Елена ГАЛИМОВА. «НАРОД-ХУДОЖНИК». Борис Шергин о языке и культуре русского народа

 

Елена ГАЛИМОВА

«НАРОД-ХУДОЖНИК»

Борис Шергин о языке и культуре русского народа

 

Борис Викторович Шергин – писатель и сказитель, чьё удивительное слово восхищает не одно поколение читателей, был подлинным знатоком и пропагандистом русской культуры, продолжателем её традиций. При этом народную культуру – и словесную, и духовную, и материальную – Шергин воспринимал в её синкретизме, органичной целостности. В письме, отправленном в 1956 году в редакцию «Литературной газеты», Шергин так сформулировал понимание своего предназначения: «Сказывать и писать о Русском Севере, о его древней культуре я считаю своей миссией».

Борис Викторович не раз упоминал о том, что тяга к творчеству (к «художеству» – как называл он все виды творческой деятельности) пробудилась в нём в детстве под влиянием творений народных мастеров: «В родном городе, в музее, было множество изумительных моделей старинных церквей, домов... Была нарядная утварь в виде зверей, птиц. И я, ещё подростком, наглядевшись, налюбовавшись, точно пьяный, охмелевший от виденных красот народного искусства, у себя дома резал, рисовал, раскрашивал, стараясь воспроизвести виденное в музее. Сказка, волшебство творчества заражает, вдохновляет, подвизает художника к творчеству».

В рассказе «Виктор-горожанин» он пишет: «Художнику свойственно любить культуру своей родины и вникать в эту культуру. Непонятно, почему еще детское сердце устремляется к чему-то единственному, и этой любовью человек живет и дышит всю жизнь». Этим единственным стала для Шергина культура русского народа.

Атмосфера, в которой он рос, способствовала пробуждению в нем интереса к культуре родины. Мало кто из писавших о Шергине обошел вниманием описание обстановки дома, где прошли его детство и отрочество: «Комнатки в доме были маленькие, низенькие, будто каютки: окошечки коротенькие, полы желтенькие, столы, двери расписаны травами. По наблюдникам синяя норвежская посуда. По стенам на полочках корабельные модели оснащены. С потолков птички растопорщились деревянные – отцово же мастерство». Об этом увлечении отца, механика пароходства, говорится и в рассказе «Поклон сына отцу»: «Зимой в свободный час он мастерил модели фрегатов, бригов, шкун. Сделает корпус как есть по-корабельному – и мачты, и реи, и паруса, и якоря, и весь такелаж. Бывало, мать только руками всплеснет, когда он на паруса хорошую салфетку изрежет».

Столь же, если не ещё более щедро, питало его от младых ногтей и русское слово. Тремя языковыми системами Борис Шергин «напитывался» с детства. Яркую, образную речь поморов и архангельских мещан, былины, песни, сказки он слышал прежде всего в родительском доме: «Как бы матери голос слышу, поющий северную старину-былину… бабки и дедки сыплют внукам старинное словесное золото». «Маменька мастерица была сказывать... как жемчуг, у неё слово катилося из уст». Мать Анна Ивановна – «золотые словеса» – часто вспоминается Шергину, словно в песенном, былинном, сказочном ореоле. Так, в святочные дни спустя десятилетия после отъезда из Архангельска он, будто наяву, слышит матушкин голос: «Я, маленький, пробуждаюсь, и мама поёт:

…Прикатилось Рождество

К господину под окно:

Вставай, господин,

Со кровати тесовой,

Со перины пуховой...

 

С благодарностью вспоминает Шергин и Наталью Петровну Бугаеву, их «домоправительницу», крестьянку из пригородной деревни, знавшую множество духовных стихов, и друзей отца, среди которых главным своим учителем называет он «старого мореходца» Пафнутия Осиповича Анкудинова: «Всякий поморец умел слово сказать, да не так красно, как Пафнутий Осипович». Знал старый помор и великое множество былин, сказок, песен: «Кончит былину богатырскую – запоёт скоморошину».

В очерке «Слово устное и слово письменное» Борис Викторович так размышляет о взаимосвязи народного поэтического творчества и народной речи: «Былины, песни, сказания – это гнёзда, свитые под сенью вечно зеленеющего, густолиственного дерева. Тьмочисленная, тысячеголосая светло-шумная листва – это живая народная речь. Бесчисленными голосами шелестела и звенела живая речь. И это был аккомпанемент к былине и сказке. Живой творческий говор рождал поэзию». Характерно, что одна из первых публикаций Шергина – очерк «Творю память Великому Новгороду», появившийся в 1915 году в газете «Архангельск», призывает к бережному, сыновнему отношению к народной речи, сохранившейся на Севере в её архаическом виде. «Наш архангельский северный народный говор – главное, чем мы, жители Двинской земли и всего Беломорья, можем особенно гордиться», – пишет юный Шергин, только пробующий свои силы как сказитель и художник, и призывает: «Надо, чтобы русское общество узнало о древности северного говора и оценило его образное богатство».

Столь же органичным было и вхождение юного Шергина в царство церковнославянского слова. Этот язык никогда не воспринимался и не мог восприниматься им как мёртвый, ибо жил не только в Евангелии, Псалтири и патериках, но и звучал из уст молящихся сердечным и живым словом, обращённым к Господу, – и в храме, и дома. На этом языке совершались богослужения, с детства ставшие неотъемлемой и важнейшей частью жизни будущего художника слова («отроком… как и все крещёные, стаивал у служб Божиих у обедни, у утрени… И касались слухов сердечных эти словеса шестопсалмия. Из слова в слово служба Божия всё одна и та же, не остарела…»). О Борисе Шергине нельзя сказать, что он использует церковнославянизмы, прибегая к ним как к украшению своей речи. Этот язык жил в нём как составная часть родного языка, как высший уровень цельной языковой системы. Шергин не раз упоминал о том, что любимейшим его чтением в детстве был Соловецкий патерик, и не раз свидетельствовал: «Много лет страсть к древней иконописи и к древнему церковному пению, любовь к старому обряду были моей жизнью». В такой атмосфере рос Шергин. Для него, с детства ощутившего, а позже и глубоко осознавшего красоту и непреходящую ценность «родимой старины», язык, на котором русский человек с Х века слышал и читал Библию, Псалтирь, каноны, акафисты, жития и молитвословия, был и живой связью с предками, красной нитью, скрепляющей поколения, связующей русскую историю в единое целое.

Знал, любил, ценил Шергин и светскую древнерусскую книжность: повести, летописи, сказания. Он отмечал, что, наряду с житиями русских святых, «исторические документы, документы юридические, также эпистолярная литература Древней Руси» могут оказаться крыльями, «которые перенесут тебя в ту эпоху и поставят на ту землю, на те дороги, по которым ходит интересующая тебя жизнь и люди».

Не только фольклор, народная речь, святоотеческое писание и древнерусская книжность, но и классическая, а также современная ему русская литература помогли Борису Шергину в освоении тайн слова. Он ратовал за то, чтобы каждый писатель использовал все богатства тех пластов национального языка, которые именно этому писателю наиболее близки, ибо богатства эти неизмеримы.

Открывая тайны, постигая глубины слова, Шергин помнил о его сакральной сущности. В 1948 году в дневнике писателя появляется такая запись: «Век сей и мир сей ниже краем уха слышать хотят о существовании мира невидимаго. Между тем он и в нас и вокруг нас. Например, Флоренский учил, что слово – это организм, как бы семя. Говорящий оплодотворяет слушающего. В слушающем слово начинает жить. <…>

Разум церкви Христовой знает эту тайну. Учение церкви о втором лице Святыя Троицы открывает беспредельныя глубины сущности слова как Логоса, а соотносительно (дерзну так выразиться) с их Первым, вечным Словом, по образу Слова – существа Божественнаго, живет и слово, износимое от разума и сердца человека. Конечно, здесь существует великая разница. Бог Слово есть вечное Добро, творческое Благо, Любовь по существу. Человеческое слово есть также чудо, но оно может исходить и от Зла. И тогда оно породит в воспринимающем недоброе бытие. В Писании читаем: Бог (Отец) словом сотворил мир. “Рече Бог: Да будет свет и стал свет”. Тайновидцы, святые отцы, изъяснили, что Бог “Сыном создал мир”. Произносящий слово оплодотворяет слушающего… Об этом, об этой непостижимой тайне говорит Златоуст в слове на Благовещение».

Именно это ощущение слова как чуда и тайны, осознание его Божественной природы обусловили трепетное и бережное отношение Бориса Шергина к языку. Не внешняя красота, а глубинная сущность русского слова влекли его. И нам, его читателям, язык шергинских произведений, представляющий собой симфонию русского языка различных эпох, стилей, форм бытования, открывает возможность приобщиться к богатствам созданного многими поколениями и завещанного нам родного языка, ощутить себя его наследниками.

По складу личности, по природе дарования Борис Шергин был художником, то есть с юности эстетические впечатления имели для него первостепенное значение. О том, насколько сильными были эти впечатления, он писал не раз. Как не раз говорил и о том, что самое сильное эстетическое наслаждение испытывал он не от созерцания признанных шедевров мирового искусства, а от творений безымянных народных мастеров.

В 1947 году Шергин пишет в дневнике: «От юности моею увлекался я “святою стариной” родимого Севера. Любовь к родной старине, к быту, стилю, к древнему искусству, к древней культуре Руси и родного края, сказочная красивость и высокая поэтичность этой культуры – вот что меня захватывало всего и всецело увлекало».

«Родной стариной» был для Шергина весь уклад поморского, прежде всего – старообрядческого быта; его юношеский интерес к старообрядчеству носил, как он впоследствии признавался, во многом эстетический характер. Он очень любил и ценил иконы древнего письма, крюковое знаменное пение, аскетическую строгость и красоту бытового старообрядческого уклада. «С конца XVIII века русский человек навык молиться иконам западного пошиба, – записывает Шергин в апреле 1946 года. – Но насколько сильнее радеет наше сердце к древлепреданной, родимой, завещанной от святых отец иконописи греческой и древнерусской! Прекрасный, скорбный, непостижимый лик Владимирской Богоматери – искони запечатлела этот лик Русь Святая в своем сердце, в сокровенных тайниках души народной».

В культуре русского народа Борису Шергину было дорого всё: и богатства языка, и устное народное творчество, и традиции деревянного и каменного зодчества, иконописи, художественных промыслов. Преклонение перед художественным гением народа, восхищение сокровищами русской культуры, стремление не только изучить, узнать её со стороны, но и самому стать продолжателем её традиций, вызвало у Шергина еще в отрочестве тягу к сказительству и одновременно к прикладному искусству. В краткой автобиографии он писал: «Будучи учеником Архангельской гимназии, я сшивал тетради в формате книг и печатными буквами вписывал туда на память то, что казалось мне любопытно. Тщился украсить эти “книги” и собственноручными рисунками. …Кисти, краски, стамески, всякий инструмент для резьбы по дереву стали и моей страстью. Кроме кораблей, я делал модели северных церквей, утварь в северном стиле. Страсть к народному, самобытному искусству привела меня в Москву, в Строгановское училище».

В эти же годы он начинает выступать с исполнением былин, баллад, сказок, в том числе и вместе с Марией Дмитриевной Кривополеновой. Отправляется в диалектологическую экспедицию в Шенкурский уезд.

Окончивший Строгановское художественно-промышленное училище, где он занимался в живописно-декоративной, эмальерной, резьбы по дереву и набойной мастерских, Шергин всю жизнь ощущал себя учеником народных мастеров. Особую любовь испытывал он с отроческих лет к старинным иконам, которых позднее, по его признанию, не одну сотню написал.

Шергин никогда не воспринимал народное искусство в отрыве от всех остальных сторон дорогого ему уклада. Напротив, это искусство потому и имело в его глазах такую ценность, что оно всё было проникнуто высоким духом осмысленного существования человека, живущего по Божьим заповедям и заветам своих предков в согласии с родной природой, что оно было неотъемлемой частью трудовой жизни и быта народа. Одно из главных убеждений Бориса Шергина, проходящее красной нитью сквозь всё его творчество, – непоколебимая вера в то, что русский народ не только трудолюбец, но и художник, что понятия «труд» и «творчество» в народном восприятии тождественны.

После окончания училища Шергин возвращается в Архангельск и активно участвует в деятельности Архангельского общества изучении Русского Севера, а позднее, в 1919-1921 годах, работает художником-инструктором кустарно-художественных мастерских Архангельского губернского совнархоза, стремясь помочь развитию народных художественных промыслов Русского Севера, и, прежде всего – холмогорской резьбы по кости».

Позднее во многих своих рассказах Борис Шергин будет создавать образы народных мастеров, описывать различные художественные ремесла: изготовление деревянных изделий и роспись по дереву – в рассказе «Лебяжья река», набойку – в рассказе «Дождь», иконопись – в сказе «Устюжского мещанина Василия Феоктистова Вопиящина краткое жизнеописание», резьбу по дереву – в маленьком шедевре «Для увеселения».

Эстетическое совершенство народной культуры было бесспорно для Шергина, он, прекрасно знавший мировую художественную культуру, любивший и ценивший её шедевры, без тени сомнения уподоблял творения северных мастеров античным образцам: «Ясно и известно, что простотою несказанною сиял быт Руси XIV века. Но на северных реках, в дни моего детства еще сравнительно мало затронутых машинного цивилизацией, я навидался этой “простоты” и “первобытности”. Поистине изысканна и антично-прекрасна была “простота” предметов обихода и быта. Особенно поражала эта “античность” по верхнему и среднему течению р<еки> Пинеги. Срубы домов, громоздящиеся над водами, утварь, промысловые доспехи, одежда, обрядность ежедневного обихода, ритм жизни, украшенный, как жемчугом, древнерусским образно-поэтическим словом, словом, творчески чудесным не только в песне, былине и сказке, но и в живой, обиходной речи. …В ходу была самодельная деревянная посуда – ступы в средний рост человека, ендовы, братины, солоницы в виде птиц и коней, также самодельные чашки, ложки, ковши... Всё поражало изяществом форм...

Одежда была домотканою: полотна и сукна. Но льняные полотна были тонки и изящны, как шёлк. Посредством деревянных вырезных досок крестьяне умели наносить узор на полотно, и набойки эти оставляли чарующее впечатление драгоценных восточных аксамитов и “хрущатой камки”».

Борис Шергин всю свою творческую жизнь стремился к тому, чтобы дорогое его сердцу «отцово знание» стало нужным его современникам, побуждало их к жизнетворчеству. Одно из самых проникновенных его признаний появляется в дневнике за 1949 год: «Тот не художник, кому за сказкой надобно ехать в Индию или в Багдад. …Человек-художник с юных лет прилепляется душой к чему-нибудь “своему”. Всё шире и шире открываются душевныя его очи, и он ищет, находит и видит желанное там, где нехудожник ничего не усматривает. …Поверхностным и приблизительным кажется мне выражение – “художник, поэт носит с собою свой мир”. Лично я, например, не ношу и не вожу с собою никакого особого мира. Моё упование в красоте Руси. И, живя в этих “бедных селеньях”, посреди этой “скудной природы”, я сердечными очами вижу и знаю здесь заветную мою красоту».

…В последние годы жизни Борис Шергин работал над созданием книги «Народ – художник», но завершить рукопись не успел. Однако, по сути, все его произведения, да и сама жизнь слагаются в такую книгу – гимн творческому гению русского народа.