Евгений КОНЮШЕНКО. НЕХОРОШАЯ ИСТОРИЯ МАЯКОВСКОГО. О книге Дмитрия Быкова "Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях"

 

Евгений КОНЮШЕНКО

НЕХОРОШАЯ ИСТОРИЯ МАЯКОВСКОГО

О книге Дмитрия Быкова "Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях"

 

О Маяковском написано много. И написано будет еще больше. Но будут читать, рискну предположить, две книги – Карабчиевского и Быкова. А уж что перевесит на весах у Клио – "небольшая книжка" Карабчиевского или "тяжелый том" Быкова – рассудит время, самый объективный и точный критик и оценщик. Настоящая книга ведь это всё-таки не объем, а какое-то известие. Не бумажные дести, а вести спасают людей.

Книга Юрия Карабчиевского "Воскресение Маяковского" вышедшая в 80-е годы сначала на Западе, а затем в конце "перестройки" в СССР, уже тогда воспринималась многими как злобный антимаяковский памфлет. Автору книги приходилось публично опровергать обвинения в ненависти к Маяковскому. Он был искренен, ненависти не было, была выстраданная, как у героев Достоевского, идея: революционными ценностями, воплощенными в поэзии и в жизнетворчестве Маяковского, жить нельзя, они разрушительны и для человека, и для поэта, и для страны. Карабчиевский словно впервые увидел и прочитал Маяковского глазами не революционного, а традиционного человека. Прочитал и ужаснулся…

Эмоционально-смысловая база книги Быкова в этом важнейшем пункте совсем иная. Маяковский – великий поэт великой революции. И революция в России, воспетая Маяковским, в общем была хорошая и правильная. Но вот почему-то не получилось её продолжить как надо, довести до конца... Ведь,.. грубо говоря, великий план запорот. А вот если бы не запороли плана, если бы получилось! Но здесь возникает вопрос вопросов: что это был за план? И чей это был план? И кто и почему его запорол? И так ли уж его запороли, как представлялось поэту, автору вышеприведенной цитаты, и, не сомневаюсь, и автору книги о Маяковском? И, может быть, превращение великой страны в большую банановую республику тоже входило в этот план, было в нём прописано как определенный итог?

Мне ближе взгляд и оценки Карабчиевского, хотя он, как и всякий, прозревший новую правду, был слишком увлечен ею, слишком пристрастен. И досталось ему это прозрение очень дорого...

Мне кажется, талантливого и благородного Карабчиевского убило то, что революция, воплощенная для него в Маяковском, вернулась в 90-е годы, но уже в каком-то страшно обмельчавшем, совсем подлом виде, без штурма небес, без тоски по мировой справедливости (очень русская тоска!). Раскольников оказался с одним топором, но без Нового Иерусалима. Или, ближе к нашим реалиям, бандит Саша Белый (телесериал «Бригада»), получающий ЦУ (ценные указания) от своего куратора из ФСБ, как иллюстрация 90-х. И только ли 90-х?

Но и Маяковский, если бы увидел 90-е, представляете, как бы он содрогнулся… За что, как говорится, боролись? Пришлось бы вспоминать помимо всего прочего своё стихотворение «Взяточники»:

Но если

      скравший

               этот вот рубль

ладонью ладонь мою тронет,

        я, руку помыв,

               кирпичом ототру

поганую кожу с ладони.

 

Много ли кожи у него осталось бы на руке?

Большого спора с правдой Карабчиевского Быков избегает. Он опровергает его по мелочам (пресловутое «мясо» и «плоть» в переводах Уитмена из известного мемуара Корнея Чуковского).

Нехорошая история Маяковского проявляется прежде всего в его отношениях с современниками. Многие главы книги Быкова начинаются (а начало, как известно, задаёт тон) именно с этого.

«С Чуковским получилось не очень хорошо».

«С Горьким получилось очень нехорошо».

«С Хлебниковым получилось не совсем хорошо».

«С Брюсовым, собственно, не получилось вообще никак. Видеться они виделись, – большей частью как враги, но – совершенно друг друга не понимали; или, вернее, понимали, что при внешнем сходстве – иногда даже и формальном – были органически во всём противоположны». То есть тоже скорее – нехорошо.

«С Луначарским тоже вышло не совсем хорошо».

«С Ходасевичем вышло совсем нехорошо».

А с кем у него было хорошо? И кто в этом был больше всего виноват – современники или сам Маяковский? Или время всеобщего распада, всеобщей войны всех против всех?

В книге Быкова собран очень большой материал, но одно очень важное свидетельство выдающегося современника почему-то не учтено. А зря, без него представление о Маяковском окажется всё же неполным, а значит, и неверным.

Иван Бунин в «Окаянных днях» вспоминает апрель 1917 года, зарю, так сказать, русской свободы. Это был банкет на открытии выставки финских художников в Петербурге с участием тогдашних VIP-персон. Цитата получится обширной, но, чтобы не повредить картине, сократить ничего нельзя.

«Но над всеми возобладал «поэт» Маяковский. Я сидел с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошёл к нам, вдвинул стул между нами и стал есть из наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза – так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы её, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.

– Вы очень меня ненавидите? – весело спросил он меня.

Я без всякого стеснения ответил, что нет: слишком много было бы чести ему. Он уже было раскрыл свой корытообразный рот, чтобы ещё что-то спросить меня, но тут поднялся для официального тоста министр иностранных дел Милюков, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там он вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: «Господа!». Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную попытку, развёл руками и сел. Но только что он сел, как встал французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что перед ним-то русский хулиган не может не стушеваться. Не тут-то было! Маяковский заглушил его ещё более зычным рёвом. Но мало того (здесь самое интересное и важное для историка и социального психолога. – Е.К.): к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того ни с сего заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и – тушить электричество. И вдруг всё покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно, потрясенный этим излишеством свинства и желая выразить свой протест против него, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из немногих русских слов, ему известных:

– Много! Многоо! Многоо! Многоо!».

Здесь сказано очень много важного и о времени, и о революции, и о Маяковском.

Бунин описывает здесь революционный хэппенинг, который впоследствии уже в других масштабах и с другими последствиями будет разыгран по всей стране. Это была репетиция Октября. Сесть без приглашения за чужой стол, есть и пить из чужих тарелок и стаканов, затем не давать говорить другим присутствующим, намеренно заглушать их своим рёвом… В формате скандального представления Маяковский разыграл программу будущей большевистской революции. И недаром дальше по тексту Бунин связывает Маяковского с Лениным. Сравни также разгон Учредительного собрания с революционными матросами, которые прицеливались из винтовок в ораторов, и матрос Железняков в роли, так сказать, «модератора».

Отметим полную беспомощность Милюкова. Если он спасовал перед Маяковским, как он мог управлять страной? Сочинять логически безупречные доктрины и провозглашать их с разных трибун и кафедр – это одно. А вести государственные дела, да хотя бы просто унять распоясавшегося футуриста, это совсем другое. Все знают, что из этого вышло:

 Которые тут временные?

 Слазь!

 Кончилось ваше время.

 

«Горький хохотал». Тогда ему было еще смешно. Но после Октября стало уже не до смеха, пошли разные «несвоевременные мысли». Предполагаю, что было ему не до смеха и в 1927 году, когда Маяковский проревел ему свое агрессивно-наставительное «Письмо…» в духе литературно-советской «проработки» (не Маяковский ли изобрел этот жанр?). Отношения двух самых «революционных» писателей испортились еще в начале 20-х. Горький называл Маяковского хулиганом.

Бунин слово поэт по отношению к Маяковскому ставит в кавычки, т.е. отказывает ему в этом звании. Понимая его мотивы, но, разумеется, и не соглашаясь с ним, необходимо всё же задать по этому поводу несколько вопросов. Кто из русских поэтов мог бы повести себя так же, как Маяковский, – Блок, Гумилёв, Мандельштам, Ходасевич, Волошин? И мог ли Маяковский, позволяющий себе такое, рассчитывать на достойную его огромного таланта судьбу? Могла ли у него быть хорошая история?

В 1928 году, будучи в Свердловске, Маяковский сочинил стихотворение «Император» с такими строками:

И вижу –

        катится ландо,

И в этой вот ланде

Сидит

      военный молодой

В холёной бороде.

Перед ним,

         как чурки,

Четыре дочурки.

И на спинах булыжных,

Как на наших горбах,

Свита

   за ним

       в орлах и гербах.

 

Знал ли Георгий Иванов эти стихи, когда в 1949 году в эмиграции создавал свой поэтический образ последнего русского царя и его семьи:

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Какие печальные лица

И как это было давно.

 

Какие печальные лица

И как безнадёжно бледны –

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны…

 

Вкус современного читателя, я думаю, определит самостоятельно, какие стихи хорошие, а какие не очень…

Спорить с Быковым по частностям не хотелось бы, хотя поводов для этого его книга даёт немало. Он слишком увлечён своей фантазией, своим красноречием. Поэт (или, точнее, газетный стихотворец) в нём часто одолевает объективного исследователя. Отсюда, видимо, и неоправданный 700-страничный объем книги. То, что можно высказать в нескольких абзацах, распухает у него на несколько страниц. Многословие, когда слов больше, чем мыслей, чувств и идей, увы, порок многих книг из серии «ЖЗЛ», включая и расхваленную книгу Быкова о Пастернаке.

О нескольких вещах всё же стоит сказать.

Заявлять, что заглавный герой «Жизни Клима Самгина» «так явно списан с Ходасевича» (с.465), по крайней мере, странно. Мог ли Горький делать это, если он просил Ходасевича написать о нём после своей смерти. И даже настаивал на своей просьбе, взяв с него обещание (см. «Некрополь»). И мог ли автор гениального «Перед зеркалом» быть прототипом Самгина? Может ли быть Монблан моделью для изображения болотной кочки? Горький, возможно, и не великий художник, но какое-то представление о большом и маленьком у него всё-таки было. Автора «Декольтированной лошади» Быков явно не жалует, что для апологета Маяковского в общем понятно.

О поэме «150 000 000»: «Худо, что Америка – исторический близнец России – выведена её главным врагом…» (с.360). Но здесь-то как раз больше доверия вызывает Маяковский, а не Быков. Эта мечта сделать Россию какой-то второстепенной, второразрядной Америкой в либеральной среде стала просто навязчивой идеей.

«С ним (Лениным. – Е.К.) Маяковский чувствует нечто вроде кровной связи, глубинного родства, и в самом деле – ленинское презрение быту, ненависть к государству роднят их двоих…» (с.442). «Ленинское презрение к быту» – возможно. Но откуда взялась «ненависть к государству»? А большевистская диктатура, каковой не было в России со времён опричнины Ивана Грозного, это что не государство? А что тогда?

И в заключение о главном. Быков не только знает, но и любит Маяковского, не самого, мягко говоря, популярного сейчас поэта. Это оправдывает его книгу и делает её известием. В этом смысле книга состоялась. А как будет воспринято это известие – это уже другой вопрос.