Александр БАЛАШОВ. ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЁКО. Рассказ

 

Александр БАЛАШОВ

ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЁКО

Рассказ

 

В понедельник Ефрем Лыков, получив пенсию, решил устроить праздник. Как в старые добрые времена. Понедельник, понимал Ефрем, день вроде бы похмельный, тяжёлый, значит, не праздничный… Да какая нынче ему, сопеловскому пенсионеру, бывшему безотказному работнику «Новой жизни», колхоза-середнячка, канувшего вместе с обещаниями светлого и безбедного будущего в Летку, обмельчавшую из-за железорудного карьера речушку, змеившуюся под огородами Сопеловки, разница!.. Что понедельник, что воскресенье – всё едино: серо, беспросветно и убого. А праздника душа требовала. Удавку на шею пенсионера набрасывала тоска и унылое однообразие, когда день на ночь похож, а ночь – на день. Не давиться же с тоски!..

Пенсию он получал в Макаровке, соседнем селе, где ещё не сократили почтовое отделение, перебравшееся в начале сентября из аварийной хатёнки в здание Макаровской школы – закрыли из-за малого числа учащихся.

– По телеку слыхал, что прибавили, – сказал Ефрем, пока Зойка-почтарка искала его карточку в своём долгом ящике.

– Эту какую ты прибавку ждешь, дед? – ехидно бросила Зойка, не любившая всех окрестных пенсионеров по независимым от неё обстоятельствам – брюзжащие по поводу своих пенсий бабушки с дедушками почти вдвое получали больше её, «действующего работника Макаровского отделения Федеральной почты России».

– Какую, какую… – буркнул Ефрем. – Законную, кукую ж ишшо?

– «Ишшо»!.. – передразнила Зойка, которой до пенсии оставалось трубить ещё пять лет с гаком. – «Ишшо» с февраля не прибавляли… Боятся, видно, что у вас, пенсионеров, слипнется… От сладости жизни нонешней...

Лыков пропустил про слипание мимо ушей.

– А в феврале-таки прибавляли? – удивился он.

– А ты, небось, не заметил?

– Да как-то мимо прошло…

– Аж триста рублей тебе, дед, родное государство пожаловало… На леденцы «Раковые жопки», наверное… А ты «ишшо» требуешь.

– Триста? – переспросил Ефрем.

– Триста, триста, – бросила в ответ работница почты и сунула под нос Ефрему бумажку для росписи. – Расписывайся, получай и иди, не задерживай живую очередь…

– Так нет никакой очереди, – возразил Лыков, пересчитывая пенсию и мысленно вычитая из неё прибавку, которую он как-то в суете сует и не заметил…

«Прибавка на праздник пойдёт, – глупо улыбаясь своей неожиданной мысли, подумал Ефрем. – Как с куста снял!».

– Чего лыбишься-то? – спросила Зойка. – Иди, пока магазин открыт. Сегодня будешь первым покупателем. Может, скидку дадут…

– Дадут, – очнулся от праздничной мечты Лыков. – Догонят и ещё дадут.

– А ты спой Нинке-то! Ты ж лауреат, кажись!.. Тебя, помнится, с Октей курскими соловьями дразнили…

– Не дразнили, а величали! – перебил Лыков бойкую на язык Зойку. – Это звание ишшо заслужить надобно, трещотка!

И он, не попрощавшись, вышел на вольный воздух.

Пенсию Ефрем Лыков получал в начале месяца, на неделю раньше своей супруги Октябрины, тоже пенсионерки, с которой прожил без малого сорок лет.

Сжимая в кулаке «прибавку», которую он как бы «снял с куста», с думой о будущем празднике отоваривался Ефрем в макаровском сельмаге.

 

Домой, к Октябрине, вернулся вовремя и как стекло трезвый.

Октябрина, названная так своими родителями – в честь Октябрьской Революции, когда все слова в её названии писались с большой буквы, – с мрачным любопытством заглянула в большой пластиковый пакет.

– Чего празднуешь, Рёма? – спросила бабушка Октя, как её называл муж. – Никак на цельную тыщу накуплял! Прибавили – грош, так всё равно в кармане вошь!..

Ефрем, ожидавший от жены понимания и поддержки его идеи устроить им обоим праздник, обиделся.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!.. – развёл старик руками. – А что, лучше жить на горке и доедать последние корки? Считай, что праздник Октябрьской революции возвращается. Отметим Октябрьскую, а Октя? Как в прежние плохие-хорошие времена…

– Ишь, революционер какой нашёлся!.. – укорила мужа жена, покачивая головой. – А налог за дом не плачен… А за газ в район нужно деньги везти, да за чистку колодца отслюнявить Митьке и Семёну Ивановичу… Ты, революционер, не широко ли шагаешь? Гляди, портки порвёшь!

– Ну и деревенщина ты, глухомань сопеловская! – тряхнул седой головой Ефрем и поставил под стол купленные для домашнего праздника харчи и выпивку. Обида, что упрямая супруга портит то, что ещё и не началось, никак не оседала на донышко души. – Я ж праздник принёс. Праздник, сечёшь, бабушка?

– Секу, дедушка Рёма, – съехидничала Октябрина.

– Да ничего ты не сечёшь, мать! И не называй меня Рёмой! – думая, как бы побольнее укусить вредину, сказал старик. – Не Ерёма я! Значит, не Рёма, а Ефрем!

Октябрина скривила высохшие ниточки губ в ехидной улыбке:

– Акстись! Не Фрёмой же тебя звать?.. Хотя тебя как ни назови, в кузов не положишь... Одни убытки!

Лыков покрутил пальцем у своего виска – совсем выжила из ума старуха!

– В какой кузов, дура! От КАМАЗа, что ль?

Ефрем в сердцах пнул резиновым сапогом пакет, но, услышав в нём мелодичный звон бутылок, отдёрнул ногу и немного успокоился.

– Не будь, Октя, чем ворота подпирают, – уже примиренчески бросил он старухе. – Это я с радости! Радости-то сейчас у нас – кот наплакал. И уныние, мать, смертный грех.

Ефрем достал пачку «Примы», фатовато щёлкнул дешевой китайской зажигалкой и в уголок подымить, как фортовый мужик. Жёлтые пальцы пенсионера подрагивали, ценный пакет он придерживал ногами.

Октябрина, не держащая подолгу зла, приняла мир.

– Я сама накрою на стол... Да оставь ты, дед, свой пакет в покое, не убежит, небось, – сказала она, доставая из сундука праздничную скатерть.

 Ефрем загасил водой из рукомойника окурок, причесал давно не стриженые волосы.

– А где моя воскресная рубаха, та, что Сенька из городу привозил? – крикнул он жене, переворачивая комод верх дном.

– Ты что, помирать собрался? – спросила старушка.

– Жаниться! – зло пошутил Ефрем. – Могу я себе праздник устроить за последние пять, – он быстренько сосчитал в уме, – нет, шесть лет, а? Могу! Имею полное право с пенсионной прибавки! И молчи, мать, молчи...

Супруга тяжело вздохнула:

– Да я молчу, Рёма, молчу... И ты, дедушка, бери с меня пример.

 

Октябрина расстаралась на славу. Селёдка была почищена, порезана и самым аккуратным образом уложена в мелкую тарелочку. Не забыла бабка полить её душистом постным маслом с запахом жареных семечек (водянистого, цвета мочи молодого поросёнка рафинированного масла «второго отжима» Лыков не признавал). Рядом с кусками малосоленой селёдки покоились две полоски свежайшей икры, только что вынутой из селёдочного брюха. Эту икру Ефрем обожал мазать на чёрный хлеб, поверх сливочного масла, если, конечно, находил его в старом холодильнике, который Семён, его старший сын, лет десять назад уже «бэушным» припёр на казённой «газельке» из района.

Закусь, решил Ефрем, что надо! Настала пора переходить к зелену-вину.

Ефрем достал из пакета самое дорогое – бутылку водки. Наклейка была яркой, многообещающей. А верх бутылки, напоминавшей по дизайну старинный штоф, венчала винтовая пробка. Старик крутанул пробку влево – не шевелится. Крутанул вправо – дохлое дело. Тогда Ефрем задумался.

– Как бы этой стерве башку скрутить? – спросил Лыков супругу. – Вот когда я ещё маленьким был, горлышко сургучом заливали. Тюк ножичком по пробке – и готово.

– Иде ж сейчас столько сургучу набраться-то? – буркнула Октябрина. – Цену на неё, проклятую, накидывают, накидывают, а выпускают больше и больше... Море разливанное... Сургуч и перевёлся весь.

Ефрем заглянул супруге в глаза – уж не иронизирует ли бабка. Лицо Октябрины было непроницаемо-серьёзным.

– Ты, Рёма, поосторожней, поосторожней, – под руку учила мужа Октябрина. – Бутылку с винтом сдать можно... Если без трещин на винту.

Ефрем, злясь, пытался подцепить пробку стальной вилкой.

– Ну да, в район её вези, за пять копеек-то!

Терпение Ефрема закончилось, он сунул под пробку вилку, напрягся...

В ту же секунду пробка пулей просвистела над праздничным столом, угодив Октябрине в покатый лоб. Лыкова коротко ойкнула и, к ужасу Ефрема, стала медленно сползать со стула.

– Убил ты меня, Рёма, – тихо прошептала старуха, подкатывая к потолку глаза.

– Да что же это? Не хотел я... Прости, мать! – засуетился перепуганный Ефрем, бросившись к жене. Но, приглядевшись, приметил улыбку, спрятавшуюся в уголках губ супружницы. «Комедию, дура, ломает!» – подумал Ефрем, усаживая грузную Октябрину на стул поудобнее.

– Ты это... того, – сказал Ефрем. – Не помирай раньше срока. У тебя пенсия только через два дня.

Октябрина открыла плутоватые глаза.

– Ты, Рёма, и впрямь, хотел меня убить? – спросила она.

– Та-ак… – протянул Ефрем. – Знакомая пластинка.

Переполненные слезами глаза не выдержали давления изнутри – слёзы покатились по изрытым морщинами щекам старой женщины. Сердце Ефрема дрогнуло:

– Ну, бабушка, Октя моя милая... Ну будет тебе, будет...

Сердце Лыкова всегда размягчалось до состояния подогретого воска, когда он видел женские слёзы.

Старик, заглаживая вину, налил Октябрине полную рюмку, а в стакан плеснул пенного пива – «для запива».

– Октя, а помнишь, как Сенька под гитару нам тут пел? – заглядывая в глаза обиженной им супруги, спросил Лыков – «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал...». Певунья моя – это ты, Октя. Ну улыбнись, улыбнись... Простила старого дурака?

Такого напора жалостных слов уже не вынесло сердце Октябрины. Жена улыбнулась ему сквозь слёзы и вздохнула – Ефрем был прощён.

– Ты бы, чем пробками стреляться, – сказала она, сморкаясь в платок, – лучше бы подумал, как крота в огороде извести... Летом весь огород, паразит, ходами своими изрыл. Вот и остались без урожая... Ни картох, ни морковки, ни капуски нету – всё крот своими поземными ходами уничтожил.

 Ефрем молча чокнулся с рюмкой Октябрины, выпил дорогую водку залпом, скривился и закусил селёдкой.

– Чего молчишь? – спросила бабка.

– Думаю, думаю, – махнув вторую рюмку с «перерывчиком небольшим», крякнул старик.

– Я вижу, о чём ты, Рёма, думаешь... – вздохнула супруга.

– О жизни! – хрустя солёным огурцом, ответил Ефрем. – Странное дело, эта жизнь. Вот выпил малость – и ничего, жить можно...

– Ладно, – оборвала его Октябрина, кивая на свою пустую рюмку. – Ты о своей жене не забывай. Мне ведь тоже жить хочется...

Старик подскочил на стуле.

– Октя! Да со всем нашим удовольствием! Певунья ты моя ненаглядная!.. «Я в весеннем лесу...».

Жена наступила на горло мужниной песне:

– Всё, Рёма! Не в ту степь попёр, – раскритиковала она мужа. – Твой голос – там, в прошлой жизни. До сего дня его отголосочек докатился.

Октябрина, смеясь одними глазами, малым числом зубов тщательно пережёвывала кружок варёной колбасы, закусывая выпитую рюмку.

Захмелевший Ефрем вроде бы и не заметил этот укол супружницы, но расслабленно мечтательно попросил:

– А вот ты спой, мать, а? Ну, свою коронку, что на районном смотре тогда пела...

– Какую? – тихо спросила Лыкова.

– Ну, ты за неё грамотку от райкома получила тогда... В комоде по сию пору лежит. Склероз на мою голову! Напрочь название песни забыл, мать...

– А про што там, Рёма?

Лыков задумался, наморщив жёлтый лоб, даже дёрнул себя за мочку уха.

– Ну, там про светлое будущее. Ты там его просишь, чтобы оно жестоким не было...

– Ах, эту! – посветлела лицом Октябрина. Ладно...

И, откашлявшись, запела грудным тёплым голосом:

Прекрасное далёко,

Не будь ко мне жесто-о-ко,

Жесто-о-ко не будь...

 

Слёзы покатились из глаз стариков. Ефрем, постарев, стал чувственным до неприличия. А уж как выпьет – так вообще не мог удержать в себе ни слезу, ни солёное слово. (Таким он стал после смерти Семёна, на похороны которого супруги Лыковы не попали: некому, видать, было сообщить старикам из города о смерти их сына.)

А Октябрина вспомнила, как они тогда, на районном смотре художественной самодеятельности, семейным дуэтом пели эту песню с чудесными, почти молитвенными словами, как говорится, «защищали честь» их колхоза «Новая жизнь». Тогда они с Ефремом свято верили, что это «прекрасное далёко» не только не будет к ним жестоко – прекрасным, сказочно-светлым будет. Верили и были счастливы уже одной этой верой.

Обида, что вера эта из мечты обратилась в ничто, в неясную и потому тревожную пустоту, неожиданно сдавила горло, Октябрина дала петуха и замолкла.

Лыков икнул и погрозил Октябрине пальцем.

– Нет, милашка, затянула песню – допевай, хоть тресни!

Октябрина только молча махнула рукой – будто назойливую муху от себя отгоняла.

Обиженный жестом Ефрем замолчал, припоминая все обиды последнего времени, которые нанесла ему упрямая жёнка.

– А зря я тогда, блин, с тобой не развёлся... Когда ты Федьке Лупатому частушку пела, как там?..

И он, кривляясь, заголосил:

Весела девчоночка,

Гуляю без милёночка!..

 

Октябрина опять надулась обидой, с укоризной посмотрела на разгулявшегося супруга.

– Пойду прилягу, – встала она из-за праздничного стола.

– Поди полежи, – кивнул Ефрем, подливая себе в рюмку. – Я ж не Федька Лупатый...

– Дурак ты старый, Рёма,– вздохнула Октябрина, копаясь в коробке с лекарствами. – Ты лучше не о Федьке из прошлой жизни думай, а о кротах в огороде. Не то зимой зубы на полку положим с твоими пенсиями в честь Валерии...

– Я и без твоих напоминаний думаю! – ответил Лыков. – Ежечасно, можно сказать, ежеминутно, только об этом и думаю. Об чём мне ещё и думать-то?

Он покатал желваки на худых серых скулах:

– Ужо я их всех, кротов подколодных!..

 

Ефрем выпил ещё рюмку и его осенило. Он придумал, как решить проблему радикально, раз не берёт кротов ни химия, ни не раз устраиваемый в их подземных жилищах потоп. «А если травануть их газом?» – подумал старик и не слишком твёрдо встал из-за стола и направился к сараю, где хранился запасной газовый баллон.

Он с горем пополам докатил баллон до огорода. Передохнул, перекурил и огляделся. Огород напоминал кладбище – столько проклятый крот наставил холмиков, угрожая будущему урожаю овощных культур.

– Сплошная, блин, кротиная аномалия, – плюнул на ближний холмик Ефрем. – Ужо вам будет, ребятки, по первое число...

Он подтащил баллон с почти стёршейся надписью «пропан» к входу в подземное жилища крота, приговаривая: «Ну, теперь тебе полный пропан!».

Надеть резиновый шланг на вентиль было минутным делом. Всё было прилажено с тех пор, как Ефрем приловчился опаливать ощипанных кур не паяльной лампой, на что требовался постоянно дорожающий в России бензин, а – газом.

Ефрем засунул конец шланга в дыру, углубляя его на максимально доступный ход, пока конец не упёрся в какой-то кротиный переход или кладовую зверька. «Хорошо бы противогаз на свою харю напялить, – мелькнула мысль у Ефрема. – А то мандец не только кроту придёт. Только где противогаз тот взять?».

Ефрем мелко перекрестился и открыл кран. Горючий газ, по-змеиному шипя, пошёл по подземным лабиринтам крота. Ефрем принюхался – газом вроде не пахло. «Видно, – решил Ефрем, – лабиринты опоясали все девять соток. Хватит одного баллона или нет?».

Прошло пять минут, десять, полчаса... Газ всё ещё шипел, заполняя подземные коридоры.

– Ну, кажись всё, – вслух сказал Лыков, прислушиваясь, не скребётся ли кто в глубине этих лабиринтов, заполненных пропаном. Он завинтил краник уже почти пустого баллона. Оттащил его к сараю.

– Прости, подземный друг! – сказал кротобой и щелкнул зажигалкой.

 

Что произошло дальше, Ефрем помнил плохо. Это уже потом, через час после «теракта», соседи рассказывали, как что-то глухо ухнуло на огороде Лыковых – и огород взбух, будто хотел подняться в небо, как летающая тарелка. Потом комьями полетела земля. Взрывной волной вырвало молодую яблоньку и унесло на соседский двор, покалечив старого красного петуха соседа Лыковых Веньки Баринова.

Насмерть перепуганная Венькина жена, прижав контуженного петуха к груди, дрожащими пальцами тыкала в мобилку, набирая районную полицию:

– В Сопеловке огороды взрывают! – заполошно кричала она в трубку. – Хто-хто? Террористы, а хто ж ишшо?

 

От смерти Ефрема, как он потом решил, спасла вековая ракита, за которую вот уже третий год Октябрина пилила мужа: когда свалишь ракитку? Она, мол, помидорам солнце застит. Слава Богу, не спилил.

Упавшее дерево посекло сучьями лицо и руки старика. Ефрем, с грязным исцарапанным лицом, пошатываясь от лёгкой контузии, вошел в хату и тронул за плечо спящую супругу.

– Октя, Октюшка!.. – прохрипел Лыков. – Вот и мне, видать, капут пришёл...

И с этими грустными словами рухнул на пол.

 

Участковый Петров прикатил в Сопеловку на старом УАЗике. Прибыв на место происшедшего, он смотрел на перепаханный взрывом огород, весь в комьях вывороченной земли, плохо понимая, что же здесь, собственно, произошло. Потом он у крыльца дома Лыковых собрал всех подозреваемых и свидетелей, достал из папки бумагу официального протокола.

В свидетелях оказались жена и муж Бариновы. Больше свидетелей не нашлось.

– Пусть за петуха красного нам вред возместит, старый хрыч! – кричала Зинка Баринова, тыкая уже пришедшей в себя после контузии глупой птицей. Кочет моргал круглыми глазами и порывался долбануть участкового в руку.

– Да подождите вы со своим петухом! – осадил Зину участковый. – Ваш петух живее всех живых! Какая, на хрен, компенсация? Где сам террорист-то?

– Спит он, – жалобно моргая, ответила Октябрина.

– Разбудить! Взорвут территорию моей ответственности – и под одеяло! Так, что ли?

– Он не хотел, товарищ милиционер, – заплакала старуха.

– Я не милиционер, – поправил участковый.

– А кто? – испуганно вскинула глаза на представителя власти Октя.

– Полицейские мы, – скромно сказал о себе во множественном числе Петров. – Давно пора привыкнуть.

– Мы привыкнем, привыкнем, товарищ полицай, – снова полилась ручьём пенсионерка. – Будьте уверены – привыкнем… А насчёт Ефрема – не сомневайтесь. Не террорист он никакой… Просто крота в огороде изводил проклятого...

– Крота? Взрывом? – не поверил Петров. – Вы мне тут сказки не рассказывайте, бабушка...

На крыльцо вышел потрёпанный событием Ефрем.

– Вон он, террорист хренов! – тыкала в старика пострадавшим петухом Зинка. – Держите его, товарищ участковый, а то убегнет!..

– Тихо, гражданка! – оборвал её Петров. – Разберёмся, кто тут террорист, а кто ещё кто… Короче, ху ис ху.

Соседи Лыковых сразу примолкли после этих слов представителя власти.

– А мы что? – сказали бдительные соседи. – Пусть петуха нам купит, моральный вред искупит…

– Искупит, искупит, – успокоил Бариновых Петров. – Не мешайте расследованию, пожалуйста, граждане свидетели.

 Участковый с четверть часа походил по изувеченному огороду в надежде найти остатки «неизвестного взрывного устройства», потом записывал с угрюмым видом сбивчивые объяснения Ефрема и Октябрины Лыковых.

 «Господи, – кисло думал он, – на таком «теракте» карьеры не сделаешь. Какой из старого дурака террорист?».

 А так хотелось офицеру, попавшего после училища МВД в эту дыру, совершить заметный для высокого начальства подвиг. Громкий такой подвиг, чтобы тебе под нос репортёры совали микрофоны с названием телеканалов и на яркие журналы с твоим скромно улыбающемся лицом лежали на столе начальник областного УВД или даже самого министра... Петрову опять не повезло. В Сопеловке, Макаровке, на Мартовском посёлке – вверенном ему участке – только на таких вот старых дураков и везёт.

– Крот? – поднял равнодушные глаза на чумазого деда Петров. – А что или кого вы «кротом» называете? Тип подземного взрывного устройства, да?

– Да Господь с тобой, сынок!.. – замерла от таких страшных слов Октябрина. – Ты никак Ефрема под теракт подводишь?.. Под статью, стало быть.

Петров ухмыльнулся:

– Однако вы, бабушка, гляжу я, юридически вполне подкованы...

– Подкуёшься тут с вами, – огрызнулся ещё не трезвый и потому бесстрашный Ефрем, поправляя на голове полотенце (им обвязала контуженую голову мужа Октябрина).

– А вы не хамите мне, – грубо оборвал Петров Ефрема. – Чем взрывал?

– Газом! – ответил Лыков. – Вишь, куда баллон закинуло?

– Куда?

– На крышу сортира!.. Во куда!

Милиционер покачал головой, успокоил:

– Найдём и все другие улики, вы не волнуйтесь... Я только одного никак не пойму: ну, хотели поймать крота, который сейчас, в начале ноября, спит в своей берлоге... то есть норе, но зачем огород-то взрывали?

– А может, их там целый выводок? – ответил старик. – Одним махом чтоб...

Петров что-то пометил в бумаге, которую достал из чёрной папки.

– Значит, акт взрыва – налицо, и это гражданин Лыков подтверждает своими признательными показаниями, – сказал участковый, будто разговаривая сам с собой.

Октябрина всплеснула руками:

– Какой такой акт? Мы вам, товарищ милиционер, про крота всю правду рассказали... А акта не было. Вот вам крест – не было!

И старая женщина истово перекрестилась перед представителем власти.

 – Это я, дура, виновата, – зачастила старуха. – Всё пилила, пилила Рёму: изведи, мол, крота. Весь прошлый урожай наш загубил. Вот он, дурень, и рванул его. Газом. Понял, сынок?

– Не понял, – честно признался Петров. – Пойдёмте в дом. Там ваш муж объяснительную напишет... А вы, свидетель, – повернулся он к Зинке Бариновой, – вот тут распишитесь – и свободны.

– А петух? Он теперича с полгода кур топтать не захочет от перенесённого стресса. Вот вам и моральный вред! – взвилась грамотная Зинка, толкая в бок молчавшего мужа. – Чего, Венька, молчишь? Нас взрывают, имущество изводят, а ты молчать будешь?

– Пошли давай! – буркнул Вениамин, забирая у неё испуганную криком птицу. – Раскудахталась, чёртова баба…

– А вред моральный и материальный? – не унималась Зинка, чувствуя, как уплывают из её рук халявные деньги. – Вон, у него один глаз никак не проморгается... Окривел петушок-то... Порченым сделали племенную птицу, террористы проклятые...

Петров потрепал за бороду лупоглазого красавца, бойко долбанувшего его клювом.

– Живой, гад! – отдёрнул руку Петров. – Какая тут компенсация? Ни моральной, ни материальной, как говорится, не отмечается... Ущерба вам, граждане, не принесено. Так что, до свидания...

Соседи Лыковых, бурча под нос, что будут жаловаться «выше», заковыляли к своему дому.

 

 Проводив взглядом супругов Бариновых, удалившихся восвояси не солоно нахлебавшись, лейтенант посуровел и сухо обратился к Лыковым:

– А с вами, господа Лыковы, пошли за стол, бумагу сочинять... Протокол.

– Бумагу? – испугалась Октябрина. – Зачем бумагу? Что написано пером... Вы ж, товарищ милиционер...

– Полицейский, – опять поправил участковый.

– Извиняйте, склероз проклятый... Так, товарищ, э-э… За что его на старости-то лет да в протокол этот? Чай не бандит он, Рёма мой...

– Это кто ещё такой Рёма? – официальным тоном спросил участковый. – Вы меня не путайте, гражданка Лыкова.

Октябрина заглянула в холодные глаза человека с папкой под мышкой и жалобно зашмыгала носом.

– Ну-ну, только без слёз мне этих!.. За всё нужно держать ответ, – морщась от бабкиных слёз, сказал Петров, поправляя папку под мышкой. – А что вы хотите – взрывать огороды и оставаться безнаказанными? Факт хулиганства с вашей стороны налицо. Злостного, так сказать, хулиганства... Со статьёй в УК РФ. До пяти лет суд может дать...

Лыкова коротко охнула и схватилась за сердце.

«Товарищ полицай» почесал нос и уже умиротворённо буркнул:

– Конечно, можно найти смягчающие обстоятельства... Если они у вас есть, конечно...

– Есть! – почти выкрикнула Октя. – Как не быть? Есть, конечно, смягчающие...

Она быстро смекнула: без угощения не обойтись. Да что там – угощение? Всё была готова отдать, чтобы спасти от тюрьмы своего старого дурака.

– А давайте-ка перекусим, чем Бог послал, – вытирая слёзы, предложила она. – Я мигом соберу! У меня и «смягчающее обстоятельство» припасено... Сама делала! На всякий случай. Вот и приспел он, случай-то... Наш чёрный день с Рёмой.

 

Герой дня Ефрем Лыков всё это время молча стоял в дверях, прислонившись к косяку. Кротобой угрюмо смотрел в пол, покаянно нагнув повинную голову.

– Вы, гражданин Лыков, садитесь, садитесь, – кивнув на табуретку, сказал Петров, доставая из папки чистый лист бумаги и шариковую ручку.

– Сесть мы завсегда успеем, – угрюмо пробасил Ефрем. – Полдеревни уж сидело, теперь, выходит, моя очередь?

 И остался стоять, крючком согнувшись над милиционером.

– Вы что, стоя писать будете? – поднял на него глаза участковый, краем зрения наблюдая, что ставит хозяйка на стол.

– А что писать-то? – буркнул Лыков.

Петров, провожая взглядом большую бутылку вишнёвки, которую из своей «похоронки» достала Октябрина, придвинул табурет деду.

– Садитесь, гражданин Лыков, и пишите: «Объяснительная. Я, житель села Сопеловка, Лыков Ефрем Иванович, из хулиганских побуждений...».

Услышав эти колючие слова, не предвещавшие Рёме ничего хорошего, хозяйка выронила из рук миску с квашеной капустой, которую несла к накрытому по новой «праздничному столу».

– Да вы покушайте, выпейте, человек хороший!.. – запричитала Октябрина, доставая чистые стаканы. – Потом уже писать будете... Какая на пустой желудок писанина?

– Вы так считаете? – сглотнул слюну Петров, глядя на белоснежные ломти сала с мясной прослойкой. – И то правда... С утра маковой росинки во рту не было...

Петров спрятал в папку бумагу, которая, по его разумению, с полчасика могла и потерпеть, расстегнул кожаную куртку, промокнул платочком вспотевший крутой лоб.

– Ну, наливай, хозяин! – сказал Петров. – За что выпьем?

Ефрем кисло улыбнулся:

– За светлое наше будущее... За что же ещё?

Участковый неопределённо хмыкнул, выпил до дна, закусил.

– Будущее теперь у вас одно, – сказал Петров Ефрему, следя глазами, как подкладывает и подкладывает угощений в его тарелку хозяйка. – Живём-то при капитализме, когда за всё платить нужно... Разберёмся, короче.

Лыкова обернулась к красному углу и перекрестилась на иконку Богоматери. Потом снова суетливо задвигала тарелки поближе к незваному гостю.

– Разберись, разберись, сынок, – причитала Октябрина, – только не сажай Рёму... Он вить передовиком в колхозе завсегда был. В комоде панбархатный вымпел «Передовику жатвы-77» лежит, колхозные грамоты... Пел со мной про прекрасное далёко на конкурсе в районе. Знаешь, как пел-то!.. – Она растрогалась от воспоминаний, всхлипнула: – Нам грамоту тогда за это «далёко» дали... А ты – «злостное хулиганство»... Это ж тюрьма, выходит? На старости-то лет!..

Октябрина шумно высморкалась в платок и уже, не сдерживая слёз, снова полилась весенним ручьём:

– А што он видел-то, кроме работы в колхозе? От зари до зари, то на тракторе, то на комбайне в жатву... Придёт грязный как чёрт. До кровати не доходил, засыпал на ходу... И всё за бархатный вымпел и карточку на Доске почёта... Хором-то каменных трудом своим праведным, сами знаете… Всё прекрасное далёко, о котором нам пели, ждали… Вот тебе, сынок, и прекрасное далёко... Допелись, короче, до ручки…

Бабка вывернула платок наизнанку, шумно высморкалась.

– Нынче хоть и живём на горке, так порой доедаем последние корки. Хлеб возят в год по обещанию… Говорят, уж больно далёко мы живём с дедом от цивилизации – ни дорог, ни торгового ларёчка… Форменный этот… как его?

– Беспредел, – подсказал участковый уполномоченный.

– Форменный! – обрадовалась подсказке Октябрина, сглатывая слезу. – Чуем, что нашей песни конца не будет… Из бредня воды не напьёшься. И жить не живём, и умирать не умираем…

 Ефрем, слушая супругу, тоже зашмыгал носом и стыдливо утёр рукавом рубахи непрошенную слезу. Уж больно сердечно, до слёз правдиво говорили о нём. Может на поминках не хуже скажут, но так, да ещё и о живом – никогда...

Лейтенант, не дождавшись окончания речи защиты, сам налил себе и Ефрему по полному стакану рубиновой забористой вишнёвки из выставленной хозяйкой четверти.

Глаза лейтенанта повлажнели не то от градусов, появившихся за год в вишнёвке, не то ещё по какой-то неизвестной причине.

 – Не веришь, сынок, што ль? – испуганно вскрикнула Октябрина. – Я мухой все его грамотки принесу... С фиолетовыми печатями, подписями... Как положено.

– Не надо! – остановил её участковый и поднялся из-за стола.

– А объяснительную? – спросил Ефрем. – Писать?

– Не надо, – повторил Петров, застёгивая куртку.

Старик понял: прощён!.. Глаза Ефрема переполнились влагой, но Лыков изо всех сил удерживал слезу, чтобы не опозориться перед властью. Захотелось вдруг сказать что-то такое доброе, тёплое, чтобы и этому парню в кожанке стало хорошо, тепло на сердце. Как и ему от слов его Октябрины.

 Но нужные слова к старику никак не приходили, словно зацепились где-то внутри о невидимый порог – споткнулись на полдороге.

 Ефрем покряхтел, влажными глазами глядя на участкового, и сказал:

– Давай, командир, за наше с бабкой светлое будущее...

И добавил, вздохнув:

– Не чокаясь.

Лейтенант пожал плечами, тоста не понял, но выпил на посошок стакан вишнёвки до самого донышка. Чтобы, наверное, слёз хозяевам не оставлять. Чего-чего, а этого добра Лыковым хватало.

Курская обл.