Михаил КРУПИН. ДВА СЛОВА О ПОЛКУ. Стихи

 

Михаил КРУПИН

ДВА СЛОВА О ПОЛКУ

 

ЭЛЛАДА НАВСЕГДА

                                Мирмидонцы – «муравьиный народ», воинственное племя,

                                  которым правил по преданию Ахилл, враждебное персам.

                                                                                             Афинская энциклопедия

Все ушли. Я остался один.

За окном только ночь захолустья.

Дом 17 и 21

образуют великое устье

для желающих впасть в этот мир

и для тех, кто впадет, не желая.

Мир… Не то чтобы он притомил

копьеносцев царя Менелая,                  

и не то чтобы это тщета –

чья-то Троя, венеды, Елена…

 

просто нас гонит в путь нищета

парусов и грядущего тлена.

 

В дальнем устье сверкает Москва –

чьи-то струги, тиары и мерсы…

Это утро. И нет божества.

Есть лишь мы – мирмидонцы. И персы.

 

ДОЧЬ ПОСЕЙДОНА

На яхту с неба прилетела,

И лепетала: вот полет!..

Верь – солнце засмеяло тело,

Как моря мягкий переплет.

Не мог прочесть я сквозь обложку

От света золотых излук,

Листал… Одну, вторую ножку

Переворачивал, ни букв,

Ни мук не зная… И заплакал

И успокоился, и вне

Души нашел прямое благо:

На верной мертвенной волне

Душа, как знание, привстанет,

Глядит и видит – корабли,

Морей неспешное латанье,

Да это странное летанье

Над зыбкой бусинкой Земли…

 

* * *

Львы дышат.

Воды цепенеют.

И боги, как при Александре,

прославят только одного…

Так разорви

в себе гиену, зайца, обезьяну,

и всё это в одном звенящем кадре.

Неважно, что у каждого внутри.

 

Львы дышат.

Рядом черная осока

ласкает гадов

годы и века,

И львята в пасть их прыгают до срока,

и смраден запах каждого цветка.

 

А далеко на севере в Париже,

быть может, в белом венчике из свастик,

орлят и львят, раздавленных в пыли,

Великий Земноводный выше, ниже

скользит – с форматным панцирем на пасти;

хвостом ударит  –  блеют короли.

 

…И хвост забыт в осыпавшемся храме,

и видится смешным в его карьере

лесов и рек немыслимый узор…

Но помнит он, что где-то за горами

львы бегают, рычат, играют, верят,

и перед солнцем не склоняют взор.

 

И мы запомним  –  если всюду пропасть,

и замирает птиц высокий лепет,

и снова змеи подняты на щит…

Пока львы дышат, солнце бьется в небе,

и мир поэтов и богов не слопать.

Пока львы дышат, сердце в нас стучит.

 

МОНТАЖ ПО СВЕТУ

Жизнь и смерть летят по свету –

Никого на свете нету,

Только яблони в цвету…

Остальное населенье

Не имеет отношенья

Ни к Яриле, ни к Христу.

 

Всех людей с земли убрать бы,

Отменить суды и свадьбы,

Сесть и выпить в честь Земли!

Человеку выдать тело,

Чтоб душа чудила, пела…

Только нету человека,

Всюду змеи, муравьи…

 

Жизнь и смерть летят по свету –

Никого под ними нету,

Или просто на лету

Не рассмотришь человечка?

Только белочка, овечка,

Только яблони в цвету…

 

* * *

Я нашел себе могилу

Не от пули, не от сабли.

Это нежно и бескровно,

Так мне люди говорят.

Наконец-то очень тихо,

Очень тихо и незримо…

Подо мной лежит могильник,

В нем страны полураспад.

 

В нем земли, воды и неба

Обрывается дыханье,

Рассыпается на смерти

Каждый атом, каждый шаг…

Излучение сквозь камни,

Как при Гришке-самозванце,

Раздвигает мирозданью –

Всё, в чем теплится душа.

 

Не сияет и не меркнет

Излучение сквозь камни.

И поклоны бьют века мне,

К небу тянутся верстой…

И стою я на могиле,

Ничего не понимаю,

И вокруг меня сцепили

Серафимы пеший строй…

 

Вы сцепите, серафимы,

Наши мысли, наши лица!

До погоста проводите

Наши сказки, наши сны…

Боже правый, как непросто

Даже связно помолиться!..

Неужели неделима

Только глотка сатаны?

 

Обрисовывает ливень

Ветви, плечи, шестикрылья…

И взлетает небо ночью…

Только с некоторых пор

Воздух леса обессилен, 

И подобно многоточью,

Вдруг подергивает гнилью

Даже тихий разговор…

 

На такой большой могиле

Ничего уже не надо.

И осенняя прохлада

Занимает города…

И дожди полураспада…

И цари полураспада…

И кричит, что всё как надо,

С неба мертвая звезда.

 

ЧТЕНИЕ НА ДАЧЕ

Бессонница… Сверчок… Тугой ранет…

Я список убиенных не осилил

За эти двадцать покаянных лет.

Но заново слежу – куда мы плыли?

Изъеденный теплом сугроб газет…

 

Что ни успех, то перегрев ружья,

И жены цепенеют от бессилья,

Но чувствуют: когда бы ни Россия,

Что вам марксизм один, партейные мужья?

 

…Поленья в топке – как в меду – в огне,

С мороза зарядил я печку грубо,

И двинулись куда-то стены сруба,

Как тяжкие плоты по Колыме…

 

Как снежные ракетные стволы,

Как сталинские крепежи и годы,

Когда плюют на деньги и свободы,

А к вечеру сдвигают все столы…

 

С метели в избу ввалится отец,

И керосинка в нимбах двух колец

Трепещет словно мальчик из Уржума…

 

Мы знаем, что сверчок не любит шума,

Но без хозяев тоже не жилец.

 

И Сталин и столы – все движется любовью.

Поет зерно… И вот стакан куском прикрыт,

И Мандельштам, витийствуя, навзрыд,

У мертвеца стрекочет в изголовье.

 

ПРОИСХОЖДЕНИЕ НАЦИИ

От описки, оговорки,

Оттого что летописец

От дощечки взгляд свой поднял

И на чаек посмотрел…

Возникают вдруг народы,

Низвергаясь друг на друга,

Оттого что словоплотник

Вспомнил детский свой удел.

Вспомнил скалы ободритов,

Вспомнил след веселый лисий,

Крик выхлестывает – Sister!..

Вместо нежного «сестра»,

А беда его все глуше.

Молока глоток, не больше…

 

– Это bad milk здесь такое,

Что домой давно пора…

 

И уже не славит Бога,

Только отмеряет время

Колокол, а потому я

Скрябаю попроще: clock.

Им здесь море по колени,

Не вино – вода живая,

Напиваются как swine,

Это звери, видит Бог.

 

Что ты им ни накорябай,

Побурчат и недотянут,

Только дивно улыбнутся

И мгновенно слепят lips:

Спал, мол, сволочь, с каждой бабой,

Нас побив в одной лишь battle.

Ты ведь можешь не проснуться –

Скажем, cat тебя загрыз.

 

Летом здесь собачий cold.

Чтоб под ветром не застынуть,

Попросил слугу отрезать

От материи лоскут…

Он рачителен, хоть молод,

Сиганул на камни с тына,

И теперь здесь слово «резать»

Означает просто «cut».

 

Ветер будет просто weather,

Просто скверная погода,

И ладеечек варяжских

Не пригонит по косе…

Wall булыжного замеса

Шевелит морскую water…

И шепчу я: «Вот досада…»,

И слуга вздыхает: «Sad…».

 

Я надеялся влюбиться.

Есть вдова одна, да, widow,

Отдалась и не зарделась…

Только так тоска взяла,

Что любовь у нас не спелась,

И пишу теперь с обиды

Покороче это слово,

Да и все вообще слова.

 

И в каком был грех колене,

Что колено кланом стало?!

И дела, легки и хлёстки,

По морю погнали прочь?..

И теперь в соленой пене

Все валяюсь у причала…

Посадить хотел березки,

А они воткнули birch!

 

Вот пишу я – и народы

Образуются из звуков,

Воздвигаются из спеси,

И срываются в дыру…

Эти северные воды

Погребут гортанобесье…

 

Но… Аз есмь! I am! И снова     

Выпал snow на mushroom!

 

Треснет чахлая дощечка

Посреди живого слова,

И кому какое дело

Что расколется народ?

У апостолов веселых

Больше моря для улова,

И у Ноя нет сомнений

Флот построить или плот.

 

* * *

Все и ярко и убого,

точно спичек коробок.

Мы давно забыли Бога.

Ну, скажи – какой он, Бог?

 

Все и весело и грустно.

Разомкни свои уста,

Обо всем скажи мне устно,

Я давно читать устал.

 

Нынче нам за ум не платят.

Чем на эту карусель,

я залезу на полати:

дураку и там Брюссель.

 

* * *

Зайди в музей,

Когда заходит солнце,

И экспонаты все перебери

Рукой своей –

Мечом рука очнется,

И горница очнется изнутри.

 

Дощатых стен текучие волокна

Взломают алебастра полынью.

Прочь бросишься – тебя настигнут окна,

И духи дня перевернут ладью…

 

Заплачут чайки,

Жаворонок скажет,

Кого он так боялся и любил…

Слепой нагайке был порядок важен,

Да Бог наутро версты расклубил…

 

…Да вспыхнет саблею рука,

И сам ты вспыхнешь –

Перед Олегом княжич Игорёк,

Весь вскинутый судьбою на убийство,

Всей правдой раскаленный – солнца клок!

 

Хоть плачь, твоим весельем боги водят

И крови, точно вечности, хотят…

 

Заходит солнце –

И в музей заходит,

В небытие лучами колотя!

– Где юное смешливое величье?!

Где золотая и льняная знать?!..

 

Кому легко под волхвованье птичье

Себя живого в смерти вспоминать?..

 

* * *

Уехать или умереть?

Вот в чем вопрос.

Оставшаяся жизни треть

пошла в разнос.

 

И под откос

мои кибитки из дальних стран –

в Великий Тихий и безликий

океан.

 

Твердил в безверии урок

святых отцов.

Не слышал музыку как Блок,

пил как Рубцов.

 

Всея культуры образцы

отлил в свой штамп.

Боялся труса и грязцы

как Мандельштам.

 

Тянул я гениев за пейсы,

просил – «Распни!..».

Был так же мал и так же мерзок

как и они.

 

Кто больше Бродского LM-а

тут искурил?

И даже смрадного Голема

не сотворил?

 

Хоть Гоголем в бесовском стане

повызнал мзду,

а где струна звенит в тумане –

и не найду…

 

И сквозь актерские телеги,

котурнов пыль,

не видел в датском королевстве –

где свет? где гниль?

 

Увита в хипстерские стяги

святая месть,

наперебой орут бродяги

про то, что здесь

 

моя душа мне изменила

с дураком, –

Ждет душу смрадная «могила-

точка-ком».

В ней можно сотни лет стареть

под каждый тост…

 

Уехать или умереть

Вот в чем вопрос.

 

* * *

Я – мост, и здесь я обрываюсь.

И дальше ни опор, ни мыслей

Проектировщика. Повисли

слепые звезды над водой.

А может быть, они святые,

но в этом я не разбираюсь.

Они горят или остыли,

я старый или молодой?

 

Но если доски дотянулись

до этой золотой стремнины,

то непонятно где ходящим

всем плотникам я говорю:

река полощется как море,

и волны словно ваши спины,

и чудо веет на просторе,

и князь Гвидон летит к царю…

 

АМЕРИКАНСКИЙ  ПОЭТ

Мой друг – поэт американский,

Как это ни уродливо звучит.

Он душу как поклажу волочит

Сквозь пепелище смыслов кафкианских.

 

Его смешат Есенин и Рубцов,

Шутя, зовет зимою наше лето,

И даже чистый ритм святых «Столбцов»

Коверкает по типу roman letter.

 

Конечно, и его легко уесть,

«Погода» он читает как «порода»,

И парню в жизни не коснуться здесь

И тени смысла, края ледохода…

 

И все же паренек не лыком шит –

Он, несмотря на вид свой канительный,

Поэт, и на губах его дрожит

Нездешней жизни поцелуй смертельный.

 

Но я привык к такому дураку,

И братство чувствую к нему, как к Трампу,

Хоть он гундосит каждую строку

Будто республиканскую программу,

 

Хоть слишком быстро книги он листает,

И тени ледостава не постиг,

Я понимаю, что он правильно читает,

Когда он вместо слова «стих» читает «стикс».

 

* * *

Кто вам сказал, что там не снятся сны?

Когда покров земного чувства снят, когда от боли

ни цели, ни причины не важны…

И мы по счастью, в страхе, поневоле,

в тех снах встречаемся – живые ль, мертвецы?

Нам не сказали. Вот несут цветы,

и жизни дар, и близости секунды…

И на часах небесных нет числа

раз уж навеки нас любовь спасла… 

 

Но входит явь, бетонно беспробудна.

 

* * *

Когда улечу из аорты,

я в жизни пойду напрямик –

пойду повидаю всех мертвых.

Сил хватит, взгляну на живых.

 

Как будто по летнему саду

покойной и вьюжной зимой

пройду, перелезу ограду,

тропу распушу целиной…

 

Увижу на каждом крылечке

засыпанный веник в снегу,

но в избах затоплены печки,

и я отогреться смогу.

 

Мне бабка накрошит салата,

и дед мне блинов напечет,

и встретит жена как солдата,

с которым повсюду – почет.

 

Когда же по божьему знаку

покойной летящей зимой

пройду и под яблоней лягу,

все той же моей неземной?

 

* * *

Свобода – женщина моя,

Пусть не жена и не семья,

Она всегда от Бога.

И тьма и свет над головой,

Миры – и мертвый и живой,

И нега и подмога.

 

Свобода любит, не трубя,

А понимая как себя.

Как сердцу не ответить?..

Взаимных чувств высотный хор

Объемлет нас с недавних пор

В лохмотьях и соцветьях.

 

Пою любимую свою,

Обороняю как семью.

Но далека дорога…

И если изменяю ей,

Находит и среди морей,

И у подножия царей,

Наказывает строго.

 

 

 

==================================

ЭПИГРАММЫ

 

Владимир Хотиненко

Снял «Мусульманина», «Попа»…

Но шепчет русская равнина:

Чтоб к кинопремиям тропа

Не заросла, сними «Раввина».

 

* * *

Хоть у актера Маковецкого

Лицо товарища советского,

Но явно держит Маковецкий

В кармане шиш антисоветский.

 

* * *

Отважно борется Зюганов

За медиков и ветеранов,

За счастье взрослых и детей

Встает он грудью без затей!

Так борется – не пивши чаю!..

Уж мир ученый изучает,

Вокруг него сдвигая лбы, —

Как это делать без борьбы?!

 

Сергей Безруков

Как многогранен!.. Резко, жестко

Порой меняет имидж свой.

Семь лет в обнимку был с березкой,

И вот сегодня он – с сосной.

 

Киноакадемия Никиты Михалкова

Кому ж из рук его не в радость

Принять святое ремесло?

Да в головах – ЕГЭ, эстрада,

Скетчкомы, шоу… Намело

Пошлятины такие дюны,

Что чудится одно и то ж:

Чтоб воспитать актеров юных,

Всех молодых пора под нож.

 

* * *

Андрюша Звягинцев мастеровит:

Приятный мрак… Чиновничье засилье…

Воз недоговоренностей висит.

Того гляди – прихлопнет всю Россию.

 

Андрею Звягинцеву

Какая благость… Творческий покой…

Так и в сортире развернется сага!

Какой мазок!.. Жаль в этой «мастерской»

Россия – туалетная бумага.

 

Михаил Ефремов

Всё, всё в нем вызывает восхищенье!

И трогает до слез, смешит до колик!

Но всё же глубже перевоплощенье,

Когда герой – запойный алкоголик.

-------------------------------------------------

С народом он! Сам переход его

В плеяду звезд как будто не замечен им.

Растет, растет артиста мастерство!

Практически синхронно с ростом печени.

 

* * *

Всегда взыскателен Митта –

То свет не тот, то тьма не та.

И не дают снимать Митте

Опять ни эти, и ни те.

 

Вадиму Абдрашитову

Всему здесь сказано такое «Нет!»,

Что, видимо, придется жить без веры…

Но фильмография твоя – парад планет

Без гравитации и атмосферы.

 

Александр Сокуров

Слыть гением — в привычках Александра.

Да не всесилен имидж иноверца,

И пострашнее, чем расфокус кадра,

Расфокус мысли и расфокус сердца.