Валерий СКРИПКО. БОРЬБА С ВЕЛИКИМ И МОГУЧИМ... Эссе

 

Валерий СКРИПКО

БОРЬБА С ВЕЛИКИМ И МОГУЧИМ...

Эссе

 

Когда-то сатирик Аркадий Райкин в миниатюре о школьном родительском собрании спрашивал: «как избежать влияния улицы (на детей, ­– В.С), когда кругом сплошные улицы?». Используя эту остроумную находку сатирика, зададим аналогичный вопрос: как избежать слишком частого упоминания слова «русский» в стране, где русская речь звучит везде и всюду. А есть много желающих не упоминать его. Причём, по самым разным причинам. Ведь за этим словом – целая нация с её историей и культурой. И творческий человек всегда стоит перед выбором следовать народным традициям в своём творчестве, или использовать русский язык только как средство самовыражения художника-индивидуалиста.

В первом случае литератор понимает, что массовому читателю он будет по-настоящему интересен только в том случае, если будет «непосредственно причастен к внутренней жизни русского народа, и разделяет его надежды, страхи и мечты», как говорил об одном советском поэте английский писатель Исайя Берлин.

Поэтому прозаик или поэт, литературовед или публицист – с головой «зарывается» в словари, сказания и летописи. Он, как ребёнок, радуется каждому новому для себя слову и выражению, он ищет в уже известных словах – неизвестные ранее оттенки смысла. Он чувствует себя Колумбом, который впервые отправился в плавание по огромному океану русского языка. Он открывает новые возможности языка. Он слышит в интонации старинных словосочетаний дополнительную информацию о том, как воспринимали его предки те или иные явления. В его прозе или поэзии, очищенные от наслоений столетий, старинные слова начинают новую жизнь. И, в итоге, его читатель лучше понимает, среди какого народа он живёт! Такое творчество становится частью народной жизни.

Во втором случае автора интересует человечество в целом, а конкретная страна, где он проживает, – только предмет для наблюдений. Меняется предмет – меняется язык! Писал Владимир Набоков на «великом и могучем», уехал за границу – перешёл английский.

Душа такого литератора автономна. Он всегда занят только собой. Он проповедует только те духовные ценности, которые сам выбрал из наследства предков по крови, или от учителей – по воспитанию. Ему всё равно – совпадают или нет эти ценности с тем, что ценит большинство. Ему всё равно – куда стремится большинство. Недавний пример из прошлого: народонаселение пытается строить новые общественные отношения, а писатель Андрей Синявский «сидит в норе советского безвременья» вместе со всеми «здоровыми силами» и противостоит «демагогии большинства» (А.Синявский, роман «Спокойной ночи»). При этом обитатели «нор» придумывают множество уловок и теорий о праве на свою независимость от нации, которая наверху, над их убогими «норами» гремит великими стройками, запускает ракеты и пашет землю!

После краха СССР каких только «сказочек» не приходилось слышать по поводу той общности, которая с большим трудом складывается в нашей стране. Одна из таких популярных «легенд», которую рассказывают уже несколько десятилетий, – гласит, что все, кто говорит на одном языке, принадлежат к одной нации. Критик Наталья Иванова в небольшой рецензии, опубликованной в журнале «Знамя» (№ 5-2017) обмолвилась такой фразой: «Василий Гроссман, Фридрих Горенштейн… О евреях, на еврейскую тему, – но это русские писатели: по крайней мере, Горенштейн абсолютно ясно высказался на этот счёт: вопрос о принадлежности решается языком, а не кровью».

Писатель Горенштейн писал на русском языке, но принадлежал ли он духовно к народу, среди которого он жил и работал? Большой вопрос! Его самого уже об этом не спросишь. Талантливого, противоречивого прозаика и сценариста не стало. Но вот что пишет о нём, казалось бы «свой» человек – «большой либерал», писатель Виктор Ерофеев. Горенштейн, по его мнению, «просто сопротивляется огромному количеству установок, которые мы приняли ещё в школе, или приняли просто с нашим образованием, с нашей верой в нашу литературную традицию». И почему-то «свой» по языку Горенштейн сопротивлялся русским литературным традициям? Ведь именно они превратили наш язык в то, чем он стал – великим и могучим. А потому сопротивлялся, что этот русскоговорящий писатель, оказывается, антигуманист. Виктор Ерофеев обвинял его чуть ли не в патологическом отвращении к людям, в «брезгливом чувстве к жизни». И этого чужака либеральная интеллигенция объявила «продолжателем традиций великой русской классической литературы», чьё творчество еще завоюет души читающих масс?

С 90-х годов многие либеральные литераторы ведут мучительный поиск замены слова «русский» во всех определениях и понятиях литературоведения. Бедные, они чувствует себя очень неуютно, когда вынуждены употреблять это слово. Если писатель старшего поколения Фридрих Горенштейн определял принадлежность нации по языку, то писатель дней нынешних – Александр Мелихов, отнимает у поклонников Горенштейна и эту последнюю возможность для самоидентификации национальной принадлежности литератора. Мелихов яро критикует национализм, который «тщится осуществить экзистенциональную защиту народа». Ишь, чего выдумал! «Ниоткуда не следует, что для достижения этой необходимейшей цели непременно требуется независимое государство, в котором безраздельно царит она нация и один язык»  («Новый мир», №2-2017).

Вот уже и один язык не нужен! И вопрос о «принадлежности» к какой-то нации вообще можно закрыть, как и сам вопрос о нации.

Но это еще не предел поисков. Остаётся один досадный рудимент из прошлого – это название «великая русская литература». Оно режет слух. Борис Куприянов придумал, как избавиться от последнего прибежища русских националистов, символа национального величия, то есть
от волшебного сочетания «русская литература». Он пишет: «Я считаю некорректным деление литературы на русскую и не русскую … литература не имеет национальности» («Новый мир», № 9-2017).

Всё! Круг замкнулся! Всё размыто и размазано. И твори, что хочешь!

 

* * *

В нынешних телевизионных шоу иногда приходится слышать, что единый язык – основной признак нации. Правда, многие (через запятую) добавляют к числу основных признаков ещё и «общую культуру». Если задуматься, для полноты определения нации к таким признакам можно отнести и общие представления о добре и зле, о красоте и стиле, общие правила морали и нравственности, уважение к чувствам верующих.

Поэтому определить – принадлежит ли к данной нации конкретный автор только на том основании, что он пишет на русском языке, невозможно! Важнее всего знать: разделяет или нет автор основные духовные ценности этой нации? Если нет, то и его язык только формально – русский. Чаще всего в этом случае

он будет использован, как оружие – против этих ценностей. Будут использованы такие возможности языка, которые разрушают святость идеалов и общих символов, цинично осмеивают их. Знаменитое пушкинское: «глаголом жечь сердца людей», можно дополнить строкой: « но… не сжигать их злым глаголом». Не разделяющий основных духовных ценностей данного народа, автор подбирает такие глаголы и существительные, такие суффиксы и приставки к ним, что любой рассказ становится безрадостно унылым. Делается всё, чтобы «переформатировать» взгляды читателя.

Вот вам свежий пример. Почитаем вместе первую публикацию прозаика Давида Шахназарова в журнале «Новый мир» (№ 8-2017).  Автор – москвич, студент Литературного института, дебютант – человек наблюдательный. По качеству русского языка претензий тоже нет. Но… Язык, он ведь как выражение глаз, которые часто называют зеркалом души. Бывает – человек говорит весёлые вещи, а глаза полны грусти. Говорит вежливо, а в голосе гнев и презрение. Таков и литературный русский язык. Коварен он в этом смысле. Глаза можно опустить вниз, а вот писаное слово не спрячешь, и даже, говорят, не вырубишь топором.

В рассказе Шахназарова «Метро» описаны короткие наблюдения автора. Каждая из зарисовок имеет своё название. Зарисовки интересные, живые. Но вот мы доходим до зарисовки под названием «Церковь». Меняется тон, стиль, фонетика, морфология и синтаксис.

Мы знаем уважительное отношение большинства нашей нации к православной церкви. Вспомните бессмертные описания церковных праздников в прозе Ивана Шмелёва, Николая Лескова. Огромный духовный мир встаёт со страниц их прозы.

Но как пишет современный русскоязычный автор Давид Шахназаров?! – «Церковь гордо выпячивает оштукатуренные бока». При трепетном отношении к нашим святыням такое не напишешь… Да, язык вроде бы один по звучанию, но совсем другой – по содержанию, по смыслу, по назначению. Автор рассказов Шахназаров мог бы писать о церкви хотя бы повежливей! Мог бы спросить себя, а сколько у нас в России православных людей? «Новый мир» есть во многих библиотеках страны. Как рассказ воспримут верующие православные люди? Я почему-то уверен, что про синагогу он бы так не написал, и про мечеть тоже! А тут чего себя стесняться? Христиане – народ очень добрый, не ответят злом на зло!

Как автор чувствует, так и пишет! Духовный символ большинства – Церковь – вызывает у него отрицательные эмоции. «В не отапливаемом нутре пахнет плесенью. Пьяный казак на входе каждый раз встаёт со стула и кричит: «Стой, кто идёт! – и хватается за саблю».

Уродливые образы множатся, наслаиваются друг на друга. Казак пьяный «каждый раз», и саблей грозит «каждый раз». Ни одного приличного лица не мелькнёт в сооружении, которое почему-то «гордо выпячивает бока»!

Прочитав следующий абзац рассказа, где повествуется о Васе – сыне местного батюшки, стараюсь успокоить нервы, разгулявшиеся от прочитанного… Чувствую, дальше будет ещё мрачнее... Так оно и есть. Сын батюшки смотрит «грозно-мышиным взглядом из-под толстых очков…», это «подслеповатый, малохольный детина». Перо автора бойко бежит впереди логики. Какое-то чудище со взаимоисключающими характеристиками предстаёт перед нами в рассказе. Вы видели когда-нибудь грозный взгляд у несчастной мышки, которая всегда и всего боится? И какую «грозность» может
 напустить на себя пусть и «детина», но «малохольный» с малюсенькими, как у мышки, глазками, да ещё «подслеповатый»? Вот как ЧУЖОЕ видится чужому, и лишает его чувства меры и вкуса.

Вскоре перед читателем появляется и сам батюшка. Ещё не прочитав его описание в рассказе, можете спорить с любым хоть на миллион долларов, что дальше про батюшку будет сказана какая-нибудь гадость. Вы обязательно выиграете этот миллион, потому что герой рассказа… батюшка «пыхтит и пучит маленькие глазки из-под толстых очков». Как к такому обращаться с исповедью, непонятно?

Вот вам и «принадлежность по языку»! В нём с древности было множество слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами и окончаниями. Например, как писали в летописях об Илье Муромце: «тут наелись, накушались и стали все веселёшеньки». Этими суффиксами и окончаниями наши предки пользовались очень часто. За ними стоял совсем иной взгляд на жизнь, на её ценности.
Только «принадлежащий к языку» автор может, сам того не сознавая, выбирать совсем другие формы: пренебрежительно-ругательные! Эпитеты летят в нас из его текстов, как ядовитые стрелы.

Писатель старшего поколения либералов Андрей Синявский когда-то подал пример такого литературного «письма». В романе «Спокойной ночи» слышен «скрежет зубов», как при описании преисподней: «Блаженный Павлик Морозов ходил среди нас живцом, подобно бесплотному отроку с юродской картины Нестерова. Блудливая улыбочка святости плачет, скисая, на страдальческих губах».

И за такое отношение к славянским святыням, «вместо того, чтобы бить, его обнимают, жмут руки, кто-то орёт: качать Синявского» (Исайя Берлин, «История свободы. Россия»). Правда, это орёт толпа заключённых, которые так же как «политический узник» – ненавидят церковь, советскую власть и друг друга… Но это детали…

О своём, «заветном», самый отпетый циник пишет совсем иначе. На глазах он превращается в романтика и преданного в дружбе товарища. Откуда-то появляется теплота и человечность… Любую мерзость, которую совершают «товарищи по духу», такой литератор подаёт в своём произведении как подвиг!

Вот, например, как трепетно описывает в своих воспоминаниях Семён Ласкин любимых «шестидесятников», в числе которых был его отец и писатель Василий Аксёнов. (Шестидесятниками называли субкультуру советской интеллигенции, которая боролась с «тоталитарным» советским режимом.)

Однажды они устроили маленький «бунт», оказавшись на строительных лесах дома напротив. «Сперва они ходили по шатким мосткам, затем доски стали сбрасывать вниз. Это вышло громко и эффектно. А главное, это было о том же, о чём втайне мечтало их поколение – о свободе, об упоении в бою, о борьбе и обретении» («Знамя», № 5-2017).

Это пишется на полном серьёзе. Должно быть, противоправное деяние, граничащее с хулиганством, происходило в воскресенье или обеденный перерыв, после которого строители дома (наверно, несчастные «совки») обнаружили на земле сброшенные доски. «Это – от упоения в бою! – видимо подумали обнаружившие. – Борьба с режимом у них такая! Их, блин, «целое поколение», а мы тогда кто и сколько нас? И зачем строим, если они доски всё равно сбрасывают?».

В воспоминаниях Семёна Ласкина – СВОЁ, РОДНОЕ подаётся с благостной, сочувственной интонацией. Свои по взглядам, а чаще всего и по крови, предстают как самые лучшие, самые великие. Какие восторженные эпитеты рассыпаны по воспоминаниям и рецензиям! Давно замечено, что охваченный гордыней человек – часто бывает слеп и наивен, как ребёнок, в проявлении эмоций. Он отказывается понимать: среди кого живёт, как надо бы вести себя среди большинства. В этой «детской» непосредственности – он часто очень жесток и непоследователен!

«Шестидесятники», как пишет Василий Аксёнов в своих воспоминаниях, – стали «людьми одной толпы, или по правилам московского жаргона тех времен, «одной шараги»»! Еще одну «шарагу» образовали художники-неформалы. И так далее и тому подобное… Не захотели творческие «граждане» быть членами единого общества на базе общенародной собственности.

Вот эти «шараги» у нас до сих пор делают погоду. Одни – на поприще развлекательной литературы, другие – на «экспериментальных театральных подмостках, третьи – в кино!

 

* * *

А ведь были у нас другие времена! Вот что пишет наш английский гость Исайя Берлин: «В 20-е годы в России шло настоящее художественное возрождение, отличное, по своей сути, от всего, что было в художественной жизни других стран. Происходил интенсивный духовный обмен между прозаиками, поэтами, художниками, литературоведами, историками, учеными. В результате, была создана необыкновенно живая и плодотворная культура – необычайный взлёт в европейской цивилизации» (Исайя Берлин, «История свободы. Россия»).

В беседе с Берлиным наш кинорежиссёр Сергей Эйзенштейн заметил: «мы были молоды, дерзки, полны идей. Неважно было кто ты – марксист, формалист, писатель, живописец… Мы сходились, расходились, но… стимулировали друг друга, забавлялись, но… кое-что создали». Наш гость из Англии «забыл» тут сделать вывод, что только так и создается «необычайный взлёт культуры», а именно: общей атмосферой творчества.

Когда мы поймём это и начнём вместе строить наше будущее?