Владимир ШНАЙДЕР. РАЗОРИЛИ… Рассказы

 

Владимир ШНАЙДЕР

РАЗОРИЛИ…

Рассказы

 

Духовник

 

Служба закончилась и к отцу Михаилу, как всегда стараясь друг друга опередить, поспешила группа прихожан. Подходили с разным: у одного соседка колдунья на корову порчу навела, другого околоточный прижимает, у третьей муж безбожно начал пить горькую, у четвёртого дочь в перестарках, пятого почечуй одолел, никакие снадобья и наговоры не помогают. В общем, у кого что болит, тот с тем и идёт. Отец Михаил выслушивает внимательно, не перебивает. Ждёт, когда прихожанин выскажется, изольёт душу. И в девяти случаях из десяти прихожане уходят довольные. Даже если вышло не так, как того хотелось.

Несмотря на молодость, отцу Михаилу шёл тридцать второй год, авторитет у него среди прихожан и светской власти, большой.

Шесть лет назад, когда он приехал в Бийск и принял самый захудалый приход, большинство горожан восприняли его с улыбкой. Мол, какой же из него батюшка? Борода как у яманушки, голос – и не бас, и не фальцет, тихий какой-то. И брюха нет – плоский как пескарь. Правда, ростом удался – под девять вершков, не меньше. Вдобавок к этому, он ещё и без попадьи. А по-народному поп без попадьи, что кладовая без ларя. Вот старый батюшка был – истинный поп: росту хоть и невысокого, зато брюхом в два обхвата, борода лопатой. И голос – как затянет аллилуйя – свечи тухнут. А ежели во дворе гаркнет – собаки в подворотне жухнут. Вот это поп так поп. А этот, кивали в сторону нового, не вышел в попы-то, так, дьячок. И самое интересное, что снедало обывателя: за какой такой грех молодой батюшка аж из самой столицы оказался в городишке на краю империи? Стали выискивать каналы, чтоб узнать, за что выдворили из столицы. По духовной линии ответ был один: сам соизволил в такую глухомань забраться. Не поверили. Стали вызнавать дальше, но тщетно. Смущало горожан и то, что молодой, а уже протоиерей.

Но вскорости по городу с неимоверной быстротой пошёл слух, что новый батюшка Никольского храма – ого-го! Водочку не принимает, табак не нюхает, на девиц не смотрит, а словом божьим владеет, как Авдей Макарыч, местный казначей, цифрами. О как! А если что скажет, несла молва, то как сургучом припечатает. Любую хмарь заговорит, беду отведёт. Заахал народ, заохал, завскидывал в удивлении и недоверии брови. И дабы убедиться в сказанном лично, потекли на службу к отцу Михаилу толпы горожан. В том числе и из других приходов. Заволновались настоятели церквей, что лишатся прихожан, а, значит, и дохода. Зароптали. Сошлись, посоветовались, и решили призвать чужака к благочинному, да наставить, чтоб не переманивал прихожан с других приходов. Кому присутствовать при наставлении, спорили долго и безрезультатно. Нужно было, чтоб присутствующие обладали красноречием, были осанистые, уважаемые не только промеж собой и светской властью, но и мирянами. И, как выяснилось, никто из собравшихся всеми этими качествами враз не обладает. Вернее, каждый сам в себе их видит, а вот остальные нет.

В конце-концов вопрос решили жребием. Но только проку от задуманного дела не вышло.

Отец Михаил, по обыкновению своему, выслушал собратьев смиренно, почтительно, но с недоумением и удивлением во взгляде. А когда те закончили, спросил:

– Вы своих прихожан знаете?

– А то как же… всех доподлинно… до единого, ить эвон сколь лет…

– Вот и славно. Завтра подходите к началу службы, выбирайте своих и уводите. Я и не зазываю, а потому и гнать не могу. Ибо не ко мне они приходят, а за словом Божьим. На сим, с вашего позволения и порешим.

И откланялся.

Оторопели батюшки. Почесали затылки, поерошили бороды. Молод чужак, тщедушен, но крепок духом – дай Бог каждому. Такого наскоком не возьмёшь. Эвон как отбрил, как от паутов отмахнулся. Взыграло в батюшках самолюбие, обиделись, но вслух этого не выказали. Да и как выскажешь? Он ведь не грубо, не высокомерно, наоборот – всё чинно, с уважением, по чести-совести. Но это только усугубило оскорбление.

После короткого совещания настоятели решили, что протоиерей Михаил хотя и прав, но укороту, для его же блага, заслуживает. Дабы не вознёсся в самомнении и гордыня разум не застила. А как укорот дать? Обратиться с петицией к епископу – себя выставить на посмешище, да и суров уж больно епископ и непредсказуем. А ну как возьмёт сторону столичника, затрещат тогда бороды подписавших петицию. Решили попробовать воздействовать через городского голову. Он хотя над духовными людьми власти на имеет, но всё ж таки при законной силе. Но и тут им не повезло. Голова, как оказалось, сам к молодому батюшке на службы и проповеди стал похаживать. И с маху осадил Ходаков:

– Отец Михаил у ваших храмов ходит, прихожан сманивает?

– Нет…

– Ну, так… – развёл руками голова.

Тогда батюшки к исправнику. А у того отец Михаил восприемником дочери стал. Опустились руки у ходоков – экий пострел, везде поспел.

 

Не устояла перед соблазном познакомиться с новым протоиереем и купчиха Иулия Алексеевна Бодунова. Но сделала она это практически последней из своего окружения, поддавшись уговорам и рассказам соседок и подруг.

– Зря ты, матушка, не сходишь к отцу Михаилу. После его проповеди, ровно как после купели, – говорит одна соседка.

– Истина, истина, – вторит ей другая. – Меня, иной раз, так проберут его проповеди, что слёз удержать невмочь. Так и текут, так и текут.

– Одним словом – Божий человек!

– Истинно, истинно!

И вот в попразднование Успения Пресвятой Богородицы, изменив многолетней привычке, Иулия Алексеевна, поехала на службу не в Александровскую церковь, а в Никольскую, к отцу Михаилу.

«Разок, ради любопытства» – решила она.

Но впечатления, полученные от службы, превзошли все ожидания. Вроде и слова отец Михаил говорит те же, что и настоятель Александровской церкви. И молитвы те же. А читает, то бишь поёт, на первый взгляд даже и похуже. Александровский-то батюшка, где повыше голосом возьмёт, где пониже, а этот ровно всё ведёт… но, почему-то, душу так и обволакивает, сжимает. Если на службе в Александровской Иулия Алексеевна непроизвольно, чего греха таить, могла задуматься о мирских делах, то здесь ни одного слова не пропустила, ни одного движения отца Михаила. В иные моменты Иулию Алексеевну так пробирало, что она переставала себя чувствовать – будто осталась от неё только душа внимающая словам отца Михаила, а тело исчезло. И так ей было легко, так благостно, что в конце концов она даже всплакнула.

А проповедь? Как он её вёл! Ни умом слова его воспринимались, а душой. Давно Иулия Алексеевна не слышала такой проникновенной проповеди. Создавалось чувство, что проповедует он ни всем прихожанам, а только тебе одной.

Ещё Иулию Алексеевну поразили глаза отца Михаила. Она, почему-то, сравнила их с душой ангела – большие, светлые. Вот так бы глядела в них, и глядела безотрывно.

И захотелось Иулие Алексеевне пригласить отца Михаила к себе. Непременно. Попотчевать его, побеседовать по душам, послушать его голос, насмотреться в глаза его ангельские. И, наверное, впервые в жизни, она растерялась, не зная, как пригласить. Окружное начальство приглашала, высоких чинов их губернии зазывала запросто, а вот батюшку, годами подходящего в дети, вдруг растерялась. Мелькнула мысль послать к нему с приглашением приказчика, но она тут же отогнала её – а ну как батюшка обидится, что приглашает не сама, а через какого-то приказчика. Решила обождать подходящего случая. И тот вскорости подвернулся. У купца первогильдейца Осипова родился сын, и в восприемники он позвал Иулию Алексеевну с протоиереем Михаилом. Иулия Алексеевна обрадовалась несказанно. Духовное родство с самим отцом Михаилом! О таком она и не чаяла. Это ж теперь можно будет общаться с ним, так сказать, на короткой ноге. Не только его приглашать к себе, но и самой у него бывать запросто. После крестин, на радостях, Иулия Алексеевна пожертвовала на содержание Никольского храма две екатериновки, и заверила, что в будущем году за свой счёт обновит в храме солею. С того дня и завязалось у них с отцом Михаилом знакомство. За пять лет они так тесно сошлись, что редкую неделю не виделись. Чаще, конечно, Иулия Алексеевна навещала отца Михаила, он не любитель ходить по гостям. Но, тем не менее, нет, нет, да и заглядывает к куме. В такие часы Иулия Алексеевна обвивала его материнским вниманием – не знала куда усадить, чем угостить. И поражалась его скромности и неприхотливости. В отличие от других, знакомых Иулии Алексеевны батюшек, о. Михаил не тащился в красный угол гостиной. И если в гостиной стояли стулья и кресла, то он обязательно сядет на стул, и никакие уговоры не заставят его пересесть в мягкое, удобное кресло. А как он кушает, так без слёз и не вспомнить – одно постное круглый год. За пять лет знакомства Иулия Алексеевна не то чтоб видеть, а и не слыхала, чтоб он съел чего-нибудь скоромного или пригубил настойки или наливки. Много чего повидала на своём веку Иулия Алексеевна, но такого протоиерея видела впервой. И как настоятель он оказался на удивление хозяйственным. До его прихода Никольская церковь была в городе самой захудалой, а при отце Михаиле она преобразилась.

Народ говорил:

– Гляди-ка, Никольская-то засияла, как яичко христово!

В выходные, особенно в праздники, около храма свободного места не было – всё было заставлено выездами. Про сам храм и говорить нечего – миру набивалось столько, что и яблоку негде было упасть.

Уважали в народе отца Михаила, тянулись к нему люди.

 

Сойдя с коляски, Иулия Алексеевна, первым делом, перекрестилась на купола, а затем, повернувшись к коляске, сказала сидевшей в ней девушке:

– Спускайся, голубушка.

Девушка одной рукой приподняв полу юбки, другой придерживаясь за край коляски, осторожно, боясь оступиться, спустилась на землю. На вид девушке лет семнадцать-восемнадцать. Головка плотно обвязана кашемировым черного цвета платком, от чего лицо кажется бледным. Черты лица правильные.

Внимательно осмотрев стройную фигуру девушки, Иулия Алексеевна тяжело вздохнула.

– Ну, пойдём, милая, – и первой направилась к входу.

С рядовыми прихожанами Иулия Алексеевна вежливо здоровалась, едва кивая головой, с именитыми раскланивалась и представляла спутницу:

– Моя племянница, Варвара… осиротела ангелочек. Теперь вот я буду о ней заботиться.

Знакомые качали головами и сочувственно смотрели на племянницу.

В храме было людно. Взяв племянницу под руку, Иулия Алексеевна, аккуратно, но властно отстраняя прихожан с пути, прошла в первый ряд, так сказать на своё место.

– Сейчас ты сама послушаешь и убедишься, – зашептала Иулия Алексеевна в ухо племяннице, – что это за душа человек! Не говорит, а прям елей на душу льёт. Истинно говорю – лечит словом.

Царские врата растворились, Иулия Алексеевна смолкла. Теперь всё внимание только на отца Михаила.

Варя же принялась рассматривать роспись храма. В церкви ходить она любит. Нравится её душе здесь находиться. Неизвестно от чего, но душе в храме всегда становится покойно, светло. Рассматривая росписи, Варя мысленно вживается в них, и для неё все святые, преподобные, мученики – оживают. Она беседует с ними, советуется, спрашивает о наболевшем или просто интересующем вопросе или состоянии души. А потому и литургию никогда не слышит.

Так и сейчас. Едва тётушка оставила её без внимания, как она пошла взглядом по иконам, росписям.

На вид Вареньке, как уже говорилось, лет семнадцать-восемнадцать, а на самом деле на Варварин день ей сравнялось двадцать шесть. И несмотря на свою красоту, стройность, добрый и покладистый характер, она не замужем. И не потому что никто не сватается, нет. Сватались, и не единожды. И такие видные и состоятельные женихи, о которых многие девушки могут только мечтать – сначала генерал, за ним промышленник, за тем купец-миллионщик пытал счастье, потом владелец пароходной компании. Но она всякий раз слёзно упрашивала родителей не выдавать её, и те любимое и единственное чадо не неволили. Не хочешь, мол, не выдадим.

Но вот случилось несчастье. По лету, родители один за другим преставились. И кто знает, справилась ли бы Варенька с таким горем, если бы не Иулия Алексеевна – и утешила, и с оформлением наследства помогла. А затем и уговорила переехать к ней. Варя, подавленная горем утраты близких, дала согласие, не долго думая. Да и чего думать – самой ей ни с домом, ни с хозяйством, ни тем более с магазинами и лавками не управиться. Ни опыту, ведь, ни знания дела, как в хозяйских, так и в торговых делах, у неё нет. А тётушка – единственный родной человек, не обидит и дело поддержит. Тем более что у Иулии Алексеевны своих детей нет.

 

После литургии отец Михаил, по обыкновению воскресного дня, начал проповедь. Спустившись с амвона на одну ступеньку, окинув взором паству, выдержав паузу, он начал:

– Братья и сёстры! В молитве мы ищем встречи с Богом. И часто мы этой встречи добиваемся с отчаянным духовным напряжением – и не добиваемся, потому что не того ищем, чего надо было бы искать. Всякая встреча – событие для нас чрезвычайное, а встреча с Богом – особенно…

Иулия Алексеевна умилённо глядя на отца Михаила, склонила голову к Варе и шепнула:

– Какая от него исходит благость, голубушка.

Варя встрепенулась, вынырнула из своего мирка и посмотрела на проповедывающего. Отец Михаил стоял от неё по правую руку, чуть дальше чем в сажени. Первые мгновения Варя смотрела на него спокойно, и даже стала вслушиваться в проповедь, но, всмотревшись внимательней, она вдруг заволновалась, сердце забилось чаще, по телу пошёл жар, щёки, казалось, запылали огнём.

«Это он! – мелькнуло в голове Вари. – Он… он… как же это, господи… не может быть!».

Проповедь, да и не только, а вообще весь окружающий мир, кроме лица отца Михаила, для Вари перестал существовать. Она с трепетом всматривалась в каждую черту лица, ловила каждое движение глаз, губ и во всём находила сходство, подтверждающее свою догадку.

«Да, да… это он… он».

Проповедуя, отец Михаил никогда не останавливает внимание на ком-то одном из прихожан. Он смотрит поверх голов, как бы сразу на всех, и поэтому не заметил пристального и взволнованного взгляда Вари.

 

Весь остаток дня Варя была сама не своя. Всё не могла найти себе места и заделья. Всё о чём-то думала, была жутко растерянной и за что бы ни взялась – всё валилось из рук. Принялась вышивать – уколола пальчик. Стала рисовать – ещё хуже: предательский карандаш тут же начинал выводить черты лица отца Михаила. Варя, в страхе, что тётушка увидит и узнает отца Михаила, быстро комкала листок. В конце концов, взяв в руки книгу и умостившись в кресле у раскрытого окна, она сделала вид что читает.

А дело вот в чём. Ещё в Ирбите, после смерти матери, отец помер месяцем ранее, Варе приснился сон: она в церкви, у иконы «скоропослушницы». Плачет Варя и вопрошает: «Матерь Божья, дева Мария, к тебе единой прибегаю, тебя единую добросердечную молю: научи, как же мне теперь одной на свете белом мыкаться-то? У кого тепла душевного искать?».

И вдруг запели, стало светло, светло. И появился Он. Рядом. Русоволосый, с маленькой бородкой, большими ясными глазами. Больше всего Варя запомнила взгляд: нежный, тёплый, с грустинкой. И голос: тихий, ласковый, как летний ветерок. Стал Он гладить её по голове и говорить: «Не печалься, милое дитя, я буду заботиться о тебе». А из одежды на Нём – белый подризник с вышитым золотом крестом. Варя враз успокоилась. На душе стало благостно.

С той ночи, как привиделся ей этот сон, её ни разу не посетил страх одиночества, ни забота о будущем. Вроде как действительно явившийся во сне Он ограждал и берёг её.

Сегодня, увидев в церкви отца Михаила, Варя поразилась сильному сходству его с тем, кто явился ей во сне. Такой же цвет волос, такая же бородка, глаза, взгляд, голос, черты лица – всё как у Него. Совпадение? А может происки господни? Судьба? Если б знать…

Задумчивость и растерянность Вари не ускользнули от прозорливого взгляда Иулии Алексеевны.

– Что это с тобой, голубушка, ты прям сама не своя какая-то? Уж не прихворнула ли часом? Позволь-ка мне лобик твой потрогать.

– Что вы, Иулия Алексеевна, нет, нет, слава богу, я здорова.

Иулия Алексеевна понимающе и сочувствующе посмотрела на племянницу, решив, что та вновь закручинилась по родителям.

– Понимаю, доченька, понимаю, – и погладила её по головке. – Ну-к, что теперь поделаешь… так, видно, господу Богу угодно стало… ты крепись, не точи себя шибко-то… тебе жить надо…

В тот вечер Варя решила обязательно исповедаться отцу Михаилу, и стала готовиться. Утром ездила на службу, дома читала библию, житиё святых, творила молитвы. В церкви она уже не рассматривала роспись, как раньше, а внимательно слушала, ловила каждое слово, движение. А для того, чтобы отец Михаил не заметил её внимание, она встала не в первый ряд к солее, как с тётушкой, а затерялась среди молящихся в средней части храма. И если после первой встречи с отцом Михаилом Варя думала, что он просто похож на приснившегося ей в Ирбите божьего посланника, то после второго посещения Никольского храма она твёрдо уверовала, что являлся ей именно отец Михаил. И что сюда, в Бийск, господь привёл её не случайно, а для встречи с ним. А потому-то и трепещет её сердце при виде отца Михаила, как свеча на ветру.

В канун исповедального дня у Вари не от сильного волнения, не то ещё отчего, поднялся жар. Ей стало страшно, что он будет совсем близко, будет спрашивать, видеть её глаза, коснётся её своей рукой. Страшно, но встречи этой она хотела. Очень. И в голове вертелся вопрос: если Он являлся ей во сне, то должен почувствовать её, узнать. Если почувствует, узнает, что тогда?

Варя думала, что от волнения не сможет заснуть, но нет, всё произошло наоборот – заснула она незаметно, и спала крепко, даже снов не видела. И более того, в церковь она пошла с куда меньшим волнением и покойной душой, нежели в минувшие дни.

 

Литургия закончилась. Часть прихожан поспешила в очередь на исповедь. Варя встала последней. И чем ближе подходил её черед, тем меньше оставалась в душе покоя. Сердце стучало так, что казалось, его слышать все, кто находится рядом. Стыдливо склонив голову, Варя двигалась к аналою. И вот её черед. Нужно подходить, отец Михаил ждёт, а Варя как вросла в пол. Неимоверным усилием Варя сталкивает себя с места и подходит к аналою, не поднимая взгляда.

Видя растерянность и робость новой прихожанки, отец Михаил решил приободрить её.

– Не печалься, милое дитя, Господь будет милосерден. Доверь ему всё, что кручинит твою душу и разум, и облегчит их…

Казалось бы простые слова, но сказаны они с таким чувством, и так проникновенно, что Варя не смогла сдержать слёз. Они потекли из её глаз, как капельки росы с цветочного листка.

Не единожды бывало у отца Михаила, когда на исповеди плакали, и он относился к этому спокойно, с пониманием, как к должному – от облегчения люди плачут. А сейчас растерялся: неужто на душе очаровательной девушки лежат тяжкие грехи? Разве может такое милое создание грешить? Опыт ему подсказывал, что юные, благородные душой и помыслами девицы, не совершившие тяжких мирских грехов, способны считать смертным грехом любой пустяк – помыслы о поцелуе, получение письма с признанием в любви, ослушание родителей. Вот с этой, новой прихожанкой, видимо, то же самое. Дай-то Бог. Ему почему-то захотелось, чтоб душа и помыслы этой девушки оказались чистыми. И он не ошибся. Исповедь Вари была короткой, а то, о чём она исповедала, и прегрешением-то назвать язык не повернётся. Выслушав Варю, отец Михаил с душевным облегчением возложил на её головку конец епитрахили и прочитал разрешительную молитву.

И во время исповеди, и во время причащения, в голове Вари пульсировало – «Это он, это он… узнал, почувствовал… слава Богу…».

Домой она не шла, а словно её несли ангелы. На душе легко, светло, хотелось петь и смеяться.

Первым порывом души было желание поделиться всем тётушкой. Рассказать ей о сне и о том, что отец Михаил как раз и есть тот, кто ей приснился. Ведь он и обликом похож, и даже слова сказал те же, что и явившийся во сне посланник божий. Но потом она испугалась делиться с тётушкой – а ну как она сочтёт это за детскую глупость? Нет, пока лучше промолчать.

Но внешние и душевные перемены племянницы прозорливый взгляд Иулии Алексеевны отметил сразу.

– Ну, вот, видишь, – радостно улыбнулась Иулия Алексеевна. – Излила душу и прям другим человеком стала. Я же говорила: наш батюшка Михаил словом лечит. Понравился он тебе?

Варя растерялась. Щёки её вмиг залил румянец.

– В каком смысле, тётушка?

– Да не пужайся ты так, – улыбнулась Иулия Алексеевна. – Я не про как мужчину про него, а как про батюшку, как про духовника.

Варя вконец смутилась.

– Ну, ладно, ладно, – зачастила Иулия Алексеевна. – Ступай, переоблачайся, отдыхай, да обедать будем. Чай ты постом-то довела себя, вона – кости сквозь кофту скоро вылезут.

 

После службы уединившись в ризнице отец Михаил долго задумчиво смотрел в окно. Их памяти всё никак не выходил образ новой прихожанки Варвары. Почему он никак не может его изгнать из памяти – понятно – Варвара очень похожа на его покойную супругу Наталью. Такой же овал лица, брови, губки, подбородок, носик, такой же чистый и кроткий взгляд. И даже цвет глаз – небесно-голубой, такой же как у Натальи. Надо же было небесам создать двух людей, так сильно похожих друг на друга.

С того дня, когда у отца Михаила умерла супруга, минуло не полных семь лет. Беспрестанные ежедневные молитвы, отъезд из столицы, да и время сделали своё дело – душевная боль по утрате близкого и горячо любимого человека стала утихать. Отец Михаил благодарил Бога об излечении души. Верил, что ещё года два-три, и в душе совсем перестанет саднить. И вот всё пошло вспять. Откуда она взялась, эта прихожанка Варвара? Для чего её судьба привела к нему в храм? Чтоб растревожить душу? Не дать забыть Наташу? Или это его крест до скончания дней? Или всё же случайность? Нет, не случайность. Без воли Господа Бога ничего не происходит в этом мире. Значит, не понравилось Богу, что он стал успокаиваться. Рановато.

До обедни отец Михаил творил молитвы перед иконой Матери Божьей. Вроде немного полегчало на душе.

После вечерней службы, выйдя за ворота, отец Михаил остановился в раздумье – куда податься? Домой – оставаться с воспоминаниями наедине, не хочется. И, поддавшись случайной мысли, он решил навестить Иулию Алексеевну. Давненько он у ней не бывал. Нравится с ней беседовать, душа у неё открытая, не лицемерит и, что не маловажно для общения, святое писание и житиё святых знает хорошо.

 

– Какая радость! – затрещала Иулия Алексеевна при виде гостя. – А я уж собиралась к вам Проньку посылать. Забыли вы меня, забыли. Думаю, видно, чем-то обидела я батюшку Михаила, иль неинтересно ему стало со старухой общаться.

– Что вы, Иулия Алексеевна, – виновато улыбнулся отец Михаил, – разве беседа с вами может быть неинтересной. А то, что долго не встречались, так вы и сами в делах были. Вроде как и уезжали куда-то, сказывали в городе.

– Да, да, – вмиг погрустнела Иулия Алексеевна. – По великому несчастью пришлось уезжать. Братец у меня помер в Ирбите, да я, вроде как, сказывала тебе об этом.

Отец Михаил кивнул.

– Так вот, не прошло и месяца, как преставилась и супружница его, стало быть невестка моя. Уж такое горе в доме, такое горе – не приведи господи.

Уголком платка Иулия Алексеевна промокнула выступившие слезинки, и продолжила:

– И осталась у них одна-одинёшенка дочка. Стало быть, племянница моя. Ну чисто ангел: и обличием, и душой. Букашечку не обидит. А умница-то, всё читает, читает. И по-французски говорит, и на этом… как его… забыла… ну, что же это за память такая… ах, да, вспомнила! На фортепиано музицирует. Но вот беда, девочка совсем не приспособлена к жизни мирской. А при тех-то делах, что остались ей от братца, ей ни в жизнь самой не управиться. В самом Ирбите магазин, да по уезду, почитай, дюжина лавок. Вот и пришлось мне везти туда Фёдора Фёдоровича, доверенного моего, принимать у тамошнего приказчика дела, покуда он, варнак, сироту по миру не пустил…

Отец Михаил поначалу слушал внимательно Иулию Алексеевну, а как она заговорила о магазинах да лавках, так незаметно погрузился в свои мысли: об умершей жене, и прихожанке Варваре. Умирая, жена Наташа просила не печалится о ней, и любить не только прихожан, а всех людей с вдвое большей любовью, вроде как за себя и за неё. И всех страждущих и жаждущих помощи и защиты призревать, где бы это ни случилось – в храме ли, на улице, в пути ли. Завещание это отец Михаил исполняет усердно. Так возможно и Варвару Бог привёл к нему в храм именно за такой помощью? А возможно Наташа заскучала, что он давно не был у неё на могилке, и явилась напомнить об этом? Прошло ведь целых шесть лет с того дня, как он последний раз стоял над её могилой. Как знать, как знать. Пути господни неисповедимы.

– Ах, прости господи! – воскликнула Иулия Алексеевна, и отец Михаил встрепенулся. – Что же это я, а? Совсем из ума выжила. Вы же со службы, голодный, а я разговорами потчую. С этими хлопотами да заботами, совсем о людях забудешь.

Отец Михаил попытался было заверить радушную хозяйку, что вовсе не голоден, но где там! Иулия Алексеевна и слушать его не стала. Кликнув прислугу, она строго распорядилась подавать на стол.

– А пока, – обратилась она к отцу Михаилу, – позвольте, батюшка, я представлю вам моего ангелочка, – и шумно поднявшись, неспешно пошла за Варей.

Отец Михаил обречённо вздохнул. Близких знакомств он не любил и, по возможности, всячески их избегал. И знай он наперёд, что посещение Иулии Алексеевне обернётся таковым, то он бы однозначно отменил визит. Теперь уж никуда не денешься, придётся выслушивать вопросы, отвечать на них, и вообще изображать радушного собеседника.

Послышались шаги и в гостиную, широко улыбаясь и ведя за руку Варю, чинно вошла Иулия Алексеевна.

– Вот, батюшка, – почти с порога радостно заговорила Иулия Алексеевна, – позвольте представить вам моего ангелочка Варвару Сидоровну. А это, – обернулась она к Варе, – ты, душенька, уже знаешь, отец Михаил. Она, голубушка моя, – вновь обратилась к отцу Михаилу, – ходила со мной на воскресную, а потом одна. И не далее как сегодня, была у вас, батюшка, на исповеди. Помните, поди? Память-то у вас, я знаю, отменная.

Если сказать, что отец Михаил был удивлён появлением в гостиной Варвары, значит ничего не сказать. Он был потрясён. Непроизвольно встав, отец Михаил изумлённо уставился на Варю.

Варя, видимо, также не была предупреждена, кому её ведут представлять, а потому была изумлена не менее отца Михаила. Щёки её враз вспыхнули от смущения, а взгляд опустился.

Иулия Алексеевна поведение молодых людей истолковала по-своему, и, желая дать им прийти в себя наедине, нашла предлог удалиться.

– Ну, вы пока побеседуйте, а я пойду, погляжу, как там стол готовится.

После ухода Иулии Алексеевны в гостиной некоторое время царила тишина.

– Это вы? – совладав с собой, спросил отец Михаил.

Варя робко подняла взгляд.

– Вы удивлены? – тихо произнесла она.

– Признаться… настолько это неожиданно… а, позвольте… впрочем… – отец Михаил совсем запутался и, поняв это, замолчал.

– Вы часто бываете в гостях у Иулии Алексеевны? – после продолжительной паузы, опустив взгляд и в смущении теребя складку платья, спросила Варя.

– Да… то есть, нет… впрочем…

Смущение и растерянность отца Михаила почему-то развеселили Варю, и она улыбнулась.

«Господи, – мелькнуло в голове отца Михаила, – она и улыбается-то так же, как Наташа».

 

За столом, в основном, говорила Иулия Алексеевна. Отец Михаил и Варя попивали чай молча, изредка и украдкой поглядывая друг на друга. Ни к сдобе, ни к варенью никто из них не притронулся, сколько бы Иулия Алексеевна ни уговаривала.

Растерянность и смущение от неожиданной встречи прошли, и Варя за столом чувствовала себя совершенно покойной. Ей хотелось, чтоб вместо тётушки говорил отец Михаил. И чтоб рассказывал он непременно что-нибудь интересное, весёлое. Голос его ей хотелось послушать. Но он молчал. Пил чай и молчал.

В душе отца Михаила творилась несусветная кутерьма: с одной стороны ему было приятно видеть и общаться с Варей, а с другой он страшился этого. Ему мнилось, что этим он оскверняет светлую память о Наташе, что эта встреча не что иное как происки дьявола, чтоб смутить его душу, искусить её в вере.

Выждав момент, когда Иулия Алексеевна сделает паузу, отец Михаил встал.

– Как!? – изумилась Иулия Алексеевна. – Вы уже собираетесь покинуть нас?

– К сожалению да, – стараясь не глядеть на собеседницу, извиняющимся тоном ответил отец Михаил. – Что-то мне сегодня не совсем здоровится.

– Как жаль, как жаль. Но да ничего, вам надо больше отдыхать, а то ить все знают, как вы себя не жалеете. – И тут же, без всякого перехода воскликнула: – Батюшки светы, а как же вы по темноте-то домой доберётесь?

– Так там и не темно ещё, – взглянув на окна, возразил отец Михаил.

– Нет, нет, – замахала руками Иулия Алексеевна, – пешком я вас не отпущу, – и выглянув в переднюю, позвала: – Спиридон! Спиридон! Ну, где та окаянная твоя душа запропастился!

– Тут я, Иулия Алексеевна, – донеслось из-за двери.

– Ступай, запряги Воронка, отвезёшь батюшку Михаила домой. Да поспешай, фетюк, не растележивайся.

– Одним мигом!

Отцу Михаилу было страсть как неудобно, что из-за него тревожат человека в неурочный час.

– Иулия Алексеевна, – умоляюще заговорил он, – ни к чему бы такие хлопоты. Я и пешком без затруднений доберусь. Сделайте милость, отмените запрягать.

Но Иулия Алексеевна и слышать ничего не хотела.

Варе было очень жаль, что отец Михаил уходит. Она вмиг сникла и стала ждать, когда он с ней попрощается.

 

До первых петухов творил отец Михаил молитвы, прося Бога послать ему в душу покой, в разум ясность. Не случилось. Уставший и угнетённый с безрадостными мыслями, он прилёг на кровать отдохнуть.

Что случилось, почему небеса позволили искушать его душу? Разве он грешен, в чём-то преступил черту веры? Или дал себе послабление? В памяти ничего такого нет. Возможно, это испытание на твёрдость. Но разве все эти шесть лет он не был твёрд в вере? Был, и ни на йоту нигде и ни в чём себе не попустил. Тогда для чего ещё-то испытания?

«Господи, дай понять и разуметь, к чему сие в душе моей слабой…».

Ближе к рассвету, физически усталый и морально измотанный, отец Михаил забылся коротким и тревожным сном.

 

Следующая встреча отца Михаила с Варей состоялась через три дня, на воскресной службе. К тому часу страсти в душе отца Михаила малость улеглись, и он уже начал подумывать, что ничего плохого в его общении с Варей нет. Что общением с ней он нисколечко не оскорбляет память по Наталье. Ежедневно он встречается с десятком прихожанок, и ничего. Варя ничем от них не отличается. Разве что только схожестью с Натальей? Так что же теперь, отвернуться от неё за это? А может быть, она как никто другой нуждается в его помощи, может быть как раз для этого и привёл её господь в Никольский храм? Нужно просто забыть о её схожести с Натальей, и вся недолга.

Иулия Алексеевна, как всегда, стояла в первом ряду, а Варя рядом. При виде Вари в душе отца Михаила как лёгким, тёплым ветерком протянуло. Большого усилия потребовалось отцу Михаилу, чтоб за всю службу ни разу не взглянуть на Варю. А так хотелось.

Варя не спускала с отца Михаила взгляда. Ждала, что вот-вот сейчас он на неё глянет, их взгляды встретятся, и она ему улыбнётся. Но он так и не посмотрел на неё ни разу. Варю даже обида взяла – почему он так? Но потом успокоилась: всё-таки он батюшка, и не в салоне беседует, а службу в храме ведёт.

Службу и проповедь отец Михаил провёл с большим вдохновением, и в конце, готовясь к исповеданиям, поймал себя на мысли, что и вдохновенье, и красноречие были поставлены, чтоб понравиться Варе. От такой мысли его аж в жар бросило:

«Господи, – мелькнуло в голове, – в грех впал…».

Закончив исповедовать, отец Михаил направился было в ризницу, но тут к нему подшагнула Иулия Алексеевна.

– Батюшка, – негромко заговорила она, – мы с Варварой Сидоровной просим вас не отказать отобедать с нами. Обед у нас будет крайне необычным. Уж будьте так любезны, не откажите, порадуйте.

 

К приходу отца Михаила стол был накрыт. Хозяйка с племянницей, одетые празднично, встречали гостя у дверей. На Варе шёлковое платье, поверх короткая парчовая кофточка, на шее нить жемчужных бус, на ногах аккуратненькие, словно игрушечные, выстроченные парчовые башмачки.

На Иулии Алексеевне шерстяное платье, на плечах накинут шитый канителью парчовый платок с золотой каймой.

Обе, видно по взглядам, очень рады приходу гостя.

– А мы уж заждались вас, – слегка надтреснутый голос Иулии Алексеевны приветлив.

– Простите, коли заставил себя ждать.

– Ну, что вы, нет, нет. Вы, как всегда, вовремя. В этом доме ещё моим покойным мужем было заведено обедать в два часа, а сейчас ещё только без четверти. Так что вы вовремя.

– Ну и слава Богу. А, простите, Иулия Алексеевна, за излишнее любопытство: по какому поводу вы сегодня устраиваете необычный обед?

– Как?! Разве я не сказала вам об этом давеча?

– Нет.

– Ну, тогда слушайте: второго дня из Ирбита пришёл багаж Варвары Сидоровны. И среди кучи книг и картин настоящее фортепиано! А ещё, кстати, Варвара Сидоровна сама рисует картины, не сочтите за богохульство, много лучше борзенковских богомазов. Талант, истинно говорю вам. Впрочем, сами увидите. Но, самое главное, – Иулия Алексеевна прищурилась и, выставив указательный палец и сделав короткую, подчёркивающую важность сообщения, паузу, торжественно закончила: – Варвара Сидоровна обещалась нынче на фортепиано нам музицировать!

– Что вы говорите?! – искренне удивился отец Михаил, и восхищённо посмотрел на Варю. – Вы кладезь талантов, Варвара Сидоровна!

Щеки Вари от смущения зарделись.

– Ну, что вы, – скромно опустила она взгляд, – это я так… для себя.

– Скромница она у меня, – проворковала Иулия Алексеевна.

 

Долго в этот вечер не мог заснуть отец Михаил. Лёжа на спине и заложив руки за голову, он перебирал в памяти обед у Иулии Алексеевны. Не все события обеда, нет, а только те, что касались Вари.

«Как мило она улыбается, – вспоминал отец Михаил, – и ямочки на щёчках… точно такие же, как у Наташи… Как мило Варя склоняет головку, когда музицирует – чуть влево и вниз… Наташа это делала так же… Походка восхитительна, кажется не идёт, а плывёт по воздуху… и постоянно смущается… как мило у неё взметнулась бровь, когда я прочитал ей отрывок из Гёте… и Наташа так же вскидывала бровь... Господи, до чего же меж ними много сходства! Просто невероятно… и внешнего, и внутреннего… фортепиано, рисование, любят стихи одних и тех же поэтов. Что это? Мистика?».

Поднявшись с кровати, отец Михаил подошёл к окну и, оперевшись о подоконник, бросил взгляд на низкое, густо усеянное звездами сентябрьское небо.

«Сколько звёзд… как огромен Божий мир… а что если это не просто звёзды, а души ушедших на небеса людей? Среди них, верно, и душа Наташи. И, возможно, смотрит сейчас её Душа на меня… если б была возможность хоть как-то связаться с тобой, Наташа, я уверен, ты бы непременно мне помогла… или дала бы знать, что слышишь меня…».

И вдруг одна звезда как бы мигнула. Отец Михаил испуганно отпрянул от окна и осенил себя крестом.

«Господи, неужто я схожу с ума?.. Упаси господи, и избави от чаши сей!».

Запалив лампадку и встав на колени перед образом Спасителя, отец Михаил творил молитвы и клал земные поклоны до полного изнеможения.

 

С того обеда Варя, твёрдо уверовав, что отец Михаил и есть тот самый ангел, который являлся ей во сне, старалась как можно чаще видеть его. Использовала любой предлог, чтоб побыть с ним рядом, посмотреть в его глаза, послушать его голос. Отец Михаил догадывался об этом, и душа его исходила от противоречий. С одной стороны ему хотелось видеть Варю, беседовать с ней. А с другой стороны его страшило желание встречи в ней, видеть её и быть с ней рядом. И это второе было подобно крику в ночи – непонятно откуда, кто и для чего кричит. И на душе от этого тревожно.

Так прошла неделя. И все эти дни Варя была весела, энергична. Иулия Алексеевна нарадоваться не могла на племянницу.

«Слава те господи, – думала она, любуясь Варенькиной жизнерадостностью, – наконец-то снизошла твоя благодать на бедную сиротку».

Своей радостью Иулия Алексеевна не преминула поделиться с отцом Михаилом при первой же встрече.

– Видите, как мой ангелочек расцвёл? Прям светится вся. А не привези я её оттуда, так она бы там, не приведи Господь, зачахла бы от тоски по родителям. А тут расцвела, как заново родилась.

– На всё воля Божья, – заметил отец Михаил.

– Ну, да, я и говорю: пожалел Господь сиротиночку.

 

В день мучениц Веры, Надежды и Любови в жизни отца Михаила произошёл крутой поворот. Отслужив утреннею и решив некоторые хозяйственные дела по храму, отец Михаил неторопко направился домой. На редкость для сентября погожий день располагал к прогулке и благотворно влиял на мысли. Отрадно было смотреть и на по-осеннему чистое небо, пёстрый наряд деревьев и покрытую листвой, словно лоскутным одеялом, землю.

С середины пути отец Михаил, желая продлить в душе прекрасное чувство, решил побыть на улице дольше и направился в Ольгинский сад, единственное место в городе более-менее приспособленное для гуляний. Да и река оттуда видна хорошо.

Выбрав тропинку менее хоженую, отец Михаил направился в конец сада, ближе к реке.

Одному на природе думается легче, ясней и погружение в себя происходит много глубже. Так и сейчас, полностью отдавшись мыслям, отец Михаил не заметил, что ему навстречу, радостно улыбаясь, шла Варя. И только когда расстояние между ними оставалось не более аршина, Варя заговорила:

– Осторожней, батюшка, не то вы собьёте меня!

Отец Михаил как в стену уперся.

– Вы? – удивлённо произнёс он.

– Неужто вы не верите своим глазам? – не переставая улыбаться, слегка склонив головку, Варя озорно смотрела на батюшку.

– Отчего ж, но… вы одни?

– Да.

– Что же вы здесь делаете?

– Гуляю. А вы? Квартира-то ваша в другой стороне. Значит, вы нарочно сюда зашли?

– Признаться – да. Данёк ныне, сами изволите видеть, просто благодать. И захотелось побродить…

– С мыслями наедине?

– Вы не по летам прозорливы, – смущённо улыбнулся отец Михаил.

– Ой! – воскликнула Варя. – А у вас в бороде паутинка запуталась. Позвольте я выберу её, – и не дожидаясь разрешения, запустила пальчики в бороду.

Впервые отец Михаил стоял так близко к Варе, видел её глаза, чувствовал руки, дыхание, вдыхал аромат духов. Между их губами было не более шести вершков. В груди отца Михаила взвилось волнение, сердце забилось сильно и часто. Он даже перестал дышать. И в этот момент он понял, почему хотел и в тоже время боялся встречаться с Варей: встречи с Варей жаждало его мужское начало, а духовное противилось. Первое, дремавшее или затаённо сидевшее несколько лет, при виде женщины, очень похожей на ту, которая была любимой и познанной, проснулось, стало искать выхода, требовать природой заложенного. И пока он был на дистанции от Вари, духовное сопротивлялось мужскому и одерживало верх, но сейчас, когда он уловил не только запах духов от неё, но и её дыхание, мужское возобладало. Да с такой силой, что он чудом сдержался, чтоб не взять её руки и не расцеловать их, не привлечь её к себе…

Страх пред согрешением и осознанием падения и неуправляемый, не воспринимающий крика разума зов плоти, это страшная смесь способна довести до безумия. И горе тому, в ком замешивается такая смесь.

– Ну вот, – отшагивая и стряхивая с руки паутинку, проговорила Варя, – теперь ваша борода чистая.

Отец Михаил, с трудом сглотнув подкативший к горлу ком, выдохнул.

Заметив резкую перемену в лице батюшки, Варя погасила улыбку, и с тревогой в голосе спросила:

– Что с вами, батюшка? Вам плохо, вы так побледнели.

– Да… – от волнения голос отца Михаила слегка охрип. – Что-то голова вдруг разболелась.

Варя вновь подшагнула и прижала ладонь ко лбу батюшки.

– Да вас пот прошиб, батюшка!

Отец Михаил запоздало отклонился.

– Ну, вот, теперь вы ручки запачкали…

– Глупости говорите, батюшка, идёмте-ка лучше к нам. У тётушки, я знаю, есть лекарства…

– Нет, нет, – поспешно отказался отец Михаил. – Благодарю вас за участие, но я лучше домой…

– Но… – растерянно развела руками Варя, – как же вы… одни-то? А вдруг… да и дома вы, верно, одни…

– Нет, нет, – мелко отшагивая назад и избегая смотреть на Варю, залепетал отец Михаил. – Ничего, это… нет, благодарю… дома хозяева, там… мальчик… благодарю.

– Позвольте хотя бы проводить вас…

– Нет, нет, не утруждайтесь! Нет! Я сам… благодарю…

И развернувшись, отец Михаил быстро зашагал прочь, из последних сил удерживаясь, чтоб не вернуться и не сотворить непоправимого.

 

Остаток дня, вечер и большую часть ночи отец Михаил провёл в истовых молитвах. Творил молитвы, а из души рвался крик: «За что, Господи, оставил меня?! За какие прегрешения, Господи? Понять хочу, Господи, в чём вина моя… Ведомы Тебе все дела мои и помыслы, и ни на мгновенье, ни на горчичное зерно не усомнился я в вере! Так за что, Господи, за что дозволил соблазну в душу проникнуть, за что крепости духа лишил?!».

Неделю отец Михаил не ходил в храм. Сказавшись больным, он сам не выходил из дома, и к себе, кроме дьяка, никого не принимал. Молился до изнеможения, и первые три дня ничего не ел, только воду пил. На четвертый день, поняв, что скоро лишится сил вставать на молитву, стал съедать по половине фунта чёрного хлеба.

И в тот же четвёртый день, призвав к себе дьяка, он попросил его срочно доставить письмо епископу, и привезти от него ответ, если таковой, мол, будет.

В первый же день, как отец Михаил не пришёл в храм на утреннюю службу, по городу пополз слух – занедужил батюшка Михаил. Удивились прихожане и тому, что не пришёл провести службу, и тому, что занедужил. Никто из прихожан не припомнит, чтоб отец Михаил не то что хворал когда-нибудь, но и даже чтоб квёлым был. А тут – на тебе: вчера жив-здрав, а нынче уж и из дому не выходит. Заметался в догадках любопытный обыватель – что же это за напасть такая обрушилась на батюшку, что он даже из дому выйти не в силах? А если по церковным понятиям болезни посылаются небесами в наказание за грехи, то получается, что за батюшкой чтой-то проклюнулось? И тут же нашёлся, кто видел его встречу с племянницей Иулии Алексеевны в Ольгинском саду. И, как это водится, нашлись любители почесать языки, посплетничать – вот тебе, мол, и батюшка! Вот тебе и праведник! Но усомнившихся в праведности отца Михаила были единицы. Да и тех особо никто не хотел слушать, отмахивались от них как от мух. Полно, мол, навет на батюшку слать, ну, встретились и встретились, что ж тут необычного? И то видно случайно, а не по сговору. Не тот, мол, отец Михаил человек, чтоб за юбками бегать.

О болезни отца Михаила и его встрече с Варей в Ольгинском саду Иулия Алексеевна узнала на третий день. И тогда ей стала понятна понурость и задумчивость племянницы в последние дни. Не в силах сдержать желание узнать всё из первых уст, Иулия Алексеевна тут же приступила к Варе с расспросами. И узнав, что встреча в саду произошла совершенно случайно, и что после короткого разговора – его Варя передала почти дословно – отец Михаил, сославшись на нездоровье, быстро ушёл домой, Иулия Алексеевна облегчённо выдохнула – слава богу, никаких амурных дел, незапятнанна честь ни Вареньки, ни отца Михаила. Прям, как камень с души свалился.

В этот же день Иулия Алексеевна отправила к отцу Михаилу Проньку, справиться о здоровье и узнать, не нужно ли чего для лечения.

 

Ответ от епископа дьяк привёз только в октябре в день апостола Филиппа. Отец Михаил за столом читал житиё святых, когда усталый, в промокшей одежде, дьяк не вошёл, а почти ввалился через порог. Стащив с головы скуфью и перекрестившись на образа, гонец протянул отцу Михаилу немного измятый пакетик.

Хотя отец Михаил и ждал возвращения дьяка ежечасно, и, вроде бы, настроился смиренно принять любое решение епископа, всё-таки при виде пакетика взволновался, не сумел совладать с чувством. Да и как же иначе, когда в руки подают бумагу, в которой судьба всей дальнейшей жизни.

Поблагодарив и отпустив дьяка, отец Михаил долго не решался вскрыть конверт. Повертел его, рассмотрел со всех сторон, потрогал печать, положил на стол. Некоторое время, заложив руки за спину, он задумчиво вышагивал по комнате, потом остановился перед иконами, размашисто перекрестился и, взяв конверт, решительно вскрыл его. В конверте было два листка – гербовый и обыкновенный – письменный. На гербовом листе отпускная и рекомендация к епископу смоленскому Петру. А на письменном листке личное послание от епископа. Его отец Михаил прочитал внимательно, два раза. Отложил, задумался, глядя на подрагивающее пламя свечи. Потом прочитал ещё раз и, следуя просьбе епископа, сжёг письмо.

Отпускную и рекомендацию прочёл бегло и убрал обратно в конверт.

Прошение епископ удовлетворил, и это отцу Михаилу вернуло надежду, что Бог его не оставил. На душе посветлело, мысли полегчали. Значит, в самый короткий срок он двинется навстречу новой жизни. И если бы не начатые дела по храму, то он бы утром же и выехал – ему собраться, как говорится, только подпоясаться.

 

В день покрова апостола и евангелиста Луки отец Михаил, не взирая на сыплющий с неба огромными хлопьями мокрый снег, выехал из Бийска. Выехал, едва забелел рассвет. И дьяк, пришедший проводить, и возница пытались было убедить отца Михаила отложить отъезд до благоприятной погоды, но где там – он и слушать их не стал. Верил, что чем скорее уедет из Бийска, тем быстрее в его душе наступит покой. Остаться же ещё на день или даже на полдня он боялся, понимая, что может поддаться искушению ещё раз увидеть Варю и тогда… бог знает, что может статься тогда. А потому лучше скорей уехать, убежать.

Перед посадкой в двуколку отец Михаил порывисто обнял дьяка, поцеловал его троекратно. Дьяк Илларион, по большому счёту, за годы, прожитые отцом Михаилом в Бийске, стал для него единственным близким человеком. Специально отец Михаил не искал его, не приглядывал, нет. Их сближение случилось само – собой. Так, как обычно сходятся родственные души – незаметно и тесно. И отцу Михаилу было искренне жаль расставаться с дьяком. Сведётся ли ему встретить на своём пути такого человека ещё?

Уже за городом, на горе, отец Михаил спохватился, что не напомнил дьяку отнести Иулии Алексеевне письмо, в котором он просит извинить его за отъезд без прощания, непременно сегодня.

 

 

Разорили…

 

Декабрь 1919 года. Небольшой городок Б-ск, очумевший от частой смены власти и грабительских вторжений то белых, то красных, вроде бы стал успокаиваться, как забурлил вновь.

Большевики, изгнав колчаковцев, вновь принялись устанавливать свою, якобы народную, власть. Власть советов.

«Эк, как проворно и нагло творят лиходеи своё беззаконье,– наблюдая за событиями, поражался Дмитрий Антонович Шипилов, владелец табачной фабрики,– хапают-то, как перед потопом! Оно и понятно, на дармовщинку-то завсегда хочется побольше да послаще. И лозунг-то выдумали: «Всё для народа». Мудрёно как-то оно выходит. У народа работного отбирают, а народу ленивому, пропойце, отдают? И как только Господь Бог дозволяет эдакому твориться!?».

Национализировали всю частную собственность: винокуренный завод, магазины, склады, лавки, заводы, одним словом всё, чем можно было поживиться.

Пострадали, в основном, купцы и предприниматели. Если дворянам и богатым служащим, которых в городке можно по пальцам пересчитать, рассовав по карманам и чемоданчикам в течение часа деньги да драгоценности, удалось улизнуть с колчаковцами, то владельцу фабрики или завода сие никак невозможно. Не разберёшь станки и другое оборудование и не сложишь на телегу, и не увезёшь, как не увезёшь и тысячи пудов товара. Вот и попали они в красные руки. Кто добровольно, вернее молча, отдал своё предприятие и добро новой, советской власти, того пока не трогали. А кто попытался отстоять законно нажитое, то его зараз под штыки, отволтузят и в камеру. Мол, посиди, подумай.

К Дмитрию Антоновичу большевики пришли на третий день после захвата города. Ввалились на территорию фабрики, когда Дмитрий Антонович, проверив склады сырья, возвращался в контору.

– Здоров будешь, хозяин, – хрипло поздоровался полнолицый, с маленькими нахальными глазками. Судя по портупее, ремню и сабле, он был старшим.

Вместо ответа Дмитрий Антонович повернулся к сторожу и сердито спросил:

– Пошто чужих на фабрику пускаш?

Сторож молча недоумённо развёл руками. Полнолицый ухмыльнулся.

– Ошибаешься, купец! Мы не чужие, мы свои! И эта фабрика теперь народная! – и сузив глаза, уставился на Дмитрия Антоновича. – Сам передашь её народу согласно закону о национализации, аль силой, как у некоторых, брать?

Кровь ударила Дмитрию Антоновичу в голову, дыхание сбилось и сердце зашлось в бешеном ритме. Захотелось выхватить из кармана револьвер и всадить пулю в поросячьи глазки большевика, но, понимая, что этим дело не решить, сдержался.

– Не ведаю я такого закона, – хмуро глядя на непрошеных гостей, ответил Шипилов, – и нихто мне ево досель не довёл. А коль имеешь при себе, так созови частной народ и дай прочесть, чай не левшой сморкамся, грамоту знам. Да и любопытно ведать, какая такая власть издала сей указ и хто ево подписал?

Одного из пришедших Дмитрий Антонович не сразу, но узнал. Два года кряду он нанимался на фабрику сезонным рабочим на сбор табака. Но только тогда он был в обрёмках и работал так себе, понукнешь – идёт, отвернёшься – уснёт. А сейчас, поглянь-ка! Власть! При оружии. И одет-то – пимы, «барнаулка», малахай и всё почти новое. Наширмачил тать.

Встретившись взглядом с Дмитрием Антоновичем, мужик ухмыльнулся:

– Указ, говоришь, показать? – и зло скрипнув зубами, вскинул ружьё. – Щас я тебе покажу указ, морда кровососная! Я за всё, гнида, с тобой поквитаюсь, и за тычки, и за обвесы…

По враз побледневшему лицу и трясущимся рукам было видно, что он крайне взбешён. И, может быть, убил бы Шипилова, не вмешайся полнолицый.

– Товарищ! – сказал он, схватив ружьё за ствол и пригнув его к земле, – не надо горячиться. Расстрелять его, именем революции, как врага народа, мы всегда успеем. А пока дадим время одуматься. До завтрашнего утра. А ты, – обратился он ко второму своему товарищу, – останешься тут и следи, чтобы никто и ничево не утаскивал и не ломал. Понял?

– Понял, – буркнул тот.

Только после ухода представителей новой власти Дмитрий Антонович разжал до боли стиснутые кулаки и облизнул пересохшие губы. Пока шёл до конторы, дрожь в руках и ногах унялась, злость схлынула и навалилась апатия.

«Пропади оно всё пропадом! – вынимая из поставца штоф с фруктовой водкой и блюдце с большим куском двинской семги, подумал он. – Всем дай да отдай… ох, лихолетье! Как бы ведал, што эдак будет, ни в жисть бы не стал ставить фабрику!».

Налив стакан водки, Дмитрий Антонович посмотрел на образа в правом углу кабинета: «Господи, на всё воля твоя праведная!» – и перекрестившись, выпил…

В купцы Дмитрия Антоновича, как верил он сам, вывел Господь Бог за многолетнее терпение и всяческие лишения. До сорока лет мантулил он, не разгибая спины и не покладая рук: пахал и сеял, ковал и рыл, пас скот и выделывал шкуры, строил купцам дома и занимался извозом. В каком только деле он ни пытался отыскать своё место, ничего не получалось. Не суждено – решил он, и совсем уж было пал духом. Но тут произошло то, о чём в народе говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. У Ульяны, жены, померла проживающая в Барнауле и имевшая там мелочную лавку, одинокая дальняя родственница. При жизни родственница постоянно скулила, что лавка убыточная, и она давно бы её продала, да вот покупатель всё никак не находится. А после смерти оказалось, что на убыточной лавке она нажила восемь тысяч капитала! И половину из него отписала Ульяне.

Заказав по усопшей благодетельнице сорокоуст, Дмитрий Антонович принялся подыскивать, куда бы повыгодней вложить посланные Богом денежки. И тут вновь подфартило. Началась с германцем война, и в город понаехало полно беженцев. Среди них оказался мастер по выращиванию и переработке табака. Он-то, опять же не без Божьего промысла, и подбил Дмитрия Антоновича на строительство табачно-махорочной фабрики. Мол, из-за войны многие табачные фабрики европейской части России стоят, выращивание табака на юге России и ввоз его из-за границы сокращён. Из этого следует – спрос на табачную продукцию повысился. А здесь, в городе и округе такие плантации, что и двум фабрикам не переработать.

Пораскинул Дмитрий Антонович умишком, посоветовался с женой, как-никак, а капитал-то её, и согласился войти в долю. Вламывать пришлось, не дай Бог как, но когда знаешь за что и для чего, то можно. А через четыре года Дмитрий Антонович выкупил у напугавшегося революции компаньона его пай и стал единым владельцем фабрики, получившей к тому времени известность не только в Сибири, но и далеко за её пределами.

И вот теперь, когда жизнь, наконец-то, наладилась, сбылась мечта, осталось жить да благодарить Бога за посланную благодать, вдруг приходят какие-то голодранцы и говорят – отдай!

…Вечером, оставив сыновей доглядывать за фабрикой, Дмитрий Антонович отправился по купцам посоветоваться, что делать. Можно бы и по телефону переговорить, но такие серьёзные вопросы, посчитал он, лучше решать с глазу на глаз.

К первому зашёл первогильдейцу Кулёву Егору Петровичу. Мужик толковый, в годах, и, самое главное, связи имеет ажно в самой столице.

В прихожей его встретила молодая работница.

– Дома Петрович-то? – спросил Дмитрий Антонович, снимая чуйку.

Девка, округлив глаза и прижав ладони к щекам, затараторила такую околесицу, что купец аж сморщился.

– Погодь ты, сорока! – остановил он её. – Ты не лотошь, а толком обскажи дела-то.

А та снова за своё – мужики, ружьё, сани, кровища! Заполошная, что с неё взять.

Махнув на неё рукой, Дмитрий Антонович пошёл к Осипову. Там дома оказалась только хозяйка, Екатерина Даниловна.

– А иде сам-то? – раздевшись и пройдя в залу, осведомился Шипилов.

Екатерина Даниловна, поправив на плечах шаль, отвернула лицо к окну.

– Увели, – и, всхлипнув, уголком шали промокнула глаза.

– М-м-да, – задумчиво произнёс Дмитрий Антонович, – лихая година настала. За добро, нажитое собственным хребтом, в узилище тащат. Но да, даст Бог, недолго оне побесчинствуют. Летось-то тоже, он ить как рьяно взялись править, а ничего, обломали. Бог даст и ноне такоже.

Тяжело вздохнув, Екатерина Даниловна повернулась к гостю.

– Давай, Антоныч, выпьем наливочки славной, глядишь, на душе полегчат.

Домой, вернее, на фабрику, Дмитрий Антонович брёл уже потемну. Начинало метелить. Улица безлюдная. Почти во всех домах окна закрыты ставнями, в межстворчатые щели которых пробиваются узкие полоски света. В купеческих же особняках – ни огонька. Необычно как-то. Даже жутко. Часто озираясь, Дмитрий Антонович то и дело сбивался с дорожки и проваливался в снег.

«За грехи это нам Господь Бог таку кару послал, – размышлял он, – за то, што помазанника евонного, царя-батюшку, свергли. Вот и стравил он нас, как крыс в кадке».

На следующее утро Дмитрий Антонович явился на фабрику раньше обычного. Охранник, оставленный новой властью для догляда за чужим имуществом, был уже сменён новым, от которого густо разило чесноком.

Пройдя в контору, Дмитрий Антонович попытался заняться документами, но не получилось. Мысль о том, что вот-вот должный прийти пролетарии для его разорения, не давала сосредоточиться.

Убрав бумаги обратно в стол, он встал к образам и трижды перекрестился.

– Господи, образумь супостатов!

Не верил он, что могут забрать, вернее отобрать, фабрику. Ведь она его! Честным путём поставлена. Он сам, наравне с нанятыми рабочими строил её. Месил раствор, таскал кирпич, клал стены, стелил доски, устанавливал оборудование. Попервости, случалось, и у станка сам стоял. И это может подтвердить каждый в городе.

«Нет, не отдам! Нету у них таких прав, штобы грабастать по нахальному чужое! – рассуждал он, мечась по кабинету, – пущай токо спопробуют, рвань пропитая! Я к голове пойду, я в суд … да я губернатору!..» – и тут он вспомнил, что власть-то теперь не та: нет головы, нет губернатора и нет суда, а есть военно-революционный комитет большевиков! И жаловаться-то некому. От такой мысли он растерялся и, остановившись по середине кабинета, вновь возвел глаза к иконам. «Господи! Што же теперь делать-то?! А? Смириться с беззаконием и опять идти по миру нужду мыкать? А они будут на готовом хари наедать? Господи, но ить это несправедливо, не по твоему, не по Божески!».

Вынув из кармана револьвер, пересчитал патроны.

«Ежели придут отбирать, пристрелю скольких успею, – решил он, – а последним патроном себя!».

Дверь распахнулась, и в кабинет, впустив клуб холодного воздуха, вошел старший сын Степан.

– Тятя, они пришли!

«А как они-то без меня? – мелькнуло в голове Дмитрия Антоновича, – жена, четверо детей, двое внуков. Пропадут ить горемычные».

И, тяжело вздохнув, он сунул револьвер назад в карман. Сын вздох отца истолковал по-своему и, быстро выхватив из валенка свой револьвер, спрятал руку за спину.

– Ты че удумал, сопляк? – испугавшись, рявкнул на него Дмитрий Антонович. – А ну спрячь и кыш отсель!

Выйти Степан не успел. В кабинет, возглавляемая круглолицым большевиком, ввалилась толпа раскрасневшихся, облепленных снегом и с ружьями за плечами пролетариев.

– Ну, што? – едва переступив порог, прохрипел круглолицый. – Надумал поступить по-справедливому, аль нет? Ежели нет, то … – и, вынув из-за пазухи слегка помятый лист бумаги, положил его на стол, – то вот тебе постановление военно-революционного комитета о национализации фабрики. И упреждаю сразу: за невыполнение оного по закону революционного времени –

незамедлительный расстрел!

«Все, – мелькнуло в голове Шипилова, – разорили!». И на враз ослабевших ногах, он прошаркал к стулу и грузно сел. В голове зашумело, руки затряслись, в груди похолодало и сердце, как и вчера, зашлось в бешеном ритме.

– Не переживай, хозяин, – проговорил кто-то из пришедших не то с сочувствием, не то с издевкой, – ежели хош, могём оставить при фабрике рабочим.

Как забрали ключи, изъяли документы, Дмитрий Антонович не помнит. Об этом и о том, как круглолицый искал фабричную кассу, дома рассказал Степан.

До полудня Дмитрий Антонович пролежал на кровати ничком, думая как быть и что делать? Оставаться в городе нельзя. Сегодня отняли фабрику, завтра выгонят из дома, а послезавтра, как Кулева и Осипова, в узилище и на расстрел. Бежать. Спасать семью. И как можно дальше и быстрее. Лошади хорошие, деньги есть. Если экономить, то на год прокормиться хватит. Да и руки с головой, слава Богу, есть. Вот только куда бежать-то? В Кузнецк? К троюродному брату? Пока можно и к нему, а там видно будет.

После обеда буран стал стихать и двое розвальней, запряженных парами, мелкой рысью повезли семью Шипиловых в сторону Кузнецка. Сам Дмитрий Антонович и Степан остались дома.

Дождавшись полночи, перекрестившись и поцеловав нательные крестики, они направились к фабрике.

Город спал. Вновь разыгравшийся буран замел дорожки и, не давая смотреть, залеплял глаза.

«Воровская погода, – подумал Дмитрий Антонович, – эт нам на руку, за пять минут все следы укроет».

В одном кармане у него лежал револьвер, в другом связка вторых ключей от цехов, складов и конторы фабрики, а подмышкой четверть с керосином. У Степана в правом кармане револьвер, а в левом бутылка водки с добавкой снотворного и шмат провесной говядины. Подмышкой тоже четверть с керосином.

Всю дорогу Дмитрий Антонович молил Бога, чтоб им никто не встретился. Но благодаря погоде и опасному времени, путь их оказался безлюдным.

На углу фабрики остановились.

– Как задрыхнет, – осмотревшись, зашептал Дмитрий Антонович сыну в ухо, – так ты выйди во двор и три раза кхыкни, я отвечу. А опосля сразу ступай домой, выводи Малыша. Меня долго не жди. Ежели увидишь огонь на фабрике, а меня не будет, уходи. Подпали дом и уходи.

– Да как же я в такой буран увижу-то? – усомнился Степан.

– Ну, тады обожди десяток минут, подпаляй дом и уходи. Мать будет ждать в Черемновке у кузнеца, ево дом самый крайний в сторону Кузнецка. Там тоже долго не засиживайтесь. Уходите до рассвета, штоб нихто не видел и пока метет. Понял?

– Тять, я без тебя не поеду!

– Не перечь! Ежели споймают обоих, семья без мужика пропадет! А за меня не боись, я уйду. Уж каво-каво, а энтих нехристей-то я обведу вокруг пальца. Ну, с Богом!

Разливая керосин по стенам цехов и конторы, Дмитрий Антонович плакал, и долго не решался зажечь и бросить спичку.

Поднявшись за городом на гору, Дмитрий Антонович остановив Малыша, посмотрел в сторону фабрики и дома. И хотя глубокая ночь была наполнена плотным потоком бурана он всё-таки смог разглядеть пламя пожара. А может быть ему это поблазнилось.

– Ну, вот и все, Степанушка, – утирая слезы с дрожью в голосе, проговорил он, – нету у нас больше ни дела, ни дома… можа быть и родины нету…

 

 

Свой человек

 

В вагоне людно и душно. Утомлённые пассажиры молчат. Публика, если судить, как говорится, по одёжке, разномастная. На краю полки сидит дьяк. Рядом с ним простенько, но опрятно одетый кто-то из благородных. У окна купчик. Почему купчик, а не купец? Так это ж видно сразу. Купец в новом сюртуке никогда бы не поехал в вагоне второго класса, это во-первых. Ну, а самое главное – натуру никаким сюртуком не прикроешь: наигранная вальяжность, неловкая самоуверенность, боязнь случайно помять одежку или запачкать сапоги. Всё это даёт понять, что ещё купчик, а не купец. И так как он главный наш герой, то о нём мы расскажем подробней, но чуть позже. На другой полке, у окна, тщедушный мужичок в форме чиновника почтового ведомства. Рядом с ним учитель с женой. Все молчат. Дьяк о чём-то думает, уставившись в пол, благородный пассажир притворился спящим, тщедушный чиновник мечтательно смотрит в окно. Учитель с женой просто молчат. И никого кроме купчика молчание не тяготит. Ему, видно, молчание и долгое сидение – сущее наказание. Росту он не высокого – вершков шесть, и весом пудов семи. Жиденькая бородка и такие же усы аккуратно причёсаны. Волосы на голове прибраны на прямой рядок и обильно смазаны вежеталью. Одет он не по погоде тепло: на ногах опойковые сапоги, плисовые шаровары. Сюртук тонкого темно-синего сукна, можно сказать «с иголочки». Из кармана сюртука свисает серебряная цепочка часов. От жары и духоты полное лицо его раскраснелось. На лбу выступал пот, и ему то и дело приходилось вынимать из кармана утирку. Тщательно вытерев лицо и то место, где должна быть шея, он аккуратно укладывал утирку обратно в карман. А шеи у него не видно. До того она короткая и толстая, что кажется, её нет. Со стороны посмотреть – туловище, а на нём голова. Взгляд больших, слегка навыкат глаз то и дело прыгает то по лицам пассажиров, то за окно. Сам купчик чуть ли не ежеминутно меняет позу. Измаялся, видно, горемычный.

Звать купчика Емельяном Лукичом Бахтиным.

По железной дороге Емельян Лукич едет в первый раз. И не просто так – интереса ради, а по делам, на фабрику братьев-мануфактурщиков Евсеевых. Цель его поездки договориться с братьями, чтоб брать товар у них, а не через третьи руки.

Сызмала Емельян Лукич мечтал о своём деле, больших деньгах и, особенно, о всеобщем уважении и почитании. В частых ночных мечтах он ходил по городским улицам в цилиндре, новом сюртуке, и чтоб обязательно из кармана серебряная цепочка от часов свисала. И все с ним раскланиваются, по имени отчеству навеличивают, барышни кокетничают.

Чтоб осуществить мечты, он ещё в отрочестве упросил родителя отдать его в мальчики к местному лавочнику для постижения торговой науки. Но вместо наук ему пришлось крутиться у лавочника по хозяйству – кормить животину, убирать двор, в страдную пору на полях и лугах угробляться. И платы никакой – за харчи. Отработав оговоренный год, Емельян ушёл в волость, к настоящему, как думал, купцу. Но и там оказалось то же самое: свиньи, коровы, кони, поди сюда, беги туда. Наукой и не пахло. На следующий год он подался в уездный город. Найти место там оказалось куда сложней. После недельных мытарств ему повезло, взял его к себе один купец на разносы. И не в какую-то лавку, а в настоящий магазин. Емельян, как говорится, из кожи вон лез, чтоб выслужиться и встать за прилавок. Но минул год, другой, а за прилавок хозяин его так и не ставил. К тому времени Емельян обсмотрелся в городе, обвыкся и узнал, что за прилавком не самое доходное место. Есть, оказалось, должности и выгодней – приказчик или доверенный.

В поисках лучшей доли Емельян Лукич послужил не у одного уездного купца, но выше сидельца в лавке так и не поднялся. И с уважением, почему-то, никак не ладилось. При устройстве на новое место он представлялся по имени-отчеству. И даже бородёнку для солидности отпустил. Но всё одно кликали не иначе как Емелькой, и крайне редко Емельяном, но никогда по отчеству. Обида брала жуткая. Какого-нибудь замухрышку, глядишь, через год-другой в приказчики и по имени отчеству, а его, солидного, усердного – Емелька! Ну не пакость ли, а?

В конце концов Емельян Лукич махнул на всех рукой и решил начать своё дело. Как бы там ни было, а к сорока годам у него, кроме солидного животика, небольшой капиталец скопился. В родной волости открыл лавку, поручил её жене, а сам занялся разъездной торговлей. Не ахти как, но дело пошло, и вот в декабре минувшего года он выбрал сословное купеческое свидетельство второй гильдии. Теперь у него и в городе было две лавки, одну из которых он гордо называл магазином. И теперь ему жуть как хотелось, чтоб все знали, что он купец второй гильдии. И при каждом удобном и неудобном случае, к месту и нет, он говорил об этом. Бывало, стоит на крыльце лавки, а мимо идёт кто-нибудь из знакомых мещан и лузгает семечки. Он скажет:

– Всё семечки грызёшь? А вот нам, второгильдейцам, так нипочём некогда этим заниматься, потому, как дело не позволяет.

И при этом обязательно вытащит часы из кармашка, щёлкнет крышкой, глянет который час.

Вот и сейчас, в вагоне, ему хотелось, чтоб едущие знали, что он купец второй гильдии. Но как им об этом сказать? Вон они, какие буки – сидят и молчат, хоть бы кто-нибудь о чём-нибудь заговорил. Как воды в рот набрали. А этот, из благородных, так вообще глаза закрыл – спящего разыгрывает. Будь билет в вагон первого класса не такой дорогой, Емельян Лукич обязательно в него бы сел. Уж там-то публика точно бы разговор завязала, и тут бы он сказал – кто он есть.

Вагон дернулся и стал сбавлять ход. Пассажиры задвигались. Бедный благородный открыл глаза, взял поудобней трость, приготовился выходить. Учителя тоже засобирались. Для купчика остановка, как отдушина – можно пройтись, размяться. Только дьяк никак не среагировал на остановку поезда. Он только слегка отдвинулся и сжался, пропуская выходящих пассажиров. Купчик ринулся к выходу из вагона первым.

– А што, любезный, – зарокотал он, завидев кондуктора, – долго ль мы будем стоять?

Кондуктор, окинув взглядом купца и поняв, что перед ним не высокородие, и даже не благородие, а так – выскочка, отвернулся и негромко и нехотя пробормотал:

– Четверть часа.

Каким тоном и с каким видом ответил кондуктор, Емельяну Лукичу не понравилось – небрежно, неуважительно. И кто выказывает непочтенье-то? Кондукторишка, букашка с кокардой! Мало того – ещё и при публике вагона второго класса.

«Ах, ты, хвос поросячий!» – разгневанно подумал Емельян Лукич и, скорчив в негодовании лицо, собрался было отчихвостить наглеца, но поезд уже остановился и возмутитель ранимой купеческой души спустился на перрон. А отчитывать должностное лицо, да ещё при исправлении им служебных обязанностей, Емельян Лукич не отважился. Да и боязно, а ну как тот ещё большее непочтенье выкажет? Сраму не оберёшься.

Выйдя из вагона Емельян Лукич презрительно глянул на хама в тужурке и, заложив руки за спину, чинно прошествовал к вокзалу.

После остановки, когда паровоз, выбрасывая клубы пара и дыма, погромыхал дальше, оказалось, что учитель с женой и дворянин сошли совсем. Дьяк всё также был молчалив и задумчив. Почтовый чиновник, оставшись на полке один, снял фуражку и сидел свободней. Емельян Лукич уже не юзгался на полке, а сидел нахохлившись, и по выражению его лица было видно, что внутри его кипит негодование. Так оно и было. Бурчащий ответ кондуктора, на который бы иной человек и не обратил внимания, задел его, как говорится – за живое. Ему хотелось рвать и метать. И чем дольше он думал о кондукторе, тем больше распалял себя. Теперь ему казалось, тот не просто буркнул, а даже хмыкнул брезгливо. И, однако, выругался площадной бранью в его адрес. И пассажиры вроде как ухмыльнулись. Вскоре он так завёл себя, что удерживать негодование внутри не хватило сил, и он, расправив плечи и выпятив грудь, спросил тщедушного почтового чиновника.

– А позволь-ка, батенька, спросить?.. Да-да, тебя, тебя!

Внешняя невзрачность и внутренняя, даже видимая на лице, пришибленность чиновника позволили Емельяну Лукичу обратиться к нему на «ты».

Чиновник не сразу откликнулся.

– Вы меня просите? – удивлённо спросил он, с трудом возвращаясь из мечтаний в реальность.

– Да, да, тебя!

Чиновник опасливо уставился на спрашивающего, и слегка подался назад.

– Чего-с вам надобно?

– Кто будешь-то, по чину? – и Емельян Лукич пухлым перстом указал на мундир.

– Э-э… А-а… то… по почтовому ведомству, значит, я…

– Ага! – непонятно к чему выкрикнул Емельян Лукич.

Громкий разговор Емельяна Лукича выдернул из дум дьяка, и он тоже настороженно покосился на возбуждённого купчика.

– А хамов-то много ль в подчинении? – продолжал вопрошать Емельян Лукич чиновника.

Глаза чиновника расширились, брови взметнулись.

– Простите-с, я… того… не понимаю?

– Экий ты… – Емельяну Лукичу не терпелось перейти на главную тему, а чиновник мямлил, не понимал, и это вызывало не только досаду, но даже злость. – Ну, на побегушках-то много имеешь? – и посучил руками.

Чиновник растерянно проследил за руками купчика, затем снова перевёл взгляд на его лицо.

– Так… иначе-то… как же… не без того…

Видно было, что чиновник не уразумел – чего от него хотят, и от этого вконец потерялся. Рука его непроизвольно сгребла фуражку и положила на колени.

– Ну а в харю ты их тычешь? – и, сжав кулаки, Емельян Лукич подался к чиновнику.

Глаза его выкатились ещё больше, лицо побагровело. Чиновник испуганно отпрянул назад. И не будь у лавки спинки, он бы непременно свалился на пол.

– Ка… как… кого?.. За что-с? – голос у него задрожал, пальцы нервно стали мять фуражку.

– Как каво? Хамов! Их, батенька, непременно надо бить в харю! – при этих словах Емельян Лукич повернул голову в начало вагона, где должен быть кондуктор. – А ежели их не хряпать, то они… таво… забудут всякое уважение и почтение… к благородным и достойным людям.

Чиновник с лица сошёл. И если бы не ступор, в который он вошёл от энергетического натиска соседа-купчика, то его бы уже и след простыл. А Емельян Лукич до того распалился, что усидеть не мог. Вскочив, он вышел на проход, и стал там метаться: три-четыре шага проскочит в одну сторону, и назад. Выкрики его стали громче и злей. Своим поведением он привлёк внимание всего вагона. Но его это не волновало. Для него теперь существовали только два человека: невидимый кондуктор и чиновник. Последний как слушатель.

– А я вот завсегда хама в морду! С превеликим удовольствием! – с пеной у рта выкрикивал Емельян Лукич. – Кажин день… Иной раз бывает и по нескольку раз на дню!

Перепуганный насмерть дьяк скукожился и, не мигая, таращился на купчика, как будто перед ним исчадие ада, дьявол во плоти. В его руках, вдруг, невесть откуда появился «Новый завет». Раскрыв книгу наугад, он молча шевеля губами принялся читать.

– Потому как без этого, – продолжал изливать гнев Емельян Лукич, – нашему брату купцу, никуда не пробиться. Зайдешь, бывало, в завозню, а там хам в телеге дрыхнет. Я его так в морду причащу, што юшка по всей харе!.. Да што в завозню!.. Бывает в ресторан! – тут Емельяна Лукича занесло. Он не то что в ресторан, а и в кабак-то, из бережливости, ни разу в жизни не захаживал. – Вхожу, а он стоит с надменной мордой, и не смотрит. Тогда я его в морду – хрясь! Пашто, мол, свиное рыло, почтенье купцу второй гильдии не выказываешь?! Да и с другого плеча – хрясь! Чтоб надменье-то с морды слетело.

И для достоверности Емельян Лукич показывал, как он «хряскал» непочтительного ресторанного швейцара, но представлял в этот момент кондуктора.

Чиновник вжался в стенку и замер. Дьяк поджал ноги, скрытно и мелко перекрестился, и вознамерился при удобном случае шмыгнуть прочь из вагона. А Емельян Лукич продолжал неистовствовать. Казалось вот-вот и он начнёт крушить всё, что под руку попадёт.

– А как же иначе-то? – гневно вопрошал он невесть кого, и сам отвечал. – Да никак! Потому как он, хам, окромя вот этого, – и он сунул в сторону чиновника крепко сжатый кулак, – никого не боится, и никого не уважает, как его… Вот… И тот, кто не долбит хама в морду – мозгля!.. Вот!

В порыве гнева Емельян Лукич не заметил, как в вагон вошёл приметный пассажир. И с первого же взгляда было ясно – цену себе он знает. Ростом он выше среднего, по возрасту – лет около сорока, в плечах косая сажень, богатырская грудь. Правильные красивые черты лица. Властный самоуверенный взгляд. Брюнет. Одет он в самое модное: чёрный вестон, полосатые визиточные брюки и чёрные лаковые полуботинки. Крез да и только.

На входе он остановился, повёл сумрачным взглядом поверх голов. И сделал он это, надо полагать, не для того чтобы осмотреться, а позволить себя рассмотреть. Но внимание большинства пассажиров было привлечено неистовствующим Емельяном Лукичом. Позади креза, в покорной позе, замерли двое щеголеватых, подстать хозяину, крепких парней.

Не получив ожидаемого внимания и видя, кто создаёт помеху, крез не спеша, слегка пошатываясь не то от выпитого, не то для форсу, двинулся по вагону. Подойдя к Бахтину, заслоняющему проход, он негромко, тоном, каким обычно гонят норовящего шмыгнуть на кухню дворового пса, сказал:

– Пшёл вон!

Емельян Лукич, несмотря на возбуждённость и поглощённость в своё, среагировал на грубость в долю секунды:

– Да я тя!.. – рыкнул он и тут же, увидев кто перед ним, осёкся.

Но было поздно. Крез, не смотря на степенность и важность, оказался проворным и резким в движениях. И не успел Емельян Лукич и глазом моргнуть, как по уху ему прилетела смачная оплеуха, от которой в глазах померк свет, и пролетели не то звёздочки, не то искры. А в голове, словно в колокол ударили. Емельян Лукич мелко перебрал ногами в сторонку, но выстоял. И уже в полуобморочном состоянии, не соображая, что делает, протянул руки к крезу. И тут же получил более крепкий удар по глазу. Этого удара он уже не выдержал, и кулём завалился на перепуганного насмерть почтового чиновника. На какую-то минуту Емельяну Лукичу показалось, что он вместе с вагоном провалился в ад: в голове шум, в ушах звон и не то свист, не то вой, сквозь который слабо пробился и угас чей-то испуганный вскрик. В глазах чёрная рябь. Как будто душа с телом расстается. И он валится, валится…

Когда в голове утихло, а в глазах прояснилось, Емельян Лукич увидел, что находится не в преисподней, а в вагоне на полу.

– М-да… однако… – пробормотал он, перебираясь на лавку.

Огляделся: дьяка – нет, чиновник – ни жив, ни мёртв, из угла таращит на него глаза. Не сразу и постепенно стало возвращаться чувство реальности: запылало ухо, глаз стал заплывать. Емельян Лукич осторожно, слегка прикоснулся к уху – горячее и припухшее. Потрогал глаз – вроде как пельмень под веко сунули. А тут и припомнил: кто и как ему навешал такие подарки. О-хо-хо! Дела! И поразительное дело – на душе покойно. Ни злости, ни обиды? Может от того, что ни кто попало приложился, а сам Иван Михеевич Елисеев?

«Всего скорей так», – решил Емельян Лукич, а в слух сказал:

– Горяч же… однако, Михеич-то!

– М-да, – негромко протянул чиновник, видно тоже приходя в себя.

– Эт ничо… эт даже и хорошо! – бодро проговорил Емельян Лукич.

– Отчего же? – удивился чиновник.

Емельян Лукич ухмыльнулся.

– А оттого, што сам это Иван Михеич приложил мене! Знаешь, поди, такого?

Чиновник отрицательно покачал головой.

– У-у, – протянул разочарованно Емельян Лукич. – Тёмный ты, однако, человечешко, раз самово Ивана Михеича Елисеева не знаешь! Промышленник-мильёньщик! Я ить к иму и еду. И хорошо, што он меня тут приложил… Теперь-то как токо я к иму зайду, так он меня и признает зараз. Авось и дело глаже сладится.

– А вам ни… это… – осторожно спросил чиновник.

– Чево это?

– Ну… что… это, – и чиновник хотел спросить: не обидно, мол, что самого, как хама – в морду? Но не стал, постеснялся, да и обидеть побоялся.

Емельян Лукич истолковал вопрос по-своему.

– Это? – спросил он, указывая пальцем на заплывший глаз. – Это ничо! Деньги-то я с одним глазом пересчитаю. А сорт товар так и на ощупь определю. В этом деле я дока, всякого за пояс заткну… Хорошо, с каким благородным человеком пообщался… Свой человек Михеич… Благородный!

 

 

Сосватал

 

В дни ярмарок в Бийске всегда становится непривычно оживлённо: съезжаются сюда не только с соседних уездов, но и с других округов губернии. А в такие ярмарки как Крестовоздвиженская или Никольская, то и из других губерний купцы-воротилы прикатывают. И тогда на узеньких и грязных улочках становится тесно и шумно. Повсюду слышатся радостные приветствия давно не видавшихся знакомых, ворчанье увязших в грязи, ругань не сумевших разъехаться возниц. На постоялых дворах не то что сесть, сапоги поставить негде. Владельцам гостиниц, доходных домов, да и всем кто промышляет сдачей квартир – радость. Дважды в год случается, когда в городе почти не остаётся свободной ни одной комнаты. И пользуясь моментом, хозяева поднимают цену почти в два, а то выше, раза. И ничего, сдаются. А куда они денутся? Не под открытым же небом ночевать. Шумно и выгодно ведутся дела и в других заведениях – от харчевен до электротеатров. Всем перепадает, всем дел хватает. И всё идёт в ход.

У купца Ивана Ивановича Соломина и магазин, и две торговые лавки стоят на самых бойких местах города: на Ярмарочной и на Базарной площадях. Кроме того, у него на каждой из этих площадей по хорошему амбару. А на Базарной, при магазине, ещё и каменная кладовая. Большая. И в каждую ярмарку Иван Иванович промышляет, сдавая заезжим купцам часть амбаров и кладовой. Навар, конечно, не велик. Но добрый хозяин, каковым и считается Иван Иванович, не то что мимо алтына, а и мимо семишника не пройдёт – нагнётся, не поленится, поднимет. Оно ведь, как капитал-то делается: там алтын щипнул, там гривенник, глядишь и целковый в кармане к обеду, а к вечеру империал.

Как и большинство собратьев по торговле, Иван Иванович берётся за всякое дело, из которого, пусть не сразу, а в будущем, можно прибыль заиметь. На сегодня у него, помимо магазина и лавок в городе, по уездным сёлам дюжина торговых лавок; почти столько же маслодельных отделений; мельница и кузня. Кроме того, на пару с купцом Кузнецовым шерстобойку открыли. Сейчас вот, с тем же Кузнецовым, о пароходе подумывают. И два последних года караваны в Монголию водит. Одним словом не ловит мух, и дело идёт, ширится. Но вот беда, одной пары рук на всё про всё не хватает. А верного помощника нет. Когда было жива жена, Татьяна Прокопьевна, он и забот особых в делах не ведал. Мог разъезжать по отдалённым лавкам по целым неделям и был покоен – в городе, дома, под её надзором, так же как и под его – всё в ажуре. А ежели что и случалось, то Татьяна Прокопьевна решала проблему не хуже его. Но, видимо, Богу неугодно было, чтоб они всю жизнь прошли рука об руку. Понесла Татьяна Прокопьевна первенца, да при разрешении и померла. Три года минуло с того дня, как похоронил Иван Иванович супругу, во второй раз всё никак не может решиться на женитьбу. Да, если сказать, положа руку на сердце, то и не стремился. Умом понимает что надо, а душа-то не стремится.

В каждую ярмарку Иван Иванович большее время проводил в магазине – основной оборот. Но раз в день бывал и в лавках – в такие дни нельзя без догляда оставлять ни единого дела. И выкраивал время по площади пройти, посмотреть – кто и чем торгует, какие цены держит, как товар преподносит. Одним словом был «ухом с глазом».

В эту Никольскую всё у него шло как всегда – спозаранку и до полуночи на ногах. Торговля шла бойко, и на третий день Иван Иванович позволил себе неспешно пройтись по рядам – прицениться, присмотреться, с друзьями-товарищами перекинуться парой слов. Снарядился как на Пасху в церковь – выходной сюртук, до блеска начищенные сапоги, картуз с лакированным козырьком. Оглядел себя в зеркале со всех сторон и – вперёд.

По рядам шел не спешно: уделял внимание едва ли не каждому товару. Кое-что брал, вертел в руках придирчиво разглядывая. Не выбирал, а просто качество сравнивал – хуже или лучше, чем в его лавке? И если товар был хуже – на душе теплело, лучше – интересовался, откуда взят.

На Ярмарочной площади, у одной из телег с товаром, он увидел приказчика своего компаньона купца Кузнецова – Митьку Корзуна. Митька не товар выбирал, а зубоскалил с девкой. Это его одно из любимых занятий. До юбок Митька страсть какой любитель. Если какая приглянется – не отступит, пока не добьётся своего. И ведь, шельмец, страдал через это не единожды – парни били – и всё неймётся. Натура, видно, такая, а её, как известно, только могила исправит. Девка, судя по тому как копалась с товаром, – хозяйка телеги, стояла к Ивану Ивановичу спиной, лица не видно, но по фигуре девка ладная.

«Вот шельмец, – отметил Иван Иванович, – ить портит товар не какой-нибудь залежалый, бросовый, а первосортный. Покалечат когда-нибудь или вообще шарабан снесут… Не помрёт своей смертью… Жалко. По торговой части хват…».

И тут девка обернулась. Иван Иванович как увидел её в лицо, так встал, как в стену упёрся. Красавица! Иван Иванович за сорок два прожитых года красивых повидал, но такую красоту – впервой встретил: всё у неё в гармонии, всё при месте. И что характерно, как почувствовал Иван Иванович, помимо внешней красоты от неё исходит ещё что-то такое, что притягивает, заставляет всматриваться и желать её.

Стряхнув оцепенение, Иван Иванович побрёл дальше. Но, пройдя по ряду даже не глянув на товары, вновь вернулся к телеге. Митька продолжал зубоскалить и, лихо заломив картуз, навалился боком на тегу. Казачка не жаловала Митьку вниманием, но изредка бросала на него взгляд и улыбалась. Ивану Ивановичу, почему-то, это не понравилось. Он нахмурился и прошёл мимо. На душе сделалось как-то муторно. И делами заниматься стало невмоготу. Пожурив в магазине служащих, Иван Иванович ушёл домой, принял там наливочки яблочной – не помогло. И сам дом показался ему каким-то неуютным, холодным, сиротливым.

Куда бы Иван Иванович ни пошёл, за какое бы дело ни принялся – все мысли о казачке с ярмарки. Наваждение какое-то! Запала в голову – не вышибешь.

«Ну, да, красивая, и что теперь? – злился Иван Иванович. – Много их красивых по свету-то белому. На всех и глаз не хватит».

Но поделать ничего не мог – не выходила казачка из головы. Видно есть в ней что-то кроме красоты ещё. И это «ещё» – особенное. А может ничего, просто для здорового мужика сказались два года одиночества? Бог его знает! Но, так или иначе, а зацепилась казачка за душу.

С большим нетерпением дождавшись следующего дня, Иван Иванович, изменив многолетней привычке, из дома пошёл не в магазин, а сразу на Ярмарочную площадь. Хотелось ещё раз увидеть чернобровую красавицу.

Телега стояла на том же самом месте. Но девушки не было. Вместо неё товар раскладывали два пожилых казака. Иван Иванович обошёл несколько рядов и снова пошёл к казакам. Один из казаков куда-то ушёл, а оставшийся, свесив с телеги ноги, задумчиво попыхивал самосадом. Товара у казаков было не много: тощенький тюк льняного холста, столько же ситца, пара жбанов мёда, козлиные шкуры да пара опойковых сапог.

Иван Иванович подошел к телеге и сделал вид, что рассматривает товар. Казак и глазом не повёл.

«Хреновый ты, братец, сбытчик, – отметил про себя Иван Иванович, – ежели за покупателя не хватаешься».

– Откуда будешь-то, станичник? – спросил Иван Иванович.

– Из Антоньевской.

– Как товар? Идёт?

Казак лениво глянул на него.

– Слава Богу, почитай ушло три воза… вот остатки… Бог даст ноне растолкаем, и до хаты…

Иван Ивановича столь быстрый отъезд казаков не устраивал, и от досады, что, возможно, не успеет увидать девушку, он аж хмыкнул. И тут же смекнул, что станицу, откуда она, знает. Осталось узнать, чья она дочь. И чтобы это выведать, он стал заходить издалёка:

– Как эт ты один с трёх возов торговал?

– Пашто один-то? Нет. С братом я, Семёном… Сыны его нам помогали и дочь…

– Иван Иванович, никак приглядел себе товару? – широко улыбаясь, подошёл Митька Корзун.

Иван Иванович дёрнулся, ровно как увидел в своём курятнике хорька.

– Да… приглядел, – многозначительно произнёс он.

– Такого добра, – кивнул Митька на воз, – в твоих лавка с избытком навалено. – И прищурив глаза, заговорщически прошептал: – Иль ты за другим товаром пришёл?

Иван Ивановичу как пятки подпалили.

«Вот змей сметливый, – раздосадовался он, – как насквозь всё видит».

Но внешне смущения постарался не выдать. Митька, видно, смекнул, что смутил купца и повёл разговор в другую сторону.

– А я жду тебя в магазине по делу от Разумника Ивановича, а тебя всё нет и нет. Думаю, уж не прихворнул ли часом Иван Иванович? А ты, оказывается, по рядам в неурочный час… к чему бы?

Иван Иванович опасаясь как бы Митька ещё чего не ляпнул лишнего и при казаке, заспешил от телеги.

– По какому делу-то послан? – спросил он Митьку.

А тот как бы не слышал вопроса, продолжал своё:

– А я ить, Иван Иванович, ещё вчера приметил, как ты на казачку-то пялился.

Иван Иванович озлился:

– Уж больно ты приметлив! Выкладывай, с чем послан, нечего зазря языком молотить.

Митька сделал удивлённое лицо и сдвинул на затылок картуз.

– Тю! Иван Иванович, не с той ноги встал иль кошка дорогу перебежала?

Иван Иванович промолчал.

– Слушай, Иван Иванович! – Митька забежал вперёд. – А ить девка-то: кровь с молом. И не хохотушка какая-нибудь, а серьёзная. Я, вон, вчерась более часа прокрутился подле и без толку!

Иван Иванович глянул на Митьку исподлобья.

– К чему эт ты?

– А к тому: хватит тебе вдовствовать, пора бы и хозяйку в дом привести. А што? Мужик ты в полном соку. Дом у тебя – полная чаша, а вот хозяйки нету и как баня без печи.

Митька сказал то, что сам Иван Иванович ещё не понимал. А потому и не мог сам себе объяснить – для чего сегодня припёрся к телеге казаков, для чего выведывал, из какой станицы и чьи они. Душа-то, наверное, знал, а вот умом-то ещё не понимал. А вот сказал Митька, и всё стало на свои места. Но ведь не признаваться же в этом Митьке. Он, шельмец, еще на смех поднимет. Но Митьке и не надо было никаких признаний, он всё прочитал на лице и в глазах Ивана Ивановича.

– А што, Иван Иванович? Сватовство я тебе слажу по самому первому сорту! Уж ты меня знаешь, я ить любой товар выторгую, ежели надо!

– Да уж тебя-то кто в Бийске не знает, – Иван Иванович усмехнулся в усы, и решил, что скрывать от Митьки то, что ему очень приглянулась казачка, бесполезно. – Только брать товар, не пощупав, да на зуб не попробовавши, мне не с руки.

Митька оторопел.

– Не понял я, Иван Иванович? Эт как ты иё хочешь пощупать, да ещё и на зуб взять?

– Ну… Не эдак, конечно, как это делаешь ты, а… Да поть ты к чомору! Выкладывай, с чем пришёл!

Но Митька не из тех людей от кого легко отмахнуться. Если ему что в голову взбрело, то он ужом извернётся, а своего достанет. Так же и сейчас. До самого полудня путался Митька у Ивана Ивановича под ногами, лез под руку, рисовал картины женитьбы, лил медовые слова о невесте, и уговорил-таки пойти узнать, если уж не имя казачки, то хотя бы фамилию, чтоб знать, к кому свататься ехать.

Пошли.

На их счастье казачка была у телеги и одна! У Ивана Ивановича, как у молоденького при первом свидании – сердце трепыхнулось. Митька ширнул его локтём в бок и озорно подмигнул.

А у Ивана Ивановича трусливая мыслишка в голове мелькнула: «Зря я Митьку послушал! Щас как утрёт она нам сопли, до конца дней посмешищем буду в городе».

И он сбавил ход. Но не тут-то было – Митька сгрёб его под руку и к телеге.

– Добрый денёк тебе, чернобровая!

– Здравствуйте! – так же бойко ответила казачка, и, скользнув взглядом по лицам подошедших, отвернулась.

– Ну вот, – игриво обиделся Митька, – мы к ей со всем нашим почтением, а она даже и смотреть не хочет на нас.

– А что мне на вас смотреть? Вы чай не товар, какой.

– Как знать, пригожая, как знать! – и расправив по поясу рубаху, Митька выпятил грудь.

Иван Иванович подумал, что Митька уже повёл сватовство, и его в жар бросило. Он дёрнул Митьку за подол рубахи и зашипел:

– Подь ты… зубоскал, нишкни…

Но где там, Митька уже запряг любимого конька.

– Прошлый-то день мы с тобой так и не поворковали, уж больно строгий у тебя отец-то, прям коршуном на меня бросился.

– А у нас все строгие, – улыбнулась казачка, – не только тятя. Вот братья подойдут, они тебе козырёк-то от картуза оторвут.

– Эт за што? – захорохорился Митька.

– А чтоб не приставал к девкам попусту.

Разговаривая, Митька заходил к казачке то с одной стороны, то с другой.

– А мы люди серьёзные, – он подмигнул Иван Ивановичу, – и попусту никогда и ни с кем лясы не точим.

Иван Иванович стоял как на углях, и за то, что подался Митькиным уговорам, клял себя на чём свет стоит. А Митька кружил около казачки, как лиса вокруг курятника. Но и Ивана Ивановича не упускал из виду, догадывался, что тот в любой момент может сорваться: или уйдёт, или как-нибудь ещё дело испортит.

– Ты нам, чернобровая, скажи: чья ты будешь, и как звать тебя?

– А для чего вам знать про то?

И казачка вновь скользнула взглядом по лицам мужчин.

Иван Иванович замер: назовётся или нет? И тут, как леший из-под коряги, мужичонка откуда-то вывернулся. Сапоги захотел посмотреть. Иван Иванович от досады аж зубами скрежетнул, и подумал: «Что за напасть эдакая, а! Не чирей дак понос!».

И ведь мало того, что мужичонка появился в неурочный момент, так он, заноза, эти треклятые сапоги четверть часа крутил в руках. И так их осмотрит, и эдак, и вовнутрь рукой залезет, и подошву ногтём подёргает. Только что на зуб не взял. Ровно как нарочно, паршивец, время тянет. Не выдержал и Митька.

– Ты, мил человек, ежели брать так бери, – подстегнул он мужичонку, – а попусту чево товар жулькать!

Мужичок даже взглядом его не удостоил. Но с покупкой определился, взял.

– Вы мне так покупателей всех отвадите, – строго глянула на Митьку казачка.

– А ты назовись нам, и мы уйдём, не будем мешать, – снова, как искуситель завертелся Митька.

– А для чего вам то надо?

Митька сочинял на ходу:

– Будем проезжать мимо вашей станицы, чтоб знать к кому в гости заезжать.

– Тятя наш незваных гостей не жалует.

– А сватов?

Ивану Ивановичу захотелось закрыть глаза и сквозь землю провалиться, или сигануть опрометью, куда глаза глядят. Душа затрепыхалась, едва с телом не расстаётся.

– Каких? – улыбнулась казачка, и внимательно посмотрела на Ивана Ивановича.

Тот почувствовал, как запылало его лицо.

– Самых достойных! – пафосно сказал Митька.

– А кого сватать-то? – в голосе казачки зазвучали озорные нотки.

Но Иван Иванович их не расслышал. Он уставился на ось колеса телеги и как окаменел.

– А хотя бы тебя! У нас аккурат для такого камушка оправа имеется. Так сказать – припасена. Наивысшей пробы!

– Ой ли, ой ли! – игриво всплеснула руками казачка.

– Уж будьте покойны, – серьёзным тоном заверил Митька.

– Позвольте хоть глазком глянуть, чтобы спать спокойно.

– В свой час. Ну, так назовёшься?

Казачка вскинула бровь.

– Ну, что ж, коль не балуешь, слушай и запоминай: Мишунова я, Наталья.

 

По дороге домой Ивану Ивановичу пришлось поддаться ещё одному уговору Митьки – назначить день сватовства. Не по душе ему была такая спешка, хотелось обдумать всё, взвесить. Надеялся, что получится через кого-нибудь разузнать о казаке и его дочери: что они за люди, чем и как живут? Всё-таки жену берёшь, а не ухват или метёлку. Но Митька, змей подколодный, прицепился как репей – давай, давай! Мол, пока ты умом раскидываешь, девку-то и уведут. И уболтал-таки. Сговорились ехать сразу после окончания ярмарки, в первую субботу. А чтоб до поры до времени никто и ничего в городе не прознал, ехать решили вдвоём. А вечером, когда Иван Иванович пришёл в себя от дневной кутерьмы, – ужас обуял! Ведь суббота-то через четыре дня! Засвербела мыслишка пойти на попятную, отложить, перенести день сватовства. Но и страх Митька в душе посеял: а вдруг да впрямь казачку кто-нибудь раньше высватает? Запросто. Девка-то она вон какая баска. Хоть водичку с лица пей.

Порой на Ивана Ивановича накатывало, и он не мог понять: сон это или явь? Ущипнёт себя – больно, значить явь. А как представит казачку Наташу хозяйкой в своём дому – ноги от земли отрываются, голова кругом идёт. И так приятно холонёт в груди, душе тесно становится, и петь, петь хочется! Понял Иван Иванович это – любовь.

 

В станицу Антоньевскую въехали сразу после обедней. Дом казака Мишунова стоял за центром от въезда, а потому проехать пришлось почти на виду у всех станичников, которые рассматривали приезжих, не стесняясь. Ивана Ивановича наглое любопытство станичников злило.

«Какого чомора буркалы-то пялят, лучше б делами занимались!» – негодовал он.

Перед усадьбой будущего тестя Иван Ивановича разобрала робость. Особенно когда он увидел, как при их подъезде две девки шмыгнули в дом, а трое дюжих мужиков, степенно отложив дела, стали смотреть в сторону нежданных гостей.

На усадьбе стояли два дома: один с прирубом, другой – пятистенок. Пятистенок, видно, ставили лет около пяти назад.

«Сына отделил», – догадался Иван Иванович.

Усадьба ему понравилась: двор чистый, ухоженный. Все постройки поставлены хотя и не с размахом, но капитально, с душой и по-хозяйски. Чувствовалось, что хозяева трудолюбивые, крепкие в деле.

Митька выпрыгнул из пролётки едва ли не на ходу. А вот у Иван Ивановича ноги как одеревенели.

Митька зашипел:

– Ну, что сидишь? Вылазь, пошли…

Во дворе загромыхала цепь, забухал пёс.

Казаки встретили гостей настороженно, но приветливо. А когда поняли, с каким делом к ним пожаловали, то лица их просветлели и гостям предложили пройти в дом.

Митька, к немалому удивлению Ивана Ивановича, сватовство повёл искусно: с присказками да прибаутками. Легко, вроде как только этим делом и занимался всю жизнь. Сам же Иван Иванович чувствовал себя крайне неловко – сидел на табуретке, как на углях. На хозяев даже глянуть не смел. И если казак что-то у него спрашивал, то Митька ответом опережал. По окончании обрядовых условностей, глава семьи как бы подвёл черту:

– Что ж... всё ладом, всё по-хорошему. Видим мы, что за товаром нашим серьёзный человек прибыл…

– А то, – самодовольно вставил Митька.

– Приятно и почтенно будет нам породниться с таким человеком, – продолжал казак. – Обретёт наш дорогой камушек дорогую оправу. И покойны мы будем, зная, что кровинка наша в хороших руках, в уважаемом дому… а простите, почтенные, памятью я слаб стал, вы которую из моих дочерей сватаете-то?

Переглянулись Иван Иванович с Митькой. Не знали они, что у казака две дочери, а потому и не назвали имени избранницы. Думали и так ясно, кого они высватывают.

– Наталью, – Митька с трудом скрыл растерянность.

Казак чуть заметно улыбнулся в пышные усы и коротко глянул на сыновей.

– Мг… мг… – покивал головой казак, – славно, славно. Наталья у нас истинный бриллиант: не только собой пригожа, но и на руки большая мастерица. По хозяйству ей равной трудно сыскать во всей станице…

Рукобитие упрочили бутылкой анисовой со стороны Ивана Ивановича и штофом домашней наливки из шкафа казака. Разговор оживился, потёк непринуждённо. Понравилось Иван Ивановичу и взаимоотношения в семье казака: ни жена, ни сыновья, ни тем более снохи и слова без разрешения хозяина не скажут. А сыновья у казака загляденье: рослые, в плечах косая сажень. Славные отцу помощники. И жёны у них пригожие и расторопные. Свёкор или свекрова только глянут, бровью поведут, они тут же схватывают, что требуется сделать. Сильно по душе такой порядок Иван Ивановичу. Значит и дочка у них в таком же духе воспитана. Это хорошо. Покорная, смышлёная и расторопная хозяйка в доме – елей на душу хозяину.

Второй штоф наливки Иван Иванович с казаком, теперь уже, можно сказать тестем, распивали в обнимку. И почти после каждой стопки, в знак уважения, целовались. Выпивая, закусывая и ведя разговор, Иван Иванович нет-нет да и поглядывал на дверь горницы, ждал, не покажется ли оттуда его суженная. А та всё не показывалась. Наконец жених не выдержал и спросил:

– А что, Андрей Михеевич, может нам Наталью-то Андреевну к столу тоже пригласить?

Казак на мгновенье задумался.

– Не можно такое у нас. Не заведено. Не в нашем обычае… Вот когда увезёшь в свой дом, там она и будет жить по твоим порядкам. А покуда по-нашему, – немного подумал и добавил: – А вот посмотреть за столом, то можно, – и глянув на жену, легонько кивнул в сторону горницы.

Жена тут же скользнула в горницу, только занавеска колыхнулась. Иван Иванович с трепетом замер в ожидании появления возлюбленной. Не прошла и минута, как занавеска отодвинулась и перед гостями, слегка подталкиваемая матерью, предстала высокая, широкоплечая, слегка сутулая девица. Крупным у неё было всё: руки, голова, нос, губы. И если бы не крупная грудь и толстая, смоляная коса, да сарафан, то её можно было принять за третьего брата.

– Вот! – с гордостью произнёс казак. – Наша краса, Наталья Андреевна. Бриллиант наш! Как от сердца отрываю для тебя, Иван Иванович, – и обратился к дочери: – Подай-ка нам, Натальюшка, ещё наливочки, да закусить горячего.

Иван Иванович поначалу и не понял, что происходит. Думал ослышался. И ждал, когда из-за этой громилы покажется его чернобровая избранница. Потом до него стало доходить суть происходящего и он посмотрел на Митьку. У того вид был как у шедшего в баню, а попавшего на Думское собрание.

– Ну, зятёк, – ширнул в бок казак Иван Ивановича, – давай, махнём по маленькой перед горячим. Да обскажу я тебе, что припасено за Натальюшкой. Оно, конечно, можа по твоим меркам и не ахти какое, всё-таки не с пустой торбой выдаём.

– А-а… это… Наталья-то Андреевна,– залепетал Иван Иванович, – у вас старшая иль младшая?

– Старшая. Младая, она же и последняя – Катерина. Теперь мы и её можем выдать. У ей-то жених давно ходит, да порядок у нас такой: пока старшую не выдали, младшой ходу нету.

– А она-то где у вас?

– Дома, где ж ей быть-то, – и позвал: – Катюшка!

Из горницы в тот же миг, как будто ждала у двери, вышла казачка, которая представилась на ярмарке Натальей.

– Поди, – сказал ей казак, – подсоби Наталье.

Казачка скользнув лукавым взглядом по вконец растерянным лицам гостей, юркнула в куть. И только тут до Иван Ивановича дошло, что разыграла его озорная казачка, назвавшись именем старшей сестры. От такой догадки Ивана Ивановича как веслом по темени шибанули.

Первой мыслью его было закричать, что сватать он приехал не Наталью, а Катерину, что разыграли его, ввели в заблуждение. Но в подсознании как будто кто-то шепнул: оскорбишь казаков, наломают они тебе бока.

«Бежать надо скорей отседова», – застучало тогда в голове купца и он глянул на Митьку.

Тот, видимо, думал то же самое. И выражение лица у него было похлещи кузнецовского.

Казачки проворно и незаметно убрали со стола пустые чашки и штофы, и выставили горячие блюда. Иван Иванович на казачек старался не смотреть, но боковым зрением замечал, что Катерина поглядывает на него озорно и выжидательно, а Наталья с обожанием и лаской. У Иван Ивановича, глядя на её руки, в которых стопка казалась напёрстком, по спине аж мурашки пробегали. И жуть как хотелось отдубасить Митьку. Ведь всё это: знакомство, сватовство и этот казус, произошло с его, пройдохи, подачи. И даже мелькнула мысль, что он, выжига, специально высватал за него орясину, чтоб самому взять Катерину.

«Ну, да, ничего, – думал Иван Иванович, – вернёмся в город, я тебе, шильник мокрогубый, устрою и знакомство, и смотрины и сватовство… надолго ты у меня запомнишь этот день… да и я, однако, тоже не скоро позабуду… о-хо-хо… помоги господи только ноги унесть…».

Дальнейшее застолье для Ивана Ивановича потеряло всякий смысл, и, более того, стало в тягость. Он стал рассеянным, беседу перестал поддерживать, на вопросы будущего тестя отвечал односложно, иногда невпопад. Желание побыстрей покинуть дом казака разъедало его с каждой минутой всё сильней и сильней. И когда оно скрутило душу до невыносимости, Иван Иванович стал откланиваться.

– Да что ты, Иван Иванович? – искренне удивился казак. – Куда торопишься, на ночь глядя? Да и не отдохнувши толком. Засветло всё одно до города не доберёшься. Сделай уважение, заночуй. А по зорьке отъедешь.

Иван Иванович путано стал ссылаться на срочные дела, несуществующие договора. И Митька, молодец, горячо поддержал его. Мол, рады бы остаться хоть на ночь, хоть на две, но дела обязывают отбыть.

До ворот гостей провожали всей семейством. Наталья широко улыбалась и, ласково глядя на Ивана Ивановича, всё старалась оказаться к нему поближе. Иван Ивановича от таких намерений невесты даже пот прошиб.

Со сватами обнялись, почеломкались. С братьями невесты обошлись рукопожатием. Иван Иванович отметил, что руки у братьев, как кузнечные клещи – большие, хваткие. И подумал, что если сейчас развернуть сватовство, то эти ручищи непременно прогуляются по его бокам. Он поёжился и быстро уселся в пролётку.

Едва выехали за околицу станицы, как Митька тут же пустил рысака в галоп, а Иван Иванович мотыльнулся в пролётке и со всего плеча прилобонил его кулаком по спине. Митька кхынул от удара, но не обернулся.

– Ну, сват хренов, живи пока… до Бийска… – скрежетнул зубами Иван Иванович.

Барнаул