Виктор СУГЛОБОВ. И ВСЁ-ТАКИ, ЗВУЧАЩЕЕ СЛОВО И ПОЭЗИЯ ТЕКСТА… Беседовала Лола Звонарёва

 

Виктор СУГЛОБОВ

И ВСЁ-ТАКИ, ЗВУЧАЩЕЕ СЛОВО И ПОЭЗИЯ ТЕКСТА…

Беседовала Лола Звонарёва

 

Лола Звонарёва: Виктор Яковлевич, мы давно знакомы – ещё с советских времен – и давно на «ты», и я многое о тебе знаю, но наш разговор для читателей альманаха. И вот мой первый вопрос: ты – прозаик и Литинститут закончил по отделению прозы, а драматургия жанр особый – самый сложный, пожалуй... Зачем это тебе? Может, пусть пьесы пишут театральные люди – режиссёры, например, которые всё знают про то, какой должна быть пьеса?!

Виктор Суглобов:  Оно так… но это происходит само собой, не от одного только желания, как может показаться со стороны – сесть однажды и написать пьесу… прогреметь немножко, поиметь деньжат, получая авторские с каждого спектакля – и все такое… Это, отчасти, так – в молодости, когда юные девы ещё смотрят на тебя с интересом, когда можно «погудеть» с друзьями-товарищами, кочуя до поздней ночи – из «Арагви» в «Пекин», из «Пекина» в «Метелицу» – и так далее.

Но теперь-то на кой оно всё – и слава и деньги?.. Нет, тут уж совсем другое… просто начинает что-то беспокоить, нудить где-то внутри и вот нудит и нудит – и вызревают какие-то сцены, похожие на жизнь персонажи, может быть не совсем настоящие, но похожие. И вот они уже поселяются в тебе и не дают покоя ни днём, ни ночью, как соседи в коммунальной квартире, которые не обязательно плохие, но беспокойные. И ты понимаешь, что надо как-то избавиться от этого, но как?.. Только одним способом: написать эту чертову пьесу – именно как пьесу, потому что так оно сложилось.

Ясно, что никому это сейчас не нужно, не интересно, потому как время такое – никчёмное, пустое – и все, кто не охвачен жаждой больших денег, живут просто по инерции, не заморачиваясь… А режиссёры  – они пишут иногда, и пьесы такие бывают: их так и называют – режиссёрские: очень умные, тонко выстроенные и правильные, но не очень живые: этакие, знаешь, драматургические концентраты, в которых содержится всё, что нужно, но нет живых людей – только функции, и всё вообще словно высушенное... и нужны очень хорошие актёры, чтобы оживить это всё, а Чехова могут сыграть даже не очень хорошие актёры, если будут хоть как-то следовать тексту и ремаркам. Да они и сами это понимают, поэтому больше любят переделывать чьи-то пьесы, а в последнее время просто распоясались – стали кромсать всё, в том числе и классику, – извращать её в меру своей испорченности, обогащать голой натурой – женской и мужской даже... хотя непонятно, зачем в театре голая натура? Её теперь столько везде… да, в конце концов, можно пойти в баню… заодно и помыться.

Л.З.: Стоп-стоп... это тебя занесло!.. А всё-таки о тебе: почему и как? Ты же совершенно не театральный человек, и в роду у тебя, насколько я знаю...

B.C.: Да, сплошь  крестьяне сибирские – потомки переселенцев с Украины и Белоруссии. И спектакли в детстве я видел только самодеятельные: правда, и сам играл в школьных «постановках». А в настоящий театр я попал уже в Москве, когда учился в Литинституте, и первым таким серьёзным спектаклем стали «Дни нашей жизни» Леонида Андреева в Пушкинском театре, который, как ты знаешь, рядом с Литинститутом: за стенкой, можно сказать.

Л.З.: В постановке Равенского?.. Очень хороший выбор для начала.

B.C.: Да, собственно, я не выбирал: меня пригласила на него Елена Санько, которая играла там главную женскую роль. Я был комсоргом в институте, а она в театре – и мы познакомились в Краснопресненском райкоме.

Л.З.: Хорошая была актриса – яркая! Но потом куда-то пропала.

B.C.: Слишком была независимая... а, как известно, актёры народ очень зависимый – особенно актрисы... и часто оказываются перед трудным выбором... А если ты не только красавица, но и умница да отец генерал-полковник – и не паркетный, а настоящий – фронтовой: закваска всё-таки!

Л.З.: Да, это, конечно, непросто: идеальный вариант в таких случаях: муж – режиссёр в театре или в кино.

B.C.: Вот... кстати, о кино: у нас в то время был курс по основам кинодраматургии, который вёл Леонид Трауберг, и вот он задал нам курсовую работу с конкретным условием, как это делается обычно в кино... и каким-то чудом моя оказалась лучшей: он даже передал её на «Телефильм» и велел мне туда позвонить и пойти...

Л.З.: Вот как! А ты никогда не говорил, что у тебя ещё в институте был телефильм, и я ничего про это не знаю.

B.C.: Нет, в тот раз нет – не вышло: я позвонил и сходил, но приняли меня как-то прохладно, а я человек не московский и в таких делах не настырный...

Л.З.: А что Трауберг... не помог?

B.C.: Я ему ничего не сказал, а он, наверно, думал, что всё в порядке. Хотя, может, и надо было сказать: он-то ко мне проникся как-то... я даже дома был у него, не помню, по какому поводу: зашли после института. Он недалеко жил – на Пушкинской.

Л.З.: Как интересно, я представляю: живая легенда, можно сказать.

B.C.: Да... дядька был живой, как ртуть... присядет на край стола, ногой болтает и рассказывает – заслушаешься.

Л.З.: Ну... в тот раз не вышло, а когда вышло?

B.C.: Это уже после института, когда я работал на Челябинском телевидении… так же вот засело, заныло – решил написать небольшую пьесу для своей телестудии, чтобы всё было максимально просто и дёшево в постановке, и чтобы действие происходило в одно время и в одном месте – в нашей единственной студии, потому что видеозапись, монтаж и прочее у нас только начинались... Помню, магнитофоны были величиной со шкаф, а ленты – широкие и в больших железных коробках с ручками... хотя в Москве уже всё было.

Л.З.: Обстоятельства вынудили использовать основной принцип классицизма – единство времени, места и действия?

B.C.: Да, так вышло – случайно, можно сказать... тем более, что я ещё очень хотел, чтобы всё было под документ... чтобы как можно меньше отдавало сочинительством: такое у меня было наивное стремление к правде жизни.

Л.З.: Но тебя не поняли?.. Хотя ты был там большим начальником – главным редактором художественных программ?!

B.C.: Ну да... И в челябинском ТЮЗе тоже, хотя я был довольно дружен с главным режиссером Тенгизом Махарадзе – пивал с ним чаи и что покрепче. Пробовал ещё в Новосибирск сунуться... даже в московский Ленком передал с одним заезжим режиссёром... а потом плюнул и выбросил всё это из головы.

Л.З.: Как же она попала на ЦТ?

B.C.: Случайно... опять же благодаря Елене Санько: точнее, двум Еленам – старшей и младшей. Старшая, мама то есть, Елена Дмитриевна, была на пробах  на Свердловской киностудии – и на денек заглянула в Челябинск. А уезжая, попросила что-нибудь почитать в дороге – моего сочинения. Ну, я и дал эту пьесу. А младшая тоже прочитала... она как раз снималась в «Кабачке», и передала пьесу лично в руки Кузакову – главному редактору литдрамвещания ЦТ. И меня приняли... И редактор Ирина Сахарова, и режиссёр Геннадий Павлов очень хорошо ко мне отнеслись, и вообще все оказались очень милые хорошие люди...

Л.З.: А какие актёры: Мартынов, Сайфулин, Остроумова...

B.C.: Санько...

Л.З.: Ну, разумеется...

B.C.: Да! Она прекрасно сыграла роль комсомольской начальницы – умной, красивой и не очень счастливой... Да все хорошо играли! Теперь так не играют на телевидении – просто отыгрывают... да и невозможно это, наверно, в бесконечных сериалах, где сегодня ты бандит, завтра мент – и в мозгах твоих, и в народном сознании всё уже перемешалось, как, впрочем, и в жизни, и уже непонятно: искусство ли отражает жизнь – по Чернышевскому, или жизнь вдохновляется искусством – по Горькому?!

Л.З.: Ну, ты-то думаешь по Горькому?

B.C.: Раньше думал так – по наивности. Теперь нет... взять самое массовое – литературу... кино... Столько было создано настоящего, высокого – и что? Где он, тот народ, который наше советское искусство так старательно воспитывало? Грянула перестройка –  и вмиг всё оскотинилось.

Л.З.: Может быть, слишком старательно воспитывали?! Ну, и боялись, как бы чего не вышло... Почему, например, отвергли – и в Челябинске, и в Новосибирске, и московском Ленкоме?

B.C.: В Ленкоме не отвергли: тот заезжий режиссёр, с которым я передал пьесу, сказал, что она вряд ли пройдёт Главлит, но он поговорит с Марком Захаровым – и, может быть, что-то удастся сделать. А когда я позвонил и извинился, что не могу продолжить с ними отношения, так как подписал договор на ЦТ, – он воскликнул: «Не может быть!». Хотя там тоже было интересно: мне сказали в редакции, что, если бы эта пьеса пришла не от Кузакова – то, как бы она им ни понравилась, они сами вряд ли понесли бы её наверх.

Л.З.: «Не формат» – как теперь говорят на телевидении?

B.C.: Ну да... «непроходная» – тогда говорили.

Л.З.: А когда нашёлся Кузаков, взявший на себя ответственность, и она пошла по ЦТ: выше некуда! – сразу все заговорили – даже «Правда» и «Комсомолка»: тоже выше некуда! И пошла пьеса по театрам, и премию присудили...

B.C.: Да! Премию выписали – всесоюзную!.. Но когда я, как положено вроде бы на пенсии – даже при демократах, – кинулся за ветеранским удостоверением, чтобы – ездить бесплатно на электричке, – не дали! Говорят, не положено: премия, мол, не государственная, а комсомольская, – хотя там первая подпись замминистра культуры, государственного человека!..

Л.З.: Но премию, то есть деньги – ты где получал?

B.C.: В ЦК комсомола...

Л.З.: Ну вот...

B.C.: Да... Но что интересно, как мне опять же рассказали в «Литдраме», они больше всего боялись – и всячески уклонялись от предварительного просмотра спектакля ребятами из ЦК комсомола: то ещё недоснято, то не смонтировано: очень боялись, что забодают – и никакой Кузаков не спасёт. Хотя там, в ЦК, были неплохие ребята: я многих знал, ещё учась в институте, и потом, когда уже работал в Москве, в «Литучёбе». Но они сами, посмеиваясь, часто говорили, что у них был принцип: «Лучше перебдеть, чем недобдеть!». А чего там можно было «недобдеть», в моей пьесе – весьма наивной, с теперешнего взгляда, хотя вполне искренней и правдивой в деталях: я ведь был совершенно советский человек... сам в прошлом секретарь райкома комсомола... и в институте опять же... А если спектакль получился таким, то тут заслуга не только моя – и не столько: тут и редактор, и режиссёр, и актёры, и операторы. Это же синтетическое искусство!

Л.З.: А телевидение, по-твоему, искусство? Об этом тогда много спорили.

B.C.: Тогда?.. Да, превращалось уже в искусство... хотя, конечно, было и средством массовой информации и пропаганды, безусловно.

Л.З.: А теперь?

В.С.: Опиум для народа... хотя есть исключения. Мы тогда, самое главное, не презирали своих зрителей – не считали их одноклеточными!.. Мол, всё схавают.

Л.З.: Вы – да... А те, кто над вами и над нами, вообще? «Если кто-то, кое-где у нас, порой, честно жить не хочет...». Это, по-твоему, для многоклеточных?

B.C.: Да, увы... И делалось это в той же редакции «Литдрамвещания». Люди замечательные, как я говорил, все всё понимали, но – увы...

Л.З.: Вот видишь! Но твоя главная заслуга, безусловно, в искренности, в которую поверили все, кто участвовал в создании телеспектакля, и кто его смотрел... А система, в принципе, не терпела искренности и боялась её – все это знали. Отсюда и все «перебдения», и двойная мораль, и твои неудачные «заходы» в театры – до успеха на ЦТ, – потому что сами режиссёры говорят, что, если захотят, могут поставить даже телефонную книгу... Но не хотели – проблем не хотели, неприятностей.

B.C.: А сейчас?.. Мне один режиссёр в Новосибирске сказал, что не дело театра затрагивать социальные, а тем более, политические проблемы... Очень мудро! И не надо никакой специальной цензуры... А что? Хороший кабинет, с дорогой мебелью, с холодильником до потолка и с «плазмой» во всю стену, услужливый персонал, снующий туда-сюда... Что еще нужно, чтобы встретить старость?! Это раньше нами правила идеология. А теперь, похоже, биология: раньше мы ночь-заполночь, с тем же Махарадзе, сидели у Кости Скворцова – тогда уже челябинского классика, ели макароны по-флотски из большой кастрюли и спорили о всяких проблемах, о бедах народных, о застое... А теперь мы желаем кушать роллы и суши – и ничего не слышать и никого не слушать. А чтобы доказать, какие мы смелые, покажем голую задницу на сцене или секс на рояле. Вот и всё... Из театра ушло содержание, и никого оно уже не интересует – ни режиссёров, ни актёров, ни зрителей, которые ходят в театр, как в зоопарк – посмотреть на живых актёров, которых они видели в кино или по телевизору.

Л.З.: Ну, допустим, это в Москве или в Питере, где много таких актёров... А в провинции, где их не балует телевидение и кино?

В.С.: Ну... там тоже есть свои знаменитости... но это для кучки местных театралов. А для широкого, так сказать, зрителя – развлекуха. Посмотри на репертуары областных театров – в Новосибирске, например: там почти под каждым названием – «комедия», «фарс», «ироническое представление»... и так далее. Продолжительность спектакля – час двадцать, час тридцать... как в кино! Так и хочется спросить: «А куда смотрит буфет?!».

Л.З.: То есть?

B.C.: Та моя пьеса была телевизионная – тоже на час двадцать и без антракта. И мне завлит в ЦДТ, Наталья Давыдова говорит: «Виктор Яковлевич, нельзя без антракта: буфет будет протестовать – ему нужна выручка! Да и зрителю хочется посидеть в театральном буфете – попить чаю, кофе с булочкой, скушать мороженое»... А с другой стороны, подумал я, там же, в Новосибирске: как теперешний широкий зритель будет добираться после настоящего спектакля домой, когда автобусы и маршрутки ходят до девяти, троллейбусы до десяти, а машины у нас ещё пока не у каждого под задницей. Это раньше с этим проблем не было, потому что заводы работали в три смены, и транспорт ходил до часу и до двух ночи...

Л.З.: Ну, это мы уже снова уклонились от главного. Вернемся к тебе... тогдашнему. И мне интересно: почему ты после такого опыта работы и общения с режиссёрами, актёрами – с театром, вообще, – ушёл в прозу и всё... умолк как драматург? Тогда ведь было другое время, другой театр – и ты ещё не был разочарован?

B.C.: Наверно, потому, что я оторвался от этой среды... ушёл с телевидения, уехал в Новосибирск – заведовал там отделом прозы в «Сибирских огнях» и общался, в основном, с угрюмыми прозаиками... А театр – он заводит, особенно, когда ты внутри, дышишь закулисной пылью, пьёшь водку с артистами, которым буфетчица наливает в кредит... Но, похоже, я в последнее время вообще разочаровался в театре, как в некоем институте, который я очень любил и уважал… и я очень любил и уважал актёров – особенно провинциальных – за их невероятную преданность своему делу, самоотверженность даже: ведь что такое был актёр в большинстве театров? Зарплата намного меньше моей, играют одним составом, и если заболел – заменить некем: помирай, а иди играй… и никакого приработка, кроме новогодних ёлок… А теперь они, кажется, все в телевизоре, и, кроме того, что играют всех и вся, ещё и учат, и лечат, и рекламируют всякую гадость, при этом ужасно кривляются, гримасничают – ну, просто сплошное «Петросян-шоу»… А то вдруг в какой-нибудь кулинарной или медицинской передаче объявят легендарную (обязательно легендарную), талантливую и необыкновенно красивую артистку, – а выходит какое-то размалеванное существо в платьице сикось-накось – и неловко делается от этого, словно участвуешь невольно в каком-то постыдном розыгрыше… Время что ли у нас такое наступило – театрализованное, – так что артист полностью заменил в телевизоре «гегемона», которого раньше было так много, а теперь словно и нет его в самой жизни:.. но он ведь есть: есть же люди, которые что-то делают, производят, строят…

Л.З.: Ты опять уклонился! Ты скажи все-таки, что случилось? Почему вдруг ушёл с телевидения – с хорошей должности, тем более, что всем доказал свою творческую состоятельность?!

B.C.: Вот, случилось... ушёл из-за человека, которого больше всех уважал... и любил, можно сказать, как отца родного... Это Малахов Владимир Николаевич, возглавлявший Челябинское телевидение с его основания: замечательный, удивительный человек с редким сочетанием административного и творческого таланта! Я многому научился у него, и даже характер главного героя в той моей пьесе во многом с него... Я огорчился тогда, но не очень – и только из-за него, в основном... что он не понял: я думал, он-то поймёт... Ну, а когда случилось то, что случилось потом, мне показалось, что он стал ко мне как-то подчёркнуто холоден и отчуждён, хотя он всегда очень хорошо и тепло ко мне относился: он же сам приезжал в институт, пригласил меня к себе на работу, помог с квартирой: это дорого стоит – и я хорошо это понимал и ценил... А тут я словно осиротел, почувствовал себя ненужным и все прочее... Ну, и ушёл!.. Хотя меня долго не отпускали: я же был номенклатурой обкома, и трудовой кодекс на меня не распространялся.

Л.З.: Да, это похоже на тебя, насколько я знаю... А теперь почему вдруг, спустя много лет, снова решил обратиться к пьесе?

B.C.: Я же говорил, не знаю... веришь ли? Захотелось и всё! Причём, я же знаю, что никто сейчас такую пьесу ставить не будет: «не формат» и прочее... Да я, похоже, и не шибко, хочу... не хочу, чтобы мои герои бегали по сцене, как полоумные, задыхаясь и выкрикивая текст на бегу... чтобы мой доктор Белецкий, скинув со стола недорезанного пациента, заваливал на него операционную сестру, а та бы сопротивлялась, дрыгала ногами и выкрикивала сдавленным голосом, что дала бы ему из одного уважения, но не может, так как является тайной лесбиянкой и сторонницей передовых европейских идей в этой сибирской глуши... и она очень просит его, как человека интеллигентного и толерантного, сохранить её тайну, ибо завотделением и главврач – люди тёмные, не продвинутые – могут просто уволить её... ну и так далее. А на мои возражения, что ничего подобного в пьесе нет, режиссёр-постановщик просто пошлёт меня – скажет: «Я так вижу!..». Вот такие они смелые ребята – эти современные режиссёры! Тут как-то в телепередаче Юрий Темирканов сказал, что дирижёр – это представитель композитора в оркестре. А кого представляют наши режиссёры? Кого угодно, только не драматурга. Они почему-то думают, что если нарядят шекспировских героев в тюремные бушлаты, а Гамлет каким-то особым способом изнасилует Офелию на трупе её отца, а ещё лучше, если поимеет Горацио прямо на авансцене – это вообще будет очень современно и актуально, а главное – сексуально! Это же черт знает что! Ну, кто они такие, чтобы так измываться над Шекспиром... или, допустим, Чеховым, которому тоже достаётся от этих извращенцев?! Если ты уж такой отвязанный гений, напиши что-нибудь своё – и упражняйся с этим, как тебе вздумается, коли на тебя укороту нет. Тогда и посмотрим, пойдут на тебя зрители или нет: а то люди идут на Шекспира или Чехова, а им подсовывают всякую гадость. А ведь это подлог и мошенничество – «развод», по нынешнему: за это статья полагается… ведь государство даёт огромные деньги на постановку – в том числе и на художественное оформление… а тут тебе две доски, три стула, старые бушлаты и мешки вместо одежды… Ну ладно драма: если она глубокая и живая – её и на досках сыграть можно. Но опера, например… где всё традиционно, немного сказочно и красочно – по моим представлениям. Ан нет…

Вытащила меня как-то жена на «Дона Карлоса» в Большой театр. Ну, думаю, пойду окунусь в традицию – заодно посмотрю, что там стало с самим театром – после его грандиозного воровского ремонта…

И что же? Пустая сцена с какой-то странной невзрачной конструкцией, подразумевающей не то дворец, не то собор, на фоне которого страдает бедный Дон Карлос, влюблённый в молодую мачеху, которую в переводном тексте – на специальном экране – почему-то упорно величают матерью: хотя какая она ему мать? Отец уже взрослого сына женился на молодухе – эка невидаль (и в то время, не говоря о нашем), а сын взял да влюбился в неё. Такой маленький на огромной пустой сцене, в каких-то линялых штаниках и такой же кацавейке, он поёт про свою преступную любовь как бы к матери… и вот они встречаются в прекрасном (так изложено в содержании) саду, который обозначает голая хворостина, торчащая посреди сцены, вроде той, какой нас пугали в детстве наши деревенские дедушки и бабушки – только больше… (Интересно, во сколько она обошлась театру и государству? Я бы даром привёз со своей дачи…)

Я как-то прочитал у Руссо, что составными частями оперы являются – поэтический текст, музыка и декорация. Поэзия обращается к разуму, музыка к слуху, живопись к зрению. Всё это должно объединиться, чтобы взволновать и донести одно и то же впечатление посредством различных органов чувств… А тут что? Текст чудовищный, похожий на корявый необработанный подстрочник: какая уж тут поэзия… Про музыку –  не мне судить, а вот хворостина, вместо чудесного сада… взять бы её да отхлестать всех вообще прохвостов-постановщиков – что в драме, что в опере, – как детей малых, чтоб не шалили и не занимались фигнёй, пытаясь делать из нас дураков, не понимающих передового искусства…

Л.З.: Однако… очень сурово! Но где Руссо и где мы? Время-то совсем другое, и все ищут что-то новое: такое сейчас поветрие – во всей Европе.

B.C.: А мы, как всегда, бегом за ними... Но мы не Европа: у нас миллионы татар, башкир и других народов, которые вообще не приемлют эти европейские ценности и выкрутасы... да и мы, русские, не все ещё свихнулись.

Л.З.:  Ну, хорошо… А в твоей родной Сибири, которая далеко от Европы, как с этим? Ты же часто бываешь там – и в Кемерово, и в Новосибирске, и на Алтае?!

B.C.: Да не так уж далеко, в общем-то: у нас ведь как – Москва тянется за Европой, они – за Москвой. Да и режиссёры кочуют туда-сюда и разносят эту заразу.

Л.З.: Но ты встречался там с каким-то главным режиссёром и, наверно, показал ему эту свою пьесу?

B.C.: Нет... мы посидели, потолковали о том, о сём, а когда он сказал, что у него появился какой-то необыкновенный молодой режиссёр со своим совершенно особым видением, я быстро попрощался и ушёл... Был ещё в двух театрах; договаривался с главными о встрече, но один ещё не пришёл из администрации – областной или городской, не знаю... а другой как раз тоже собирался в администрацию – и разговора не получилось.

Л.З.: А с администрацией – это уловка, чтобы не встречаться с каким-то писателем, которые достают их, наверно, изрядно?

B.C.: Возможно... тем более что нашего брата – писателя – развелось, как собак нерезаных... Хотя они и в самом деле очень зависимы от администрации городской и областной, куда их собирают по поводу и без повода на всякие совещания. И попробуй не приди, не угоди – можешь однажды остаться без денег, а то и без театра... как в Александрове, где закрывают совсем небольшой – единственный в городе театр... Ты можешь вспомнить хотя бы один случай закрытия театра в советское время? Театры только открывали, и если в городе был один театр – драматический, допустим, то местная власть старалась открыть другой – музыкальный или детский... А сейчас? На кой он – театр? Лишняя статья в расходах! Так что им, руководителям театров, тоже не позавидуешь, ибо чуть что –  живо напомнят, где кончается свобода и начинается осознанная необходимость... И вообще, эта наша свобода – смешная штука! Представь: приходит, допустим, ко мне в театр некая дама из областной администрации и начинает учить моих служащих, как им приветствовать губернатора, который должен появиться в театре...

Л.З.: Я не думаю, что такое могло исходить от губернатора...

B.C.: Я тоже... и даже уверен, что это её собственная верноподданническая инициатива: лакейство, попросту говоря... А я весь из себя свободный: могу даже секс на рояле показать... а вот ссориться с этой дамой не могу: может так всё представить и напакостить... что придётся мне дорабатывать в каком-нибудь самом захолустном театре, где на афишах пишут: «В антракте – танцы».

Л.З.: Ну, это старая болезнь – всегда у нас была: и при царях, и при генсеках.

B.C.: Всегда – да не всегда... Я, допустим, не могу представить, чтобы инструктор отдела культуры Челябинского обкома пришёл в театр и стал учить служащих, как им приветствовать секретаря обкома, когда тот придёт в театр на какое-то торжественное мероприятие.

Л.З.: Может быть... в частности, а в общем... было всякое: иначе, откуда бы им взяться – нынешним лакеям?.. Вспомни съезды, речёвки...

B.C.: Да, пожалуй... Как у Некрасова: «Где логика? Отцы злодеи, низкопоклонники, лакеи... а в детях видя подлецов, и негодуют, и бранятся – как будто от таких отцов герои где-нибудь родятся».

Л.З.: Вот и не бранись: глядишь, кто-нибудь и возьмёт твою пьесу, и поставит прилично.

B.C.: Ну, это вряд ли... Поэтому я и напечатал её у тебя в журнале: может, кто прочитает... Как я, например: всегда любил читать пьесы – даже больше, чем смотреть чьи-то постановки, которые, зачастую, меня раздражали. И, помнится, в истории литературы были такие пьесы для чтения… Хотя уже думаю, может зря… Я ведь давно это написал, ещё в прошлый наш очередной кризис, – и оставлял кое-где. Но, похоже, её никто не читал – кроме тебя, конечно… а теперь вдруг прочтут – и какие-нибудь бдительные граждане усмотрят что-нибудь этакое – антиправительственное… И посадят меня старого дурака: время-то нынче суровое!

Л.З.: Это было бы хорошо – для рекламы… Но не надейся – никто тебя не посадит – и рекламы такой не сделает.

В.С.: Нет, значит… никакого просвета.

Л.З.: Нет!.. И давай заканчивать наш разговор, хоть и не очень хотелось бы на такой ноте…

B.C.: А тогда вот... чуть не забыл: я хоть и бранил тут Европу, но там тоже, наверно, не всё так однозначно: нас просто дурят... Совсем недавно на даче я наткнулся на одну статью в журнале «Вокруг света» за 2006 год – о знаменитом театре «Берлинский ансамбль». И там автор, Анастасия Рахманова, приводит слова художественного руководителя Клауса Паймана, который в прошлом, как она пишет, командовал театрами в Штутгарте и Бохуме, затем – знаменитым венским Бургтеатром, то есть знает предмет. Так вот что он говорил: «Сейчас в Германии полно режиссёров, которые показывают на сцене какую-то бессмысленную белиберду, просто разбрасывают осколки разваливающейся художественной системы. Артисты у них уже не играют людей из плоти и крови, а просто скачут, рычат и швыряют чем-то друг в друга, они существуют в донельзя циничном, бесплодном мире... Мне неохота заниматься подобными вещами». И чуть дальше: «Если есть что-то общее между Стриндбергом и Чеховым, Горьким и Мольером, Гольдони и Брехтом, так только звучащее слово. Поэзия текста. Её я буду утверждать и сохранять в моём театре. Мои единомышленники – поэты».

Я специально выписал эти слова для нашего разговора, потому что он, в сущности, говорит то же, что и я – только лучше... а под словом «поэты» он, я думаю, не имел в виду чистых стихотворцев и употребил это понятие в том смысле, в каком наш Гоголь обозначил свои «Мёртвые души» поэмой...

Л.З.: Ну, и замечательно. Значит, не всё так безнадежно в Европе, а стало быть, и у нас.

В.С.: Да, будем надеяться…