит тёзки мы. Я тоже Иван, Иван Мотовилов.

– Вот и познакомились на обратном пути. Когда ехали в Царское Село, вы всю дорогу молчали, вроде как дремали.

– Вроде как, – согласился с шофёром Мотовилов. – Вижу, братец, крест у тебя на груди. За что получил? – поинтересовался молодой подпоручик, не имевший пока наград.

– Воевал в Порт-Артуре с япошками. Служил в артиллерии, был наводчиком, – с удовольствием ответил Шаров. – Вообще-то родом я с Дона, стало быть, казак. Однако в Артуре был определён в артиллерию. Теперь вот служу шофёром, живу в Петербурге. Семейный, жена и двое малых ребятишек. Службой своей доволен. Ценит меня начальство, как опытного шофёра и механика. Хорошо знаю улицы города и окрестные пути-дороги. Могу наладить любой мотор. Машина это не лошадь, которой задал овса и погоняй. Машина – механизм сложный, тут нужен немалый опыт, – нахваливал себя словоохотливый шофёр. – После Рождества начальство обещает перевести на должность механика, тогда буду трудиться в гараже, а выезжать разве что по особому случаю.

– Скажи-ка лучше, Иван Евсеевич, как думаешь, почему Россия проиграла войну японцам? Ведь всё у нас было, и могучий флот, и многочисленная армия, и опытные генералы. Однако же одолели нас японцы, которых грозились «закидать шапками»? Почему же мы проиграли?

– Известно, ваше благородие, почему, – вздохнул Шаров. – Изменниками и казнокрадами оказались многие наши генералы, в особенности из немцев – Стесель, Фок, Рейс и другие. За сдачу Порт-Артура и измену судили Стеселя, да жаль не повесили. После сдачи Артура все нижние чины, многие офицеры и генералы, не пожелавшие дать клятву больше не воевать, побывали в плену. Я тоже пробыл в плену в Японии почти год, а когда вернулся, в России случилась революция – восстание рабочих и крестьян. Вот как это было, ваше благородие. Да и сейчас у нас много генералов из немцев. Случись война, да не дай Бог с Германией…

– Почему же, Иван Евсеевич, ты думаешь, что будет война с Германией? Ведь полтора века у нас с ними был мир, – прервал Мотовилов шофёра.

– Я, ваше благородие, грамотный. Газеты читаю, да и разговоры в гараже ведём между собой. Немцы объединились в союз с Австрией и Италией против союза Англии с Францией. Вот и мы вступили на стороне французов в эту, как её, Антанту. Слово какое-то не русское…

– По-французски означает «согласие», – пояснил Мотовилов.

– Спасибо, запомню, обязательно расскажу в гараже. Только если вступают страны в военные союзы, то думается, что это к войне, – подытожил грамотный, читающий газеты шофёр и механик Иван Шаров, которому довелось воевать в Порт-Артуре.

«Увы, это так, – задумался подпоручик Иван Мотовилов и всю оставшуюся до казарм дорогу молчал, рассеянно посматривая на заваленные тающим снегом петербургские улицы, которые продолжали расчищать вконец измотанные дворники, а в сознании всё тот же мучительный вопрос: – Что ждёт тебя, Россия-матушка?..».

                                                     

 

Глава 2. Январь 1923 года. Москва. Военная академия РККА

 

1.

    Скорый поезд Чита – Москва прибыл на Ярославский вокзал новой столицы России, которая со вчерашнего дня стала называться СССР, в канун Нового 1923 года. Прибыл с большим опозданием, ввиду сильных снежных заносов, не утром, согласно расписанию, а ближе к вечеру.

31 декабря, около пяти часов раннего вечера, загустевшие зимние сумерки, ясно, морозно. Улицы завалены снегом, кое-как расчищена лишь проезжая часть. Немноголюдно, однако, к прибытию поезда у вокзала скопились извозчики, ожидая пассажиров сибирского экспресса, с которых сегодня можно получить двойную плату, поскольку конец дня, быстро темнеет, а впереди любимый всеми праздник – Новый год, который каждому хочется провести в тёплом доме в кругу семьи.

– Куда ехать, господин хороший, или ваше благородие? – разглядев, что мужчина в офицерской шинели и, судя по знакам различия в петлицах шинели, большой командир, поинтересовался извозчик, принимая поочерёдно багаж, состоявший из двух чемоданов, и размещая пассажиров – мужчину и женщину – в крытом экипаже.

    – Не господин и не ваше благородие, а товарищ, – поправил извозчика Иван Григорьевич.

    – Товарищ, так товарищ, – проворчал в бороду извозчик, – теперь все товарищи. Вам, барыня, лучше сесть справа, а вам, товарищ военный командир, слева.

    – Садись, Танечка, да подними воротник, холодно. Можно было добраться до Рудневых на трамвае, но с двумя пересадками. Долго, неудобно, да и пешком придётся немало пройти.

    – Холодно, Иван, как у нас в Сибири, – усаживаясь поудобнее на подстеленную овечью шкуру и потирая щёки, согласилась Татьяна Трифоновна – супруга комдива Мотовилова, откомандированного на трёхмесячные курсы в Москву, в Военную академию РККА.

Так уж случилось, что поженились они месяц назад и конец медового месяца провели в поезде. Словом, многодневное свадебное путешествие по заснеженной Сибири, Уралу и далее, проведённое в купе, завершалось в Москве.

    – Так куда ехать? – повторил свой вопрос извозчик. – Если далеко, то плата двойная.

    – Это почему же? – поинтересовался Иван Григорьевич.

    – А потому, что обратно мне ехать пустым. Люди добрые сейчас по домам сидят, готовятся встретить Новый год. Вот вас отвезу и тоже домой подамся.

    – На Малую Полянку, дом покажу, – назвал улицу Мотовилов.

    – Далеко, через всю Москву, – оценил расстояние извозчик. – Если расплачиваться совзнаками, то сорок рубликов, не меньше, а если червонцами, то и одного хватит, хитро прищурил рыжий глаз извозчик, оценивая платёжеспособность пассажира.

    – Поезжай, жадная твоя душа! – незлобно одёрнул извозчика Иван Григорьевич. – Червонцев мы ещё в руках не держали, так что хватит и сорока рублей. Трогай свою коляску! – велел он извозчику, усаживаясь рядом с супругой. – Ну как, дорогая, не замёрзла?

    – Не коляска, а крытый экипаж! – обиженно буркнул извозчик.

    – Ничего, Иван, потерплю. Далеко ехать? – не обратив внимания на реплику извозчика, спросила Татьяна.

    – За час доберёмся, а может чуток меньше, – ответил за важного товарища пассажира извозчик и посетовал: – Плохо чистят дороги, не как при царе-батюшке, да и лошадь устала. Но, милая! – дернул извозчик за вожжи и смирная лошадка, от которой валил пар, пошла мелкой рысью по Каланчёвской улице.

    – Бывали в Москве, товарищ военный командир? – спросил извозчик.

    – Бывал. Последний раз летом восемнадцатого года. Сильно изменилась Москва?

    – Да не так чтобы очень сильно, обветшала только, – вздохнув, ответил извозчик. – Не хватает у новой власти средств ни на ремонт, ни хотя бы на побелку домов. Дороги ни к чёрту, одни рытвины и ухабы. Перемены только в названиях. Мясницкую улицу, по которой нам ехать после Садовой, теперь зовут Первомайской улицей, а Полянку назвали Советской, но потом передумали и вернули ей прежнее имя. И таких улиц в Москве нынче не счесть. Пассажиры путаются в названиях, приходится им помогать.

    – Я в Москве ещё не бывала, не пришлось – призналась Татьяна Трифоновна, жадно всматриваясь сквозь ранние зимние сумерки в дома по обеим сторонам проезжаемых улиц. – Теперь очень хочется побывать в московских музеях, театрах, в Кремле. Что это за улица? – обратилась она к извозчику.

– Она самая, Первомайская, бывшая Мясницкая улица. Слева Центральный почтамт. К двенадцатому году отстроили новое здание, чудь дальше будет дом с чайным магазином купца Перлова, который национализировали большевики. В магазине торгуют лучшим китайским чаем. Захотите, барыня, чаю – идите сюда, – указал извозчик на витрины красиво оформленного в китайском стиле магазина, разместившегося на первом этаже бывшего купеческого особняка. Сквозь стёкла витрин хорошо освещённого магазина можно было рассмотреть покупателей, решивших побаловать себя в новогодний вечер хорошим чаем, а так же сладостями, которыми славился чайный магазин на Мясницкой, как по старинке называли его коренные москвичи, пережившие революцию и Гражданскую войну.

Татьяна хотела было сделать извозчику замечание на слово «барыня», однако смолчала и спросила у мужа.

– Иван, ты бывал здесь?

– Что-то не припомню, не до чаепитий было тогда. Спешно формировались новые полки на Восточный фронт. Колчак и чехи подходили к Волге. От Волги и погнали мы их к Уралу и далее по всей Сибири, – скупо припоминал Иван Григорьевич события «не столь минувших дней».

    – Обязательно сходим в Чайный магазин, ладно? Купим, попробуем, что за чай продают в Москве. Чита ближе к Китаю, так что привыкли мы к хорошему чаю, – это уже не для мужа, а для извозчика добавила Татьяна. Ей уже исполнилось тридцать лет, она была старше супруга на два года и полагала себя в семье главной. Несмотря на солидный возраст, мечтала родить не меньше двух детей, но, если получится, то попозже, когда, наконец, всё образуется и у них, наконец, появится собственный дом.

    – Ладно, дорогая, не завтра так на неделе обязательно сходим. Завтра с утра в Академию, встать на учёт и довольствие, узнать расписание лекций. А ты, Танечка, осмотришься, погуляешь по городу в светлое время.

    – А вот, товарищи мои пассажиры, и Лубянская площадь. Дальше, вниз к Охотному ряду, главные московские театры – Большой и Малый. Я в театрах не бывал, мне это ни к чему, но вы люди молодые, побываете, – пояснил извозчик.

    Миновав площадь перед подсвеченным огнями Большим театром, они оказались на улице с необычным названием Охотный ряд и, наконец, увидели башни и зубчатые стены Московского Кремля, над которым развевался подсвеченный снизу красный флаг.

    «Вот оно – сердце России! – любуясь Кремлём, подумал комдив Мотовилов. – Не Питер, а Москва – истинная столица России, которая собрала почти все земли бывшей Российской империи, избавившись от чуждых православному русскому духу Польши и Финляндии. Выстояла русская Держава в двух войнах и интервенциях со стороны Англии, Франции, США, Японии, других государств, и со вчерашнего дня зовётся СССР. Как-то всё сложится в новой стране?».

 

* * *

    Одолев засыпанный снегом Большой каменный мост, пассажиры оказались на Большой Полянке, откуда уже недалеко.

    – Храм Григория, как его, запамятовал… – обернувшись к пассажирам, указал извозчик на засыпанное снегом здание старинной церкви, крохотные окошки которой едва светились.

    – Храм святителя Григория Неокесарийского, – помог извозчику Иван Григорьевич, припомнив, как называлась церковь, в которую он заходил летом восемнадцатого года.

    – Точно, Кесарийского, – вспомнил извозчик и хитро сощурил глаза, чего, впрочем, рассмотреть пассажирам не удалось ввиду ранних сумерек. – Служба в храме идёт. Воскресенье сегодня, да только у многих рабочий день, а выходной перенесён на завтра, – пояснил он. – А вы верующий, гражданин советский командир, или вы партийный?

    Навстречу в сторону моста прогромыхал полупустой трамвай.

    – Поезжай! Не задавай глупых вопросов! – оборвал извозчика Иван Григорьевич.

    – Верно, глупые мои вопросы, – вздохнув, согласился извозчик и пробурчал в заиндевелую бороду:– Пока храм не закрыли, однако прихожан поубавилось. Развелось в последние годы безбожников.

Оглянулся на красного командира: «Так ли сказал? Не осудит?..».

Иван Григорьевич, промолчал. Мысли совсем о другом. Как-то встретит его фронтовой товарищ? Ведь не виделись больше четырёх лет. После того, как потрёпанная в боях между Волгой и Уралом белая армия Колчака отступала в Сибирь, надеясь на помощь от союзников по Антанте, полк Руднева направили в Актюбинск, а затем в Аральск и Среднюю Азию, а дивизия Мотовилова наступала на Омск, Новониколаевск, Красноярск  

И так до Иркутска, где адмирал, проливший немало рабочей и крестьянской крови и возомнивший себя этаким «Верховным правителем России и Сибири», был предан своими же союзниками по Антанте и чехами, пленён и расстрелян по приговору Ревтрибунала.

    Восстановить связь с товарищем, которого уж и не чаял увидеть, удалось недавно. Из госпиталя, куда комдив Мотовилов попал осенью 1920 года после тяжёлого ранения полученного в боях с бандами атамана Семёнова, он отослал письмо в Москву, сумев вспомнить адрес, по которому проживала мать Руднева. В доме Рудневых Иван Григорьевич побывал летом 1918 года перед отправкой на Восточный фронт. Ответа не ждал, мало ли что там могло случиться за годы полной лишений и горя Гражданской войны, которая, к счастью, подходила к концу, и окрепшей, закалившейся в боях и сражениях Красной Армии оставалось лишь выбить хозяйничавших в Приморье японцев и их белогвардейских холуев.

    Ответил Мотовилову сам Алексей Руднев. Закончил гражданскую войну взятием Бухары – столицы Бухарского эмирата, где закрепились поддерживаемые англичанами последние верные эмиру нукеры, а затем, в конце 1920 года был отозван из Средней Азии в Москву, демобилизован и направлен на службу в Наркомторгпром, поскольку перед войной получил инженерно-строительное образование и новой власти требовались опытные специалисты.

Внезапно позади экипажа, въезжавшего в тёмный, освещённый лишь одним фонарём Хвостов переулок, захлопали револьверные выстрелы. Мотовилов вздрогнул, Татьяна вскрикнула и прижалась к мужу. Извозчик ахнул, пригнулся и стеганул лошадь кнутом, однако та не бросилась вскачь, лишь захрапела и обернулась мордой к хозяину. Совсем рядом раздались ещё два выстрела. Иван Григорьевич выглянул из экипажа и увидел двух бежавших в их сторону мужчин и третьего, который пытался их догнать и стрелял из нагана. Один из преследуемых взмахнул руками и упал навзничь. Второй – рослый здоровяк, обернулся и сделал два ответных выстрела, очевидно ранив преследователя, который чуть не упал, однако, зажав рану в плече, пытался продолжить преследование.

Сквозь едва ли не кромешную тьму, поскольку погас единственный фонарь, разбитый одной из пуль, Мотовилов, наконец, разглядел в раненом милиционера. На помощь ему поспешал второй милиционер. В этот момент преследуемый с револьвером, в барабане которого могли оставаться патроны, поравнялся с экипажем и, не видя кто в нём, ухватил Ивана Григорьевича за рукав шинели и попытался заскочить на ходу.

– Вон отсюда! – заорал верзила на пассажиров, которых хотел вытолкнуть из экипажа. Замахнулся на Мотовилова револьвером, но разглядев в нём офицера, на мгновение растерялся.

Сильнейшим ударом в грудь противника ногой, обутой в новый добротный сапог, Иван Григорьевич вытолкнул нападавшего на мостовую и, велев извозчику остановить лошадь, выпрыгнул из экипажа. Распрямившись, сбил ударом в челюсть пытавшегося подняться на ноги преступника, которого, секундой спустя нагнал второй милиционер и, опрокинув лицом в снег, уверенно прижал ногой, выкручивая правую руку, из которой выбил револьвер.

– Не вертись, гад! Теперь не уйдёшь. Верно, товарищ командир? – разглядев в неожиданном помощнике кадрового командира Красной армии, потиравшего кисть правой руки, которой только что нанёс нокаутирующий удар, заулыбался запыхавшийся от бега милиционер. – Спасибо вам за помощь, товарищ командир! Не разглядел вашего звания. Темно.

– Комдив Мотовилов, – представился милиционеру Иван Григорьевич. – И часто у вас бывает такое.

– Бывает, – вздохнул милиционер и пнул ногой задержанного, который ввиду перевеса сил притих и не оказывал сопротивления.

– Васька Кот, местный бандит Котов, которого блатные кличут Котом, пытался ограбить квартиру стрика Ефремова. Сам старик из бывших, живёт вдвоём с женой. Тихий, к советской власти лояльный. Кот с подельником допытывались, где спрятано золотишко и прочие ценности, да только нет их у стариков. Всё, что не отобрали, спустили в голодные годы. Забили душегубы Петра Яковлевича насмерть, за старуху принялись, да спугнули мы их… У, гад! – милиционер пнул убийцу ногой. – Теперь-то тебя поставят к стенке! Сам бы застрелил, как твоего подельника, да не имею на то прав. Судить тебя будут!

До места задержания пошатываясь, доплёлся раненый милиционер, которого, ухватив под здоровую руку, поддержал спешившийся изрядно напуганный извозчик.

– Куда тебя, Егор? – спросил раненого милиционер.

– В грудь, возле плеча, – простонал раненый.

– Вот что, товарищи милиционеры, здесь уже рядом. Мы дойдём пешком. А вы вяжите преступника, подбирайте его подельника, может быть ещё жив, и поезжайте в отделение, – распорядился Мотовилов.

– Вот тебе за проезд, – Иван Григорьевич протянул извозчику заранее отсчитанные деньги, – и помогай товарищам милиционерам и задержанным преступникам разместиться в своей карете. Отвези их, куда прикажут. Понял?

– Понял, ваше благородие, – буркнул огорчённый извозчик, которому предстояло разместить в двухместном экипаже двух налётчиков, один из которых лежал в снегу, не подавая признаков жизни, и двух милиционеров. И это под Новый год…

– Вот, что, друг, – обратился милиционер к извозчику, – товарищ мой ранен, так что помоги связать, как следует, этого бугая, а потом дотащишь труп убитого. Товарища комдива не прошу, не следует ему мараться с этой гнидой, и так, похоже свернул ему челюсть. Ну и удар у вас товарищ комдив! 

– Да уж! – охотно согласился Иван Григорьевич. – Чуть руку не отбил. Хорошо, что была в перчатке.

– Вот и возгордился! – кольнула Мотовилова начинавшая приходить в себя Татьяна. – Никак у нас с тобой, муженёк, не обходится без приключений, – уже шепнула супругу на ухо. – И поезд наш опоздал на семь часов, и бандиты на нас напали под Новый год. Молодец, Иванушка мой ненаглядный! Не растерялся, сбил с ног разбойника! А ведь он и выше и тяжелее тебя.

– Да ну тебя, Танечка, захвалишь! – Отшутился Иван Григорьевич, поцеловал жену в щёчку и ухватил за ручки два дорожных чемодана – большой и поменьше. – Идём, дорогая, тут уже близко.   

  

2.

В четырёхкомнатной недавно отремонтированной квартире Рудневых готовились к проводам теперь уже старого 1922 года.

Ольга Владимировна или просто Оля – супруга Алексея Васильевича Руднева вместе с детьми – Сашей и Верой наряжали пушистую, пахнувшую свежей хвоей новогоднюю ёлку, которую, возвратившись пораньше со службы, принёс папа, и её пришлось укоротить – упиралась в потолок.

    Новогодние игрушки, заботливо сбережённые бабушкой Любовью Ивановной, не покидавшей Москву даже в труднейшие, голодные и холодные восемнадцатый и девятнадцатый годы, когда Руднев воевал, а Ольга с детьми жила у родственников в сравнительно тихом по тем временам Владимире, так и сверкали на лесной красавице. Пушистую ёлку, ещё вчера росшую в подмосковном лесу, установили в просторной комнате, освещённой тремя яркими лампочками, вкрученными в купленную накануне новую люстру.

    Бабушка хлопотала у стола, сын ей помогал, сокрушаясь, что Мотовиловых, которых ожидали ещё утром, встретить так и не удалось.

    – Отпросился, мама, со службы встретить старого друга с женой. Проторчал на вокзале целых два часа, а потом объявили, что поезда задерживаются из-за сильных снежных заносов, и когда прибудет читинский поезд, неизвестно. Возможно, что прибудет и не сегодня. Пришлось вернуться в Наркомат. Слава Богу, все важные дела завершили досрочно к тридцатому декабря, так что служащих распустили пораньше. Последний день года выпал на воскресенье и у нас был объявлен рабочим днём. Зато выходной перенесли на понедельник, так что завтра не вставать ранним утром, выспимся.

    – Проводим старый год, детишек уложим не позже десяти, а там и Новый год встретим. После полуночи прогуляться выйдем, походим по свежему снежку, подышим морозным воздухом, – пообещала Любовь Ивановна, на которой держалось всё домашнее хозяйство и присмотр за детьми, поскольку и сноха не сидела дома – служила в Наркомпросе и дорожила своей службой.

    Саше шёл восьмой год, и мальчик учился в первом классе десятилетней школы, Верочке четыре года. Жаль, приболела девочка, наверное, простудилась. Температура подскочила под тридцать восемь, но лежать не хочет. Да и как удержать ребёнка от красавицы-ёлки. Напоили малышку чаем с малиной. Температуру сбили, вот и повеселела, радуется каждой новой игрушке, так и звенит её тоненький голосок.

    – Что это? – насторожилась Любовь Ивановна, первая услышавшая резкие хлопки на улице, приглушённые зашторенными окнами. – Неужели стреляют?

    – Пойду, посмотрю что там, – принялся собираться встревоженный Руднев.

    – Не смей, Лёша! – остановила его жена.

    – Не надо, не ходи, – поддержала сноху мать. – Да и не стреляют больше. Метель, снег так и валит. На дворе ни души. Куда ты пойдёшь?

    Приподняв штору, Руднев выглянул в окно, однако уже стемнело, и улица была пустынной. Помедлив, подошёл к другому окну и тут заметил две чьи-то тёмные фигуры на углу Малой Полянки и Хвостова переулка. Одна из них, по виду мужская, была нагружена двумя чемоданами, другая – женская – прижимала к себе левой рукой воротник шубы, а в правой держала дамскую сумочку.

    – Боже мой, да ведь это они, Иван и Татьяна! – догадался Руднев. – Почему же пешком? И ведь где-то рядом стреляли?

    – Где? Где? – припали к окнам Ольга и Любовь Ивановна. За ними последовал Саша, а Верочка, у которой опять начинала подниматься температура, забралась в кресло и свернулась калачиком.

    – Да вот же они, подходят! – Алексей надвинул на голову шапку, накинул на плечи пальто и через несколько секунд был уже на улице.

    – Они! – обрадовались женщины, увидев, как Алексей обнимает по очереди Ивана и Татьяну Мотовиловых, которых прождали весь день и вот, радость, всё же успели к новогоднему столу проводить вместе с Рудневыми старый и встретить Новый год!

    Пока гости раздевались и разувались в прихожей, Ольга поспешила к малышке и приложила ладонь к головке девочки.

    – Ну что? – обеспокоился отец. – Горячая?

    – Опять под тридцать восемь, – вздохнула мать. – Смерим температуру, напоим чаем с малиной и уложим. А утром, Лёшенька, отправишься за врачом.

    – Что у вас? – вымыв руки и поправив волосы, подошла к ним Татьяна.

    – Да вот, Татьяна Трифоновна, доченька приболела. Простудилась.

    – Не Трифоновна, а просто Таня. Оля, мы ведь ровесницы и давай сразу перейдём на «ты», как наши мужья.

    – Давай, – стряхивая ртуть термометра, рассеянно согласилась Ольга.

    – Постой, Оля, дай я осмотрю девочку.

    – Разве ты доктор?

    – Училась, Оля, на фельдшера, так что почти доктор, – улыбнулась Татьяна. – В войну служила в госпиталях, а в Чите рядом с нами жила пожилая мудрая женщина из староверов. Опытная знахарка, врачевал и детей и взрослых. Лечила руками, травами и заговорами, а если не помогало, то даже уколами тонких игл. Рассказывала, что этому в молодости её научил один мудрый китаец. Только знать надо, где уколоть. Этому я у неё не научилась, но вот лечить руками, травами и заговаривать простуду, отравления, бородавки, кожную сыпь и даже рожу получалось. Своих детей у нас пока нет, так что лечила соседских. И не только детей, но и взрослых.

Татьяна приложила левую руку к головке ребенка, правой погладила спинку и что-то зашептала.

    – О чём это она шепчет? – спросил Мотовилова озабоченный Руднев.

    – Болезнь отгоняет, – ответил Иван Григорьевич, – а как это у неё получается, сам не знаю. У старушки-староверки научилась, и ведь помогает, на себе испытал. Меня в госпитале лечила после тяжёлого ранения, выходила. Там и познакомились. Смотри, девочка открыла глазки. Ей стало легче!

    Увидев незнакомую тётю, девочка скривила губки, но посмотрев на маму, не расплакалась и даже попыталась улыбнуться.

    – Открой, доченька, ротик, покажи тёте Тане горлышко, – попросила Верочку мать.

    Девочка послушно открыла рот.

    – Светлое горлышко, хорошее, – осмотрев, сообщила Татьяна. – А вот теперь, Оля, дай Верочке чая с малиной, только чуть тёплого, и уложи спать. Температура спадёт и больше подниматься не будет. Простуда у неё, не грипп и не скарлатина, с ними мне не справиться. Согреется, выспится и всё будет хорошо.

    Пока мама и тётя Таня поили девочку чаем с малиной, раздевали и укладывали в кроватку в хорошо протопленной спальной комнате, мужчины присели на диван и спешили наговориться, ведь не виделись больше четырёх насыщенных величайшими событиями лет.

    – Что же ты, Лёша, заговариваешь гостя. С дороги, устал, ему бы отдохнуть, разобрать вещи, переодеться, умыться. А ну, бери чемоданы и показывай им комнату! – распорядилась Любовь Ивановна.

– Да, мама, сейчас! – озаботился Алексей, направляясь прихожую за чемоданами. – Ого, тяжёлые! – удивился он.

– Самые необходимые вещи и подарки, – пояснил Мотовилов.

– Подарки? Кому?

– Вам, Алексей, семье вашей, – ответил Иван Григорьевич и с удовольствием добавил: – Дары Сибири!

– Идём, Иван, покажу вашу комнату. У нас их четыре. Нас ведь не уплотнили, поскольку я и Ольга служим в Наркоматах. Я по строительству, она по культуре и образованию. А вообще-то сейчас в Москву отовсюду прибывает много народа. Людей расселяют по квартирам, изымая у хозяев излишки жилплощади. Обещают, что временно, пока не построят новые дома, но ведь давно известно, что не ничего долговременнее, чем временное, – пошутил Руднев.

    – Верно, – согласился Мотовилов. – У вас тепло, согрелся после улицы.

    – Тепло, – подтвердил Руднев. – Отопление у нас пока печное. В квартире две голландки. Прежде топили дровами и торфом, теперь донецким антрацитом. Наладили добычу угля в шахтах Донбасса и доставку по железной дороге в Москву и другие города. А со следующего года наш дом будут подключать к паровому отоплению. Так что голландки останутся про запас.

    – Могут пригодиться, – согласился Мотовилов, полагавший, что враждебное окружение не оставит молодую Советскую республику в покое и возможно всякое, в том числе и новая война.

    – У нас четыре комнаты, три спальные, одна – ваша, – продолжил Руднев. – Небольшая, двенадцать метров, зато уютная и окно выходит во двор. – Алексей раскрыл дверь и вошёл в выделенную для гостей комнату, в которой спали Саша и Верочка, но дети на время был переселёны – Саша в комнату бабушки, куда перенесли кровать, а письменный стол в горницу. Верочку родители взяли к себе.

    – Извиняй, Иван, кровать полуторная, шире пока не раздобыл.

    – Ничего, Алексей, обойдёмся. У нас в Чите такая же, привыкли. Люди мы ещё молодые и стройные, уместимся, – отшутился Мотовилов. – Спасибо, что пригласили к себе, вообще-то слушателям предоставляются комнаты в общежитии.

    – Ну что ты, Иван! У нас вам будет гораздо удобнее.

    – Тогда открывай чемодан, тот, что поменьше. Там подарки! – распорядился Мотовилов.

    – Ого! – обрадовался Руднев, вынимая банки с солениями и вареньем.

    – Солёные сибирские грузди, маринованная черемша, байкальский омуль, варенье из облепихи и облепиховое масло. Это кедровые орешки, а в бутылке настойка на корне женьшеня. Целебная! Знаешь, что это такое?

    – Слышал об удивительном исцеляющем корне, однако ни видеть, ни пробовать не доводилось, – признался Руднев.

    – Привёз из Приморья. Китайцы, корейцы и японцы очень ценят лечебные свойства таёжного корня. Корень, добытый в глухой тайге, у них ценится на вес золота. За шесть лет оккупации Приморья японцы вывезли тонны женьшеня, варварски истребляя редкий корень. На восстановление понадобятся годы, – пояснил Мотовилов, – а это, – он указал на бутылки, – мы купили вино и коньяк в привокзальном ресторане.

В комнату заглянули успевшие подружиться Татьяна и Ольга.

– Мужчины, покиньте комнату, Танечке надо переодеться! – потребовала Ольга, с любопытством разглядывая дары Сибири.

    – Грузди, омуль, вино и коньяк – к столу, – распорядилась Татьяна, – остальное позже.

Любовь Ивановна заканчивала накрывать, радуясь, что и гости поспели к столу, и что Верочке полегчало. Понравилась ей Татьяна Трифоновна, просто Таня.

«И муж у неё хороший. Возмужал за прошедшие четыре года. Комдив, а если по старому, то генерал и это в двадцать восемь лет! Хорошая женщина, детишек любит. Дай ей Бог своих деток», – взглянув на гостью, которая вышла из отведённой гостям комнаты в нарядном платье и туфельках на каблучках, подумала она, мельком взглянув и на сноху, которая тоже переоделась в пошитое накануне новое платье и заглянула в комнату, где уснула Верочка.

«Дай Бог, всё обойдётся», – с облегчением подумала Любовь Ивановна, и велела Саше принести ножи и вилки. Сегодня, впервые с довоенных времён, она подаст к столу поджаренные ломтики телятины, которой отоварили сноху к празднику – дню образования СССР. Что это такое, пожилая женщина ещё толком не знала, но полагала, что дело хорошее.

Вот и карточки отменили год назад, продукты, одежда, обувь в магазинах появились, и деньги новые ввели, червонцы. Сыну к жалованию добавили пять червонцев, отложил, потратить не спешит…

 

* * *

– И как это ей удаётся? – облегчённо вздохнул Руднев, одобрительно посмотрев на Татьяну, занятую вместе с Ольгой и Любовью Ивановной приготовлениями к проводам старого года.

– Сам не знаю, – улыбнулся Иван Григорьевич, перехватив взгляд супруги. – Она и меня лечит от разной хвори. После ранения часто стал простужаться. Зимы у нас суровые, ветры сильные, частенько приходится выезжать на учения в поле.

Войну закончили во Владивостоке в конце октября, кажется 25 числа. В город вошли утром. Наблюдали, как в бухте Золотой Рог японцы спешно грузились на военные и транспортные корабли. Прихватили с собой и наши пароходы, в которых размещались беляки. Огонь из орудий мы не открывали и японцы не били по городу с кораблей. Все понимали, война закончена, и интервенты убирались вон с нашей земли. В бинокль приметил и два корабля под американскими флагами.

Всем белякам на кораблях мест не хватило. Одни сдавались, другие бежали из города, надеясь укрыться в тайге и пробраться в Маньчжурию. Но и в тайге их настигали наши партизаны.  

Вот так, Алексей, на дальних рубежах России, на Тихом океане заканчивалась Гражданская война, но и теперь, в относительно мирное время, «порох держим сухим». На Восточных окраинах по-прежнему неспокойно. Остатки семёновских банд постоянно нарушают границу. Совершают набеги на нашу территорию, а затем укрываются в Маньчжурии.

Через несколько дней меня вместе с группой командиров отозвали в Читу. Добирались не напрямую по КВЖД, где пока неспокойно, а в обход, через Хабаровск, по Уссурийской и Амурской железным дорогам. К концу ноября прибыл в Читу, где меня с нетерпением дожидалась Татьяна. Мы с ней решили, что, как только закончится война, так сразу поженимся. Зарегистрировали нас первого декабря, а спустя три недели меня направили на трёхмесячные курсы в Москву, в Военную академию РККА. Послал тебе телеграмму, ты ответил, что с радостью примешь нас в своём доме. Спасибо тебе, Алексей. Семья у тебя замечательная, жена, мама, детишки. Супруга твоя, Ольга, последняя из рода Булавиных. Так уж случилось, что брат её, Андрей Булавин, по-видимому, погиб в войне с поляками, а отец и мать умерли от тифа в Симбирске. Береги её Алексей.

– Мама, было, обиделась, когда Оля в память об отце пожелала сохранить свою девичью фамилию, но я ей объяснил, успокоил. Так что она у нас Ольга Владимировна Булавина-Руднева. Двойная фамилия. Так и в паспорте у неё записано, – пояснил Руднев, – но на службе её зовут Ольгой Рудневой.

– Булавины, как и мы, Мотовиловы, происходим из старинных дворянских родов. Предки наши были воинами-соратниками с четырнадцатого века. Вместе сражались под знамёнами Великого Московского князя Дмитрия Ивановича с Мамаевой ордой на Куликовом поле, да и имения наши, утраченные в конце прошлого века, были по соседству в Симбирской губернии, которую я и теперь полагаю своей малой родиной, – напомнил Мотовилов.

– Стало быть, земляки вы с Владимиром Ильичом, – добавил Руднев.

– Как его здоровье? – спросил Иван Григорьевич.

– Да какое там здоровье. Слава Богу, остался жив, однако, тяжело болен. После ранений, полученных от Фаины Каплан, руку которой направляли эсеры, так толком и не оправился. Два-три года Ильич ещё держался, исключительно на нервах, теперь лечится в Горках, да только врачи ничем уже не могут ему помочь… Впрочем, Иван, о чём это я! – очнулся от тяжких мыслей Алексей Руднев. – На носу Новый год, а мы ещё не проводили старый. Вот и Любовь Ивановна зовёт нас к столу, Оля и Таня переоделись в нарядные платья и навели лоск. Сашка уже вовсю уплетает мясной салат, а Верочка после Таниных лечащих рук и Олиной сказки сладко спит. К столу, Иван Григорьевич! Проводим старый 1922 год, насыщенный столькими важными событиями, закончившийся образованием СССР! Вот за это и выпьем по первой рюмке!   

 

* * *

    – Так что же это были за выстрелы? Ведь я хорошо слышала, привыкла к стрельбе на улицах по ночам в восемнадцатом и девятнадцатом годах. В Москве тогда развелось столько разбойников! Дважды грабили нашу квартиру, – припомнила за столом Любовь Ивановна. – Думала, худшее позади и вот опять стреляли прямо перед вашим приходом. Все слышали, Лёша собрался выйти посмотреть, что там случилось, да мы не пустили.

    – Было дело, – признался Иван Григорьевич. – От вокзала добирались до вас на извозчике. Почти доехали, несмотря на темноту и засыпанные снегом плохо расчищенные улицы. Надо же такому случиться, в переулке послышались выстрелы. Милиционеры гнались за бандитами. Те отстреливались, и мы с Танечкой попали по раздачу.

    – Иван помог задержать одного из бандитов, – опередила супруга Татьяна. – Другой преступник, по-видимому, был убит. Милиционеров тоже было двое, один был ранен. Мы уже были неподалёку от вашего дома и уступили экипаж милиционерам, – пояснила она.

    – Милиционер назвал прозвище одного из бандитов – Васька Кот. Попытались ограбить квартиру. Хозяина, фамилию его запомнил – Ефремов, бандиты убили, – добавил Иван Григорьевич.

    – Боже мой! – всплеснула руками Любовь Ивановна. – Неужели Петра Яковлевича? Конечно же, его. Ефремовы у нас тут одни – Пётр Яковлевич и Елизавета Фёдоровна, – расстроилась до слёз Любовь Ивановна, знавшая стариков Ефремовых.

    – Кот? Слышали о таком разбойнике, – вспомнил Руднев. – Орудовал с подельниками в Замоскворечье, чаще на Пятницкой и на Ордынке. Хорошо, что его взяли, теперь не отвертится. За убийство поставят к стенке! Не надо, мама, успокойся, – обнял мать Алексей. – Жаль, что официально новогодний праздник у нас пока не отмечается, но народ празднует. Некоторые устанавливают в доме ёлки, продавать которые не возбраняется, а ёлочные игрушки или сами мастерят, или покупают на рынках сохранившиеся с довоенных времён. У нас сохранились, несмотря на то, что в лихие годы пережили два ограбления. Из квартиры воры вынесли одежду и посуду, а игрушки оставили. Помнишь, мама?

– Как не помнить, в восемнадцатом и девятнадцатом годах такое было. Ты, Лёша, тогда на фронте был. Грабили прямо при нас, хорошо хоть Олю и Сашу не тронули. Оля тогда была беременна Верочкой. Слава Богу, теперь такое случается не часто, милиция воров приструнила, да не всех. Надо же такому случиться, под самый Новый год ограбили Ефремовых. Петра Яковлевича убили, душегубы. Знаю я их, жаль стариков, Елизавета Фёдоровна одна осталась, завтра к ней схожу, утешу, помогу, чем смогу. Хотя, какое же тут утешение, – приложив к глазам платочек, тихо всплакнула Любовь Ивановна.

– Бандитов задержали, будут судить и за убийство расстреляют, – напомнил матери Алексей, – а старушку, полагаю, увезли в больницу.

– Эх, зачерствели мы за годы войны, – убрав платочек, тяжело вздохнула пожилая женщина. – Не скоро отойдём…

    – Да ну вас, мужчины, – не будем думать и вспоминать о плохом в этот вечер! Давайте заведём патефон. Очень хочется танцевать! – решительно заявила Ольга, раскрасневшаяся после рюмки вишнёвой наливки.

    – А Верочку не разбудим? – забеспокоилась Любовь Ивановна.

    – А мы тихонько. К тому же Верочка в дальней комнате за двумя дверями, не услышит.

    – Заводите, танцуйте, дорогие мои, только тихо, а пойду, прилягу, за Верочкой присмотрю. Устала, – призналась Любовь Ивановна.

    – Хорошо, мама, а к двенадцати часам мы тебя позовём. Вместе встретим Новый год.

    – Саша, не пора ли тебе спать? – посмотрела на сына Ольга.

    – Нет, мама, я ещё посижу, поем. Сегодня так много вкусного, посмотрю, как вы будете танцевать. Могу ставить пластинки, – предложил Саша.

    – Пусть посидит, покомандует патефоном, – разрешил отец.

    – Но после двенадцати отправлю тебя спать. Ты слышишь, Саша?

    – Угу, мама, – откликнулся сын с полным ртом.

    Подходящих пластинок оказалось немного. Меняясь парами, танцевали медленный вальс, а затем недавно появившееся в России красивое аргентинское танго. Для Ивана и Татьяны танец был новый, и Алексей с Ольгой быстро научили друзей несложным па. Танцуя, с нетерпением посматривали на часы, стрелки которых приближались к полуночи.

    – Ну вот, товарищи, пора за стол, пора открывать шампанское! – объявила Ольга. – Алексей, зови маму!  

 

3.

    К часу ночи, встретив и отпраздновав наступление нового 1923 года, мужчины оделись потеплее и вышли на улицу подышать свежим воздухом. Руднев закурил папиросу, Мотовилов отказался.

    – После ранения бросил курить, окончательно, – признался Иван Григорьевич.

    – Правильно сделал, я вот тоже подумываю бросить. На фронте в табачке была хоть какая малая радость, теперь вполне можно обойтись, и для здоровья полезней. Докурю эту и брошу. В новый год без папирос. Вот Оля обрадуется! Не веришь?

    – Верю, Алексей, – улыбнулся Мотовилов. – Татьяна настояла, и я бросил.

    – Пойдём, покажешь, где вы с милиционерами взяли этого Кота, – предложил Руднев.

    – Идём, здесь недалеко, – согласился Мотовилов. – Снегу прибавилось, вьюжит, но думаю, что ещё не все следы занесло.

    Они свернули в переулок, который скупо освещали несколько окон в жилых домах, хозяева которых продолжали праздновать наступление Нового года, и луна, едва пробивавшаяся сквозь снежную пелену. На улице ни души.

    – В шинели не холодно? – озаботился Руднев.

    – Нет, привык к холоду. Под гимнастёрку и галифе поддеваю шерстяное бельё. У нас, в Забайкалье, морозы покрепче, – пояснил Иван Григорьевич и осмотрелся. – Кажется, вот здесь это произошло. Бандит нагнал нас, ухватил меня за рукав и попытался забраться в экипаж. Не вышло, вытолкнул я его в снег, а тут и милиционер подоспел. Вот там, дальше, метрах в двадцати-тридцати, милиционеры подстрелили его подельника. Всё занесло снегом, пока мы провожали старый и встречали новый год.

    – А ведь это то самое Афонское подворье, которое достраивалось в восемнадцатом году, когда мы с тобой уезжали на фронт, – взглянув на трёхэтажный тёмный, без единого огонька дом, узнал Мотовилов. – Надо же, не заметил, когда проезжали мимо, а потом этот случай со стрельбой, милицией и налётчиками. Кажется, здесь был домовая церковь?

    – И дом для престарелых инвалидов русско-турецких войн, – добавил Руднев. – Только из инвалидов остались то ли двое, то ли трое. Да и те – ветхие старцы. Так что подворье скоро закроют.

Впереди показалась засыпанная снегом Большая Полянка, скупо освещаемая несколькими тусклыми электрическими фонарями, такая же заснеженная и безлюдная.

– Рассказывай, Алексей, как служится в Наркомате? Чем занимаешься?

– Работы, Иван, непочатый край! Тут и Москву надо приводить в порядок после Гражданской войны и страну поднимать. Слышал о ленинском плане Гоэлро?

    – Не только слышал, мы его уже воплощаем своими силами у нас в Забайкалье. Доставили по КВЖД трофейную японскую гидротурбину и установили её, соорудив плотину на небольшой горной речке. Наша малая электростанция освещает казармы и часть домов, – с удовольствием сообщил Мотовилов.

– Молодцы! Но этого крайне мало. Для промышленного развития страны необходимо много электроэнергии, так что сейчас проектируются и уже строятся новые электростанции – тепловые и гидроэнергетические. Рядом, под Москвой, огромные залежи торфа. Ещё до войны под Шатурой планировали построить электростанцию на торфе, да не успели. И вот назрела задача строительства мошной электростанции. В этом году начнём. Сроки сжатые. Через полтора-два года электростанция должна заработать на полную мощность. Машины для электростанции приходится пока покупать за границей. Слышал о таком американском предпринимателе Хаммере?

    – Слышал, приезжал к нам в позапрошлом году, в газетах писали. Встречался с Лениным, – припомнил Мотовилов.

    – Невзирая на протесты правительств Америки, Англии и Франции, Хаммер и другие капиталисты начали поставлять нам промышленное оборудование. У нас уже работают американские инженеры, но больше всего специалистов из Германии. У них экономический кризис, безработица, вот и рвутся к нам работать. Расплачиваемся за всё, как при царе, хлебом, которого и самим не хватает, лесом, пушниной, золотом и прочим сырьём. Жаль, хотелось бы торговать на равных. Продавать капиталистам машины и промышленную продукцию. Придёт время, так и будет! – пообещал Руднев.

    – Теперь вот какая, Иван, история. Встретил я с полгода назад в нашем Наркомате одного американского инженера по имени Генри Роулинг, лицо которого показалось мне знакомым. Недолго вспоминал, где я его мог видеть. Конечно же, в Бухаре! Да и шрам на щеке, оставшийся от осколочного ранения, мне подсказал, что это именно он! Только тогда этот мистер носил мундир английского лейтенанта и другую фамилию – Смит. Имени не припомню.

    Был пленён вместе с английским майором во время штурма дворца эмира, по сути крепости, обнесённой высокими стенами. После предварительного допроса пленных англичан, во время которого я был переводчиком, пленных отправили в штаб дивизии, в Самарканд.

    – Как же эти англичане попали в Бухару? – спросил Иван Григорьевич

    – Были советниками у военачальников бухарского эмира, а проникли в Туркестан из Ирана. И вот такая встреча! Меня он, конечно же, не «признал», но по лицу было видно, что изрядно взволнован, если не напуган. О своих подозрениях я сообщил в ГПУ, но и там этому, похоже, не придали большого значения. Поблагодарили за информации и взяли с меня слово, что не стану об этом распространяться.

Роулинг по-прежнему бывает в наркомате, здоровается со мной, ничем не напоминая о возникшем недоразумении. Но я убеждён, что это именно он и выдаёт себя за американского инженера. Я неплохо владею английским языком и, прислушиваясь к американцам, которые работают у нас, нахожу, что Роулинг всё-таки не американец, а англичанин. В его речи почти нет американизмов, как у его коллег американцев, да произношение самое правильное, лондонское.

    А три дня назад встретил Роулинга в Центральном универмаге возле Большого театра, где покупал новогодние подарки. Роулинг меня не заметил, прогуливался по верхнему этажу с неким субъектом и разговаривал с ним по-французски. Представляешь, во вчерашней вечерней газете опубликована фотография его спутника, который, оказывается, французский фотокорреспондент, прибывший в Москву из Парижа. Разъезжает по городу, делает снимки, которые публикуются во французских газетах и журналах.

    – Чего же, Алексей, здесь удивительного. Хоть и нехотя, европейские державы вынуждены признавать РСФСР, а теперь и СССР. А после Генуэзской конференции не за горами время, когда, теперь уж в Москве, возобновят прерванную войнами и революциями работу посольства Англии, Франции и других государств. Так ты полагаешь, что этот Роулинг английский шпион? – задумался Мотовилов.

    – Уверен! Инженер он никчёмный, это его прикрытие, а разведка – основная деятельность. В Бухаре начинал в качестве советника эмира, у нас продолжает в качестве британского шпиона. Повторно обращался в ГПУ и знаешь, что мне там ответили? Выбросьте из головы ваши подозрения. Не ваше, мол, дело следить за американским специалистом. Для этого есть органы государственной безопасности.

– Дорогой Алексей, ну что же тебе могли ответить в ГПУ! Всё правильно, – улыбнулся Иван Григорьевич. – Полагаю, что за многими иностранцами установлено наблюдение, а после твоего заявления за мистером Роулингом будут следить с особой тщательностью. Так что продолжай с ним здороваться и признай свою ошибку.

    – Уже признал, так посоветовали в ГПУ, – вздохнул Руднев.

– Скажи мне лучше, Алексей, появились хоть какие-нибудь сведения об Андрее Булавине? Ведь точно неизвестно, что он погиб. Возможно, оказался в плену. Ведь знаешь, как дороги для меня Булавины. С четырнадцатого века всегда были рядом Мотовиловы и Булавины. Предки наши сражались с ордами Мамая на Куликовом поле. Соседствовали, под Симбирском были имения наших предков. Теперь потомки Булавиных обосновались в Москве, мы Таней оказались в Чите. Разнесли нас по матушке-России судьбоносные ветры революции и Гражданской войны…

    – Увы, Иван, никаких, – выдержав паузу, продолжил Руднев. – Считается, что Андрей Булавин пропал без вести в августе 1920 года во время Варшавского сражения. Погиб или оказался в плену, пока неизвестно. Среди интернированных в Германии и вернувшихся в Петроград наших солдат и офицеров не значился. Оля и сейчас тихо плачет, вспоминая брата...

– Жаль, Андрея, ведь мы с ним были, словно родные браться, – вздохнул Мотовилов. – Однако, Алексей, холодно. Прогулялись, осмотрели место, где взяли бандита по кличке Кот. Метёт, завтра дворниками прибавится работы. Идём домой. Женщины заждались нас.

    – Идём, Иван, – поежился Руднев. – И в самом деле, холодно. Да и печи пора подтопить. Захватим уголька из сарая.

 

4.

    Едва мужчины вышли прогуляться, намаявшаяся за день Любовь Ивановна простилась с Ольгой и Татьяной и, пожелав всем доброй ночи, отправилась спать. На время в её комнату подселили внука, который сладко посапывал, видя третий сон.

    Женщины подвинули кресла поближе к новогодней ёлке, на которой догорали несколько свечей ,и тихо говорили о своём, наболевшем.

    – Счастливая ты, Оля, заботливый супруг, двое детей – сын и дочь. Живёте в столице, оба служите в наркоматах, – порадовалась Татьяна за обретённую этим вечером новую, ставшую близкой, подругу.

    – Мы живём в очень интересное время! – улыбнулась Ольга. – У нас в Наркомпросе часто бывают известные творческие личности. Раз в месяц мы устраиваем литературно-художественные вечера, на которые приглашаем известных писателей, поэтов, театральных деятелей, художников, артистов, музыкантов. Они рассказывают о своём творчестве, читают стихи, поют. Очень интересно!

За прошедшие годы у нас побывали Максим Горький, Александр Серафимович, Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Константин Сергеевич Станиславский, Сергей Эйзенштейн и ещё много замечательных людей! – с удовольствием рассказывала Ольга. – На один из таких вечеров хотели пригласить поэтессу Анну Ахматову, она тогда приехала в Москву из Петрограда. Однако наше руководство не разрешило. Перестраховались. Ахматова резка в своих высказываниях и многим это не нравится. Ничего не поделаешь, с начальством не поспоришь.

Таня, вы будете в Москве три месяца. На первый же литературно-художественный вечер я постараюсь достать для вас пригласительные билеты. Я член оргкомитета, думаю, что получится, – пообещала Ольга.

– Спасибо, Оля, очень хочется побывать на литературно-художественном вечере, – загорелась Татьяна, – и Ивану будет интересно. Многое ли мы видим у себя в Чите?..

Оля, мы с тобой ровесницы, ты давно уже замужем, а у меня только прошлым вечером закончился медовый месяц, – после затянувшейся паузы продолжила Татьяна. – С Иваном я знакома давно, третий год пошёл, а виделись мы редко. Он всё время в походах. Воевал то с колчаковцами, то с японцами, то с семёновцами и прочими атаманами. Я терпеливо дожидалась его в Чите. Осенью двадцатого года привезли его с границы тяжелораненого. Ухаживала за ним в госпитале, сидела возле кровати ночи напролёт, выходила. Вот тогда-то Иван и написал письмо в Москву на адрес своего товарища Алексея Руднева, вместе с которым воевал ещё с немцами.

Задумали пожениться, да не успели. Выписали Ивана не долечившимся. Направили в Приморье, добивать японцев, а ответное от вас письмо пришло уже после его отъезда, – делилась Татьяна своими воспоминаниями с Ольгой. – Мечтаю жить с Иваном на одном месте, в своём доме, родить детей. Бог даст, всё сбудется, вот и война, наконец, закончилась.

– Сбудется, Танечка, обязательно сбудется! – поддержала подругу Оля. – Только и у меня на сердце тяжкий камень. Родителей, которые умерли в Симбирске в девятнадцатом году от тифа, я уже оплакала. Ничем не могла им помочь. Алексей на фронте, Бог знает где. Позже узнала, что воевал в Туркестане. Письма от него доходят, а сама не знаю куда писать. Что с ним, неизвестно. Одна в холодной и голодной Москве с двумя детьми на руках. Верочка только родилась. Если бы не мама Алексея, не выжили бы. Огромное за всё спасибо Любови Ивановне. Мы перед ней в вечном долгу…

В сентябре, незадолго до возвращения Алексея из Туркестана, дошла до нас весточка, что бат мой единственный, Андрей Булавин, пропал без вести на Польской войне. Алексей успокаивал. Пропал без вести – не значит, что убит. Возможно, оказался в плену, возможно, интернирован в Германии, куда прорвались из окружения тысячи наших солдат и командиров.

С начала теперь уже прошлого двадцать второго года в Петроград стали прибывать пароходы из Германии с нашими воинами, которым удалось избежать польского плена. В газетах пишут об ужасах, которые и поныне творятся в польских лагерях для военнопленных. Страшно читать, – на глазах Ольги навернулись слёзы, однако женщина поспешила взять себя в руки. – Надеемся, что Андрей всё-таки жив. Надеемся с каждым новым, прибывающим в Петроград пароходом, да только их всё меньше и меньше. Говорят, что вывезли почти всех, кроме тех, кто по разным причинам остался в Германии.

– Надейтесь, надейтесь, Оля. Человек жив, пока в сердцах его близких живёт надежда, поддержала подругу Татьяна. – У тебя есть его фотография?

– Есть.

Ольга прошла к комоду, выдвинула верхний ящик и извлекла семейный альбом с фотографиями. Отыскала лист с фотографиями брата и протянула альбом Татьяне.

– Вот его последняя фотография, сделанная в апреле двадцатого года, меньше чем за месяц до отправки на польский фронт. Тогда поляки вместе с бандами Петлюры заняли Киев, и в Москве спешно формировались новые полки.

Татьяна взглянула на улыбавшегося красного командира, в гимнастёрке, перепоясанной ремнями, и фуражке со звёздочкой.

– Сколько ему лет? – спросила она, внимательно всматриваясь в лицо молодого командира.

– Тогда только исполнилось двадцать два, – ответила Ольга. – Назначили командовать взводом стрелковой роты. Провожали эшелон, увозивший полк, в котором служил Андрей, с Брестского вокзала.

Татьяна долго молчала, продолжая рассматривать фотографию. Задумалась. Ольга терпеливо ждала, что скажет?

– Случилось со мной, было это с год назад, – наконец молвила она, оторвав взгляд от фотографии и посмотрев на Ольгу. – Тогда в бою с бандами атамана Семёнова на границе с Маньчжурией пропал без вести муж моей соседки и подруги Клавы Стрельниковой. Она уже и оплакала супруга, поделилась со мной своим горем, повесила его фотографию на стенку возле иконы, перевязала уголок траурной ленточкой. Я хорошо знала Егора, но долго не могла оторвать взгляда от его фотографии. Не знаю как, но что-то подсказывало мне, что он жив, – призналась Татьяна. – Вот и с братом твоим такое же. Чувствую, что Андрей жив, только тяжело ему…

– Что ты говоришь, Танечка! Разве такое возможно? – едва не закричала Ольга, вовремя прикрыв рот ладонью, чтобы не разбудить детей и свекровь.

– Егор Стрельников вернулся через два месяца. Был ранен. Семёновцы посчитали, что мёртв и не добили. Оставили в степи на корм хищным птицам. Подобрали его буряты. Укрыли, выходили, дали коня, на котором Стрельников благополучно вернулся в свою часть. Вот как это было, – вспоминала Татьяна. – Жди, Оля, Андрея, чувствую, что он жив и обязательно вернётся!

Женщины обнялись.

– Хорошо, мне с тобой. Танечка! Верю тебе. Есть в тебе что-то особенное! Вот и Верочку лечишь. Ощупала лобик, спала температура. И за Андрея спасибо, обнадёжила, – призналась разволновавшаяся Ольга. – Знакомы всего-то несколько часов, а словно старые подруги, ну словно родные! Хочется верить, что Андрей жив и вернётся. Ведь вернулся муж твоей читинской подруги! Не может же пресечься на Андрее старинный род Булавиных! Не может! – Ольга перевела дыхание и посмотрела на подругу. – И у тебя на пальчике обручальное колечко. Венчались?

– Нет, не пришлось, – вздохнула Татьяна. – Но священник благословил нас. Иван – комдив, если по старому, то генерал. Не принято в Красной армии посещать церкви, венчаться. Кто верует – молится дома. Детишек крестят родственники. Я колечко ношу, а Иван, если не забывает, то надевает дома, когда возвращается со службы.

– И у нас так же, – призналась Ольга. – Оба мы служим в наркоматах, так что обручальные кольца пока надеваем дома. Но Алексей уверяет, что пройдёт время, и на кольца перестанут обращать внимание. Откроются закрытые нынче храмы, изъятые в качестве помещений под иные нужды, и люди станут их посещать. Мама и сейчас регулярно посещает храм Григория Неокесарийского, что на Большой Полянке. Иногда и я с ней хожу, хоть и опасаюсь. Вдруг узнает кто и донесёт на службу. Разные люди бывают. На службе могут быть неприятности. Боюсь, но не могу себе в этом оказать. Оденусь поскромнее, повяжу платочек и помолюсь. Мы с Лёшей венчались в этом храме. До войны это было ещё. Такое не забывается.

Патриарх у нас сейчас Тихон, избранный священным Синодом в конце семнадцатого года после двухсотлетнего перерыва. Мама, – так Ольга называла свекровь, – рассказывает, что трудная ему выпала доля, хоть как-то примирить новую власть с церковью, которая теперь отделена от государства. Не все священники с этим согласны, грозятся уйти в катакомбы, как большевики укрывались в годы царизма в подполье. Таких священников притесняют, берут под арест, ссылают, говорят, что даже уничтожают. Страшно...

Алексей успокаивает. Вспоминает, что гонения бывали и прежде, в иные эпохи, а церковь от государства отделена и в других странах. У нас такой декрет был принят в восемнадцатом году, а во Франции раньше, в девятьсот пятом. Да и Пётр I отменил патриаршество, которое мешало ему стать самодержцем. И при нём были гонения на священнослужителей. Мама его не слушает, про царя Петра не хочет знать, переживает, надеется, что придёт время, когда люди опомнятся. Дай-то Бог…

– А что если нам погадать на кольцах в новогоднюю ночь? – неожиданно предложила Татьяна, стараясь отвлечь Ольгу от грустных мыслей, посетивших её в первый день наступившего 1923 года, с которым связывала большие надежды.

– Погадать? Можно, – задумалась Ольга. – О чём же нам загадать, Танечка?

– Мечтаю о детях, мне ведь, Оленька, уже за тридцать. Кто-то у нас будет?

– Давай, только я этого никогда не делала, – призналась Ольга. – Самой не пришлось. Слышала, что гадают девушки на суженого в Рождественский вечер, а он уже близок. Всего-то неделя осталась. Может быть подождать?

– Ладно, Оленька, хоть мы и замужние женщины, давай отложим таинство до Рождества, – согласилась с подругой Татьяна. – Вот тогда и погадаем. Ладно?

– Ладно, Танечка, подождём до Рождества. Вместе погадаем! – обрадовалась Ольга.  

    – А где же наши мужчины? Неужели не нагулялись, не намёрзлись? Не пойти ли взглянуть, – вспомнила Татьяна и, привстав с кресла, выглянула в окно. Ольга последовала за ней.

    – Да вот же они, все в снегу! Разгребают ногами снег у входа в парадные двери. Ну и метель! Настоящая, новогодняя!

 

5.

    – В России сейчас зима, снег и мороз, а здесь, на Волыни, слякоть и грязь, однако холодно, – кутаясь в дырявый тулуп, которому, наверное, не один век, ругался Дубов, сворачивая цигарку из дрянного местного табака.

Табачка ему ещё днём отсыпал, не пожалел, прижившийся на хуторе одинокий одноногий добродушный старичок Яков – мастер на все руки. За пропитание и приют днями плотничал, сапожничал, корзины плёл, по ночам сторожил панское добро. Яков был из малороссов, не местный, привезли его сюда лет десять назад родственники пана Шкиряка с соседней Житомирщины, которая после недавней войны осталась в России или, как теперь называли Малороссию, на Украине. Неплохо разговаривал на суржике, вспоминал, что служил в русской армии, а ногу потерял в Маньчжурии на японской войне. Русских пленных – Дубова и Булавина, которые трудились на хуторе, старик Яков не обижал. Жалел молодых парней, которым бы жить на воле да девок любить, а не гнуть спину на пана, от которого не услышать доброго слова, одну лишь брань.

    После обеда из пустых щей и варёной картошки, которой хоть вволю наелись, Дубов и Булавин пилили и кололи дрова, понукаемые средним сыном Шкирняка Юзефом, не расстававшимся с винтовкой, лежавшей у него на коленях. Это из опаски, что русские могут пустить в ход топоры, а то и бежать. Мало ли что от них можно ожидать. Возле него крутился младший сын хозяина двенадцатилетний Мирек, которого отец привёз из Ровно с неделю назад. Мирек учился в гимназии и приехал к родителям на рождественские каникулы.

Ох, и поганым оказался этот подросток. Так и норовил задеть, позлить русских пленных. То кинет в них ком земли, то задницу покажет, то обольёт водой и скалится, пользуясь безнаказанностью. Пытался выпросить у брата винтовку – подержать. Однако Юзеф не давал – ещё пальнёт сдуру.

    В просторном бревенчатом доме с многочисленными пристройками – усадьбе пана Шкирняка, полным ходом шла подготовка к приезду родственников: двоюродного брата – подпоручика, служившего в лагере и подобравшего Шкирняку двух здоровых русских пленных для работы на хуторе, свояка, проживавшего в Кракове, и племянницы – полукровки панночки Ханны. Вдовая мать пани Ханны была украинкой и проживала в Житомире, где после окончания войны большевики установили свою власть. Об этом сообщил пленным русским старик Яков, доплетая из заготовленной осенью лозы очередную корзину, столь необходимую в крестьянском хозяйстве.

Упомянул, что панночку Ханну помнил ещё подростком и теперь желал взглянуть на взрослую двадцатилетнюю девушку, которая и десять лет назад обещала стать красавицей.

– И фамилия у панночки для девицы самая что ни на есть приятная – Ласка! – не удержавшись, с удовольствием, сообщил Яков, привычно поправив пышные усы, какие лет триста назад носили запорожские казаки. – А в войну Ханночка была в польском войске, защищала Варшаву. Вот как! – шепнул словоохотливый старик Дубову. – Пан сказывал, что теперь она хочет вернуться в Житомир к матери. Та осталась одна и хворает. Да и замуж Ханне пора. Ей бы доброго хлопца, вроде дружка твоего, – кивнул Яков на Булавина.

    – Почему же не вроде меня?

    – Да ты слишком велик для неё, а он в самый раз и лицом хорош, не то, что твоя конопатая рожа!

    – Я вот дам тебе за «рожу!» – возмутился Дубов.

    – Да ну тебя, парень! – отмахнулся старик. – Дрова коли.

Долгожданные гости приехали на двуколке, по единственной разбитой оттепелью грунтовой дороге. Мужчинам пришлось потесниться, усадив между собой панночку, о которой успел рассказать Яков. Приехали засветло, потратив на путь в тридцать вёрст без малого пять часов.

Встречали их всем семейством. Обнимались и целовались, поздравляя друг друга с минувшим Рождеством и наступающим Новым Годом. И старик Яков, отложив незаконченную корзину, доковылял до приехавших на самодельной деревянной ноге и приветствовал гостей по-украински:

– Здоровеньки булы!

А панночка Ханна, которая и в самом деле оказалась статной красавицей, обняла и поцеловала старика.

За все этим, прервав работу, наблюдали русские пленные Дубов и Булавин, узнавшие в молодом подпоручике одного из самых лютых лагерных мучителей, который отбирал их для работы на хуторе своего родича. А вот девушка, приходившаяся Шкирняку племянницей…

– И в самом деле, хороша панна Ханна! Эх, завалиться бы с такой кралей в стог сена! Недаром, что Ласка! Только сдаётся мне, что и её я уже видел, – нахмурился Дубов.

– Где же ты её мог видеть? – удивился Булавин.

– Ну да. Видел! – присвистнул от удивления Дубов. – Не сразу признал. В лагере её видел, весной, возле начальника лагеря. Отправили тогда подметать плац. Ожидали представителей «Красного креста». А эта Краля о чём-то калякала с начальником лагеря и с этим подпоручиком Войтылой, с которым оказывается в родстве. И одета она была в польскую военную форму, но в юбке, при погонах, только не рассмотрел каких. Точно она, такая же красивая, стерва! Губы скривила, смотрела на нас, как на скотину!

– Тише ты, услышат! – одёрнул его Булавин.

– А это кто там? – обратив внимание на коловших дрова Дубова и Булавина, поинтересовалась Ханна.     

– Работники, русские пленные. Пан Войтыла самолично отбирал их для нас, – ответил Юзеф. Повесил винтовку на плечо и ещё раз поцеловал двоюродную сестру в щёчку. – Отец велел сторожить, чтобы чего не удумали.

Красивые тёмно-зелёные глаза девушки вспыхнул недобрым огнём и, с презрением посмотрев пленных, она отвернулась.

    – Хороши ли работники? – кивнув в сторону пленных, спросил у хозяина подпоручик.

    – Работают справно. Без них нам не управиться. А к весне ещё бы одного, такого работника. Поможешь? – Шкирняк с благодарностью взглянул на подпоручика.

    – Таких, как эти, уже разобрали. В лагере осталась одна дохлятина, мрут как мухи, но для вас что-нибудь подыщу, – пообещал Войтыла. Сплюнул и свирепо посмотрел на пленных, с которыми, находись они в лагере, мог сотворить что угодно.

    Все кроме Юзефа и старика Якова вошли в дом.

    Юзеф присел на скамейку и вернул винтовку на колени. Посмотрел на небо. Хмуро, через час совсем стемнеет и русских можно запереть на ночь под охраной посаженного на длинную цепь пса-волкодава. Если что, подаст знак лаем, да и загрызть человека такой пёс способен.

 

* * *

    – Закуришь? – предложил Дубов шепотку Булавину, вместе с которым бедовал на хуторе пана Шкирняка в лесной глухомани верстах в тридцати к северу от Ровно.

    – Давай, – протянул Булавин руку за табаком и клочком не раз прочитанной газеты, из которой свернул себе «козью ножку». Польские газеты, которые иногда привозил из города пан Шкирняк или один из его сыновей, попадали к русским невольникам в виде замусоленных обрывков и с большим опозданием. Зато из них, хоть и с немалым трудом разбирая польские слова на латинице, можно было узнать, что творится в мире, а потому пускали клочки на самокрутки лишь после внимательного прочтения.

Покурить хоть и скверного табачка было едва ли не единственной радостью для многих пленных русских красноармейцев, которых с начала марта стали передавать из лагерей местным помещикам и разбогатевшим крестьянам, желавшим иметь дешёвую рабочую силу. За каждого пленного, которого выбирал сам пан, управляющий имением или же владелец зажиточного хутора, полагалась плата, хоть и небольшая, но изрядно пополнявшая не только казну недавно воссозданного польского государства, но и кошелёк начальника лагеря, поскольку пленных было много и теперь их следовало расходовать с умом.

Не морить голодом, не истязать и не убивать, как это делали в первые месяцы, опьянённые головокружительной победой – окружением и разгромом полков и дивизий Красной армии на подступах к Варшаве, когда в польском плену оказалось свыше ста тысяч красноармейцев. Да и кто их тогда считал...

    Памятуя о выдуманном польской и прочей европейской русофобствующей интеллигенцией вековом угнетении, о котором постоянно напоминал победитель большевиков и первый польский президент пан-маршал Пилсудский, поляки создали сеть концентрационных лагерей, в которых в течение первого года замучили десятки тысяч пленных красноармейцев. Потом спохватились, что даром пропадает рабочая сила, и в лагеря за дешёвыми рабами потянулись не только крупные землевладельцы, но и зажиточные хуторяне.

Так на богатом хуторе Шкирняка, который всеми правдами и неправдами «выбился в люди» из крестьян, а прежде холопов, и теперь звался паном, появились два русских работника из военнопленных, за которыми хозяин был обязан следить и в случае неповиновения или попытки побега сообщить начальнику лагеря. Да и сам пан Шкирняк имел поначалу дурную привычку наказывать своих новых русских работников зуботычинами, когда был не в духе, сопровождая рукоприкладство самой что ни на есть грязной бранью.

Присматривали за работниками сыновья Шкирняка – старший сын Тадеуш и средний Юзеф, но бить русских пленных, как это иногда позволял себе отец, не решались, обходясь угрозами и бранью. При первой же попытке рукоприкладства здоровяк Дубов дал Юзефу решительный отпор, повалив на землю и прижав ногой.

После такого инцидента пленных могли вернуть в лагерь, обменяв на более покорных рабов, но пан Шкирняк этого не сделал, полагая, что пленных, из тех, что покрепче, уже разобрали соседи и ему достанутся дохляки, малопригодные для тяжёлой крестьянской работы. Отругал сына и сам больше не распускал рук, опасаясь ответа. Кто знает, что у них на уме? Однако бранить продолжал с тем же польским упрямством.

К уборочной страде Шкирняк поднанял на месяц в батраки мужа и жену – Ивана и Олесю из украинской деревеньки, что находилась верстах в трёх от хутора. Оба молодые, бездетные и безземельные, батрачили на соседей. От них Дубов и Булавин узнали, что поблизости кроме их деревни, да хутора пана Шкирняка других поселений нет. Кругом леса, местами заболоченные. И только в десяти верстах южнее имеется большое украинское село, но и туда понаехали поляки, которым весной передали лучшие земли, обидев местных жителей.

– Там жандармы. Ух, и лютые на хохлов! – шепнул Булавину Иван. А на вопрос – далеко ли до России, где граница? – ответить не сумел, не знал.

Сегодня, в преддверии наступления Нового года, который по всем приметам сулил и хороший урожай, и немалый приплод скота, Шкирняк велел преподнести своим русским работникам по кружке самогона, солёному огурцу и ломтю залежалого сала с большим куском ещё не зачерствевшего хлеба.

Угощение принесли Юзеф и Яков. Забрали топоры и пилу, и заперли русских на ночь в пристроенном к коровнику дощатом сарае, снаружи обмазанном смесью глины с навозом. В центре земляного пола была установлена плохо согревавшая чугунная печка, подкладывать в которую дрова приходилось по нескольку раз за ночь. Здесь же Дубов и Булавин жили и спали на деревянных топчанах и матрасах набитых соломой.

Сделать пролом в сарае было не сложно, но куда бежать, да ещё зимой в округе, смешанное население которой, состоявшее из поляков и малороссов, после последней войны относилось к москалям, как здесь называли всех русских, с особой неприязнью. Заметят, сдадут польским жандармам. Те либо застрелят, либо вернут в лагерь, где за побег забьют насмерть. Да и собака, посаженная возле сарая на цепь, если что учует, так залает.

Здоровяк Дубов постоянно материл и даже пинал пса видавшим виды сапогом немалого размера, при случае угрожал задавить. В ответ пёс рычал, оскалив клыки. Однако дальше взаимных угроз дело не доходило

Временами пленникам казалось, что после стольких мучений в лагере, рабского труда до седьмого пота и унижений, выпавших на их долю на хуторе пана Шкирняка, выбраться на волю и вернуться в России невозможно, немыслимо. Однако надежда не умирала. Оба пленника – Андрей Булавин и Павел Дубов – были молоды, оба ровесники, и не желали мириться со своей участью, с нетерпение ждали весны, а там – «либо пан – либо пропал…».

Из того, что удалось прочитать в газетных обрывках, постепенно складывалось представление о послевоенном устройстве в этих местах. Ровно и окрестные земли перешли Польше, а Житомир, до которого напрямую от Ровно чуть больше ста вёрст – так прикинул по памяти Булавин, хорошо знавший географию, успевший окончить полный курс лучшей симбирской гимназии и сдать выпускные экзамены в июне 1917 года, уже в Советской России.

В то памятное лето Россией ещё управляло Временное правительство, председателем которого был уроженец Симбирска – губернского города на Волге, богатого на выдающиеся личности, что подтвердилось грянувшей уже осенью, второй по счёту за один год, но уже пролетарской большевистской революцией, которую возглавил другой уроженец Симбирска, а стало быть, тоже земляк Андрея Булавина. Вот оно как бывает.

Обе революции потрясли, захватили мысли, сознание покинувшего отчий дом и добравшегося до Петрограда семнадцатилетнего юноши, который после метаний в поисках истины и справедливости оказался в рядах Красной гвардии и, совершенно не имея воинского опыта, получил боевое крещение под Нарвой. В конце февраля 1918 года под Нарвой и Псковом красногвардейцы столкнулись с передовыми частями немецких войск, взявших после развала фронта Ревель и наступавших на революционный Петроград.

Уцелел Булавин под Нарвой, потом разразилась кровопролитная Гражданская война и Советско-польский конфликт, окончившийся для Андрея пленом. Случилось это в боях под Варшавой, когда вышедшие на правый берег Вислы части Красной армии подвергались атакам с воздуха базировавшейся на территории Польши и Чехословакии французской, британской и американской авиации.

Бомбовыми ударами и пулемётным огнём с воздуха авиация Антанты наносила русским большой урон. В плен Андрей Булавин попал, будучи контуженным, пролежав под открытым небом всю ночь. Как такое случилось, не хочется вспоминать...

Дубов о себе долго отмалчивался и о том, как оказался в плену, рассказал после выпитой кружки самогона. Опьянел, вот и признался, аппетитно хрустя большим, хорошо просолившимся огурцом.

– Ты, братец Андрей, из дворян. По уму быть бы тебе в Белой армии, у Колчака или, скажем, как я побывал у Деникина. Однако подался к большевикам. Почему? Не спрашиваю, не моё дело. Я вот из мещан. В Курске мы жили. Отец имел бакалейную лавку, однако богатства большого не нажил. В германской войне отец сгинул где-то на Румынском фронте, а я в ней не участвовал, ещё не дорос. В восемнадцатом году мобилизовали меня в Красную армию. Дезертировал, прятался с несколькими парнями в лесу пока красные не ушли из города. Вернулся, отмылся от грязи и вшей, откормился, а тут началась новая, теперь уже белая деникинская мобилизация. Не хотел воевать ни за кого, ни за большевиков, ни за Деникина. Жениться хотел, и невесту сосватала матушка. Торопились свадьбу сыграть, Настя была беременна, однако отвертеться не вышло. Забирали всех здоровых мужиков и парней, а здоровьем меня ни Бог, ни родители не обидели.

За попытку дезертировать расстреляли нескольких парней, а потом гоняли до седьмого пота, наспех обучали военному делу. Скоро начались бои, то с красными, то с батькой Махно, то с Петлюрой. В боях неожиданно отличился и поскольку был грамотен и ростом вышел, произвели в прапоры, назначили командовать взводом.

В начале двадцатого года армия наша была разгромлена, генералы и многие офицеры бежали к Врангелю в Крым, солдаты и такие, как я, грешный, сдавались в плен красным целыми полками. А тут война с поляками. Так полками принимали новую присягу теперь на верность советам и пролетариату, – ухмыльнулся Дубов, отпив из кружки очередной глоток самогона. – Потом перебросили на польский фронт.

Поначалу сражались неплохо. Не любили поляков, вот и били за то, что католики. Потом, сам знаешь, что с нами случилось. Теперь вот батрачим на пана Шкирняка. Только и радости, что живы и не голодаем, – закончил свой рассказ Павел Дубов – бывший деникинский прапорщик, а затем комвзвода красноармейцев. – Намаялись за день, глаза слипаются, давай спать, Андрюха. Может во сне, что хорошее присниться. Настя и дитё наше, сынок или дочка, так и не узнал. Закрутила-завертела война проклятущая. Так и не получил ни одного письма из дома, да и куда писать. Гоняли белые и красные друг друга по разнесчастной Руси-матушке…

– Давай спать, – ответил Булавин, изрядно захмелевший от выпитого самогона, однако не во всём согласный с Дубовым. Отвечать не хотелось. Завернулся в изодранную шинель, в которой воевал, согревался в лагере, а теперь укрывался в пристроенном к коровнику и запертом снаружи сарае на хуторе пана Шкирняка, затерянного где-то в лесах Волыни.

 

6.

    К десяти часам утра 1 января, тщательно выбритый, подтянутый, однако плохо выспавшийся после затянувшихся до четырёх часов утра празднований наступления нового 1923 года в доме Рудневых, комдив Мотовилов поцеловал жену и, пообещав позвонить, направился по указанному адресу на Воздвиженку. Необходимо было встать на учёт и узнать расписание лекций в академии, куда был командирован на три месяца.

    С утра от недосыпа и перемены погоды немного побаливала голова, но Татьяна сделала супругу массаж висков и затылка, после чего боль утихла. Недаром говорится – «как рукой сняло».

За ночь заметно потеплело. Снег прекратился, и временами из-за туч осторожно выглядывало скупое на тепло низкое зимнее солнце. На улицах и в переулках вовсю трудились дворники, разгребая свежевыпавший снег, ещё не успевший покрыться тёмным налётом сажи от дыма многочисленных печных труб.

От Полянки до Воздвиженки, где размещались учебные аудитории академии, Иван Григорьевич дошёл пешком менее чем за полчаса, минуя замерзшую реку по мосту, по которому проезжали вчерашним вечером.

    Вновь прибывшего слушателя поставили на учёт и предложили место в общежитии. Однако Иван Григорьевич отказался, сославшись на то, что приехал в Москву с женой и остановился у знакомых. Затем прошёл в учебную часть и ознакомился с распорядком дня.

На одиннадцать часов была назначена единственная на этот день двухчасовая лекция, которую должен был читать Алексей Алексеевич Брусилов.

До начала занятий оставалось четверть часа, но аудитория была заполнена курсантами, с нетерпением ожидавшими легендарного генерала – героя Русской армии, разгромившего Австро-венгерскую армии в ходе наступательной операции в Галиции.

Среди собравшихся в аудитории старших командиров, откомандированных на курсы в Академию Генерального штаба РККА, в которую в 1918 году была преобразована военная Николаевская академия Генерального штаба Российской империи, знакомых у Мотовилова не оказалось, зато теперь появится много новых. Народ в основном молодой, прошедший нелёгкую школу Гражданской войны.

Алексей Алексеевич появился в аудитории вместе с начальником академии Павлом Павловичем Лебедевым. Курсанты приветствовали известных военачальников стоя. После чего Лебедев поздравил курсантов с наступившим новым 1923 годом, который обещал стать первым мирным годом после изгнания японцев и американцев с Советского Дальнего Востока, пожелал всем успехов в учёбе и представил преподавателя, которого можно было и не представлять.

После того, как Лебедев покинул аудиторию, Брусилов велел курсантам сесть и назвал тему своей первой в наступившем году лекции.

– Итак, товарищи командиры, темой нашего первого в этом году занятии станет советско-польский конфликт или война против Советской России, организованная государствами Антанты. Но вначале мы познакомимся. Начнём с левого ряда. Вставайте, поочерёдно, товарищи командиры и представляйтесь…

   

* * *

Лекция затянулась. Вот уже и два часа минули после полудня, а курсанты никак не желали отпускать прославленного полководца. Задавали Брусилову множество вопросов, внимательно выслушивая и конспектируя ответы.

    Мотовилов слушал, приберегая свой вопрос напоследок. Наконец, опередив одного из слушателей, спросил.

– Алексей Алексеевич, какие из государств, по вашему мнению, главные геополитические враги России?

– Хороший вопрос! – оживился заметно уставший Брусилов. – Как ваша фамилия, назовитесь.

– Комдив Мотовилов! Прибыл на курсы из Забайкальского края.

– Вот что, товарищи курсанты, вопрос очень интересный. Но у меня есть предложение – рассмотреть его завтра. Время обеденное. Не возражаете?   

   

* * *

    Брусилов и Мотовилов покидали аудиторию последними.

    – Так значит, Иван Григорьевич, вы прибыли к нам из Читы?

    – Так точно, из Читы, Алексей Алексеевич!

    – Как там дела, добили банды Семёнова?

    – С нашей территории вытеснили, однако семёновцы ещё совершают набеги из Манчжурии. В Монголию, где в прошлом году утвердилась народная власть, им теперь хода нет. С нашей помощью монгольские товарищи добили банды барона Унгерна и уже контролируют свою восточную границу по речке Халхин-Гол, За речкой, которая к концу лета пересыхает, начинаются китайская Внутренняя Монголия и Маньчжурия, где укрываются недобитые остатки воинства атамана Семёнова, которого поддерживают японцы. Вот таковы, Алексей Алексеевич, дела в Забайкалье.

    – Вам куда, Иван Григорьевич, где вы остановились? В общежитии? – спохватился Брусилов.

    – Нет, Алексей Алексеевич, у старых знакомых, у друзей. Приехал вместе с женой. Сибирячка, ещё не бывала в Москве.

    – У вас нет родственников в Москве?

    – Есть, дальние, – признался Мотовилов. – Не признали мою жену, дескать, простолюдинка. Так что к ним мы теперь не вхожие.

    – Так вы из дворян?

    – Из дворян, Алексей Алексеевич, из древнего княжеского рода, однако ни вотчин и поместий не имею, – пошутил Мотовилов.

    – Какого же древнего княжеского рода? – заинтересовался Брусилов, увлекавшийся историей государства Российского от самых его истоков.

    – Предок нашего рода – литовский князь Монтвид, перешедший на службу к Великому Московскому князю Дмитрию Ивановичу конце 1379 года, когда в Великом Литовском княжестве шла борьба за власть, по сути, гражданская война. А самым древним, из известных нам предков, был Монтвил – воин из дружины князя Рюрика, прибывшего из Ругии в Ладогу в 862 году…

 

 

---

[1] Взгляни Иоганн, этот юный офицер поразительно похож на моего Фридриха! Удивительно, не правда ли? (немецк.)

[2] И в самом деле, (немецк.)

[3] И в самом деле, похож. Что ж, бывает. Однако, Генрих, поспешим. Его Величество просыпается рано и уже вышел на утреннюю прогулку в сопровождении Министра двора графа Бекендорфа – организатора предстоящей встречи. (немецк.)

[4] Похож! Ну,  словно одно лицо! Очевидно ровесники, и ростом под стать моему Фридриху! (немецк.)

[5] Именно так, герр император. (немецк.)

[6] Кайзер этого не желает (немецк.)

[7] Кайзер искренний друг России. Отец кайзера император Фридрих III служил России! (немецк.)

[8] Вступить в войну с Германией на стороне Англии и Франции Вас, Ваше величество, через своих прислужников Пуанкаре и Асквита заставят иностранные банкиры. (немецк.)

[9] Эти толстосумы, возомнившие себя хозяевами всего Мира, намерены сорвать на войне огромный куш! (немецк.)

[10] Хорошо сказано! (немецк.)